Горький Максим. Н Е Каронин-Петропавловский

Горький Максим
Н Е Каронин-Петропавловский

   А.М.Горький
   Н.Е.Каронин-Петропавловский
   Осенью 89 г. я пришёл из Царицына в Нижний, с письмом к Николаю Ельпидифоровичу Петропавловскому-Каронину от известного в то время провинциального журналиста В.Я.Старостина-Маненкова. Уходя из Царицына, я ненавидел весь мир и упорно думал о самоубийстве; род человеческий - за исключением двух телеграфистов и одной барышни - был мне глубоко противен, я сочинял ядовито-сатирические стихи, проклиная всё сущее, и мечтал об устройстве земледельческой колонии. За время пешего путешествия мрачное настроение несколько рассеялось, а мечта о жизни в колонии, с двумя добрыми товарищами и милой барышней, несколько поблекла.
   До этого времени я не встречал писателей - кроме Маненкова и Е.Н.Чирикова, которого видел однажды мельком; также мельком видел я в Казани и Каронина. Маненков был человек - в трезвом виде - чудаковатый, а выпивши, шумно изъяснялся в любви к русскому народу, плакал и заставлял меня тоже любить русский народ. Но однажды, осенним вечером, мы с ним шли по краю площади города Борисоглебска, а посредине её, в глубокой, чёрной борисоглебской грязи, барахтался пьяный мещанин и орал, утопая.
   - Вот, видите? - поучительно сказал Василий Яковлевич. - Мы читаем книги, спорим, наслаждаемся и идём равнодушно мимо таких явлений, как это, а подумайте-ка, разве мы не виноваты в том, что этот человек не знает иных наслаждений, кроме водки?
   Я предложил пойти и вытащить человека, а Маненков сказал:
   - Если я пойду, то потеряю калоши.
   Пошёл я и потерял интерес к народолюбцу.
   Но я много читал, и моё представление о русском писателе сложилось в красивый сказочный образ: это суровый глашатай правды, он одинок среди людей, никем не любим, обладает несокрушимою силою сопротивления врагам справедливости, и, хотя враги усердно вымораживают его душу, она неистощимо пламенна и - "дондеже есмь" возжигает свет во тьме.
   Н.Е.Каронин был в ладу с этим представлением - я читал почти всё, написанное им, и только что познакомился с рассказом "Мой мир", где есть слова, ударившие меня в сердце:
   "На свете нет ничего дороже мысли. Она - начало и конец всего бытия, причина и следствие, движущая сила и последняя цель. Кто же заставит меня отказаться от неё? Люди прекрасны только в той мере, в какой вложена в них эта мировая сила. Если мир окутывает ещё тьма, то потому только, что мысль не осветила её; если среди людей большая часть подлых, то только потому, что мысль не освободила ещё их от безумия" (Из рассказа "Мой мир", соч. Каронина, т. 2-й, стр. 364.).
   И вот я, с трепетом в душе, - как верующий пред исповедью, - тихонько стучу в дверь писателя: он жил во втором этаже маленького флигеля. Высокая, чёрная женщина в красной кофте, с засученными по локоть рукавами, открыла дверь, подробно и не очень ласково расспросила, кто пришёл, откуда, зачем, и ушла, крикнув через плечо своё:
   - Николай, выдь сюда...
   Предо мною высокий человек, в туфлях на босую ногу, в стареньком, рыжем пиджаке, надетом на рубаху, не лучше моей, - на вороте рубахи одна пуговица оторвана. Брюки его измяты, вытянуты на коленях и тоже не лучше моих, длинные волосы растрёпаны так же, вероятно, как и у меня. Он смотрит в лицо мне светлосерыми глазами; взгляд ласковый, усталый, а глаза немного выпуклые, и мне кажется, что они видят всё, что я думаю, знают всё, что скажу. Это смущает меня. В ответ на его вопросы я молча киваю головой, говорю "да", "нет", но мне всё приятнее смотреть на него.
   У него небольшой рот и яркие губы; красивые брови вздрагивают, и тонкие пальцы - тоже, он перебирает ими редкую, но длинную бороду, дергая её книзу, - точно он всё время растёт; красивый, высокий лоб его усиливает это впечатление непрерывного роста - а торопливые движения руки как будто пытаются задержать рост. Он - тонкий, худой, несколько сутулый, грудь вогнута, руки длинные, в нём есть что-то детское, приятно неуклюжее, я чувствую, что моё смущение замечено им и, в свою очередь, смущает его.
   - Ну, идите сюда, шагайте, - приглашает он глуховатым голосом.
   Говорит он немного заикаясь, точно отсекает апострофом первый звук слова; это тоже очень хорошо, чудесно сливается с его большим, замученным лицом и рассеянным взглядом светлых глаз.
   Мы в узкой, тесной комнате, и первое, что бросается мне в глаза, - в ней нет стола, нет книг. У стены - койка, один её конец выдвинут немного на середину комнаты, на подушках лежит пирожная доска, на доске - недописанный лист бумаги, несколько таких же листов - на стуле, по примятой постели видно, что человек писал, сидя верхом на койке, а столом служила ему пирожная доска.
   Сбросив со стула бумаги, он подвинул его мне, а сам сел на постель, крепко потирая руки и говоря:
   - В'от - пишу тут, надо - скоро, а там жена и Саша - собираются уезжать и с'уматоха, знаете...
   Потом стал читать письмо Маненкова, высоко подняв брови, улыбаясь мягкой, женскою улыбкой и покашливая тихонько.
   Дверь в соседнюю комнату была не прикрыта, там черноволосая женщина, с лицом цыганки, гладила накрахмаленную юбку; один конец гладильной доски лежал на столе и груде толстых книг, а другой на спинке стула.
   - Скоро? - строго и певуче спросил кто-то.
   На пороге встала высокая барышня с огромными глазами.
   - Ах, ты не один! - сказала она.
   - Падчерица моя, Саша, знакомьтесь, - предложил Каронин, не отводя глаз от письма, обширного, написанного мелким почерком, лиловыми строчками.
   Барышня протянула мне руку и ушла, напевая что-то.
   - Хотите, значит, сесть н'а землю? - с усилием спросил Каронин, отделяя каждое слово секундой паузы. - Сколько же вас?
   - Двое телеграфистов, я и девушка, дочь начальника станции.
   - Н-ну, и влюбитесь вы в неё все трое, а п'отом начнёте драться, и выйдет скандал, а не к-колония.
   Он наклонился ко мне, размахивая листом письма, и, усмехаясь, заглянул в глаза мне.
   - Давайте говорить начистоту. Знаете, что пишет Василий Яковлевич? Он пишет, чтоб я отговорил вас от этой затеи.
   Я удивился.
   - Он одобрял меня и обещал помочь.
   - Да? Ну а пишет, чтоб я отговорил... А я не знаю, как отговаривать, у вас вон такое упрямое лицо. И вы - не интеллигент. Интеллигенту я сказал бы: брось это, друг мой; это нехорошо - идти отдыхать туда, где люди устают больше, чем ты... И это искажает хорошую идею единения с народом. Несомненно - искажает. К народу надобно идти с чем-то твёрдо, на всю жизнь решённым, а так, налегке, потому что тебе плохо, - не ходите. Около него вам будет ещё хуже.
   Он выполнял данное ему поручение с видимой неохотой, я чувствовал это, мне было неловко, и я спросил - не лучше ли мне зайти в другой раз?
   - Почему? - встрепенулся Каронин. - Нет, подождите!
   Он осмотрел пустые стены комнаты и продолжал оживлённее:
   - Я как раз вот описываю историю одной колонии - историю о том, как пустяки одолели людей и разрешились в драму...
   Повернулся к доске и сказал, поглядывая на исписанный лист:
   - "Общество имеет свои отрицательные стороны, - да, люди пусты, раздвоены, без нужды толкаются, мозолят друг другу глаза и - когда всё это надоест - ищут одиночества. А в одиночестве человек преувеличивает всякое своё чувство, всякую мысль в сотни раз и в сотни раз тяжелее страдает от этих преувеличений", - это говорит один барин в моей повести.
   Отбросив листок в сторону, он усмехнулся, провел рукою по лицу сверху вниз, смешно придавив себе нос, и встал, говоря:
   - Знаете - зачем вам колония? Не нужно это вам. Ведь вы ищете идеального, смотрите - придётся вам спросить себя, как уже теперь спрашивают многие и в том числе мой герой, - я его не выдумал, это живой, современный, преувеличенный человек - зрелище очень печальное, - он сам каялся мне. Вот, - и, снова порывшись в своих листках, он прочитал с одного из них: "Что идеального в том, если человек душу свою закопает в землю, окружив себя миллионами пустяков? Человек должен бороться против пустяков, уничтожать их, а не возводить в подвиг и заслугу". Вот о чём вам придётся думать, это - наверняка!
   Провёл в воздухе рукою длинную линию и разрубил её посредине убедительным жестом, а потом сморщил лицо, вздохнув:
   - К-колония - эх! Р'азве это нужно?
   Более тысячи верст нёс я мечту о независимой жизни с людьми-друзьями, о земле, которую я сам вспашу, засею и своими руками соберу её плоды, о жизни без начальства, без хозяина, без унижений, я уже был пресыщен ими. А тихий, мягкий человек взмахнул рукой и как бы отсёк голову моей мечте. Это явилось неожиданностью для меня, я полагал, что моё решение устойчивее, крепче. И особенно странно - даже обидно - было то, что не слова его, а этот жест и гримаса опрокинули меня.
   - Маненков с'ообщает, что вы пишете стихи, покажите - можно? - спросил он спустя некоторое время, в течение которого дал ещё несколько лёгких ударов полуживой уже моей мечте. Мне и жалко было её и весело, что она оказалась такой слабой.
   Стихи я потерял в дороге между Москвой и Нижним; история этой потери казалась мне очень смешной, я рассказал её Н.Е., желая ещё раз посмеяться над моими злоключениями и ожидая, что он тоже посмеется.
   Но он выслушал меня, опустив голову, и хоть я и не видел его лица, но чувствовал, что он даже не улыбнулся. И снова это смутило меня.
   Посмотрев на меня исподлобья особенно пристальным взглядом, он тихонько сказал:
   - А ведь могли быть изувечены. Стихов не жалко - на память знаете? Ну, скажите что-нибудь.
   Я сказал, что вспомнил: речь шла о зарницах, и была такая строка: "Грозно реют огненные крылья..."
   - Тютчева читали? - спросил он.
   - Нет.
   - П'рочитайте, у него лучше...
   И почти шопотом, строго нахмурясь, он проговорил знаменитое стихотворение; потом предложил читать ещё, а после двух-трёх стихотворений сказал просто и ласково:
   - В общем - стихи плохие. Вы как думаете?
   - Плохие.
   Он посмотрел в глаза, спросив:
   - Вы это - искренно?
   Странный вопрос: разве с ним можно было говорить неискренно?
   Глядя в лицо мне славными своими глазами, он продолжал, уже не заикаясь:
   - Вот, недавно я прочитал очень хорошие строки:
   Кто по земле ползёт, шипя на всё змеёю,
   Тот видит сор один. И только для орла,
   Парящего легко и вольно над землёю,
   Вся даль безбрежная светла.
   Это Апухтин написал Толстому - красиво? И - верно!
   С этой минуты мне стало казаться, что он обо всём говорит стихами и говорил он так, словно сообщал тайны, только ему известные и дорогие ему.
   И уговаривал:
   - Вы читайте, читайте русскую литературу, как можно больше, всё читайте! Найдите себе работу и - читайте! Это лучшая литература в мире.
   Помню его поднятую руку, тонкий вытянутый палец, болезненно покрасневшее, взволнованное лицо и внушающий, ласковый взгляд.
   Потом он встал, вытянулся так, что хрустнули кости, и глаза его устало прикрылись. Я ушёл, позабыв о колонии.
   В следующий раз я встретил его на Откосе, около Георгиевской башни; он стоял, прислонясь к фонарному столбу, и смотрел вниз, под гору. Одетый в длинное широкое пальто и чёрную шляпу, он напоминал расстриженного священника.
   Было раннее утро, только что взошло солнце; в кустах под горою шевелились, просыпаясь, жители Миллионной улицы, нижегородские босяки. Я узнал его издали, всходя на гору, к башне, а он, когда я подошёл и поздоровался, несколько неприятно долгих секунд присматривался ко мне, молча приподняв шляпу, и наконец приветливо воскликнул:
   - Это вы, к-колонист!
   Через минуту мы сидели на скамье, и он говорил оживлённо, помахивая шляпою в своё лицо, с красными пятнами на щеках.
   - Я тут часто бываю по утрам - изумительно красивое место, а? Вот - не умею описывать природу, - это несчастие! А странно: из молодых писателей ведь почти никто не пишет природу, да если и пишут, то - сухо, неискусно.
   Заглянул вниз и продолжал:
   - Наблюдаю этих людей, тоже колонисты, а? Очень хочется сойти туда, к ним, познакомиться, но - боюсь: высмеют ведь? И стащат пальто, да ещё побьют. Ведь в бескорыстный интерес к ним они не поверят, конечно? Вон смотрите, молится один. Странная фигура. Он, должно быть, или так был пьян, что ещё не выспался, или убеждённый з'ападник, - видите: молится на Балахну, на запад?
   - Он сам балахнинский, - сказал я.
   - Вы его знаете? - живо спросил Каронин, придвигаясь ко мне. Расскажите - кто это?
   Я уже был знаком с некоторыми из людей, ночевавших в кустах, и стал рассказывать о них. Каронин слушал внимательно, часто перебивая вопросами, и всё время обмахивался шляпой, хотя майское утро было достаточно свежо. Он показался мне иным, чем в первый раз, возбуждённый чем-то, улыбался немножко иронически, недоверчиво, и раза два сказал мне, весело поталкивая меня в бок:
   - Ну, это уж романтизм!
   - Однако вы, барин, романтик!
   Меня его весёлые попрёки не задевали, хотя я и знал уже, что быть романтиком - весьма непохвально.
   - Я рассказываю вам так, как они рассказывают о себе, - заметил я.
   Он задумчиво сказал:
   - Врут. Вы им не верьте. Русский человек любит мечтать, и поэтому незаметно для себя врёт, путая действительность с игрою своего ума. Один мужичок долго и убедительно приглашал меня к себе на пчельник, пришёл я, а пчельника-то у него не только нет, а и не было. Я спрашиваю: "Как же это, Фёдор Васильич, а?" А он: "Да, видишь ты, Федипорыч, больно у пчеляков у этих жизнь хороша. Думал я про них, думал, да на себя и выдумал". Вот и они, эти, тоже выдумывают на себя. Романтики, вроде вас, барин. А то ещё знал я бузулукского мещанина, который выдавал себя за фальшивомонетчика и, показывая людям настоящие казённые деньги, хвастался чистотою своей работы. Добился худой славы и даже обыска, а потом оказалось, что он и не пробовал никогда сам сделать хоть бы один двугривенный. Спрашивают его: "Зачем же ты, брат, оболгал сам себя?" - "Кому, говорит, от этого вред и худо? А мне, чай, приятно думать, что вот захочу и - готово, богат".
   Перестал улыбаться, задумался, глядя далеко за реку, почти синюю, в шёлковые, на солнце, луга.
   - Это, знаете, у нас черта серьёзная, глубокая черта - под нею, может быть, скрыто бьётся жажда иной жизни, под нею святое недовольство самим собою человек прячет. Развяжите-ка ему руки, и он перестанет мечтать, возьмётся за дело - возьмётся, это верно. Ведь те, которые перестали мечтать, уже теперь обнаруживают огромные силы, умеют побеждать чудовищные препятствия. Вот мне тут рассказывали об этих волжанах-судоходцах - какие фигуры, какое сказочное упорство в достижении целей! Нет, русский народ хороший народ, чудеснейший народ, я вам скажу.
   Всё это говорилось торопливо, горячо и настойчиво, как бы в споре с кем-то. Потом он встал, прошёлся по дорожке, оглядываясь вокруг, и снова сел.
   - Вот - сзади нас семинария, немного далее - гимназия, против неё дворянский институт, а под горою, в полусотне шагов от всех этих великолепий - почти доисторическая жизнь в ямах, под открытым небом, и дикие люди. Над этим стоит подумать, юноша! Надобно подумать. Ужасно плохо мы знаем жизнь и - что ещё того хуже - не хотим знать её, как бы нарочно стараемся видеть меньше, чем можем, бежим в колонии, прячемся в хаты с краю...
   И с великой печалью он заговорил о сложной болезни того времени - я не помню точно его слов, но, мне кажется, он повторил их в рассказе "На границе человека".
   "Время это было вот какое: отвращение ко всем иллюзиям, смех над всем, чему ещё недавно верили, холод и душевная пустота".
   Говорил он тихонько, как бы стыдясь, что приходится говорить о таких печальных вещах, и всё оглядывался, словно не желая, чтобы, кроме меня, его слова слышал ещё кто-нибудь. Сидел согнувшись, крепко стиснув колени пальцами худых рук, на лицо ему падала тень от шляпы, и глаза казались синими.
   - Вот, вы рассказывали об этих людях под горою. Но - почему, подумайте, почему у нас люди так легко п'огибают? Ведь ужасно легко: жил человек, и - ничего, а вдруг - "сбился с пути". Смотрите - это невольно сказалось: жил, и - ничего! Все ходят как будто по скользкому месту; идёт пошатнулся - упал и не за что придержаться - ничего нет подкрепляющего душу. И ведь если падают, то разбиваются до полусмерти, непременно - до неизлечимых увечий, хотя падают не бог весть с какой высоты.
   Это мне плотно легло в память - я тогда сам был в позиции человека, готового упасть.
   Он вдруг вскочил на ноги, потрогал карман жилета, взглянул в небо.
   - Часов шесть уже, да? Мне - пора. Заходите!
   И крупными шагами, низко нахлобучив шляпу, пошёл по бульвару, но вдруг остановился, повернул назад и строго - до смешного строго - спросил:
   - Вы чем, собственно, занимаетесь?
   - Развожу баварский квас.
   - То есть как это, куда развозите?
   - По лавкам, по домам...
   Он подумал и сказал, усмехаясь:
   - Это, должно быть, очень скучно и глупо, а? Ну - до свиданья, купец, заходите же!
   Он любил гулять в поле, за городом, один; я встречал его раза два во время этих прогулок, он спрашивал меня, что я читаю, и с великим волнением рассказывал мне о писателях. Помню, говоря о Гаршине, он сказал, по поводу "Красного цветка":
   - Русский писатель всегда хочет написать что-то вроде евангелия, книгу по всему миру; у нас этого все хотят, это общее стремление и больших и маленьких писателей, и, знаете, часто маленькие-то вечную правду чувствуют вернее, глубже гениев - вот что не забудьте, это очень важно! Русская литература - особенная, это, так сказать, священное писание, и читать её надо очень внимательно, очень!
   Долго молчал и потом сказал:
   - Гаршина называют святым человеком - больше этого - он был святое дитя!
   Однажды я пришёл к нему на квартиру и застал его в той же узенькой, пустой и скучной комнате; полуодетый, растрёпанный, он лежал на постели с книжкой в руках.
   - Температура скачет в гору, - объяснил он, - утром взбежала до сорока почти, вот и валяюсь! А мои уехали в Саратов. Скажите-ка волшебнице, которая отворила вам дверь, чтобы она чаю нам дала.
   - Вы читали Кущевского? - спрашивал он. - Нет? Непременно прочитайте "Николая Негорева" - хорошая вещь! Вы о нём слышали, о Кущевском?
   Сжато, памятными, вескими словами, он начал рассказывать о том, как автор "Негорева", работая осенью на Неве грузчиком-каталем, упал с тачкой в воду, простудился и, лёжа в больнице, писал по ночам свой роман.
   - Я не знал его, не встречал, мне рассказывал о нем пьяненький фельдшер той больницы. "Лекарства мне не нужны, - говорил он фельдшеру, вы лучше дайте мне водки, свечу и бумаги. Жить я не буду всё равно, но мне необходимо написать роман, вот вы и помогите в этом - дайте мне свечку. Днём писать запрещено и мешают, значит - надо писать ночью, а без свечки темно, понимаете?" Он у всех просил свечек, но думали, что это бред, и не давали ему огня, он выменивал огарки на свои порции, голодал и писал, а однажды взял казённую свечу из ванной комнаты, это заметили и отняли свечку у него, а он - плакал! И всё-таки - написал роман. Там есть удивительное лицо, может быть, одна из самых фантастических фигур в русской литературе, - Оверин, которому земля, вся земля - кажется живым, чувствующим и думающим существом, и оно ничего не знает о нас или столько, сколько мы знаем о микробах. Оно сгибает палец, а мы переживаем землетрясения, и, в то же время, может быть, оно учится в какой-то гимназии, читает книги, и, когда перевёртывает страницы, наш мир качается. Когда я читал об этом великане-земле, не чувствующем на себе людей, - мне было страшно. Это только русский писатель может чувствовать всю землю как живое и враждебное ему существо, я уверен, что только русский. Эх, знаете, сколько в России талантливых людей и как они страшно живут! Вот - посмотрите!
   Он сел на койке, прислонясь спиною к стене, и стал читать рассказ Кущевского "Самоубийца". До этой поры - а пожалуй, и с той поры до сего дня - я не слышал такого чтения: лёгкий недостаток речи Каронина удивительно помогал ему оттенять и подчёркивать наиболее волнующие места просто написанного рассказа, тихий голос насыщал слова жуткой и победительной нервной силой.
   Нестерпимо стыдно и страшно было слушать историю крестьянского сына, литератора Агафонова: отец обложил его оброком в десять рублей за каждый месяц, под угрозою не давать паспорта и - сечь. Однажды этот Агафонов, "маленький, русоволосый человек", писавший свои рассказы, волнуясь до рыданий, заболел, а из больницы попал в пересыльную тюрьму.
   - "Пропутешествовав несколько сот вёрст в ручных кандалах, он очутился перед грозными очами отца, который не принял во внимание никаких извинений в неаккуратном взносе оброка...
   - На коленях просил я его, - рассказывал Агафонов, - не сечь меня; потом просил высечь да опять в город отпустить. Нет. А гляжу в окошко, батрак Осип на берёзу залез и розги режет. Отец говорит: "Покажу тебе пьянствовать". А у меня сердце так и бьётся; гляжу в окно - розги режут... Пришли. Я долго боролся, растянули в риге, на соломе, и... Я хотел тогда удавиться после этого, да отец согласился взять с меня пятнадцать рублей в месяц и опять отпустить в Петербург. А что, если он меня потребует и опять поведут меня в кандалах? Ах, сколько клопов на этих этапах, если бы вы знали... И опять сечь... я этого не снесу... Вы - дворянин... как хорошо быть дворянином! Но вы - голытьба, вы наш... да!" (Кущевский. "Неизданные рассказы", стр.179-185).
   И вот снова отец требует, чтобы сын прислал шестьдесят рублей оброка или возвращался в деревню. Агафонов мечется в ужасе, никто не может помочь ему. Наконец ему прислали "паспорт" - мужичок из родной деревни принёс длинный свёрток, а в нём пучок берёзовых розог и при этом письмо отца:
   "Вот тебе паспорт". И угроза - если подателю не будет вручено немедленно шестидесяти пяти рублей, то отец вытребует сына к себе прежним законным порядком, и паспорт этот будет прописан на его спине.
   Агафонов повесился.
   Кончив читать, Н.Е. отбросил книгу, крепко вытер пальцами усталые глаза и молча лёг.
   Я спросил - правда это или выдумано?
   - Правда, - сухо сказал он. - Мне рассказывал эту историю стихотворец Кроль, участник её, один из тех, кто не мог помочь Агафонову. Все они были приблизительно в одинаковых условиях с Агафоновым, настоящая фамилия этого несчастного - не Агафонов, а не помню как. В Петербурге я читал его рассказы - это вроде Николая Успенского, но - лучше, вдумчивее и мягче. Его фамилию я помнил ещё вчера, да вот эта головная боль - от неё и свою фамилию забудешь...
   - Не уйти ли мне? - предложил я.
   - Ну, вот ещё! - воскликнул он, вставая на ноги. - Помилосердствуйте, я уже четвёртый день, кроме мух, ничего живого не вижу...
   - Все они - Кущевский, Воронов, Левитов и множество других - были горчайшими пьяницами, об этом вспоминают часто, а причина - почему они пили так - насмерть - причина этой драмы никого не занимает. Ведь не все же они родились алкоголиками, многие, вероятно, пили потому, что лучше этого занятия - не было у них. Может быть, современный уход в колонии и другие хаты с краю по существу-то немного лучше ихнего пьянства; может, даже если взять самую глубину явления - кабак-то ближе колонии к людям? Я не утверждаю, а - догадываюсь. Надо помнить, что один из честнейших писателей наших однажды громко заявил: "Я умираю оттого, что был я честен". Это чугунные слова! И нигде, кроме России, эдак не сказано. В этом - всей нации, всему обществу упрёк брошен, упрёк заслуженный. Но, если умирали оттого, что были честны, ведь и пить могли оттого же? Имею ли я право отдохнуть от безобразия в кабаке, так как другого места для меня, для истерзанной души моей, - не уготовано? Общество категорически отвечает: "Не имеешь ты этого права!" Само оно однако всегда напоминает поведением своим псалом "вскую шаташася языцы" и - глухо к таким признаниям, как вот: "умираю, потому что был я честен". Это до него не доходит!
   Рассказывал анекдоты о глупостях цензуры, смеялся беззлобно, потом долго молчал, усталый, и, вздохнув, сказал:
   - Вообще говоря, юноша, быть писателем на святой Руси - должность трудненькая. Вот когда-нибудь родится умный человек, посмотрит, подумает и, может быть, напишет историю русского писателя-разночинца. Это очень поучительная история будет и весьма полезная для общества. Надо же понять, наконец, до какой степени у нас невозможно - возможное. Каламбур по-русски: возможное - невозможно.
   Он едва сидел на стуле, глаза его были мутны, и голова тяжко опускалась на грудь. И когда я сказал ему, что напрасно он перемогается, лучше бы лёг, он, видимо, сильно болен, Н.Е., усмехнувшись, ответил:
   - Я лет десять болен.
   Однажды я видел его на людях: в город прибыл с целью пропаганды нового учения толстовец, собралась публика послушать его, пришёл и Каронин с женою.
   Пропагандист был молодой парень, одетый в пестрядинную рубаху и штаны, в тяжёлых, неудобных сапожищах; он артистически чесал бока, встряхивал волосами, как настоящий мужик, двигался по комнате вразвалку, эдакой особенной походкой трудового человека и смотрел на всех людей, как человек, обладающий универсальной истиной, - снисходительным и в то же время равнодушным оком, точно говоря:
   "Ну-с, все загадки жизни разрешены мною, и, если вы хотите, я, пожалуй, сообщу вам решения!"
   Он был явно доволен тем, что ему удалось "опроститься", но однако в нужных случаях употреблял носовой платок. Говорил "по-нашему, попросту, по-деревенски", смачно подчёркивая настоящие слова - "брюхо", "негоже", "стал-быть", "не замайте", вообще играл роль простого мужичка с хорошей выдержкой и не без любви к делу. Начал он с того, что рассмотрел критически все условия социального бытия и доказал слушателям, что во всех несчастиях жизни они сами виноваты, потому что трусы, лгуны, лицемеры и лентяи. Люди в этот день жаждали истин, суровый нагоняй пророка её был ими принят смиренно и без возражений, но, к несчастию оратора и публики, в числе слушателей оказался бывший студент духовной академии - человек рябой, лохматый и ненавидевший рационализм, что не мешало ему третий год учиться на медицинском факультете казанского университета. Он стал возражать толстовцу, и через полчаса они начали яростно швырять друг в друга цитатами из евангелия, творений отцов церкви и религиозных книг Л.Н.Толстого; студент читал их и доказывал толстовцу, что он не понял своего учителя, а опростившийся человек сердился, уже употребляя не всем понятные слова, вроде "предиката", "антиномии"; студент уличал его в неправильном толковании философских терминов - вихрем взвеялась крикливая скука, и все слушатели поблекли.