Горький Максим. Губин

   Но вослед солнцу в небо поднимались тесною толпою сизые и белые, как снег, облака, их мягкие бугры отразились в тихой Оке, сотворив в ней иное небо, столь же глубокое и мягкое.
   - Айда, Макар! - командует Губин.
   ...Я стою на дне глубокого, свыше трех сажен, колодца, по пояс в жидкой, холодной грязи; удушливо пахнет гнилым деревом и еще чем-то невыносимо противным. Черпая грязь ведром, сливаю в бадью и, наполнив ее, кричу:
   - Готово!
   Бадья качается, толкает меня, неохотно тянется вверх, с нее на голову, на плечи мне падают жидкие комья грязи, капает вода. Темный круг ее дна закрывает выгоревшее небо и чуть видимые мною звезды; так жутко и приятно видеть звезды, зная, что в небе горит солнце.
   Все время я смотрю вверх - ломит шею, ноют позвонки, затылок точно свинцом налит, а - хочется видеть эти дневные звезды, и нельзя оторвать глаз от них: они показывают всё небо новым и почему-то хорошо знать, что солнце не одиноко в нем.
   Хочется думать о чем-то огромном, но мне мешает тупая, неотвязная тревога: вот проснутся Биркины, вылезут на двор, и Губин расскажет им о Надежде.
   Сверху опускаются его слова, невнятные и точно распухшие от сырости:
   - Еще крыса... Богатей - х-ха! Десять лет колодец не чистили... Что пили, дьяволы! Берегись там...
   Скрипит блок; толкаясь о сруб и глухо постукивая, на меня опускается бадья, снова плюет грязью на плечи и голову мне. Заставить бы самих Биркиных делать эту работу...
   - Сменяй!
   - Что мало?
   - Холодно! Терпенья нет...
   - Н-но! - кричит Губин на старую лошадь, силою которой поднимается бадья; я сажусь верхом на край бадьи и еду вверх: на земле очень светло, тепло и, по-новому, незнакомо приятно.
   Теперь Губин на дне колодца. Из сырой, черной дыры вместе с запахом гнили поднимаются его ругательства, глухой плеск грязи, гулкие удары железного ведра о цепь бадьи.
   - Скопидо-омы... Гляди там - еще что-то есть, не то собака, не то ребенок, что ли... Азиаты проклятые...
   В бадье оказалась разбухшая шапка - Губин огорчился.
   - Ребенка бы найти, да объявить полиции, да под суд их, милых...
   Пегая опоенная лошадь, с бельмом во йесь глаз, шевелит лысыми ушами, стряхивая синих мух. Мерным шагом старой богомолки она ходит от колодца к воротам, вытягивая тяжелую бадью, и каждый раз, дойдя до ворот, вздыхает, низко опуская костлявую голову.
   В углу двора, покрытого ковром рыжей, выгоревшей, притоптанной травы, скрипнула дверь - вышла Надежда Биркина со связкой ключей в руках, а за нею круглая, как бочка, баба - старая, с черными усами на толстой, презрительно вздернутой губе. Они пошли к погребу - Биркина шла лениво, одетая в одну нижнюю юбку, в рубахе, съезжавшей с плеч, в туфлях на босую ногу.
   - Чего глаза пялишь? - крикнула мне баба, свирепо выкатив темные, мутные, точно слепые глаза, утонувшие в багровых щеках совсем не там, где надо.
   "Свекровь",- подумал я
   У двери погреба Биркина отдала ей ключи и неспешно, колыхая полными грудями, оправляя рубаху, всё сползавшую с круглых и крутых плеч, подошла ко мне, говоря:
   - Подворотню надо вынуть, пусть грязь на улицу текет. Весь двор залили. Запах-то какой... Крыса, никак? Ой, батюшки, сколько пакости!..
   Лицо у нее было усталое, в глазницах темные пятна, а глаза горят сухо, как у человека, не спавшего всю ночь. Было еще свежо, но на висках ее блеетел пот. И плечи у нее были тяжелые, сырые, как недопе-ченый хлеб, чуть прихваченный жаром, покрытый тонкою, румяной коркою.
   - Калитку отопри! Тут... нищая, старушка хромая придет... кликни меня... меня - Надежду Ивановну, слышишь?
   Из колодца донеслось:
   - Кто говорит?
   - Хозяйка...
   - Надежда - э-эх-ма! Мне бы с ней пару словечек...
   - Что он кричит? - спросила женщина, с усилием приподнимая темные, чуть намеченные брови, и хотела наклониться к срубу, но я неожиданно для себя сказал:
   - Видел он, как ты ночью шла...
   - Что-о?
   Она выпрямилась, побагровев до плеч, быстро прижав полные руки ко грудям, широко открыв потемневшие глаза, и вдруг спутанно, торопливо зашептала, бледнея и странно умаляясь, оседая к земле, точно перекисшее тесто.
   - Что он видел-то, господи? Нет... Голубчик,- придет хромая - не пускай! Скажи - не надо, не могу, нельзя - я тебе целковенький... господи!
   Снизу все громче и сердитей ползли крики Губина, но я слышал только захлебывающийся шёпот женщины, видя, как ее лицо - полное и розовое осунулось, посерело, темные губы, вздрагивая, мешают говорить, а в глазах застыл жалостный собачий страх.
   Но вдруг она приподняла плечи, подобралась вся и, смигнув страх, тихо и внятно сказала:
   - Ничего не надо... Пускай...
   Покачнулась и пошла прочь, шагая мелко, точно ноги у нее были связаны,- шла она раздражающе тихо, покорно и точно слепая.
   - Тащи! - выл Губин.
   Когда я вытащил его, он - мокрый, синий от холода - стал прыгать по двору, ругаясь и размахивая руками.
   - Это - как же? Я кричу, кричу...
   - Сказал я Надежде, что ты видел ее.
   Он подпрыгнул ко мне, злой.
   - Кто тебе велел?
   - Сказал, что тебе приснилось, будто она садом в баню шла...
   - Что-о? Что такое?
   Голоногий, тающий грязью, он смотрел на меня, хлопая глазами, его неприятное лицо стало смешно, глупо.
   - Смотри - если ты мужу ее скажешь, то я так и буду говорить, что ты во сне видел всё это...
   - Зачем? - растерянно воскликнул Губин, но - вдруг пришел в себя и, широко улыбаясь, тихонько спросил:
   - Сколько дала?
   Я стал объяснять ему, что мне жалко женщину, боюсь, что братья изувечат ее и что не следует ее выдавать,- Губин сначала не верил мне, но потом задумался и сказал:
   - Неправильно всё это: лучше взять деньги за правду, чем за обман. Сбиваешь ты меня, парень... Наняли они меня колодец чистить, а я бы им в ту же цену - всё вычистил... это мне удовольствие!
   Он снова разозлился, греясь, бегает вокруг сруба и бормочет:
   - Как ты можешь мешаться в чужие дела? Али ты здешний?
   Разыгрался сухой, жаркий день, но - небо мутное, точно пропылилось летней пылью до самых глубин, и на багровый, без лучей, шар солнца можно смотреть не мигая, как на луну.
   - Я тебя ввел к делу, работой обрадовал, а ты мне...
   За воротами, играя селезенкой, тяжело скачет лошадь, вот она поравнялась с домом Биркиных, и кто-то хрипло кричит:
   - Лес занялся - эй!
   Хлопнула рама окна, и тотчас же двор наполнился шумной, бестолковой суетой: из кухни выкатилась усатая баба, за нею - встрепанный, полуодетый Иона, из окна высунулась лысая, красная голова Петра.
   - Запрягайте скорей, батюшки! - кричал он плачущим голосом.
   Губин уже вывел на двор жирную рыжую лошадь, Иона выкатил легкую бричку, Надежда - с крыльца - говорила ему:
   - Иди, оденься сперва...
   Баба распахнула ворота - прихрамывая и ведя на поводу взмыленную лошадь, во двор вошел маленький мужичок, в красной рубахе, и веселым голосом заговорил:
   - У двух местах зачалось,- от порубки и от могилы...
   Все окружили его, охая и ахая, только Губин ловко и быстро запрягал лошадь, ни на кого не глядя, говоря мне сквозь зубы:
   - Дождались... несчастный народ...
   В воротах явилась нищая, воровато прищурила глаза и запела:
   - Го-осподи Ису-усе...
   - Бог подаст, бог подаст! - испуганно махая руками, крикнула Надежда, побледнев.- Тут - несчастье, лес загорелся... после приходи!
   Вдруг Петр, стоявший в окне, заполняя его, покачнулся назад в глубь комнаты и исчез, а на месте его явилась женщина, презрительно говоря:
   - Что - настиг господь? Обормоты, лентяи...
   Ее волосы, седые на висках, были прикрыты шёлковой головкой, шёлк отливал на солнце, и голова казалась железной. На ее лице, иконописном и точно закопченном дымом, двумя пятнами блестели никогда не виданные мною синие глаза без зрачков.
   - Али я вам не говорила, что просеку от могилы шире надо было вырубать, шайтаны...
   Над маленьким острым носом женщины лежала глубокая морщина, и из нее к серебряным вискам расходились густые брови. Стало странно тихо, только лошадь шлепала копытом по грязи, а из окна непрерывно истекал густой, почти мужской голос, презрительно укоряя.
   "Вот она - свекровь!" - подумал я.
   Губин кончил запрягать и сказал Ионе тоном старшего:
   - Ступай оденься, чучело...
   Когда Биркины съехали со двора, а за ними, взва-лившись на потную лошадь, ускакал верховой,- женщина исчезла, но пустое окно стало как будто чернее, чем было прежде. Шлепая по лужам босыми ногами, Губин затворил ворота, мельком взглянул на меня и сказал:
   - Ну, начнем... чего там!
   - Яков! - густо позвали из дома.
   Он вытянулся, как солдат.
   - Поди-ко сюда...
   Губин пошел ко крыльцу, четко топая ногами. Надежда, стоявшая на верхней ступени, повернулась боком к нему, неприятно сморщив лицо, а потом поманила меня к себе, тихонько кивая головою:
   - Что он говорит, Яков-то?
   - Ругает меня.
   - За что?
   - За то, что я сказал тебе...
   Она тяжко вздохнула.
   - Ах - смутьян! И чего ему надо?
   Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.
   - О господи... чего людям надо?
   По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.
   - Это - маменька,- тихонько молвила Надежда.- Она ему задаст! Она меня бережет...
   Но я не слушал ее - меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.
   - А ты полно-ка, полно... Ведь это ты от безделья в праведники лезешь...
   Я подвинулся ближе к окну - Надежда беспокойно сказала:
   - Ты - куда? Тебе слушать не надобно...
   А из окна доносилось:
   - И бунтовство твое противу людей - у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты - бесу работник...
   Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна,- я сказал ей:
   - Мне надо знать, что он говорит...
   Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:
   - Я ей покаялась: "Маменька, говорю, дошла до меня беда!" - "У, ты, дура",- говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего - она меня жалеет!.. Ей - ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества... наследника...
   В комнате Губин крикнул:
   - Если грех против закона, так...
   Заглушая его, мерно потекли веские слова:
   - Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом...
   Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно - Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.
   - Осудить человека - не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется - осудить! А ты - дай человеку развернуться до конца - ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а - дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф - он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы - все - евреи, так-то! А мы торопимся осудить да наказать...
   - Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна,- сказал Губин.- Как столкнусь я с тобой да вспомню...
   - Не надо вспоминать...
   - Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую...
   - Что было - прошло, а чему надо было быть - того не убежишь...
   - И внутреннего состояния лишился я через тебя...
   Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:
   - Верно, значит, говорили - видно, был он в любовниках у нее!
   Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.
   - Ой, господи... что я? Ты - не верь... Злобятся на нее все, очень умная она...
   - Коли было злое - жалобой его не поправишь,- спокойно падают из окна слова женщины.- Кому что дадено, тот того и держись, а не удержал, значит не по силам ноша.
   - Всё я на тебе потерял, оголила ты меня...
   - Тобою - потеряно, а мной приумножено. Никогда ничего, Яков Петрович, в жизни не теряется, а просто переходит из рук в руки, от неумелого к умелому. Кость, собакой оглоданная, и та в дело идет.
   - Вот я - кость!..
   - Зачем? Ты - человек еще...
   - А что толку?
   - Толк-от есть, да не втолкан весь, Яков Петрович, сударь мой! На-ко вот, возьми на гулянку себе да иди с богом... А женщину - не тронь, зря про нее не говори чего не следует... это тебе во сне приснилось.
   - Эх,- подавленно вскричал Губин.- Ну - ладно! Твой верх... не желаю я, не хочу огорчать тебя... а - все-таки...
   - Что - все-таки?
   - А то, что умнейшей твоей душе на том свете...
   - Нам бы с тобой, Яков Петрович, на этом жизнь нашу с честью окончить, а на том, бог даст, приспособимся...
   - Ну, прощай!
   За окном стало тихо. Потом тяжко вздохнула женщина.
   - О, господи...
   Надежда мягко, точно кошка, отскочила ко крыльцу, а я - не успел. Губин, выйдя из двери, увидал, что я отхожу от окна. Он надул щеки, ощетинился рыжим волосом и, красный, точно после драки, закричал, неожиданно высоким, злым криком:
   - Ты - ты что? Долговязый чёрт... Не желаю тебя, не хочу работать с тобой... иди прочь!
   В окне явилось темное лицо с большими синими глазами,- строгий хозяйский голос спросил:
   - Это что еще за шум?
   - Не желаю я...
   - Ты иди ругаться на улицу, а здесь нельзя!
   - Да! - обиженно крикнула Надежда, топнув ногой.- Что это такое? Какие...
   Выскочила кухарка, с ухватом в руках, воинственно встала рядом с Надеждой и закричала:
   - Вот видите - что значит мужиков в доме нет!..
   Собираясь уходить, я всматривался в лицо хозяйки: синие зрачки глаз были странно расширены, они почти прикрывали белки, оставляя вокруг себя только тонкий, синеватый же ободок. Эти странные, жуткие глаза были неподвижны, казались слепыми и выкатившимися из орбит, точно женщина подавилась чем-то и задыхается. Ее кадык выдавался вперед, как зоб. Шёлк головки металлически блестел, и снова я невольно подумал:
   "Железная голова..."
   Губин осел, обмяк, лениво переругивался с кухаркой и не смотрел на меня.
   - Прощай, хозяйка,- сказал я, проходя мимо окна.
   Женщина не сразу, но ласково откликнулась:
   - Прощай, дружок, прощай...
   И склонила голову, подобную молотку, высветленному многими ударами о твердое.