Горький Максим. Горемыка Павел

   - Ну, полно, Наташа! Перестань. Вот женимся, заживём ах как! Мастерская своя у меня будет, и ты будешь хозяйкой, женой, как все иные бабы! а? Хорошо ведь?
   Она отняла его руки, обнимавшие ей шею, и сардонически, но и с надеждой, маленькой, еле слышной надеждой, заговорила:
   - Сколько времени - неделю, что ли, ты так-то говорить будешь? Знаем мы вас! Э, знаем, мальчик!.. Да не про то я, не про то, не бойся! Всерьёз я этого не приму, женитьбы-то твоей. Не приму, нет! Ты думаешь, я бы согласилась и в самом деле замуж выйти? Даже и за тебя, даром, что ты хорош, не пойду. Не подолгу хорошие-то цветут! А укоров за жизнь мою я слушать не желаю. Не хочу! А ты думаешь, ты бы не стал мне напоминать, что я такая, коли б я женой-то твоей стала? Э, батюшка!.. не меньше кого другого стал бы, уж я знаю это! Нашей сестре во всём болоте ни одной твёрдой кочки нет. Не про то я... Не хочу я женитьбы твоей, а жалею я себя, дуру, за то, что вот ты мне теперь не друг-человек, - и это сама виновата. О! О!!. дура!..
   Павел усиленно старался вникнуть в смысл её речей и не мог. Но её слёзы действовали на него, и вот они родили в нём тоскливое вдохновение и страх за что-то.
   - Слышь, Наталья! Ты не терзай мне душу! - сурово сдвинув брови, начал он. - Не мучь меня словами твоими. Я их понимать не могу. Это не ко мне. Но всё дело и не в том совсем. Я вот что скажу, всё сердце перед тобой выверну - смотри! Первый ты для меня человек на всей земле. Первейший, я так чувствую! И на всё я для тебя пойду. Скажи мне: "Пашка, туши солнце!" Я влезу на крышу и буду дуть на солнце, пока не потушу или не лопну. Скажи мне: "Пашка, режь людей!.." Пойду и буду резать. Скажи: "Пашка, прыгай из окна!.." Прыгну! Всё, что хошь, сделаю! Скажи: "Пашка, ноги мои целуй!.." хошь, теперь целовать буду? хошь? Давай!..
   И он на самом деле ведь бросился к её ногам, что, как известно, давно уже вышло из моды.
   Наталья была поражена этим взрывом. Слушая его первые слова с недоверчивой улыбкой, она улыбнулась уже весело, когда он предложил ей потушить солнце, вздрогнула, когда он хотел в честь её резать людей, - он был страшен, весь пылая и вздрагивая, - а когда он бросился целовать её ноги, она почувствовала дикую гордость и, не сопротивляясь позволила ему делать это.
   Поработить человека всегда и для всех - большое наслаждение. Она видела человека, порабощённого ею... Но ничто человеческое не было чуждо ей, и она жалела его у своих ног. Она наклонилась, подняла его с пола за плечи, - подняла и ласкала так, как не ласкала ещё никого, и так, что, когда они, наконец, успокоились, оба были изломаны и смяты...
   Но в них ещё не всё перекипело, и они решили пойти гулять за город, в поле. Павел забыл о мастерской, о хозяине, обо всём - и шёл с ней глухими улицами, которые выбирала она нарочно, опасаясь встретить знакомых. Они вышли в поле, долго бродили там одни, ни в ком не нуждаясь и разговаривая друг с другом просто, без опасения показаться друг другу смешными или глупыми, без желания насильно навязать друг другу свои мысли и чувства, без взаимного желания заявить о всяческом превосходстве одного над другим, без всего, что необходимо присутствует в любви культурных людей и, делая её более пикантной, делает менее цельной.
   Простим же моим героям их некультурность "на основании вышеизложенного", как говорят юристы!..
   Наконец, они пришли к реке, сели на берег под кусты тальника, на песок, чисто вымытый волнами, и, посидев, заснули тут, крепко обняв друг друга.
   Через несколько дней после происшедшего Павлу стало казаться, что все мужские ноги, мелькающие мимо окон мастерской, шагают не куда иначе, как на чердак к Наталье, и это заставляло его то и дело вскакивать с места и выбегать на двор. Хозяин смотрел на него и посмеивался себе в бороду. Он уже знал от Павла обо всём, и Павел даже привёл его на некоторое время в состояние столбняка, почтительно заявив ему о своём желании иметь в его лице посажёного отца. Мирон Савельич, когда вышел из оцепенения, сказал ему целую речь, начав её так: - Миленький дурачок! Послушай меня, я два раза был женат. Первая жена всё мешала меня с мастерами, а вторая так крепко любила, что я не знаю, как и жив остался, - чем ни попадя и когда угодно дует себе, да и ну!.. точно у ней и папаша и мамаша оба будочники были, до того она колотить людей любила.
   Затем он нарисовал полную картину семейной жизни, с горшками, пелёнками, ухватами, стиркой белья, мытьём полов и массой других удобств, заставлявших его, по его описанию, в правдивости которого он клялся, есть щи с мылом, ходить на руках, ощущать на своей голове мокрые пелёнки и пробовать ею крепость разных горшков. Потом он пофилософствовал на тему, что такое женщина вообще, и, придя к очень печальному выводу, наконец сказал:
   - Чудачина!.. Разве их нет? Чего ж тебе эта нужна? Ведь ты погубишь свою голову с ней, пойми ты! Положим, она вон как тебя перемастерила! совсем человеком стал, и весел, и смеёшься, и разговоры говоришь... но, душенька, ведь ты ж ей за это уже уплатил. Разве кто другой станет с ней так обращаться, как ты? Ну, и будет с неё этого, довольно будет. А ты, уж коли что, женись-ка по-христиански, я тебе т...такую ш...штучку икряную поддену, ах ты мне! Приданое дадут, мастерскую откроешь. А с этой вся жизнь тебе в один месяц осточертеет. И как вы будете жить? Нет ничего, ни чашки, ни ложки, делать она ничего не умеет... Э-хе-хе!.. Плюнь ты на неё, каблук моей души, плюнь!
   На Павла эта речь подействовала так же, как и на стены мастерской. Он с Натальей за это время сблизился до такой степени, что не только не мог допустить мысли о плевке, но чувствовал, что ему, для того чтоб работать так же усердно и внимательно, как раньше, - необходимо её присутствие в мастерской.
   Раз он, кончив работу, пошёл к ней и не застал её дома. Он побледнел, затрясся и сел у двери, где и просидел до её прихода. Она пришла уже после двенадцати, но трезвая и приличная, поскольку могла быть такой. Она сразу успокоила его, заявив, что была в гостях у подруги, которая обещала ей достать место горничной. Он был рад этому, поверил и забыл свои страхи. Но вскоре после этого он, думая о ней, натолкнулся на вопрос - откуда берёт она деньги? Этот вопрос обдал его холодом, и он в тот же вечер спросил у неё.
   - Да много ли мне надо-то? - отвечала она ему тоже вопросом.
   Но он не отступался.
   - Накопила... немного, по грошам. Ну и живу...
   Что-то толкнуло его спросить - показать деньги.
   - Что же! Можно показать. Изволь.
   Но не нашла ключа от сундука, и вопрос остался неразрешённым.
   Когда Павел фантазировал о будущей совместной жизни, она молчала, мечтательно закрыв глаза, а когда он, разгорячённый своими фантазиями, ласкал её, она отвечала на его ласки холодно и раз даже заставила его задуматься и выдумать вопрос:
   - Тебе, может, это не по душе?
   Она поглядела на него, недоумевая, и не скоро ответила ему, тихо и как бы сама не доверяя своим словам:
   - Нет... что ты! Очень даже.
   Этого ему было достаточно, чтоб успокоиться.
   Он приносил ей свои деньги и отдавал, как жене и хозяйке. Однажды купил ей на платье. Но она относилась к этому как-то формально-ласково. В этом отношении к его заботам о ней он почерпнул первые приступы тонкой и острой ревности. Он не понимал этого чувства ясно и умел не высказывать его пока. Но однажды случилось вот что:
   Они сидели и пили чай, как вдруг на лестнице послышались шаги и весёлое посвистывание, а потом пение тонким тенорком:
   И я ид...ду к Матане душке,
   И вот Матанин уголо...ок.
   Павел нахмурился и посинел от предвкушения чего-то скверного.
   И вот Матанин уголок.
   Да...
   - Ах, у вас гости!.. - разочарованно протянул певец, остановившись в дверях.
   Он был франтоват, имел козлиную бородку, рыженькие, в стрелку усы и в общем - довольно мизерен. Присмотревшись к Павлу, он развязно вошёл в комнату, ещё более развязно повесил свою шляпу на гвоздь и направился к Наталье, улыбавшейся ему навстречу несколько растерянно и виновато.
   - Здрассте, бож...жественная Наталья...
   - Тебе чего нужно? - возгласил Павел, но не двинулся с места.
   Франт посмотрел на него, шевельнул усами и хладнокровно кончил приветствие, галантно потрясая руку Наталье:
   - ...Ивановна! Угостите чаишком и просветите мой ум относительно этого чумазого господина с ремешком на голове.
   - Пошёл вон! - сказал чумазый господин и поднялся со стула.
   - Как-с?.. Наталья Ивановна, это как понимать? - несколько обиженно справился господин у хозяйки.
   - Пошёл вон!! - Павел трясся.
   - Извольте-с, я пойду! - поспешно согласился посетитель и ушёл; но, спускаясь по лестнице, крикнул: - С законным браком, Наталья Ивановна! Оповещу...
   Но кого он хотел оповестить, осталось неизвестным. Оставшиеся в комнате долго сидели молча.
   - А скоро они перестанут шнырить? - угрюмо спросил Павел.
   - Когда всех разгонишь... - спокойно сказала Наталья.
   - Много ещё осталось?
   - Не знаю. Не считала. Тебе чего больно не по душе они? - криво усмехнулась она, исподлобья посмотрев на Павла.
   - Не могу я этого терпеть! пойми, не могу! Моя ты теперь...
   - Вон как?!. Где купил? Что дал за такую? - иронизируя, спросила Наталья.
   Павел замолчал и нахмурился.
   - Смеёшься ты... Лучше бы не надо этого. Чай, я не вру, коли говорю это. Моя ты, и дни и ночи, всегда теперь я про тебя только и думаю...
   - Ну и ладно! На том и крест поставим! - сухо согласилась Наталья.
   С некоторых пор Наталью смущало отношение Павла к её посетителям. Она полагала, что с ними не следует прерывать знакомства; среди их есть хорошие, весёлые люди. Иногда Павел ей казался не только букой, но и человеконенавистником. Она думала, что было бы очень трудно жить, если б он был постоянно рядом. У ней были вкусы, у него - другие, очень странные, чтоб не сказать - смешные. Но за всем этим - он был хороший, чистый, честный человек, любивший её, чем она гордилась, признававший в ней равную, что ей очень льстило. Он говорил с ней обо всём, что было на душе, и она могла говорить с ним так же, а это имело большую цену. Последнее время она часто думала о том, как бы это устроить, чтоб, не теряя его, возможно долее жить так, как жилось до знакомства с ним. Для неё эта жизнь, хотя и грязненькая, но весёлая, имела свою прелесть. Всё, что она получила бы от неё хорошего, она скушала бы сама, а всё дурное разделила бы пополам с ним. И она надеялась, что со временем ей удастся приручить его до такой степени. Его фантазии о женитьбе она очень любила слушать; слушая, мечтательно закрывала глаза, улыбалась и рисовала себе разные картины семейной жизни, картины весёлые, живые, увлекавшие её. Но она была настолько умна, чтоб понимать, что действительность не оправдала бы его фантазии. Она была твёрдо уверена в том, что у него скоро пройдёт это бешенство любви, которое она понимала по-своему, не очень лестно для него, а когда оно пройдёт, на неё посыплются укоры, побои и т.п. Да и жить до самой смерти всё с одним и тем же человеком в одной комнате, дни и ночи - всё с одним, - это, должно быть, невероятно скучно! А иногда ей казалось, что она могла бы жить с ним хорошо и долго, но что ему это не нужно, что она не стоит его и не согласится выйти за него замуж, как бы он ни просил её об этом, из жалости к нему, такому хорошему и дорогому ей. Она желает ему счастья, и пусть её жизнь пойдёт так, как шла до этой поры.
   Такие думы приносили ей с собой странное, сладкое чувство, Ей казалось, что она чище и умней, когда думает так, и вот она, бессознательно руководясь женской страстью к кокетству, начала искусственно настраивать себя на такой минорный лад и встречала Павла такой тихой, задумчивой и как бы подавленной чем-то. Его же это настраивало на нежности, от которых он всегда переходил к фантазиям. Так развлекалась она от начинавшей заявлять о себе скуки знакомства с Павлом. Но иногда она не выдерживала роли, чувствовала, что ей скучно с Павлом, срывалась - и показывала когти. Тогда как он, тяготея к ней с каждым днём всё более и более, всё чаще останавливался на желании поговорить с ней окончательно и, наконец, это желание осуществил.
   Однажды вечером, гуляя по городу, они забрели в какой-то садик и, немного уставшие, сели на лавочку под густой навес акаций, уже кое-где сверкавших жёлтым листом.
   - Ну, так как же, Наташа? - спросил Павел, с серьёзным видом поглядывая на неё сбоку.
   - Что? - осведомилась она, помахивая себе в лицо сломанной веткой и, в сущности, догадываясь, о чём он хочет вести речь.
   - Когда же, мол, мы венчаться-то?
   От лучей луны, проникавших сквозь листву акаций, на Павла и Наталью легла кружевная тень, она легла и на дорожку у их ног, тихо колеблясь на противоположной им скамье. В саду было тихо, а над ним, в небе, спокойном и ясном, задумчиво таяли прозрачные, перистые облака, не скрывая своей пуховой тканью ярких звёзд, сверкавших за ними.
   Всё это и утомление от прогулки настраивало Наталью на более мечтательный лад, и выдуманная ею оппозиция Павлу по вопросу о женитьбе теперь казалась ей как нельзя более правдивой и действительно чувствуемой.
   - Венчаться? - покачивая головой, переспросила она. - Вот что я тебе скажу: брось ты это. Какая я тебе жена? Просто я гулящая девка, а ты честный, рабочий человек - и не пара мы поэтому. Я уж ведь говорила, что не могу я, поганая, быть иной.
   Ей доставляло удовольствие это самоуничижение, позволяя думать о себе как об одной из тех девушек и женщин, о которых она читала в книжках.
   - А тебе, - всё более минорно продолжала она, - надо хорошую, честную жену. Мне же уж на роду написано погибать в мерзости. Одного хотела бы я, это видеть жизнь твою, когда она пойдёт своим порядком: жена у тебя будет... дети... мастерская... Тогда... - дрожащим от сдерживаемых слёз голосом уже зашептала она, - я тихонько... приду... к твоему дому... и посмотрю... посмотрю, как... мой милый Паша...
   И она разрыдалась. Ей на самом доле стало больно и грустно от всего сказанного. Ей вспомнилась одна сцена из книжки: любящая и пожертвовавшая своей любовью ради "его" счастья с другой, всеми презираемая Мери Дезире, в рубище, утомлённая долгой дорогой, стоит под окном Шарля Лекомб и видит сквозь стекло, как он, сидя у ног своей жены Флоранс, читает ей книгу, а она мечтательно смотрит в пылающий камин и, одной рукой держа на коленях своё дитя, другой играет волосами Шарля. Бедная Мери пришла пешком издалека и принесла с собой доказательства своей невинности и любви, но увы! Поздно!.. и она замёрзла под окном своего возлюбленного... дальнейшая судьба которого осталась Наталье неизвестной, ибо в книжке были вырваны последние страницы. Когда эта картина встала пред глазами Натальи, она разрыдалась ещё горше и сильней.
   Павел весь дрожал от сострадания и любви, от беспомощности и горя, дрожал и, крепко прижимая её к себе, сам со слезами, кипевшими в горле, глухо говорил:
   - Наташа!.. Наташа!.. полно, перестань!.. люблю... не отдам... ведь... - и ещё какие-то слова.
   Когда, наконец, она немного успокоилась, то он, взволнованный и восторженный её любовью и благородством, которое ему инстинктивно было понятно, заговорил торжественно и сильно:
   - Слушай! ты - мой человек! мой человек ты потому, что я о тебе думаю и дни и ночи и что у меня, кроме тебя, нет ни души! И никого мне не надо. Никого. А тебя я возьму себе, хоть ты что хочешь говори! Пойми это, пойми! Никому я не могу тебя уступить, потому что без тебя мне не житьё. Как я буду жить без тебя, коли я только о тебе и думаю! Мой ты человек! Я за тебя сердце отдам! Поняла? И не толкуй больше.
   Но она толковала. Она унижалась перед ним и в то же время чувствовала себя всё выше. Громадное, сладкое чувство наполняло всю её по мере того, как она обливала сама себя грязью своих признаний, и, становясь всё откровенней, циничней, дошла до того, что сказала ему, наконец:
   - Ты думаешь, за это время я чиста была?.. Бедненький! Каждый день...
   Но она не договорила. Павел выпрямился перед ней, положил ей руки на плечи и, тряся её, глухо прошептал:
   - Молчи!.. молчи!.. убью!
   Затем раздался яростный скрип зубов.
   Согнутая его руками, давившими ей плечи, Наталья почувствовала, что пересолила, и её обуял страх. Павел видел, что она дрожит, и жалость к ней немного охладила пыл его ревности, хотя и не уменьшила нанесённое ему оскорбление. Он тяжело опустился рядом с ней. Наступило тяжёлое молчание, продолжавшееся томительно долго. Наталья, всё ещё испуганная, прервала его первая, тихо прошептав:
   - Пойдём домой.
   Он встал и молча пошёл рядом с ней.
   - Не любишь ты меня, коли можешь говорить мне такие слова. Жалости в них нет. Скрывать должна была это. Да!.. - сказал он ей, приведя свои мысли в порядок.
   Она глубоко вздохнула, и на её лице отразилось искреннее раскаяние.
   - Ну да ладно. Вперёд - помолчи. А разговор наш кончен. Деньги у меня есть - сорок два рубля, да за хозяином - девятнадцать. На свадьбу да на первое время жить хватит. Есть у тебя платье... такое, в котором можно бы в церковь войти... которое ты не надевала ещё... ни разу?..
   - Нет! - тихо сказала она.
   - Ну... надо сшить. Завтра я тебе куплю.
   Она промолчала. Когда они пришли домой, он оставил её у лестницы, тихо сказав:
   - Не пойду я сегодня к тебе.
   - Хорошо! - кивнула она головой и взбежала по лестнице вверх.
   Он послушал, как загремел замок там вверху, и пошел снова на улицу. Он чувствовал себя глубоко обиженным её признанием, и ему казалось, что вся улица дышит на него странным холодом, возрождающим в его груди давно забытые чувства, - одиночество, тоску и его старые думы, которые теперь были почему-то тяжелей и непонятней ему, принося с собой что-то новое, чего прежде в них не было.
   А она, войдя в свою комнатку, заперла за собой дверь на крючок, села, не раздеваясь, к открытому окну и облегчённо вздохнула "ф...фу!..", а потом, подперши ладонью щёку, стала смотреть в окно.
   Собирались тучи. Они вползали на небо, поднимаясь из густой тьмы, закрывавшей горизонт тяжёлой бархатной завесой. Двигались они так медленно, точно делали это по обязанности, давно уже надоевшей им. Охватывая собой небо, они гасили звёзды одну за другой и, точно жалея о том, что портят небо, стушёвывая собой его украшения и скрывая от земли его мягкий, умиротворяющий блеск, - плакали частыми, крупными каплями дождя. Дождь гулко стучал о железо крыши, и эти звуки казались предупреждающими о чём-то землю сигналами туч.
   Наталья, как и Павел, тоже чувствовала себя обиженной и порабощённой, как никогда.
   "А, вот ты какой! тоже, как и все, - сегодня люба, а завтра - в зубы. Ну, голубчик, шалишь!.. погодишь!.." - думала она.
   Ей вспомнилось его искажённое злобой лицо, его шёпот и скрип зубов... "Молчи!.. убью!.." За что? За то, что она была с ним так откровенна и сказала ему всю правду? Благородно!.. а ещё друг!.. а ещё любит!.. До сей поры ей никто не обещал убить её, а когда её били, то били просто так, без всякого предупреждения и почти всегда под пьяную руку. Но те господа и он это разница большая!.. И ей снова стали рисоваться картины жизни с Павлом, последовательно - день за днём, и полно - с утра до вечера, со всеми деталями. Вот они проснулись - рано утром. Ей ещё хочется спать, но нужно ставить самовар, ему пора работать; нужно топить печь и стряпать, коли есть чего стряпать; нужно убрать комнату, потом - накрыть на стол... Обедать, мыть посуду, мести пол, что-нибудь шить себе или ему, снова ставить самовар... и вечер.
   Ну, положим, пойдут они гулять вдвоём, коли есть свободное время. Гулять с ним очень скучно. К ним в гости едва ли кто будет ходить - он такой бука и чёрт!.. Придут с прогулки - ужинать и спать. Вот один день. А как работы у него не будет? А как он начнёт её сначала корить её прошлой жизнью, а потом колотить?.. И, наверное, он будет ревновать её ко всем, с двенадцатилетнего мальчишки до семидесятилетнего старика. А о чём она будет говорить с ним? Он ведь глупее её и неграмотный; она любит читать книжки, где она тогда возьмёт книжек?.. И чем дальше она думала, тем тошней и скучней представлялась ей жизнь с Павлом.
   "За что же я ему продам себя?" - поставила она вопрос и быстро нашла, что ему нечем заплатить ей за неё. Тогда она стала вспоминать, что её к нему привязывает и чем она ему обязана. Она с удовольствием открыла, что обязан он ей, а не она ему, и что вся её привязанность к нему основана на том, что он жалкий, одинокий...
   "Так что же теперь?!." Тут она вздохнула, легко и свободно, и укоризненно и громко сказала:
   - Ах ты, рябой чёрт! а?.. погоди, я тебе покажу! я тебе докажу, кто я такая!.. ты не поскрипишь у меня больше!.. Ты думаешь, я твоя рабыня? Ну, это дудочки!.. Это, миленький мой, игрушечки!..
   Вскочив с места, она накинула на себя платок, ещё что-то и быстро вышла из комнаты, не заперев её и несмотря на то, что дождь уже шумел на улице, монотонно колотя по железу крыш, по панелям и в стёкла окон... Она торопилась доказать Павлу, кто она такая, и была полна злобной удали и сознания своей независимости.
   Два дня её не было. Павел, как только вошёл поутру первого дня в её комнату, так сразу почувствовал, что совершилось нечто новое и для него далеко не приятное. Он ждал её весь день, а ночью ходил по городу, заглядывая во все портерные и трактиры; но её нигде не было. Он стиснул зубы, нахмурился, сгорбился и молчал весь день. Тупая боль и предчувствие чего-то тяжёлого, несчастного давили, и понемногу в нём нарастала злоба против Натальи. На третий день он похудел и осунулся, точно после болезни.
   В этот день вечером мимо окон мастерской к воротам подкатили две пролётки. Павел услышал её смех и, побледнев, бросился на двор.
   Она шла под руку с выцветшим человеком в форме военного писаря; у него и усы, и лицо, и мундир - всё как-то слиняло, а она была навеселе, покачивалась, что-то пела и смеялась. За ними шла ещё пара: тоненькая чёрная девица с пожилым человеком, похожим ни повара.
   Павел смотрел из сеней в щель между досками и чувствовал, что в нём всё кипит, что он сейчас задохнётся от злобы; но, когда они скрылись на лестнице, он как-то сразу успокоился и впал в холодное, неподвижное отчаяние. Он сел в сенях на пол и, прижавшись головой к кадке с водой, оцепенел. Ему казалось, что он слышит смех и говор, доносящийся до него с чердака... и перед глазами его в разных позах мелькала Наталья, оживлённая, громко и весело смеющаяся, какой она никогда не была с ним.
   "Почему она не была такой со мной?" - вдруг родился у него вопрос. Он скоро и правдиво ответил себе на него: с ним, Павлом, нельзя ей быть такой; он неуклюж, глуп и скучен. Это сознание увеличило его тоску. Значит, он теряет её по своей воле!.. Он теряет её!.. теряет... и остаётся снова такой же, какой был прежде, до встречи с ней, - одинокий, молчаливый... никому не нужный, смешной подкидыш... И, как всегда это бывает, когда женщину любят и теряют, - Паньке ярко вспоминалось всё хорошее в Наталье, и, подавляя собой всё дурное в ней, воображение, наконец, нарисовало ему её такой чистой, ласковой, доброй и необходимо нужной ему, - что его тоска усилилась до какого-то удушья.
   И вдруг он вскочил, улыбнулся и с видом крайней решимости бросился через двор к ней на чердак. Он шагал по лестнице, а навстречу ему лился клокочущий, весёлый шум.
   Он в дверях. Наталья, возбуждённая, раскрасневшаяся, удало подбоченясь одной рукой и подняв другую, с платком в ней, кверху, очевидно, приготовилась танцевать... Всё остальное было в тумане, одна Наталья только была ярка, красива и жива...
   - Здравствуйте, Наталья Ивановна! - дрожащим голосом, но весело крикнул Павел.
   - Ах!.. Это... ты!.. - раздалось тихое восклицание, немного испуганное и дрожащее.
   Потом всё стало мёртво и тихо... и всё колыхалось и плыло куда-то... Только Наталья стояла неподвижно и смотрела своими большими голубыми глазами, такими хорошими и светлыми.
   - Да... вот я пришёл... к вам... повеселиться. Весело у вас тут... слышу - смеются... дай пойду!.. - растерянно говорил Павел и чувствовал в своей груди какие-то толчки, двигавшие его вперёд. Один из этих толчков был так силён, что сбросил его с порога, где он стоял, прямо к ногам Натальи.
   - Наташа! Наташа!.. Я пришёл... выгони их всех вон! Прости меня!.. не могу я жить без тебя, не могу!.. Не могу я! Как же это? Один... невозможно одному! Я же тебя люблю! ведь люблю!.. ведь уж я говорил, что люблю!.. Ведь ты мой человек... на что тебе они?.. Дни и ночи... дни и ночи всё о тебе об одной... все думы... я буду весел.... буду весёлый. Смеяться буду и много говорить тоже...
   Он обнял её, ткнул свою голову в её колена и бормотал свои слова глухо, просительно и так потрясающе жалко, что сначала подавил всех своим появлением.
   Наталья была испугана. Она прислонилась спиной к стене и с побледневшим, искажённым лицом схватила его за голову и пыталась оттолкнуть от себя коленями и руками, но он точно замер, вцепившись в неё, а она беспомощно шевелила синими губами и не могла ничего выговорить...
   Но вот в комнате послышалось слабое хихиканье. Это засмеялась чёрненькая девица; её смех подхватили писарь и человек, похожий на повара. Наталья недоумевающе обвела их глазами, взглянула на Павла - и расхохоталась сама. Вся комнатка на чердаке тряслась от громкого, здорового хохота четверых людей.
   Изумлённый, раздавленный этим хохотом, Павел сел на пол и смотрел куда-то в угол тупыми, безумными глазами. Он был действительно очень смешон. Его лицо, мокрое от слёз, остановившихся в рябинах, было жалко, растерянно, и всклокоченные волосы, выбившись из-за сдерживавшего их ремня, образовали из себя какую-то фантастическую, клоунскую причёску; тупые глаза, глупо раскрытый рот, рубашка, выбившаяся из-за фартука, и, наконец, какая-то грязная, мокрая тряпка, прицепившаяся к опорку на его ноге, - всё это не могло сделать его трагичными внушающим сострадание. Четыре разнообразно изогнутые от смеха фигуры и он, растерянно, молча и неподвижно сидевший на полу... Кто-то пролил пиво, и по полу потекла тонкая струйка, направляясь к Павлу... Чёрная девица, в припадке восторга, бросила чью-то женскую шляпу, и она, пролетев через голову Павла, упала к нему на колени... Он взял её в руки и растерянно стал рассматривать.