Горький Максим. Ледоход

   - Потонуть и дурак сумеет, а ты вот выберись... ты - вылезь!
   И снова залился, закричал ободряющие слова, выгибая грудь, закинув голову.
   Лед потрескивал и хрустел, неспешно ломаясь, нас медленно сносило мимо города; какая-то силища проснулась в земле и растягивает берег: часть его ниже нас - неподвижна, а та, что против, тихо отходит вверх по реке, и скоро земля разорвется.
   Это жуткое, медленное движение лишало чувства связи с землею: всё уходило, щемя грудь тоской, ослабляя ноги. В небе тихо плыли красные облака, изломы льда, отражая их, тоже краснели, точно напрягаясь, чтобы достичь меня. Ожила вся огромная земля к весенним родам, потягивается, высоко вздымая лохматую влажную грудь, хрустят ее кости, и река, в мощном мясе земли,- словно жила, полная густой, кипучей крови.
   Угнетало обидное ощущение своей малости и бессилия в этом уверенном, спокойном движении масс, а в душе,- на обиде,- растет, разгорается дерзкая человечья мечта: протянуть бы руку, властно положить ее на гору, на берег и сказать:
   "Стой, пока я не дойду до тебя!.."
   Грустно вздыхает гулкая медь колоколов, но - я помню, что через сутки, в ночь, они грянут весело, возвещая воскресение.
   Дожить бы до этого звона!..
   ...Семь темных фигур качались в глазах, подпрыгивая на льду; они размахивали досками, точно гребли в воздухе, а впереди их вьюном вертится старичок, похожий на Николая Чудотворца, и немолчно звенит его властный голос:
   - Не зева-ай!..
   Река стала шероховатой, ее живой хребет вздрагивал и извивался под ногами, напоминая о ките из "Конька-Горбунка", и всё чаще из-под чешуи льда выплескивалось жидкое тело реки - мутная холодная вода, жадно облизывая ноги людей.
   Люди шли по узкой жердочке над глубоким оврагом. Тихий, зовущий плеск воды вызывал представление о бездонной глубине, о том, как бесконечно долго будет опускаться тело в эту холодную, тесную массу, как ослепнешь в ней и замрет сердце. Вспоминались утопленники, осклизлые черепа, вздутые лица со стеклянными, выпученными глазами, растопыренные пальцы вспухших рук, отмокшая на ладонях кожа, точно тряпка...
   Первым провалился под лед Мокей Будырин; он шел впереди мордвина, как всегда молчаливый, отсутствующий, шел спокойнее всех и вдруг - точно его дернули за ноги - исчез, на льду осталась только его голова и руки, вцепившиеся в доску.
   - Помога-ай! - завыл Осип - Не толпись все, один, двое помоги!
   А Мокей, отфыркиваясь, говорил мордвину и мне:
   - Отойдите, парни... я сам... ничего...
   Выбрался на лед и, отряхаясь, сказал:
   - Пострели те горой, эдак-то, гляди, и в сам-деле потопнешь...
   Теперь, щелкая зубами и облизывая большим языком мокрые усы, он особенно стал похож на большого, смирного пса.
   Мимолетно вспомнилось, как он, месяц тому назад, отсек себе топором напрочь сустав большого пальца левой руки - поднял бледный обрубок с посиневшим ногтем и, разглядывая его темным взглядом непонятных глаз, виновато, тихонько говорил:
   - Скольки разов я его, чудашку, портил, прямо - счету нет!.. Вывихнут он у меня, неправильно действовал... Теперь - схороню...
   Тщательно завернул обрубок в стружку, положил в карман и тогда уже перевязал пораненную руку.
   За ним выкупался Боев - казалось, он сам нырнул под лед и тотчас закричал неистово:
   - А, б-батюшки, тону, смертынька, братцыньки, дайте помощь...
   Он так бился в судорогах страха, что вытащили его с трудом и в хлопотах около него едва не погиб мордвин, окунувшись с головою в воду
   - Вот попал бы к чертям ко всенощной,- выбравшись на лед и сконфуженно усмехаясь, сказал он, теперь еще более тонкий и угловатый.
   Через минуту снова провалился и завизжал Боев
   - Не ори, Яшка, козлиная душа! - кричал Осип, грозя ему ватерпасом.Нашто пугаешь людей? Я те задам! Распояшься, ребята, карманы вывороти, ловчей будет...
   На каждом десятке шагов открывались, хрустя и брызгая мутной слюною, зубастые челюсти, синие острые зубы хватали ноги: казалось, река хочет всосать в себя людей, как змея всасывает лягушат. Намокшая обувь и одежда, мешая прыгать, тянули книзу; все стали скользкими, точно облизанные, неуклюжими и немыми, двигались тяжко, медленно и покорно.
   Но Осип словно заранее сосчитал трещины во льду и такой же мокрый, как все, скакал зайцем со льдины на льдину; перескочит, остановится на секунду и, осматриваясь, звонко кричит:
   - Гляди, как надо, эй!
   Он играл с рекою: она его ловила, а он, маленький, увертывался, умея легко обмануть ее движения, обойти неожиданные западни Казалось даже, что это он управляет ходом льда, подгоняя под ноги нам большие, прочные льдины.
   - Не падай духом, божьи детки, э-эй!
   - Ай да дядя Осип! - тихо восторгался мордвин.- Ну - человек!.. Это действительно - человек...
   Чем ближе к берегу, тем более измельчен, истерт лед и всё чаще проваливались люди. Город уже почти проплыл мимо, скоро нас вынесет на Волгу, а там лед еще не тронулся и нас подтянет под него.
   - Пожалуй - потонем,- тихонько сказал мордвин, поглядывая налево в синюю муть вечера.
   Но вдруг - точно пожалев нас - огромная чка уперлась концом в берег, полезла на него, ломаясь, хрустя, и встала
   - Беги-и! - яростно закричал Осип.- Валяй во всю мочь!..
   Прыгнул на чку, поскользнулся, упал и, сидя на краю льдины, заплескиваемый водою, пропустил всех мимо себя - пятеро убежали на берег, толкаясь, обгоняя друг друга. Мордвин и я остановились, желая помочь Осипу.
   - Бегите, щенки свинячьи, ну!..
   Лицо у него было синее и дрожало, глаза погасли, рот странно открылся.
   - Вставай, дядя...
   Он опустил голову.
   - Ногу я сломил будто... не встать...
   Мы подняли его, понесли, а он, закинув руки на шеи нам, ворчал, щелкая зубами:
   - Утопнете, лешманы... ну, слава те богу, не попустил, батюшко... Глядите - троих не сдержит, шагай осторожно! Выбирай, где лед снегом не покрыт, там он тверже... бросить бы вам меня!..
   Заглянул прищуренным глазом в лицо мне и спросил:
   - А книжка-то грехов наших, поди, вовсе размокла у тебя, пропала, а?
   Когда мы сошли с куска льдины, навалившегося на берег, раздавив в щепы какую-то барку, вся часть льда, лежавшая в воде, хрустнула и, покачиваясь, захлебываясь, поплыла.
   - Ишь ты,- одобрительно сказал мордвин,- поняла дело!
   Мокрые, иззябшие и веселые, мы на берегу, в толпе слободских мещан; Боев и солдат уже ругаются с ними, мы кладем Осипа на какие-то бревна, он весело кричит:
   - Ребя, а книжка-то решилась, размокла ведь...
   Эта книжка - точно кирпич за пазухой у меня; незаметно вынув, я швыряю ее далеко в реку, и она шлепается о темную воду, как лягушка.
   Дятловы помчались в гору - в кабак за водкой, бегут, колотят друг друга кулаками и орут:
   - Р-ря!
   - Их ты-и!..
   Высокий старик с бородою апостола и глазами вора убежденно говорит над моим ухом:
   - А за то, что вы взбулгачили народ мирный, надо бы вас, анафемов, по мордам...
   Боев, переобуваясь, кричит:
   - Чем мы вас потревожили?
   - Христиане тонут,- ворчит солдат, еще более охрипший,- а вы что делали?
   - А что нам делать?
   Осип лежит на земле, вытянув ногу, и, щупая полушубок дрожащими руками, жалуется тихонько:
   - Ах, мать честная, как измочился... Спорчена одежа на нет... а - года не носил!..
   Стал он маленький, сморщился и словно тает, лежа на земле, становясь всё меньше.
   Вдруг, приподнявшись, он сел, охнул и злым, высоким голосом заговорил:
   - Понесли вас беси, дураков,- в баню, в церковь, вишь ты! Чертогоны!.. Туда же... Не проживет бог без вас свой праздник... На смерть наткнулись было... одежу всю спортили, чтоб вас рОзорвало...
   Все переобувались, отжимали одежу, устало сопя, охая, переругиваясь с мещанами, а он кричал всё горячее:
   - На-ко, что удумали, окаянные! Баня им надобна... вот,- полицию бы, она бы вам показала баню...
   Кто-то из мещан услужливо сказал:
   - За полицией послано...
   - Ты - что? - закричал Боев Осипу.- Ты зачем притворяешься?
   - Я?
   - Ты!
   - Стой! Это как же?
   - Кто подбил народ, чтоб идти, а?
   - Кто?
   - Ты!
   - Я?
   Осип задергался, точно в судороге, и сорвавшимся голосом повторил:
   - Я-а?
   - Это совсем верно,- спокойно и внятно сказал Бу-дырин.
   Мордвин тоже подтвердил, тихонько, печально:
   - Ей-богу, ты, дядя Осип!.. Ты забыл...
   - Конешно, ты заводчик делу,- угрюмо и веско крикнул солдат.
   - За-абыл он! - яростно кричал Боев.- Как же, забыл! Нет, это он пробует, нельзя ли свою вину на чужую шею хомутом одеть, знаем мы!
   Осип замолчал и, прищурив глаза, оглядел мокрых, полуодетых людей...
   Потом, странно всхлипнув - смеясь или плача - дергая плечами и разводя руки, стал бормотать:
   - А ведь - верно... и впрямь - моя затея-то... скажи на милость!
   - То-то! - победоносно крикнул солдат.
   Глядя на реку, кипевшую, как просяная каша, Осип, сморщив лицо и виновато спрятав глаза, продолжал:
   - Прямо - затмение... ах ты, батюшки! И как не утонули? Даже понять нельзя... Фу ты, господи!.. Ребята... вы - того... не сердитесь, праздника ради... простите уж!.. Помутилось в уме у меня, что ли-то... Верно: я подбил... экой старый дурак...
   - Ага? - сказал Боев.- А как бы я - утоп, чего бы ты говорил?
   Мне казалось, что Осип искренно поражен ненужностью и безумием сделанного им,- скользкий, точно облизанный, напоминая новорожденного теленка, он сидел на земле, покачивая головою, шаря руками по песку вокруг себя, и не своим голосом всё бормотал покаянные слова, ни на кого не глядя.
   Я смотрел на него, думая - где же тот воевода-человек, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собою?
   В душу наливалась неприятная пустота, я подсел к Осипу и, желая что-то сохранить, тихо сказал ему:
   - Будет тебе...
   Он искоса взглянул на меня и, распутывая бороду пальцами, так же тихо молвил:
   - Видал? То-то вот...
   И снова заворчал громко, для всех:
   - Какая штука - а?
   ...На вершине горы, на фоне уже потемневшего неба, стоит черная щетина деревьев, гора прилегла к берегу, точно большой зверь. Появились синие тени вечера, они выглядывали из-за крыш домов, прижавшихся к темной коже горы, точно болячки, смотрели из рыжей, влажной пасти глинистого оврага, широко разинутой на реку,- чудилось, будто она тянется к воде, чтобы выпить ее.
   Река потемнела, шорох и скрежет льда стал глуше, ровнее; иногда льдина тыкалась краем в берег, как свинья рылом, минуту стояла неподвижно, покачнувшись, отрывалась, плыла дальше, а на место ее лениво вползала другая.
   Быстро прибывала вода, заплескивая землю, смывая грязь,- грязь расходилась темным дымом по мутно-синей воде. В воздухе стоял странный звук - хрустело и чавкало, точно огромное животное, пожирая что-то, облизывалось длинным языком.
   Из города плыл приглушенный расстоянием сладкозвучно-грустный колокольный звон.
   С горы, как два веселых щенка, катились Дятловы, с бутылками в руках, а наперерез им - вдоль берега - шел серый околодочный и двое черных полицейских.
   - Ах ты, господи! - стонал Осип, тихонько погла-живая колено.
   Мещане, завидя полицию, раздвинулись шире, выжидающе примолкли, а околодочный - сухонький человечек с маленьким лицом и рыжими усами в стрелку - подошел к нам, строго говоря сиповатым, деланным баском:
   - Это вы, дьяволы...
   Осип опрокинулся спиной на землю и торопливо заговорил.
   - Это - я, ваше благородие, я всему затейщик! Простите, праздников великих ради, ваше благородие...
   - Как же ты, старый чёрт,- закричал околодоч-ный, но крик его пропал, потонул в быстром потоке умильных, ласковых слов.
   - Квартера у нас здесь, в городу; на том берегу ничего нам нет, и денег нет у нас на хлеб, а после завтрея, ваше благородие, велик Христов день,- в баньку надобно, на церковную службу хочется, как мы христиане, ну - я и говорю "Айдате, ребята, что бог даст, не по худому делу пойдем" И за продерзость наказан я, вот - ноженьку разбил вовсе...
   - Да! - сурово крикнул околодочный.- Ну, а если б вы утопли - что тогда было бы?
   Осип глубоко и устало передохнул:
   - Что же было бы, ваше благородие? Ничего бы, чать, не было, извините...
   Полицейский ругался; все слушали его молча и внимательно, точно человек не матерей оскорблял грязно и цинично, а говорил важные слова, которые всем необходимо знать и помнить
   Потом, переписав наши имена, он ушел; мы, распив жгучую водку, согретые и приободренные, стали собираться домой - Осип, усмехаясь, поглядел вслед полиции и вдруг, легко поднявшись на ноги, истово перекрестился.
   - Вот и конец всему, слава тебе господи!..
   - Стало быть,- изумленно и разочарованно загнусил Боев,- стало быть, нога-то - цела? Не сломал, значит?
   - А тебе надо, чтобы сломать?
   - Ах,- комедьян! Петрушка ты несчастный...
   - Пошли, ребята! - скомандовал Осип, натягивая на голову мокрую шапку.
   ...Я шел рядом с ним сзади всех; он говорил мне тихонько, ласково и как бы сообщая одному ему известную тайну:
   - И что ни делай, как ни кружись, ну - без хитрости, без обману никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу... Ты бы на гору, а чёрт за ногу...
   Темно, и во тьме вспыхивают красные, желтые огни, как бы говоря:
   "Сюда идите!.."
   Идем встречу звону на гору, журчат ручьи, сбегая под ноги нам, и ласковый голос Осипа утопает в их шуме:
   - Ловко я полицию-то обошел! Вот как надобно дела делать - чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть - главная пружина, да... Пускай каждый думает, будто его душа - дело совершила...
   Я слушаю его речь и - плохо понимаю ее.
   Да мне и не хочется понимать, в душе у меня просто и легко; я не знаю - нравится мне Осип или нет, но готов идти рядом с ним всюду, куда надобно,- хоть бы снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног.
   Гудят, поют колокола, и радостно думается:
   "Еще сколько раз я встречу весну!.."
   Осип говорит, вздыхая:
   - А душа человечья - крылата,- во сне она летает...
   Крылата? Чудесно!..