Горький Максим. Достигаев и другие

   Н е с т р а ш н ы й. Это ты, фабрикант, опять про рабочих поёшь?
   Д о с т и г а е в. Вот именно! Я - фабрикант, ты - судовладелец, кое в каких делах мы компаньоны, а видно всё-таки, что медведи - плохие соседи.
   Н е с т р а ш н ы й. Перестань... Все знают, что ты прибаутками богат.
   М е л а н и я. В шестом-седьмом годах показано вам, как надо с рабочими-то... Забыли?
   Н е с т р а ш н ы й. Достигаев, кроме себя, ничего не помнит...
   Д о с т и г а е в (с усмешкой). Никак это невозможно - о себе забыть. Даже святые - не забывали. Нет-нет да и напомнят богу, что место им - в раю.
   М е л а н и я. Заболтал, занёсся! Научился кощунству-то у Егора Булычова, еретика...
   Д о с т и г а е в (отходя). Ну, пойду, помолчу, язык поточу.
   Н е с т р а ш н ы й. Иезуит. Ходит, нюхает, примеряется, кого кому выгодней продать. Эх, много такого... жулья в нашем кругу!
   М е л а н и я. Сильную руку, Порфирий, надобно, железную руку! А они вон как...
   (Выходит Губин, за ним Троеруков, Лисогонов.)
   Т р о е р у к о в. Не ходи...
   Г у б и н. Идём, я хочу речь сказать. Я им скажу, болванам...
   (Увидал Нестрашного, смотрит на него молча. Тот стоит, спрятав руки с палкой за спину, прислонясь спиною к стене. Несколько секунд все молчат, и слышен глухой голос в зале: "Могучие, нетронутые, почвенные силы сословия, которое...")
   Г у б и н (как бы отрезвев). А-а-а... Порфирий? Давно не встречались! Что, брат? Вышиб меня из градских голов, а теперь и тебя вышибли? Да и кто вышиб, а?
   М е л а н и я. Лексей Матвеич, время ли старые обиды вспоминать?
   Г у б и н. Молчи, тётка! Что, пёс, смотришь на меня? Боишься?
   Н е с т р а ш н ы й. Я дураков не боюсь, а на разбойников сила найдётся...
   Г у б и н. Не боишься? Врёшь!.. Помнишь, как Егор Булычов по морде тебя...
   Н е с т р а ш н ы й. Поди прочь, пьяница... (Замахнулся палкой.)
   М е л а н и я. Одумайтесь...
   Г у б и н (орёт). Ну, ладно! Давай мириться, Перфишка! Сукин сын ты... ну, всё равно! Давай руку. (Вырвал палку у Нестрашного.)
   (Выскочил Мокроусов. Из двери буфета выглядывают люди, из зала вышел какой-то человек и строго: "Господа, тише!" Троеруков, сидя у стола, самозабвенно любуется портретом. Нестрашный хотел уйти в зал, - Губин схватил его за ворот.)
   Г у б и н. Не хочешь мириться? Почему, а? Что я - хуже тебя? Я, Лексей Губин, мужик самой чистой крови-плоти, настоящая Россия...
   Н е с т р а ш н ы й. Пусти, собака...
   Г у б и н. Я тебе башку причешу!
   М о к р о у с о в (хватая Губина за руку). Позвольте... Что же вы делаете!
   М е л а н и я (людям в дверях буфета). Разнимите их, не видите, что ли?
   Г у б и н (оттолкнув Мокроусова). Куда лезешь? На кого руку поднимаешь, а?
   (Нестрашный пробует вырваться из руки Губина - безуспешно. На шум из зала, из буфета выходят люди, в их числе - Достигаев с какими-то бумагами в руке. Из зала поспешно проходит Бетлинг под руку с Жанной, она испугана.)
   Е л и з а в е т а (как всегда, весёлая, подбежала к мужу, спрашивает). Неужели дерутся?
   (Он машет на неё бумагами. Мокроусов ударил кастетом Губина снизу по локтевому сгибу.)
   Г у б и н (охнув, выпустил Нестрашного, орёт). Это - кто меня? Кто, дьяволы? Губина? Бить? (Его хватают за руки, окружают, ведут в буфет, он рычит.) Подожгу... Жить не дам...
   (Из зала сквозь толпу появляется Ольга Чугунова, древняя старуха, в тёмных очках, её ведут под руки сын Софрон, лет за 50, и другой, Константин, приблизительно такого же возраста. Оба в длинных, ниже колен, сюртуках, в нагольных сапогах. На публику эти мрачные фигуры действуют подавляюще.)
   М е л а н и я. Здравствуй, Ольга Николаевна!
   Ч у г у н о в а. А? Кто это? Мелания, кажись? Стойте, дети! Куда пошёл, Софрон?
   С о ф р о н. Кресло вам, маменька.
   Ч у г у н о в а. Константин подаст, я тебе не приказывала. Что, мать Мелания, а? Делается-то - что? Гляди-ко ты: нотарусы да адвокаты купечеству смирненько служили, а теперь даже и не в ровни лезут, а командовать хотят нашим-то сословием, а? Воеводами себя объявляют... Что молчишь? Ты у нас бойкая была, ты - умная, хозяйственная... Не чужая нам плоть-кость...
   М е л а н и я (хрипло). Что я скажу?
   Е л и з а в е т а(мужу). Какая противная старушка-то...
   М е л а н и я (очень громко). Говорила я, говорю...
   Д о с т и г а е в. Её, старушку эту, весь город боится.
   Ч у г у н о в а. Кричи! Криком кричи! В колокола ударить надо. Крестный ход вокруг города надо...
   Е л и з а в е т а. Глупости какие! Идём?
   Д о с т и г а е в (берёт её под руку). Пошли... Ох, Лизок! Взглядов нет, взглядов!
   Ч у г у н о в а. Всё кричите... Всем миром надо кричать.
   М-е л а н и я. А где он - мир? Нет - мира...
   Занавес
   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
   В доме Булычова. Поздний вечер. Столовая. На столе - самовар. Глафира шьёт рубаху. Т а и с ь я перелистывает комплект "Нивы" в переплёте.
   Т а и с ь я. Это в сам-деле есть такой город Александрия, или только картинка придумана?
   Г л а ф и р а. Город есть.
   Т а и с ь я. Столица?
   Г л а ф и р а. Не знаю.
   Т а и с ь я. А у нас - две столицы-то?
   Г л а ф и р а. Две.
   Т а и с ь я. Богатые мы. (Вздохнув.) А - какие сволочи!
   Г л а ф и р а (усмехаясь). Сердитая ты девица...
   Т а и с ь я. Я-то? Я - такая... ух! Я бы всех людей спугала, перепутала сплетнями да выдумками так, чтоб все они изгрызли, истерзали друг друга.
   Г л а ф и р а. Это зачем же надо?
   Таись я. Так уж... Надо!.. Картинки-то вот выдумывают хорошие, а живут, как псы собачьи.
   Г л а ф и р а. Не все люди - одинаковы, не все на твою игуменью похожи.
   Т а и с ь я. Для меня - одинаковы.
   Г л а ф и р а. Тебе, Таисья, учиться надо, надо книги читать.
   Т а и с ь я. Не люблю я читать.
   Г л а ф и р а. Есть книжки очень хорошие, про хозяев, про рабочих.
   Т а и с ь я. Я - не рабочая, да и хозяйкой не буду, - кто меня замуж возьмёт? А девицы - не хозяйствуют. Читать меня - боем учили. И розгами секли, и по щекам, и за волосы драли. Начиталась. Псалтырь, часослов, жития... Евангелье - интересно, только я в чудеса не верю. И Христос не нравится, нагляделась я на блаженных, надоели! (Пауза.) Ты что скупо говоришь со мной? Боишься, что я твои речи игуменье перенесу?
   Г л а ф и р а. Я не боязлива. Я - мало знаю, оттого и молчу. Ты бы вот с Донатом поговорила.
   Т а и с ь я. Какой интерес, со стариком-то...
   Д о н а т (с топором в руке, с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке - что?
   Г л а ф и р а. Дверь скрипит. Звонцовым спать мешает.
   Д о н а т. Фонарь давай. В кухне Пропотей торчит, чего он?
   Г л а ф и р а. Игуменью ждёт.
   Д о н а т. Ты бы угостила его чаем, поесть дала бы, голодный, поди-ка...
   Г л а ф и р а. Видеть его дикую рожу не могу.
   Д о н а т. Ты не гляди на рожу-то, а поесть - дай. Ты - послушай меня, не зря прошу! Позову его, ладно?
   Г л а ф и р а. Твоё дело.
   (Донат ушёл.)
   Т а и с ь я. Вот, говоришь, Донат - хороший, а он - с обманщиком водится, с жуликом.
   Г л а ф и р а (режет хлеб). Донату от этого плохо не будет.
   Т я т и н (одет солдатом, голова гладко острижена, на плечах старенькая шинель). Шура - дома?
   Г л а ф и р а. У себя. Калмыкова там...
   Т я т и н (берёт кусок хлеба). Картинки смотришь, Тая?
   Т а и с ь я (смущённо улыбается, но говорит грубо, задорно). Чего только нет в книге этой, а, поди-ка, выдумано всё для забавы?
   Т я т и н. А вот горы, Альпы, тоже, по-твоему, выдуманы?
   Т а и с ь я. Ну, уж горы-то, сразу видно - придуманы. Вон - снег показан на них, значит - зима, а внизу - деревья в цвету, да и люди по-летнему одеты. Это - дурачок делал.
   Т я т и н. Дурачка этого зовут- природа, а вы, церковники, дали ему имя - бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша, пошли его ко мне, на чердак.
   Т а и с ь я (глядя вслед ему, вздохнув). С виду - тихий, а на словах озорник. Бога дураком назвал - даже страшно слушать!
   Г л а ф и р а. Нравится он тебе?
   Т а и с ь я. Ничего. Хороший. С волосами-то красивее был. Хороший и без волос. И говорит обо всём очень понятно. (Вздохнула.) Только всё не так говорит.
   Г л а ф и р а. Разговаривай с ним почаще, он тебя добру научит.
   Т а и с ь я. Ну, я не дура, знаю, чему парни девок учат. У нас, в прошлом году, две послушницы научились - забеременели.
   Г л а ф и р а. И тебе, девушка, этого не миновать. Любовь людям в корень дана.
   Т а и с ь я. Про любовь-то в песнях вон как горько плачут. Побаловал да убежал, это не любовь, а собачья забава.
   Г л а ф и р а. Характерец у тебя есть, ума бы немножко.
   Т а и с ь я. Ума с меня хватит.
   (Донат и Пропотей - в деревенской сермяге, в лаптях, подстригся, неотличим от простого мужика, угрюмо озирается.)
   Д о н а т. Садись.
   Т а и с ь я. Преобразился как! Фокусник.
   П р о п о т е й. При девке этой не стану говорить, она игуменье наушница.
   Т а и с ь я (озлилась). Я - не девка, жулик! И - не уйду! Выслушаю всё и скажу игуменье, скажу! Она тебе задаст...
   Д о н а т. Ты, девушка, будь умницей,- уйди! И ты, Глаха...
   Г л а ф и р а (строго). Идём, Таисья.
   Т а и с ь я. А я - не хочу. Мне велено за всеми присматривать, всё слушать. Выгоните меня, - я ей скажу: выгнали, значит - секреты были против неё.
   Д о н а т (ласково). Милая! Чихать нам на твою игуменью. Ты сообрази: люди - царя прогнали, не побоялись, а ты их игуменьей стращаешь, дурочка! Иди-ко...
   Г л а ф и р а. Не дури. Ты - что? Для игуменьи живёшь?
   Т а и с ь я. А - для кого? Ну, скажи? Вот и сама не знаешь.
   (Лаптев в дверях.)
   П р о п о т е й. Мала змея, а - ядовита.
   Д о н а т. А вот и Яша! Ну - попал в свою минуту! Вот, человек этот...
   Л а п т е в. Как будто я его знаю...
   П р о п о т е й. Знать меня - не диво. Я, как пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь...
   Д о н а т. Это - Пропотей...
   Л а п т е в. Блаженный? Та-ак... Ловко, дядя, ты ерунду сочиняешь!..
   П р о п о т е й. Это - не я. Это - один попик из пригорода, пьяница. Осипом звать. Гусевод - знаменитый...
   Л а п т е в. Ну, наверно, и сам сочинял?..
   П р о п о т е й. Сначала - сам, да не больно грамотен я. С голоса учился... стихам-то. В ночлежках, в монастырях...
   Д о н а т. А чем раньше занимался, до блаженства?
   Л а п т е в. До дурачества?
   П р о п о т е й. Коновалом был. И отец у меня - коновал. Его во втором году харьковский губернатор засёк... выпороть велел, у отца на пятый день после того - жила в кишках лопнула, кровью истек. Я-то ещё раньше, года за три, во святые приспособился. Вот что... не знаю, как вас назвать?
   Д о н а т. Люди.
   Л а п т е в. Граждане.
   П р о п о т е й. Вы - беды мне не сделаете?
   Д о н а т. Ты - не сомневайся, рассказывай!
   П р о п о т е й. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: "Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут". Ну... Оказалось верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг - беда! Когда брюхо полно, так всё - всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки... совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою... извините!
   Л а п т е в. Ничего! Дуй, словеса знакомые.
   П р о п о т е й. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.
   Л а п т е в. Так.
   Д о н а т. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.
   П р о п о т е й. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я битый козырь, на мне уж не сыграешь, они - хотят сыграть. Вот я к тебе... к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал...
   Л а п т е в. А они - как? Нравятся?
   П р о п о т е й. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.
   Л а п т е в. Это - едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?
   Д о н а т. Дело у него есть. Ну-ка прочитай...
   П р о п о т е й (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).
   Люди смятённые,
   Дьяволовы пленные,
   На вечные муки осуждённые!
   Выслушайте слово,
   От чистого сердца,
   От божьего разума сошедшее к вам...
   Это - вроде как запевка будет, а дальше - другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)
   На три города господь прогневался:
   Он Содом, Гоморру - огнём пожёг,
   А на Питер-град он змею послал,
   А и та ли змея лютая,
   Она хитрая, кровожадная,
   Прозывается революция,
   Сатане она - родная дочь,
   А и жрёт она в сутки по ста голов,
   Ох, и по ста голов человеческих,
   Всё народа православного...
   Л а п т е в. Ну - будет!
   П р о п о т е й. Тут ещё много.
   Л а п т е в. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.
   П р о п о т е й. Об этом я и беспокоюсь... Вы-то как? От вас что мне будет?
   Л а п т е в. Посмотрим. Это зависит от тебя.
   П р о п о т е й. Да ведь я - что же?
   Л а п т е в. Дай-ка бумажку-то. (Взял. Донату.) Тятин - был?
   Д о н а т. Он здесь.
   К с е н и я (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да... как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат - что же это?
   Л а п т е в. Не кричите, мамаша. В чём дело?
   К с е н и я. Да что вы таскаете в дом разных... эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И - неизвестно кто, и неведомо - зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил... забыл ты?
   Пропотей (ворчит). Уморил... Я многих купцов стращал - не умирали.
   К с е н и я. И - не ворчи, не смей... Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)
   П р о п о т е й. А кто врать учил? Сестра твоя учила.
   Д о н а т. Чего делать, Яша?
   Л а п т е в. Иди в кухню... нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.
   (Донат и Пропотей ушли.)
   К с е н и я. Поп всенощну - бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой - дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!
   Л а п т е в. Вот что, мамаша...
   К с е н и я. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.
   Л а п т е в. Тятин - он может разбойников воспитывать! Это - любимое его дело.
   К с е н и я. То-то вот!
   Л а п т е в. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы добрая душа...
   К с е н и я. Глупая, оттого и добрая. Умные-то - вон они как, Звонцовы-то...
   Л а п т е в. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его...
   К с е н и я. Да - возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё...
   Л а п т е в. Вы всё это Глафире сдайте - ладно? Звонцовы-то где?
   К с е н и я. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она...
   Л а п т е в. Та-ак! Ну, я - иду...
   К с е н и я. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя - слышал? С архереем поссорилась. Говорят - выгнал он её, ногами топал...
   Л а п т е в. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?
   К с е н и я. Уж - не знаю.
   Л а п т е в. Страшные дела! До свиданья...
   К с е н и я. Да погоди!.. Убежал. (Оглядывается.) Людей- много, а я одна. Будто - кошка, а не человек.
   (Глафира вошла, сердито схватила самовар.)
   К се н и я. Вот как ты... всё - с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь... необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов - нет! И - ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?
   Г л а ф и р а. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.
   К с е н и я. И я - ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты - умная, за это тебя и любил покойник Егор.
   Г л а ф и р а. Опять вы про это...
   К с е н и я (вдумчиво). Да-а... Про это. Вот - была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя - нет сердца.
   Г л а ф и р а (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы... гадость земная!
   К с е н и я (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя...
   Г л а ф и р а. Да не на вас я, не на вас! Вы - что? Вы - безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?
   К с е н и я. Ну, уж извини! Жила - как все люди...
   Г л а ф и р а. Не о том я говорю! Вот Таисья... До чего обозлили девчонку! Изувечили... На всю жизнь...
   К с е н и я. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться...
   Г л а ф и р а. Эх... всё - не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)
   К с е н и я (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником - уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.
   (Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает "козью ножку", или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)
   К с е н и я. Господи, - опять, Донат, привёл ты какого-то...
   Р я б и н и н. Здравствуйте, хозяйка! Я - водопроводчик.
   К с е н и я. Днём приходил бы...
   Д о н а т. Некогда было ему днём-то.
   Р я б и н и н. Я только взгляну - в чём дело, а работать завтра буду.
   К с е н и я (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!
   Р я б и н и н. Сердитая! Значит - решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину - себе, половину - на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?
   Д о н а т. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?
   Р я б и н и н. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!
   Д о н а т. Изобьют тебя когда-нибудь.
   Р я б и н и н. Это - не исключается.
   Д о н а т. Помириться-то с ними - нельзя?
   Р я б и н и н. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.
   Д о н а т. Трудно мне понять ваши дела.
   Р я б и н и н. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.
   Д о н а т (сердито). Моя ошибка - не твоё дело.
   Р я б и н и н. Не моё? Мм... Ну, ладно. Что же - чайку-то?
   Д о н а т. Сейчас.
   Р я б и н и н. И - поесть! Аппетит у меня - очень хороший, а поесть нечего.
   (Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)
   Д о н а т. Это товарищ Пётр...
   Ш у р а. Я - знаю. Здравствуйте!
   Р я б и н и н. А я - слышал про вас. Вот вы... какая...
   Ш у р а. Рыжая?
   (Калмыкова - скромно одета, лет 30-35.)
   Р я б и н и н (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу...
   К а л м ы к о в а. Слушай-ка, Пётр... (Отводит его в сторону, шепчутся.)
   Л а п т е в (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.
   Д о н а т. Ты расскажи-ко Петру про него.
   Л а п т е в. Всё-таки он - жулик, блаженный-то.
   Д о н а т. Привычка.
   Л а п т е в. И, наверно, шпион...
   (Глафира вносит самовар.)
   Ш у р а (Лаптеву). Яков, послушай.
   Л а п т е в. Подожди... (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)
   Г л а ф и р а. Игуменья приедет ночевать.
   Ш у р а. Да? Это... неудобно! Кто сказал?
   Г л а ф и р а. Таисья. Ты бы поговорила с ней, приласкала.
   Ш у р а. Я - не ласковая.
   Г л а ф и р а. Она - злая, навредить может.
   Ш у р а. Кому?
   Г л а ф и р а. Всем.
   К а л м ы к о в а. Ну, до свиданья, Шурок, иду...
   Ш у р а (вполголоса). О чём вы шептались?
   К а л м ы к о в а. Дела такие, - секретные.
   Ш у р а (заносчиво). У вас всегда будут тайны от меня?
   К а л м ы к о в а (строго). Ты снова об этом?
   Ш у р а. Я спрашиваю: всегда?
   Р я б и н и н (громко Лаптеву). Это вы оба наерундили!
   К а л м ы к о в а. А я спрашиваю: ты способна серьёзно отнестись к великому и опасному делу, к великим мыслям, ко всему, что пред тобой открывается? Это тебе нужно решить сразу и навсегда. Наступают решительные дни. Подумай. Не способна - отойди.
   Ш у р а. Мне обидно, Галина!
   (Рябинин прислушивается.)
   К а л м ы к о в а. Что - обидно?
   Ш у р а. Чувствовать себя чужой...
   К а л м ы к о в а. Переломи своё детское самолюбие, пора!
   Ш у р а. Я хочу скорее понять всё и работать, как ты.
   К а л м ы к о в а. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И - не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще... плохо учишься. У меня складывается такое впечатление: ты хочешь идти не с пролетариатом, а впереди него.
   Ш у р а. Неправда!
   К а л м ы к о в а. Боюсь, что правда. Впереди пролетариата - позиция Ленина и подобных ему. Подобных - немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу тюрем, ссылок, напряжённой учебы...
   Ш у р а. Не сердись. Мне кажется, что ты и Яшка смотрите на меня как на временную полезность.
   К а л м ы к о в а. Ну... Всё - временно! Прощай, я тороплюсь. Подумай о себе, Шурка. Ты - хороший, волевой человек, ты можешь быть очень полезной, но - нужно образумить волю. Иду.
   Г л а ф и р а. Выпили бы чаю...
   К а л м ы к о в а. Спасибо, Глаша, некогда. Вот - булку возьму. И сахару.
   Ш у р а. Возьми весь.
   К а л м ы к о в а (усмехаясь). Не великодушничай. (Ушла).
   Р я б и н и н. Значит - так: стишки - к чертям собачьим! Сам сообрази: зачем печатать вредную ерунду, если можно её не печатать? И никаких статеек об этом блаженном болване - не надо. Так и скажи Тятину. Беги. Ну-с, теперь хлебнём чайку... (Шуре.) Угощайте!
   Ш у р а. Пожалуйста...
   Г л а ф и р а. Вот - поешьте сначала. Водки выпьете?
   Р я б и н и н. Очень выпью! Редчайшая жидкость. И - даже ветчина? И горчица? Вполне Валтасаров пир!
   (Шура взволнованно ходит. Рябинин, взглянув на неё, подмигивает Глафире, та неохотно усмехается.)
   Г л а ф и р а. Кушайте. (Пошла за водкой.)
   Р я б и н и н. Нацеливаюсь. Вот докурю и начну. (Шуре.) Хороший старикан - Донат! Прозрачный старикан. Продумал, пропустил сквозь себя кучу вреднейшей ерунды и -достиг настоящей правды. Во Христа веровал, в хозяев и царей, во Льва Толстого. "Для бога жил - толка не вышло, говорит, теперь попробую для бедных людей жить". Простой егерь, испытал власть помещика. Воля у него была к правде, и взнуздал он волю отлично! (Шура подошла к столу, села. Глафира принесла водку.) Хорошо он с молодёжью говорит, с рабочими. Самые трудные мысли от него легко входят в людей. (Указывая пальцем на Глафиру, Шуру, на себя.) Ты - сработал, я - купил, ей - продал, кто нажил? Я нажил! Ловко?
   Ш у р а. Этому учит Маркс.
   Р я б и н и н. Не только этому и не совсем так, но - именно это надобно понять прежде всего.
   Г л а ф и р а (вполголоса). Таисья идёт.
   Ш у р а. Ах... чёрт!
   Г л а ф и р а. Вы при ней поосторожнее.
   Р я б и н и н. Соображаю.
   Т а и с ь я. Темно как!
   Р я б и н и н. Мы освещаемся мыслями, беседуем.
   Т а и с ь я. А вы кто будете?
   Р я б и н и н. Водопроводчик. Молодая хозяйка чай пить пригласила меня.
   Т а и с ь я. Александра Егоровна не хозяйка, хозяйка-то - Варвара, старшая сестра её.
   Ш у р а. Нижний этаж - мой и матери.
   Р я б и н и н. Так. Значит, ошибся я? Ну, что же? Теперь, заметно, молодёжь собирается хозяйничать везде, вот я и ошибся.
   Т а и с ь я. Это - которая развращённая молодёжь-то, у которой ни бога, ни царя.
   Р я б и н и н. Вот что-о? А вы, значит, в бога верите?
   Т а и с ь я. Конешно. А ты - нет, что ли?
   Р я б и н и н. Я как-то так... Неудобно как-то верить, бог у нас... сомнительный! Незаконнорождённый будто...
   (Шура усмехается.)
   Т а и с ь я. Ну, что это ты говоришь!
   Р я б и н и н (размышляет). Выдали девушку за старика Иосифа, а родила она как будто от архангела Гавриила...
   Т а и с ь я. От бога-отца - что ты!
   Р я б и н и н. Да ведь он - бесплотен, бог-отец-то! Мы о Христе говорили, о боге, который пил, ел, по земле ходил. В местах, откуда я родом, на незаконнорождённых нехорошо смотрят. А у вас как?
   (Шура хохочет, Глафира шьёт, наклонив голову.)
   Т а и с ь я (ошеломлена, переходит на "вы"). Лысый вы, а... какое еретическое говорите!
   Р я б и н и н. Ну, что же особенное сказал я? Думаешь, думаешь... Все твердят: бог, бог, - а друг на друге верхом ездят.
   Т а и с ь я. Бог... незаконнорождённый! Страшно слушать. В такое лютое время...
   Р я б и н и н. По-моему, в такое время надобно бесстрашным быть.
   Т а и с ь я. Страшные вы все! Даже и старики. Будто не русские. Русские-то смирные.
   Г л а ф и р а. Это - смирные перетряхнули монастырь-то ваш?
   Т а и с ь я. Там - солдаты были, они - с голода!
   Р я б и н и н. А если б голодные рабочие были?
   Т а и с ь я. У рабочих-то ружей нет.
   Р я б и н и н. Значит - за малым дело, за ружьями? Так что, если голодный народ достанет ружья да потревожит сытых, богатых...
   Т а и с ь я. А - мне что? У меня ничего нет. И не будет.
   Т я т и н (входит). Игуменья приехала.
   Ш у р а. Чего же вы испугались?
   Т я т и н. Я сообщаю неприятную новость.
   (Таисья быстро уходит.)
   Р я б и н и н. Это - знаменитая Меланья?
   Г л а ф и р а. Да.
   Р я б и н и н. Может - мне уйти, а?
   Ш у р а (горячо). Почему?
   Г л а ф и р а. Таисья скажет игуменье...
   Ш у р а. Ну, и что же?
   Р я б и н и н. Что - скажет? Я - водопроводчик.
   Т я т и н. Это - для детей. Она, вероятно, видела вас где-нибудь.
   Р я б и н и н. Значит - исчезнуть надобно? Эх, чёрт... А Донат сказал, что у вас ночевать можно...
   Ш у р а. Можно, можно! Глаша - на чердаке, да?
   Г л а ф и р а. Там - хорошо, только не топлено.
   Р я б и н и н (Шуре). Ну, решайте: уходить или оставаться.
   Ш у р а. Оставаться! Послушайте, вы - замечательный! Я не думала, что вы такой хитрый, весёлый... такой простой... как шар! Я...
   Р я б и н и н (Тятину). Расхвалила, точно покойника...
   Ш у р а. Страшно рада, что вы такой!