Горький Максим. Н А Бугров

   - Батюшка... принесли ангелы...
   Ангелы, отфыркиваясь, били копытами по мягкой земле и бряцали сбруей.
   На крыльцо выплыла дородная женщина, одетая в сарафан, и низко поклонилась, прижав руки ко грудям, за нею, посмеиваясь и шурша ситцами, толпились девочки разных возрастов.
   - Величайте, дуры! - густо крикнула женщина. Девочки, стиснутые в плотный ком, нестройно запели:
   Светел месяц в небеси, - светел!..
   - Не надо, - сказал Бугров, махнув рукой, - который раз говорю тебе, Ефимья, - не надо этого! Здорово, девицы!
   Ему ответил хор весёлых возгласов, и волною скатился со ступеней крыльца к животу Бугрова десяток подростков.
   Женщина что-то бормотала; он, гладя головки детей, сказал:
   - Ну, ладно, ладно! Тише, мыши! Гостинцев привёз... ну, ну. Задавите вы меня. Вот - знакомый мой, вот он опишет вас, озорство ваше...
   Легонько толкая детей вперёд, он поднимался на крыльцо, а женщина вскрикивала:
   - Тише, вам говорят!
   Вдруг, как-то неестественно взмахнув руками, зашипела старуха, и тотчас дети онемели, пошли в избу стройно, бесшумно.
   Большая горница, куда мы вошли, освещалась двумя лампами на стенах, третья, под красным бумажным абажуром, стояла на длинном столе среди чайной посуды, тарелок с мёдом, земляникой, лепёшками. Нас встретила в дверях высокая, красивая девица, держа в руках медный таз с водою, другая, похожая на неё, как сестра, вытянув руки, повесила на них длинное расшитое полотенце.
   Балагуря весело, Бугров вымыл руки, вытер мокрым полотенцем лицо, положил в таз две золотых монеты, подошёл к стене, где стояло штуки четыре пяльцев, причесал пред маленьким зеркалом волосы на голове, бороду и, глядя в угол, на огонь лампады пред образами в большом киоте с золотыми "виноградами", закинув голову, трижды истово перекрестился.
   - Ещё здравствуйте!
   Девочки ответили ему бойко и громко, - тотчас же в дверях встала, содрогаясь, старуха, потрясла змеиной головою, исчезла, подобно тени.
   - Ну, как, девушки, Наталья-то озорничает? - спрашивал Бугров, садясь за стол в передний, почётный угол.
   Дети жались к нему смело и непринуждённо. Все они были румяны, здоровы, и почти все миловидны. А та, что подавала воду, резко выделялась стройностью фигуры и строгой красотой загорелого лица. Особенно хороши были её тёмные глаза, окрылённые густыми бровями, они как будто взлетали вверх, смелым взмахом.
   - Вот, - указывая на неё пальцем, сказал мне Бугров, - эта первая греховодница, нестерпимо озорует! Я её в скиты отправлю, в глушь лесную на Иргиз, там - медведи стадами ходят...
   Но, вздохнув, почёсывая скулу, он задумчиво продолжал:
   - Её бы в Москву свезти, учить её надо, необычен голос у ней. А родитель, лоцман, вдовец, не соглашается: "Не дам, говорит, чадо своё никонианам на забаву..."
   Огромный, волосатый мужик, тяжело топая, надув щёки, внёс ярко начищенный ведёрный самовар, грохнул его на стол так, что вся посуда, вздрогнув, задребезжала, изумлённо вытаращил глаза, сунул руки в шапку рыжих волос и, как бы насильно, низко склонил голову.
   Пришла Евфимия, груди у неё выдавались, как два арбуза, она наложила на них коробок с конфектами, придерживая их двойным подбородком; за нею три девочки несли тарелки с пряниками и орехами.
   Бугров, разглядывая девиц, стал светлее, моложе, он негромко говорил мне:
   - Вон та, курносенькая, голубые глаза, особо интересна! С лица будто весёлая, а на удивление богомольна и редкая мастерица. Воздух она вышила шелками, ангела с пальмом - удивительно! До умиления боголепно. С иконы взяла, но - краски свои...
   Так он рассказывал почти о всех воспитанницах своих, находя в каждой то или иное ценное качество. Девочки держались свободно и оживлённо, было видно, что приезд Бугрова - праздник для них, а дородная Евфимия не страшна им. Она, сидя на конце стола, сосредоточенно и непрерывно жевала пряники, конфекты, потом, тяжко вздохнув, разливала чай и снова, молча, не спеша ела землянику с мёдом, растерев её на тарелке в кашу. Работала она, не обращая внимания на девиц и гостей, видимо, никого и ничего не слыша, поглощённая своим делом. Девочки шумели всё резвее, но каждый раз, когда в дверях мелькала тёмная, искажённая судорогами старуха, - в обширной, гулкой комнате становилось тише, веяло холодом.
   После чая красавица Наталья, взяв гусли, запела:
   Был у Христа младенца сад.
   Пела она неверно, на церковный, унылый мотив, очевидно, не зная музыки, написанной на эти слова. Она придавала им характер мрачный, даже мстительный, пела, глядя в угол, её летящие глаза сверкали сурово. Но голос её, низкий и обширный, был, поистине, красив, странно богат оттенками. Забавно было видеть, как высокие ноты заставляют её приподниматься на стуле, а низкие - опускать голову и прятать ноги под стул. Гусли были настроены плохо, но певица, должно быть, не слышала этого, смуглые руки её щипали струны резко и сильно.
   Бугров слушал, сидя неподвижно, приоткрыв рот. Парализованное веко отвисло ещё более, и непрерывной, влажной полоской в глаза текла слеза. Смотрел он в чёрный квадрат окна, оно упиралось во тьму ночи, его, как и два других, украшали расшитые полотенца, окна казались киотами, в которых вставлены закоптевшие иконы. Если внимательно и долго смотреть в эту черноту, из неё возникают огромные лица без глаз.
   В комнате стало душно, бревенчатые, чисто выскобленные стены дышали запахом мыла и пакли, а над столом поднимался тонкий аромат мёда, земляники, жирный запах сдобного теста. Девушки примолкли, опьянев от обильной еды, пение подруги убаюкивало их, одна уже заснула, сладко всхрапывая, положив голову на плечо подруги. Монументом сидела Евфимия, щёки её блестели, точно смазанные маслом, и так же блестела жёлтая кожа голых до локтей, круглых рук.
   А девушка, упорно глядя в угол, дёргала струны и всё пела сердитым голосом грустные и нежные слова:
   Кольцо души-деви-и-и-цы
   Я в мор-ре ур-ронил...
   - Ну, - спасибо! - вдруг и как-то тревожно, слишком громко сказал Бугров.
   В двери закачалась старуха, прошипев:
   - Шпать!
   - Идите, девоньки, спокойной ночи! Ефимья - работы покажи!
   Провожая детей, он целовал их головы, а когда к нему подошла Наталья, сказал, положив ладонь на голову ей: - Хорошо поёшь... Всё лучше ты поёшь! Характер у тебя - плохой, а душа... Ну, иди с богом...
   Она улыбнулась, - дрогнули её брови, - и плавно, легко пошла к двери, а старик, глядя вслед ей, почесал скулу и как-то жалобно, по-ребячьи обиженно, сказал:
   - Вишь какая... да-а...
   Евфимия внесла охапку аккуратно сложенных тряпок и разложила их на пяльцы, на стол под лампой.
   - Поглядите-ко, - предложил Бугров, не отрывая глаз от двери.
   Я стал рассматривать вышивки для подушек, туфель, рубах, воздухи, полотенца. Всё это было сделано очень ярко, тонко, повторяя заставки и концовки старопечатных книг, а иногда рисунки - премии к мылу Брокара. Но одна вышивка удивила меня силой и странностью рисунка: на сером куске шёлка был искусно вышит цветок фиалки и большой чёрный паук.
   - Это одна покойница вышила, - нелепо и небрежно сказала Евфимия.
   - Чего это? - спросил Бугров, подходя.
   - Варина работа...
   - А... Да, умерла девунька. Горбатенькая была. Чахотка её съела. Чертей видела, одного даже вышила шерстями, сожгли вышивку. Сирота. Отец без вести пропал, утонул, что ли. Ну, Ефимья, спать укладывай нас...
   Спать мы легли на поляне, под окнами избы. Бугров - в телеге, пышно набитой сеном, я - положив на траву толстый войлок. Раздеваясь, старик ворчал:
   - Глупа Ефимья, а другой, поумнее - нет. Тут бы настоящую учительшу надо, образованную, да - отцы, матери не согласны. Никонианка будет, еретица. Благочестие наше не в ладах с разумом живёт, прости господи! Да ещё - старушка эта... не хочет умереть. Все сроки пережила. Вредная старушка. Для страха детям приставлена. А может, ради худой славы моей... Эх...
   Он встал на колени и, глядя на звёзды, шевеля губами, начал истово креститься, широко размахивая рукою, плотно прижимая пальцы ко лбу, груди и плечам. Тяжело вздыхал. Потом грузно свернулся на бок, окутался одеялом и крякнул:
   - Хорошо. Цыганом бы пожить. А вы - не молитесь богу? Этого я не могу понять. А чего не понимаю, того и нет для меня, так что, думается мне, есть и у вас свой бог... должен быть! Иначе - опереться не на что. Ну, спим...
   В непоколебимой тишине леса гукнул сыч, угрюмо и напрасно. Лес стоял плотной, чёрной стеною, и казалось, что это из него исходит тьма. Сквозь сыроватую мглу, в тёмном, маленьком небе над нами тускло светился золотой посев звёзд.
   - Да, - заговорил Бугров, - вот девицы эти вырастут, будут капусту квасить, огурцы, грибы солить, - к чему им рукоделье? Есть в этом какая-то обидная глупость. Много глупости в жизни нашей, а?
   - Много.
   - То-то и есть. А слышали вы - про меня сказывают, будто я к разврату склонил многих девиц?
   - Слышал.
   - Верите?
   - Вероятно, это так...
   - Не потаю греха, бывали такие случаи. В этом деле человек бестолковее скота. И - жаднее. Вы как думаете?
   Я сказал, что, на мой взгляд, у нас смотрят на отношения полов уродливо. Половая жизнь рассматривается церковью как блуд, грех. Оскорбительна для женщины разрешительная молитва на сороковой день после родов; оскорбительна, но женщина не понимает этого. И привёл пример: однажды я слышал, как моя знакомая, умница и филантропка, упрекала мужа:
   - Степан Тимофеевич - побойся бога. Только что ты мне груди щупал, а теперь, не помыв рук, крестишься,..
   - О, то ли ещё бывает! - угрюмо сказал Бугров. - Жён бьют за то, что в среду и пятницу, в постные дни, допускают мужей до себя. Грех. У меня приятель каждый четверг и субботу плетью жену хлестал за это - во грех ввела! А он - здоровенный мужик и спит с женою в одной кровати, - как она его не допустит? Да, да, глупа наша жизнь...
   Он замолчал, и стали слышны непонятные шорохи ночной жизни, хрустели, ломаясь, сухие ветки, шуршала хвоя, и казалось, кто-то сдержанно вздыхает. Как будто со всех сторон подкрадывалось незримое - живое.
   - Спите?
   - Нет.
   - Глупа жизнь. Страшна путанностью своей, тёмен смысл её... А всё-таки - хороша?
   - Хороша.
   - Очень. Только вот умирать надо.
   Через минуту, две он добавил тихонько:
   - Скоро... Умирать...
   И - замолчал, должно быть, уснул.
   Утром я простился с ним, уходя на Китеж-озеро, и больше уже не встречал Н.А.Бугрова.
   Он умер, кажется, в десятом году и торжественно, как и следовало, похоронен в своём городе...
   ПРИМЕЧАНИЯ
   Впервые напечатано в книге "Заметки из дневника. Воспоминания", издание "Книга", 1924.
   В 1919 году М.Горький задумал написать очерк о купце Бугрове. 18 мая 1919 года писатель просил одного из своих знакомых помочь ему в подготовке материалов для этой работы (Архив А.М.Горького). Вскоре замысел осложнился: автор задумал сопоставить в одном очерке двух различных представителей русской буржуазии. Один из черновиков имеет заглавие "Два купца. I. Николай Александрович Бугров", исправленное автором красным карандашом на: "Из воспоминаний. Купец Бугров". Второй частью должен был явиться литературный портрет С.Т.Морозова. 20 января 1923 года издательство 3.И.Гржебина запрашивало М.Горького: "Как ваши воспоминания о Бугрове и Морозове? Скоро ли дадите?" (Архив А.М.Горького).
   Первоначально, в феврале 1923 года, очерк "Два купца" был набран для книги М.Горького "Мои университеты", издание "Книга", 1923, но, по указанию автора, был изъят из вёрстки (Архив А.М.Горького). В ноябре того же года первая часть под заглавием "Н.А.Бугров" была включена автором в книгу "Заметки из дневника. Воспоминания"; вторая - о С.Т.Морозове - составила самостоятельное произведение.