Страница:
Очень жутко и больно отмечать рядом со стремлением "человека страшной жизни" к благам культуры его скептицизм и недоверие к интеллигенции. Иногда приходится выступать в совершенно не свойственной мне роли защитника обижаемой интеллигенции, но это не укрощает людей.
В одном случае цитирую слова Н.К.Михайловского: "Русская интеллигенция и русская буржуазия не одно и то же, они, до известной степени, враждебны и должны быть враждебны друг другу". Корреспондент мой, крестьянин, эсер, состоявший в ту пору под судом, зубасто отвечает:
"Нам в степенях разбираться времени нет. Вы меня Михайловским, я вас Щедриным: "Где веселые адвокаты? Адвокаты-то нынче, тетенька, как завидят клиента... Ну, да уж бог с ними! Смирный нынче это народ стал, живут наравне с другими, без результатов...""
Разумеется, это не единственный случай, их немало, и, порою, они очень курьёзны.
Вот, например, отрывок из письма старого знакомого, бывшего рабочего, ныне лесника:
"Переменились наши роли, товарищ: когда-то я вас упрекал за несправедливое отношение к людям, стоящим во главе угла, а теперь вы же мне нотации читаете. Что сей сон значит?"
Я был однажды очень приятно изумлён, получив от одного крестьянина длинное, хоть и безграмотно написанное, стихотворение "Работник мысли". Оно начиналось словами:
"Честь тому, кто за сохой
Спину гнет и в жар, и в холод,
Кто могучею рукой
Поднимает тяжкий молот..."
Затем шло описание труда мыслящего человека и в заключение говорилось:
"Да вспомянем и того,
Кто в нужде, как раб в неволе,
Плугом мозга своего
Пашет умственное поле!"
Очень обрадовался, но - вспомнил, что это Фрейлигратом написано, переведено Михайловским.
Приезжают люди из ссылки и рисуют отношения между ссыльными интеллигентами, с одной стороны, крестьянами и рабочими - с другой, такими красками, что невольно хочется кричать:
"Дурное - от человека, а человек смертен, хорошее - тоже от него, но оно никогда ещё не умирало вместе с ним! Хорошее цените выше, ему помогайте жить и расти!"
Но возвращаюсь к своему материалу.
Темы моих писателей крайне редко совпадают с темами признанных литераторов. Мне известно, что "Санин" очень усердно читался в рабочей среде, но у меня не было ни одной рукописи, в которой заметно сказалось бы влияние этой книги.
Укажу на то, что большинство пьес пишется под явным влиянием "Жизни Человека", "Царя Голода", но и это влияние - внешнее: берут форму, а не настроение автора, не его отношение к жизни.
По вопросу пола написаны два рассказа, причём один из них, имея характер публицистический, представляет собою горячую отповедь "половикам".
"Богоискательство" - течение, столь нашумевшее в Петербурге, - не отразилось ни в одной из рукописей, бывших у меня в руках.
Анархизм тоже не отражён.
И, наконец, как это, может быть, уже заметно по приведённым выдержкам, - полная и явная разница настроений: в литературе печатной - настроение покаянное, подавленное, анализирующее и пассивное, в литературе писанной настроение активно и бодро.
Привожу примеры.
Вот лирическое сочинение рабочего Малышева, озаглавленное:
" Р О Д Н О М У С Л О В У
Уж много лет своей жизни я прожил - четвертый десяток идет. И за этот период ее - как только сознанием осветилось мое существование - я крепко полюбил тебя, родной мой язык! Я не знал твоих законов, кои должен бы был класть в основание, при создании твоих форм: я научился в мастерской формовать из твоего золотого песка эти красивые формы, но я всю жизнь одночасно к этому стремился.
В детстве моем, наш сосед, мужик Дементий Девяток, во все праздники и другие дни, когда ему удавалось быть под хмельком, приходил к окошкам нашей избы и, встав в позу взволнованного проповедника, говорил монологи из творцов твоих красивых форм, родное слово! Он, очевидно, только потому и приходил к нашей избе красиво поговорить чужие слова, что я слушал его со слезами на глазах. И я счастлив был при этом слушании: болезненною радостью плясало тогда мое детское сердце, я запоминал периоды и потом, наедине, твердил их сам с собою.
Я с нетерпением ждал праздника или другого случая к хмельному состоянию Дементия Девятка, дабы послушать его красивого говоренья, и, не дождавшись, иногда обращался к нему трезвому с просьбой - поговорить мне по праздничному...
Русский язык! Как ты велик в своих божественных красотах. Как музыкально звучна, как сладостна из уст страдальца льющаяся твоя гармония! Как много чувств божественно-вольных возможно лишь в твою величественно могучую, красиво гибкую форму излить, великий, сладостно звучный, о, божественно страстный русский язык...
Ты, сладостно звучный, божественно страстный русский язык, великий молот, кующий звуками счастье народа! О, ты, могучее колоколо, гулом своим сильным вещающее народу о возможности лучшей жизни, трудом и борьбою достигаемой!"
Вспомните, читатель, ведь это написано человеком, отец которого был крепостной раб, а сам он лишь десятью годами опоздал попасть в рабство.
Понять значение языка - это много, это радует.
"Из всех способностей человека - язык, может быть, единственная, которая не была дана ему природой", - хорошо сказал Вирхов в своей работе о первобытных обитателях Европы.
И разве не весело читать, например, такие филологические изыскания захолустного елатомского человека:
"Просиживаю ночи напролет, изучая русский язык, и чувствую, как душа растет. Читаю слово - свет. А в голове сами собою являются слова: сведать ведать - свет - дать? совет?.. совесть?.. И как будто открываются тайны жизни."
-------------------Хорошую услугу оказал бы всем этим новым писателям, да и вообще русскому обществу, тот, кто издал бы давно вышедшую из продажи книгу Потебни: "Язык и мысль". За последнее время часто спрашивают "Муки слова" Горнфельда и книгу Энгельмейера - "Теория творчества". Но рабочие и крестьяне, читавшие эти хорошие книги, находят их "трудно написанными" и просят указать "попроще". Такой - не знаю; за указание буду благодарен. -------------------
Здесь, разумеется, дело не в филологии, а в направлении молодой и живой мысли. Послушайте внимательно, о чём она говорит, о чём поет, - и жить вам будет легче, а работать - веселее!
Вот сестра милосердия:
"Вижу, что это непростительно - плохо знать свой родной язык, и решила взяться за него самым серьезным образом. Если бы вы знали, сколько за это время написано и уничтожено мною. Ночью пишу, а утром рву. И учусь в то же время, изучаю девять предметов, чтобы сдать за четыре класса гимназии. Трудно, но все одолею. Живет правда на свете!"
Вот нечто, в особом роде, озаглавленное:
" Б Л А Г О Д А Р Ю , П Р И Р О Д А !
Голодный, босой оборвыш - иду в Москву. Проселками, из Серпухова, ждал-искал работы, объел себя вплоть до костей - иду в Москву!
Поля венчают зеленые короны лесов. Широко, свободно дышать - хорошо!
Степенные мужички попадаются встречу, неприветливо косятся - босяк, жулик?
Хочется сказать им:
"Не бойсь, ребята! Мне обижать людей не к чему".
Да они сами, черти, по роже видят, что не трону, - говорят:
- Мир доро'гой!
- Мир доро'гой, брат! Нет ли куска хлеба?
Конечно, нет! У мужика да хлеб? Дурачина, - ругаю сам себя.
А у какой-то бабищи, в толстой пазухе, нашлась краюшка; потом пахнет от хлеба, а - вкусно!
Сыт. Весело на душе.
- На работу?
- На работу!
- Ты, чай, найдешь.
- Я? Я ее поймаю, уж я - схвачу!
Чтобы я работать не нашел себе, ежели захотел?"
Далее идёт беседа с бабой, подмосковной огородницей, что тоже очень весело и бойко, но - непередаваемо: изобилует подробностями, которые предусмотрены в трёх очень популярных статьях Уложения.
Весёлое сочинение это подписано: "П.Безработный". Автор забыл сообщить свой адрес, бумаги у него не хватило, и последняя из четырнадцати страниц рукописи, написанной карандашом, дописана на куске картона от какой-то коробки.
Вот ещё кусок стихотворения, им начата довольно толстая тетрадь стихов. Автор - крестьянин, 23 лет:
"Люди жизни несчастливой, жизни темной, сиротливой,
Вам я братски посылаю песню легкую мою.
Я пою цветы и травы, дев и женщин смех лукавый,
Радость жизни - нашу юность - нашу родину пою!
О тоске нам много пели, скорбь и горе надоели,
Всем на свете надоело тосковать и унывать,
Надоело спорить, злиться, сердце хочет веселиться,
Руки тянутся к работе - счастье новое ковать!.."
Живёт в деревне, на Урале. В письме пишет:
"Мои любимые писатели - Бунин, Некрасов и Брюсов; Пушкина - читал "Полтаву" и сказки, это не понравилось, говорят - надо все читать, а где достанешь? За Лескова и Печерского очень благодарен, это, действительно, удивительно! Особенно первый, - "Очарованного странника" читая, даже заплакал в двух местах - хорошо!"
"Сердце хочет веселиться" - это, видимо, не случайная обмолвка, ибо о веселье говорят многие.
Вот конец стихотворения одного поэта, ныне уже печатающего свои стихи:
"Пусть печаль убивает меня,
Но за мною по трудной дороге
Идут люди грядущего дня
Веселы и свободны, как боги."
Вот что пишет человек, которого "гнетёт одиночество и тоска" и который "по ночам" пишет "для кого-то, как будто близкого ему, но неизвестно где находящегося":
"Прошли века и народы разных поколений, а мудрецы их - все ищут счастья, и счастья миру не нашли.
К чему стремитесь вы, народы, и зачем фанатизмом творите злобу и войну?
Ведь этим себя лишь вы разите, и противна ваша злоба Моисею и Христу.
Кто жив теперь и остался с нами из всех людей былых веков?
Жив лишь тот, кто творил добро народу и не вмещал себя в условных рамках тупой и пошлой суеты.
Он, как Прометей, свободу, правду, счастье людям ищет и на пути все цепи рвет.
Он часто сам за это гибнет, но честь и слава о нем в народе не умрет.
Старики будут внукам быль рассказывать о былых его делах, а молодежь хороводом о нем громко песню пропоет.
Знаю, тяжела жизнь твоя, скиталец бедный, но позабудь все обиды, печаль, горе и тоску, поднимись и спой-ка песню удалую, чтоб показалась жизнь свободна и легка."
Приведу ещё отрывок из стихотворения, напечатанного в газете "Ясный сокол" за 1909 год; в нём есть строчка, поражающая своим противоречием действительности:
"Да, товарищ. Не время скорбеть.
В нашем мире печалям нет места.
Песни надо иные нам петь,
Чтоб в них слышался голос протеста."
Подражая Кольцову, томский рабочий восклицает:
"...встряхнись,
Русь могучая,
И взгляни вперед
Ясным соколом.
Двинь плечом своим,
Да взмахни крылом,
Да оставь врагов
Позади себя!"
Иногда кажется, что люди спорят друг с другом. Вот содержание пьесы крестьянина, названной "Сын отечества":
Приехал в деревню молодой помещик, только что кончивший университет, и предложил крестьянам: он отдаёт им безвозмездно всю свою землю, оставляя для себя несколько десятин, и ставит непременным условием, чтобы мужики работали на своих полях так, как он будет работать на своём поле. Мужики согласны.
Второй акт. Мужики празднуют десятилетие новой жизни: поля у них цветут, урожаи баснословные, огороды, сады - удивительные, водки они не пьют, жён не колотят, школа у них образцовая, в ней обучают и ремёслам, вообще - рай земной! Поют песни, водят хороводы, а когда на праздник является сам культуртрегер и творец новой жизни, - его чествуют задушевной речью и называют "настоящим сыном отечества". Всё очень весело и хорошо.
Акт третий. Это благополучие весьма не нравится соседним помещикам, и вот является на сцену исправник в сопровождении стражников, жандармов и разных злорадствующих лиц.
- Это вас зовут "сын отечества"?
- Меня.
- Пожалуйте!
Увезли. Крестьяне ошеломлены, и один из них, весёлый человек, сняв шапку, вслед процессии говорит:
- Вот те и сын отечества!
Занавес.
А вот пьеса - "В тумане иллюзий". Автор её - эмигрант, интеллигент.
В деревню является чета молодожёнов, преисполненная добрыми намерениями; она - учит баб, как надо доить коров, мыть детей и прочему; он - затевает кооперативную лавку, ведёт беседы о человеческом достоинстве, интенсивном хозяйстве, грядковой культуре и тому подобном. Мужики ничего не понимают, клянчат на выпивку, обещая за полведёрка сделать всё, что угодно доброму барину; бабы выпрашивают "обносочки" и ругаются друг с другом; слуги, не чувствуя над собою твёрдой хозяйской руки, ленятся, вещи пропадают; в лесу дерут лыки, рубят деревья, в полях травят посевы - ад кромешный! В конце четвёртого действия добрые баре совершенно разбиты, подавлены деревенской темнотой и бестолочью и - собираются восвояси, в город.
В первом случае, как видите, изображена неправда, выдумка, а во втором, вероятно, суровая действительность. Но - сквозь выдумку и неправду ясно чувствуется горячее желание новой жизни и вера в человека, даже когда он - барин, старинный враг; а во втором - искренно, хотя и неумело, изображена невозможность жить и работать с мужиком, одичавшим от бедности, пьянства и голодух, развращённым побоями. Безнадёжно, скорбно и беспросветно.
Если бы я встретил это противоречие пять и десять раз, я счёл бы его случайным и не позволил бы себе остановить на нём ваше, читатель, внимание, но, встречая его десятки раз, нахожу нужным подчеркнуть.
"Это искусственно подобрано и оттого звучит так громко!" - может подумать читатель.
Но ведь чтобы собрать цветы, надо, чтобы они где-то выросли!
А кроме этого возражения, которое, может, и не будет принято, я советовал бы сопоставить приводимые мною выписки со стихами московских поэтов-самоучек, издавших в Москве в 1909 году коллективный сборник своих стихов ("Галерея современных поэтов". Выпуск первый. Цена 15 к. Москва, 1909 года). Там встретите такие строки калужского крестьянина Савина, автора сборников "Песни рабочего" и "Свободные песни":
"Жизнь есть борьба,
Я в ней борюсь,
Пусть бьет судьба
Не покорюсь."
Шкулёва, крестьянина:
"Только трудом
Все мы живем,
Труд наш отец,
Счастья кузнец,
С ним мы порвем
Цепи и гнет,
Смело вперед!"
"Песнь о свободе" рабочего Нечаева, где есть такие строки:
"...ты померкла предо мной...
Но голос твой звенит повсюду,
Как в дни весенние ручей,
И силой властною своей
Вливает страждущему люду
В сердца живительный елей."
Сотрудники этой "Галереи" - рабочие, приказчики, люди тяжкого ежедневного труда, и всё это - люди живой души.
Один из них говорит:
"Я не хочу земли обетованной
Найти в заоблачной выси,
Весь этот мир, живой и многогранный,
Он для меня, как солнце в небеси..."
Другой:
"Хочу я быть певцом отчизны."
Третий:
"...Я не могу склониться
В мольбе пред тем, кто близок богачу,
А бедных чужд... довольно, не хочу
И не могу я более молиться."
Я обращаю внимание читателя также и на ряд других сборников "писателей из народа", или "самоучек", - просмотрите их, и вы увидите, как велика разница настроений в литературе признанной и в этих тонких книжках, написанных простыми, искренними людьми, которые знают жизнь непосредственно,
Прошу помнить, что я говорю но о талантах, не об искусстве, а о правде, о жизни, а больше всего - о тех, кто дееспособен, бодр духом и умеет любить вечно живое и всё растущее благородное - человечье.
Если сопоставить эту их тяжкую жизнь и бодрые голоса с истерическими, капризными выходками признанных литераторов, "уставших от сложности и напряжённости современной", как они заявляют, если это сравнить - станет понятно враждебное отношение демоса к интеллигенции.
Мне легко было бы привести ещё десяток и больше выдержек из произведений, написанных в таком же бодром, жизненном тоне, но полагаю, что отмеченное достаточно убедительно. Часто авторы рассказывают о себе, и почти всегда чувствуешь в этих рассказах ужимку смущения, застенчивость скромного человека, который нередко хочет скрыться за неуклюжей и шутливой развязностью. Иногда эта развязность неприятно груба и шумна, но это внешнее, это - маска, за которою прячется лицо человека, уже знакомого с чувством уважения к себе.
Приведу одну из таких биографий:
"Первые проблески памяти рисуют мне дерущихся пьяных отца и мать. Помню и смерть матери, но, будучи трехлетним, не понимал своей утраты, даже был доволен, что благодаря этому меня отпустили играть. Шести лет мне чуть не пришлось отправиться вслед за матерью, и черви, расплодившиеся в моих ранах, а также паразиты, и грязь, и смрад очень тому способствовали, но я только оглох на оба уха. Семи лет я в девятнадцать дней окончил курс образования в отцовском университете по новейшему способу преподавания, чтению - по обтрепанным листам календаря, письму - палкой на песке. Пятнадцати лет ходил в Семипалатинск на Святой ключ Абалакской божьей матери просить исцеления от глухоты, но простудился, купаясь в холодном ключе, и, не солоно хлебавши, вернулся домой. Восемнадцатилетним юношей я зажил самостоятельно, научился пиликать на скрипке, стал играть на вечеринках, работал и читал все, что попало, с ненасытной жадностью.
От невыносимой жизни со своим зверем мужем запила моя старшая сестра; вино явилось ей какой-то необходимостью и наконец превратилось в страшную потребность, и когда она разошлась с мужем, то во время запоя была убита. Я видел ее истерзанное тело, видел палку... но не плакал. Лучше - не мучиться теперь... Вторая еще жила кое-как, а третья, девушка, нашла приют в веселых домах. Брат старался перещеголять отца, и только я чувствовал к вину какое-то дикое отвращение. Двадцати четырех лет я бросил гильзовое ремесло и взялся за шапочное. Тогда-то чтение толкнуло меня попробовать стать писателем или поэтом. Первые опыты показались мне удачными, и я решил, что это мое назначение.
И вот муза моя начала мне мешать и спать и работать. Один раз я не мог заснуть девять ночей, воспевая бессонницу, и даже примирился с мыслью сойти с ума, но, на счастье, меня пригласили в один увеселительный притон музыкантом. С радостью ухватился я за это: вечером и ночью играл, утром до обеда спал и в свободное время писал в бане. В то же время отец помер, не получив прощения от изнасилованной им ранее младшей моей сестры.
Около двух лет упражнялся я в стихотворном искусстве и только после того понял, что у меня не достает очень важного - знания грамматики, о существовании которой я, признаться, и не подозревал до сего времени, изучить же ее мне представлялось китайской грамотой, и я махнул рукой, надеясь понять премудрости языка, следя за каждым знаком при чтении, - и тем избежать ужасающей меня зубрежки учебника.
Наконец, нашелся один странствующий адвокат, который взял меня к себе, объявив, что гению не место в публичном. Мы жили как братья. Он был настоящая забубенная головушка и в то же время замечательный виртуоз на кварт-гитаре; слушая его вдохновенные фантастические композиции, я рыдал на его плече и тогда впервые почувствовал в своем сердце вдохновенный творческий огонь. Но скоро этот друг запил непробудную, и я убежал от него в мастерскую. Половину работал, половину писал.
В 1905 г. участвовал в освободительном движении, от погрома спасся в деревне. Во время краткой декабрьско-январской свободы на устроенном социал-демократической группой литературном вечере читал свое стихотворение "Егорка", получился успех. После того участвовал в забастовке шапочников. Отсидел полмесяца в тюрьме. Пресса не приняла моих длинных стихов, нужно было коротеньких. Я этого тоже не знал. Пришлось писать на новый лад. Мне удалось и это. Почти все мои стишки были напечатаны, и - так сбылась моя мечта: я попал в печать. Ошиблись все утверждавшие, что это нелепо в моем положении.
Встретил младшую, но уже тридцатилетнюю, сестру, она жила по публичным заведениям, из которых ее часто выгоняли за невозможное пьянство и держали только из жалости... Сестренка моя горемычная. Красавица, гордость и радость моя бывшая. Что осталось от тебя... Что осталось от нашей семьи... В моем кармане хранилось письмо из Барнаула с извещением, что брат чуть не сгорел от вина, а пьянствующую сестру муж избил до полусмерти, выдергал волосы, выбил зубы и проломил скулу молотком... Ух ты! Что это?.."
Что же и о чём может писать человек такой страшной жизни?
Вот несколько отрывков из напечатанных им стихотворений:
"ЖИЗНЬ
Безначальная, бесконечная,
Беспредельная, необъятная,
Неизбежная, непонятная
О, жизнь, стоишь ты предо мной,
Как сфинкс, как тайна роковая,
Очами вечности сверкая,
Дыша бездонной глубиной,
Где зло сливается с добром,
И целый мир, и каждый атом
Слит в поцелуе роковом,
Благословенном и проклятом!..
И мысль в величии своем
Напрасно силы напрягала
И что-то тщетно разбирала
В лице таинственном твоем..."
"ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Я приняла, мой друг, последнее решенье:
Освободить тебя от жизненных цепей...
Не смерть меня страшит, страшит меня мученье
Безумие души моей.
Но возвращу тебе свободу
Я этой страшною ценой,
И на служение народу
Благословляю, милый мой!"
"ОРИОН
Бахрома облаков, расплываясь в пространстве,
Открывает величие вечных чудес
В неизменно-божественно-пышном убранстве
Глубину полуночных небес.
Хороводы светил, с чистотою стыдливой,
Испещряют предвечный незыблемый трон,
И горит и царит красотой горделивой
Всем созвездиям царь - Орион.
Он горит, как вселенной весы золотые,
Для решений верховного правды Суда,
Где бы взвесили споры свои роковые
Жизнь и Смерть и Любовь и Вражда."
"К БУКВЕ
К букве буква, к слову слово
Строки стройные растут,
К жизни светлой, к жизни новой
Безбоязненно зовут.
Час за часом, дни за днями
В Лету падают года.
Жизнь цветет, горит огнями
Всемогущего труда.
Мысль и руки понемногу
В побежденной полумгле
Строят верную дорогу
К царству правды на земле!"
И, когда после таких стихов "человека страшной жизни" прочитаешь жалкое признание культурного человека, который с печальной, некрасивой, а может быть, и мстительной откровенностью прокажённого обнажает гниющие язвы свои:
"Я прожить, как мудрый, не умею,
Умереть, как гордый, не могу,
Перед жизнью я сгибаю шею,
Уступаю моему врагу.
Я живу без знания и веры,
В нестихающей вражде с собой;
Позади кошмары и химеры,
Впереди нелепый, дикий бой -"
становится жутко за страну, где интеллигенция почти через каждое десятилетие аккуратнейшим образом с головой погружается в болото фатализма и приходит к самобичеванию и самооплеванию, ошибочно именуя это неизящное занятие самоусовершенствованием.
Искренно говорю - я никого не хочу обидеть. Зачем? Российский интеллигент сам себя превосходно обижает, он делает это всегда с болезненным каким-то усердием и сладострастием, точно Ф.М.Достоевскому экзамен по науке самоистязания сдаёт.
Но - хотелось бы сказать: "Господа, если вас тошнит, не выбегайте на улицу во время этого процесса, по улице живые, здоровые - новые люди и дети ходят, и юноши, а им вредно смотреть, как вас вывёртывает!"
В молодой и милой стране нашей люди юны и чутки и по юности своей чудесно восприимчивы ко всему, а истерия и всякие судороги - заразительны, и это надо бы помнить из уважения к жизни, к родине, к человеку! А из уважения к себе - не кричи, не стенай и, если пришло время умирать - умри в одиночестве, это и красивее и гигиеничнее.
Мне, надеюсь, не поставят в вину такое отступление и не примут его как выходку злую, - я говорю с великою болью за всех, кому больно, с глубокой тоской за всех, кому тошно, но - с ещё бо'льшим страхом за молодых людей, которые поднимаются от земли навстречу культуре, - поднимаются "весело", с "протянутыми к творческой работе руками" и которым вы нужны как друзья, как учителя, а не как примеры всяческих духовных искажений.
Приведу ещё два характерных стихотворения: первое принадлежит перу поволжского крестьянина, второе - человеку, стихи которого уже печатаются в журналах, а приводимое мною его стихотворение напечатано на последней странице сборника "Песни бури", изданного в 1908 году и имеющего всего 9 страниц.
"Мы выходим один за другим
Бесконечною, вечною цепью
Из тяжелого темного рабства
К светлой цели всеобщего братства.
Точно искры, мы гаснем в пути
Душит нас злой вражды темный дым,
Но мы к правде дорогу найдем.
Мы - идем. Неустанно идем!
_______
Еще не смолкнул гром, и ночь еще царит,
Еще безумствует жестокая стихия,
Но близок яркий день: заря уже горит,
Идет великая, свободная Россия!"
В это надо верить, ибо - это говорят те самые люди, которых отцы и деды ваши пятьдесят с лишком лет будили и звали:
"Идите к свету, к разуму, правде и красоте!"
Вот - идут.
Очень может быть, что в моём очаровании бодрыми песнями, которые начинает петь русский народ, я и преувеличиваю значение этих песен, если это так - строгий и неподкупный общий наш судья - завтрашний день разочарует меня. Укажу также, что мне известны и я всегда держу в памяти умные и верные слова Гизо:
В одном случае цитирую слова Н.К.Михайловского: "Русская интеллигенция и русская буржуазия не одно и то же, они, до известной степени, враждебны и должны быть враждебны друг другу". Корреспондент мой, крестьянин, эсер, состоявший в ту пору под судом, зубасто отвечает:
"Нам в степенях разбираться времени нет. Вы меня Михайловским, я вас Щедриным: "Где веселые адвокаты? Адвокаты-то нынче, тетенька, как завидят клиента... Ну, да уж бог с ними! Смирный нынче это народ стал, живут наравне с другими, без результатов...""
Разумеется, это не единственный случай, их немало, и, порою, они очень курьёзны.
Вот, например, отрывок из письма старого знакомого, бывшего рабочего, ныне лесника:
"Переменились наши роли, товарищ: когда-то я вас упрекал за несправедливое отношение к людям, стоящим во главе угла, а теперь вы же мне нотации читаете. Что сей сон значит?"
Я был однажды очень приятно изумлён, получив от одного крестьянина длинное, хоть и безграмотно написанное, стихотворение "Работник мысли". Оно начиналось словами:
"Честь тому, кто за сохой
Спину гнет и в жар, и в холод,
Кто могучею рукой
Поднимает тяжкий молот..."
Затем шло описание труда мыслящего человека и в заключение говорилось:
"Да вспомянем и того,
Кто в нужде, как раб в неволе,
Плугом мозга своего
Пашет умственное поле!"
Очень обрадовался, но - вспомнил, что это Фрейлигратом написано, переведено Михайловским.
Приезжают люди из ссылки и рисуют отношения между ссыльными интеллигентами, с одной стороны, крестьянами и рабочими - с другой, такими красками, что невольно хочется кричать:
"Дурное - от человека, а человек смертен, хорошее - тоже от него, но оно никогда ещё не умирало вместе с ним! Хорошее цените выше, ему помогайте жить и расти!"
Но возвращаюсь к своему материалу.
Темы моих писателей крайне редко совпадают с темами признанных литераторов. Мне известно, что "Санин" очень усердно читался в рабочей среде, но у меня не было ни одной рукописи, в которой заметно сказалось бы влияние этой книги.
Укажу на то, что большинство пьес пишется под явным влиянием "Жизни Человека", "Царя Голода", но и это влияние - внешнее: берут форму, а не настроение автора, не его отношение к жизни.
По вопросу пола написаны два рассказа, причём один из них, имея характер публицистический, представляет собою горячую отповедь "половикам".
"Богоискательство" - течение, столь нашумевшее в Петербурге, - не отразилось ни в одной из рукописей, бывших у меня в руках.
Анархизм тоже не отражён.
И, наконец, как это, может быть, уже заметно по приведённым выдержкам, - полная и явная разница настроений: в литературе печатной - настроение покаянное, подавленное, анализирующее и пассивное, в литературе писанной настроение активно и бодро.
Привожу примеры.
Вот лирическое сочинение рабочего Малышева, озаглавленное:
" Р О Д Н О М У С Л О В У
Уж много лет своей жизни я прожил - четвертый десяток идет. И за этот период ее - как только сознанием осветилось мое существование - я крепко полюбил тебя, родной мой язык! Я не знал твоих законов, кои должен бы был класть в основание, при создании твоих форм: я научился в мастерской формовать из твоего золотого песка эти красивые формы, но я всю жизнь одночасно к этому стремился.
В детстве моем, наш сосед, мужик Дементий Девяток, во все праздники и другие дни, когда ему удавалось быть под хмельком, приходил к окошкам нашей избы и, встав в позу взволнованного проповедника, говорил монологи из творцов твоих красивых форм, родное слово! Он, очевидно, только потому и приходил к нашей избе красиво поговорить чужие слова, что я слушал его со слезами на глазах. И я счастлив был при этом слушании: болезненною радостью плясало тогда мое детское сердце, я запоминал периоды и потом, наедине, твердил их сам с собою.
Я с нетерпением ждал праздника или другого случая к хмельному состоянию Дементия Девятка, дабы послушать его красивого говоренья, и, не дождавшись, иногда обращался к нему трезвому с просьбой - поговорить мне по праздничному...
Русский язык! Как ты велик в своих божественных красотах. Как музыкально звучна, как сладостна из уст страдальца льющаяся твоя гармония! Как много чувств божественно-вольных возможно лишь в твою величественно могучую, красиво гибкую форму излить, великий, сладостно звучный, о, божественно страстный русский язык...
Ты, сладостно звучный, божественно страстный русский язык, великий молот, кующий звуками счастье народа! О, ты, могучее колоколо, гулом своим сильным вещающее народу о возможности лучшей жизни, трудом и борьбою достигаемой!"
Вспомните, читатель, ведь это написано человеком, отец которого был крепостной раб, а сам он лишь десятью годами опоздал попасть в рабство.
Понять значение языка - это много, это радует.
"Из всех способностей человека - язык, может быть, единственная, которая не была дана ему природой", - хорошо сказал Вирхов в своей работе о первобытных обитателях Европы.
И разве не весело читать, например, такие филологические изыскания захолустного елатомского человека:
"Просиживаю ночи напролет, изучая русский язык, и чувствую, как душа растет. Читаю слово - свет. А в голове сами собою являются слова: сведать ведать - свет - дать? совет?.. совесть?.. И как будто открываются тайны жизни."
-------------------Хорошую услугу оказал бы всем этим новым писателям, да и вообще русскому обществу, тот, кто издал бы давно вышедшую из продажи книгу Потебни: "Язык и мысль". За последнее время часто спрашивают "Муки слова" Горнфельда и книгу Энгельмейера - "Теория творчества". Но рабочие и крестьяне, читавшие эти хорошие книги, находят их "трудно написанными" и просят указать "попроще". Такой - не знаю; за указание буду благодарен. -------------------
Здесь, разумеется, дело не в филологии, а в направлении молодой и живой мысли. Послушайте внимательно, о чём она говорит, о чём поет, - и жить вам будет легче, а работать - веселее!
Вот сестра милосердия:
"Вижу, что это непростительно - плохо знать свой родной язык, и решила взяться за него самым серьезным образом. Если бы вы знали, сколько за это время написано и уничтожено мною. Ночью пишу, а утром рву. И учусь в то же время, изучаю девять предметов, чтобы сдать за четыре класса гимназии. Трудно, но все одолею. Живет правда на свете!"
Вот нечто, в особом роде, озаглавленное:
" Б Л А Г О Д А Р Ю , П Р И Р О Д А !
Голодный, босой оборвыш - иду в Москву. Проселками, из Серпухова, ждал-искал работы, объел себя вплоть до костей - иду в Москву!
Поля венчают зеленые короны лесов. Широко, свободно дышать - хорошо!
Степенные мужички попадаются встречу, неприветливо косятся - босяк, жулик?
Хочется сказать им:
"Не бойсь, ребята! Мне обижать людей не к чему".
Да они сами, черти, по роже видят, что не трону, - говорят:
- Мир доро'гой!
- Мир доро'гой, брат! Нет ли куска хлеба?
Конечно, нет! У мужика да хлеб? Дурачина, - ругаю сам себя.
А у какой-то бабищи, в толстой пазухе, нашлась краюшка; потом пахнет от хлеба, а - вкусно!
Сыт. Весело на душе.
- На работу?
- На работу!
- Ты, чай, найдешь.
- Я? Я ее поймаю, уж я - схвачу!
Чтобы я работать не нашел себе, ежели захотел?"
Далее идёт беседа с бабой, подмосковной огородницей, что тоже очень весело и бойко, но - непередаваемо: изобилует подробностями, которые предусмотрены в трёх очень популярных статьях Уложения.
Весёлое сочинение это подписано: "П.Безработный". Автор забыл сообщить свой адрес, бумаги у него не хватило, и последняя из четырнадцати страниц рукописи, написанной карандашом, дописана на куске картона от какой-то коробки.
Вот ещё кусок стихотворения, им начата довольно толстая тетрадь стихов. Автор - крестьянин, 23 лет:
"Люди жизни несчастливой, жизни темной, сиротливой,
Вам я братски посылаю песню легкую мою.
Я пою цветы и травы, дев и женщин смех лукавый,
Радость жизни - нашу юность - нашу родину пою!
О тоске нам много пели, скорбь и горе надоели,
Всем на свете надоело тосковать и унывать,
Надоело спорить, злиться, сердце хочет веселиться,
Руки тянутся к работе - счастье новое ковать!.."
Живёт в деревне, на Урале. В письме пишет:
"Мои любимые писатели - Бунин, Некрасов и Брюсов; Пушкина - читал "Полтаву" и сказки, это не понравилось, говорят - надо все читать, а где достанешь? За Лескова и Печерского очень благодарен, это, действительно, удивительно! Особенно первый, - "Очарованного странника" читая, даже заплакал в двух местах - хорошо!"
"Сердце хочет веселиться" - это, видимо, не случайная обмолвка, ибо о веселье говорят многие.
Вот конец стихотворения одного поэта, ныне уже печатающего свои стихи:
"Пусть печаль убивает меня,
Но за мною по трудной дороге
Идут люди грядущего дня
Веселы и свободны, как боги."
Вот что пишет человек, которого "гнетёт одиночество и тоска" и который "по ночам" пишет "для кого-то, как будто близкого ему, но неизвестно где находящегося":
"Прошли века и народы разных поколений, а мудрецы их - все ищут счастья, и счастья миру не нашли.
К чему стремитесь вы, народы, и зачем фанатизмом творите злобу и войну?
Ведь этим себя лишь вы разите, и противна ваша злоба Моисею и Христу.
Кто жив теперь и остался с нами из всех людей былых веков?
Жив лишь тот, кто творил добро народу и не вмещал себя в условных рамках тупой и пошлой суеты.
Он, как Прометей, свободу, правду, счастье людям ищет и на пути все цепи рвет.
Он часто сам за это гибнет, но честь и слава о нем в народе не умрет.
Старики будут внукам быль рассказывать о былых его делах, а молодежь хороводом о нем громко песню пропоет.
Знаю, тяжела жизнь твоя, скиталец бедный, но позабудь все обиды, печаль, горе и тоску, поднимись и спой-ка песню удалую, чтоб показалась жизнь свободна и легка."
Приведу ещё отрывок из стихотворения, напечатанного в газете "Ясный сокол" за 1909 год; в нём есть строчка, поражающая своим противоречием действительности:
"Да, товарищ. Не время скорбеть.
В нашем мире печалям нет места.
Песни надо иные нам петь,
Чтоб в них слышался голос протеста."
Подражая Кольцову, томский рабочий восклицает:
"...встряхнись,
Русь могучая,
И взгляни вперед
Ясным соколом.
Двинь плечом своим,
Да взмахни крылом,
Да оставь врагов
Позади себя!"
Иногда кажется, что люди спорят друг с другом. Вот содержание пьесы крестьянина, названной "Сын отечества":
Приехал в деревню молодой помещик, только что кончивший университет, и предложил крестьянам: он отдаёт им безвозмездно всю свою землю, оставляя для себя несколько десятин, и ставит непременным условием, чтобы мужики работали на своих полях так, как он будет работать на своём поле. Мужики согласны.
Второй акт. Мужики празднуют десятилетие новой жизни: поля у них цветут, урожаи баснословные, огороды, сады - удивительные, водки они не пьют, жён не колотят, школа у них образцовая, в ней обучают и ремёслам, вообще - рай земной! Поют песни, водят хороводы, а когда на праздник является сам культуртрегер и творец новой жизни, - его чествуют задушевной речью и называют "настоящим сыном отечества". Всё очень весело и хорошо.
Акт третий. Это благополучие весьма не нравится соседним помещикам, и вот является на сцену исправник в сопровождении стражников, жандармов и разных злорадствующих лиц.
- Это вас зовут "сын отечества"?
- Меня.
- Пожалуйте!
Увезли. Крестьяне ошеломлены, и один из них, весёлый человек, сняв шапку, вслед процессии говорит:
- Вот те и сын отечества!
Занавес.
А вот пьеса - "В тумане иллюзий". Автор её - эмигрант, интеллигент.
В деревню является чета молодожёнов, преисполненная добрыми намерениями; она - учит баб, как надо доить коров, мыть детей и прочему; он - затевает кооперативную лавку, ведёт беседы о человеческом достоинстве, интенсивном хозяйстве, грядковой культуре и тому подобном. Мужики ничего не понимают, клянчат на выпивку, обещая за полведёрка сделать всё, что угодно доброму барину; бабы выпрашивают "обносочки" и ругаются друг с другом; слуги, не чувствуя над собою твёрдой хозяйской руки, ленятся, вещи пропадают; в лесу дерут лыки, рубят деревья, в полях травят посевы - ад кромешный! В конце четвёртого действия добрые баре совершенно разбиты, подавлены деревенской темнотой и бестолочью и - собираются восвояси, в город.
В первом случае, как видите, изображена неправда, выдумка, а во втором, вероятно, суровая действительность. Но - сквозь выдумку и неправду ясно чувствуется горячее желание новой жизни и вера в человека, даже когда он - барин, старинный враг; а во втором - искренно, хотя и неумело, изображена невозможность жить и работать с мужиком, одичавшим от бедности, пьянства и голодух, развращённым побоями. Безнадёжно, скорбно и беспросветно.
Если бы я встретил это противоречие пять и десять раз, я счёл бы его случайным и не позволил бы себе остановить на нём ваше, читатель, внимание, но, встречая его десятки раз, нахожу нужным подчеркнуть.
"Это искусственно подобрано и оттого звучит так громко!" - может подумать читатель.
Но ведь чтобы собрать цветы, надо, чтобы они где-то выросли!
А кроме этого возражения, которое, может, и не будет принято, я советовал бы сопоставить приводимые мною выписки со стихами московских поэтов-самоучек, издавших в Москве в 1909 году коллективный сборник своих стихов ("Галерея современных поэтов". Выпуск первый. Цена 15 к. Москва, 1909 года). Там встретите такие строки калужского крестьянина Савина, автора сборников "Песни рабочего" и "Свободные песни":
"Жизнь есть борьба,
Я в ней борюсь,
Пусть бьет судьба
Не покорюсь."
Шкулёва, крестьянина:
"Только трудом
Все мы живем,
Труд наш отец,
Счастья кузнец,
С ним мы порвем
Цепи и гнет,
Смело вперед!"
"Песнь о свободе" рабочего Нечаева, где есть такие строки:
"...ты померкла предо мной...
Но голос твой звенит повсюду,
Как в дни весенние ручей,
И силой властною своей
Вливает страждущему люду
В сердца живительный елей."
Сотрудники этой "Галереи" - рабочие, приказчики, люди тяжкого ежедневного труда, и всё это - люди живой души.
Один из них говорит:
"Я не хочу земли обетованной
Найти в заоблачной выси,
Весь этот мир, живой и многогранный,
Он для меня, как солнце в небеси..."
Другой:
"Хочу я быть певцом отчизны."
Третий:
"...Я не могу склониться
В мольбе пред тем, кто близок богачу,
А бедных чужд... довольно, не хочу
И не могу я более молиться."
Я обращаю внимание читателя также и на ряд других сборников "писателей из народа", или "самоучек", - просмотрите их, и вы увидите, как велика разница настроений в литературе признанной и в этих тонких книжках, написанных простыми, искренними людьми, которые знают жизнь непосредственно,
Прошу помнить, что я говорю но о талантах, не об искусстве, а о правде, о жизни, а больше всего - о тех, кто дееспособен, бодр духом и умеет любить вечно живое и всё растущее благородное - человечье.
Если сопоставить эту их тяжкую жизнь и бодрые голоса с истерическими, капризными выходками признанных литераторов, "уставших от сложности и напряжённости современной", как они заявляют, если это сравнить - станет понятно враждебное отношение демоса к интеллигенции.
Мне легко было бы привести ещё десяток и больше выдержек из произведений, написанных в таком же бодром, жизненном тоне, но полагаю, что отмеченное достаточно убедительно. Часто авторы рассказывают о себе, и почти всегда чувствуешь в этих рассказах ужимку смущения, застенчивость скромного человека, который нередко хочет скрыться за неуклюжей и шутливой развязностью. Иногда эта развязность неприятно груба и шумна, но это внешнее, это - маска, за которою прячется лицо человека, уже знакомого с чувством уважения к себе.
Приведу одну из таких биографий:
"Первые проблески памяти рисуют мне дерущихся пьяных отца и мать. Помню и смерть матери, но, будучи трехлетним, не понимал своей утраты, даже был доволен, что благодаря этому меня отпустили играть. Шести лет мне чуть не пришлось отправиться вслед за матерью, и черви, расплодившиеся в моих ранах, а также паразиты, и грязь, и смрад очень тому способствовали, но я только оглох на оба уха. Семи лет я в девятнадцать дней окончил курс образования в отцовском университете по новейшему способу преподавания, чтению - по обтрепанным листам календаря, письму - палкой на песке. Пятнадцати лет ходил в Семипалатинск на Святой ключ Абалакской божьей матери просить исцеления от глухоты, но простудился, купаясь в холодном ключе, и, не солоно хлебавши, вернулся домой. Восемнадцатилетним юношей я зажил самостоятельно, научился пиликать на скрипке, стал играть на вечеринках, работал и читал все, что попало, с ненасытной жадностью.
От невыносимой жизни со своим зверем мужем запила моя старшая сестра; вино явилось ей какой-то необходимостью и наконец превратилось в страшную потребность, и когда она разошлась с мужем, то во время запоя была убита. Я видел ее истерзанное тело, видел палку... но не плакал. Лучше - не мучиться теперь... Вторая еще жила кое-как, а третья, девушка, нашла приют в веселых домах. Брат старался перещеголять отца, и только я чувствовал к вину какое-то дикое отвращение. Двадцати четырех лет я бросил гильзовое ремесло и взялся за шапочное. Тогда-то чтение толкнуло меня попробовать стать писателем или поэтом. Первые опыты показались мне удачными, и я решил, что это мое назначение.
И вот муза моя начала мне мешать и спать и работать. Один раз я не мог заснуть девять ночей, воспевая бессонницу, и даже примирился с мыслью сойти с ума, но, на счастье, меня пригласили в один увеселительный притон музыкантом. С радостью ухватился я за это: вечером и ночью играл, утром до обеда спал и в свободное время писал в бане. В то же время отец помер, не получив прощения от изнасилованной им ранее младшей моей сестры.
Около двух лет упражнялся я в стихотворном искусстве и только после того понял, что у меня не достает очень важного - знания грамматики, о существовании которой я, признаться, и не подозревал до сего времени, изучить же ее мне представлялось китайской грамотой, и я махнул рукой, надеясь понять премудрости языка, следя за каждым знаком при чтении, - и тем избежать ужасающей меня зубрежки учебника.
Наконец, нашелся один странствующий адвокат, который взял меня к себе, объявив, что гению не место в публичном. Мы жили как братья. Он был настоящая забубенная головушка и в то же время замечательный виртуоз на кварт-гитаре; слушая его вдохновенные фантастические композиции, я рыдал на его плече и тогда впервые почувствовал в своем сердце вдохновенный творческий огонь. Но скоро этот друг запил непробудную, и я убежал от него в мастерскую. Половину работал, половину писал.
В 1905 г. участвовал в освободительном движении, от погрома спасся в деревне. Во время краткой декабрьско-январской свободы на устроенном социал-демократической группой литературном вечере читал свое стихотворение "Егорка", получился успех. После того участвовал в забастовке шапочников. Отсидел полмесяца в тюрьме. Пресса не приняла моих длинных стихов, нужно было коротеньких. Я этого тоже не знал. Пришлось писать на новый лад. Мне удалось и это. Почти все мои стишки были напечатаны, и - так сбылась моя мечта: я попал в печать. Ошиблись все утверждавшие, что это нелепо в моем положении.
Встретил младшую, но уже тридцатилетнюю, сестру, она жила по публичным заведениям, из которых ее часто выгоняли за невозможное пьянство и держали только из жалости... Сестренка моя горемычная. Красавица, гордость и радость моя бывшая. Что осталось от тебя... Что осталось от нашей семьи... В моем кармане хранилось письмо из Барнаула с извещением, что брат чуть не сгорел от вина, а пьянствующую сестру муж избил до полусмерти, выдергал волосы, выбил зубы и проломил скулу молотком... Ух ты! Что это?.."
Что же и о чём может писать человек такой страшной жизни?
Вот несколько отрывков из напечатанных им стихотворений:
"ЖИЗНЬ
Безначальная, бесконечная,
Беспредельная, необъятная,
Неизбежная, непонятная
О, жизнь, стоишь ты предо мной,
Как сфинкс, как тайна роковая,
Очами вечности сверкая,
Дыша бездонной глубиной,
Где зло сливается с добром,
И целый мир, и каждый атом
Слит в поцелуе роковом,
Благословенном и проклятом!..
И мысль в величии своем
Напрасно силы напрягала
И что-то тщетно разбирала
В лице таинственном твоем..."
"ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Я приняла, мой друг, последнее решенье:
Освободить тебя от жизненных цепей...
Не смерть меня страшит, страшит меня мученье
Безумие души моей.
Но возвращу тебе свободу
Я этой страшною ценой,
И на служение народу
Благословляю, милый мой!"
"ОРИОН
Бахрома облаков, расплываясь в пространстве,
Открывает величие вечных чудес
В неизменно-божественно-пышном убранстве
Глубину полуночных небес.
Хороводы светил, с чистотою стыдливой,
Испещряют предвечный незыблемый трон,
И горит и царит красотой горделивой
Всем созвездиям царь - Орион.
Он горит, как вселенной весы золотые,
Для решений верховного правды Суда,
Где бы взвесили споры свои роковые
Жизнь и Смерть и Любовь и Вражда."
"К БУКВЕ
К букве буква, к слову слово
Строки стройные растут,
К жизни светлой, к жизни новой
Безбоязненно зовут.
Час за часом, дни за днями
В Лету падают года.
Жизнь цветет, горит огнями
Всемогущего труда.
Мысль и руки понемногу
В побежденной полумгле
Строят верную дорогу
К царству правды на земле!"
И, когда после таких стихов "человека страшной жизни" прочитаешь жалкое признание культурного человека, который с печальной, некрасивой, а может быть, и мстительной откровенностью прокажённого обнажает гниющие язвы свои:
"Я прожить, как мудрый, не умею,
Умереть, как гордый, не могу,
Перед жизнью я сгибаю шею,
Уступаю моему врагу.
Я живу без знания и веры,
В нестихающей вражде с собой;
Позади кошмары и химеры,
Впереди нелепый, дикий бой -"
становится жутко за страну, где интеллигенция почти через каждое десятилетие аккуратнейшим образом с головой погружается в болото фатализма и приходит к самобичеванию и самооплеванию, ошибочно именуя это неизящное занятие самоусовершенствованием.
Искренно говорю - я никого не хочу обидеть. Зачем? Российский интеллигент сам себя превосходно обижает, он делает это всегда с болезненным каким-то усердием и сладострастием, точно Ф.М.Достоевскому экзамен по науке самоистязания сдаёт.
Но - хотелось бы сказать: "Господа, если вас тошнит, не выбегайте на улицу во время этого процесса, по улице живые, здоровые - новые люди и дети ходят, и юноши, а им вредно смотреть, как вас вывёртывает!"
В молодой и милой стране нашей люди юны и чутки и по юности своей чудесно восприимчивы ко всему, а истерия и всякие судороги - заразительны, и это надо бы помнить из уважения к жизни, к родине, к человеку! А из уважения к себе - не кричи, не стенай и, если пришло время умирать - умри в одиночестве, это и красивее и гигиеничнее.
Мне, надеюсь, не поставят в вину такое отступление и не примут его как выходку злую, - я говорю с великою болью за всех, кому больно, с глубокой тоской за всех, кому тошно, но - с ещё бо'льшим страхом за молодых людей, которые поднимаются от земли навстречу культуре, - поднимаются "весело", с "протянутыми к творческой работе руками" и которым вы нужны как друзья, как учителя, а не как примеры всяческих духовных искажений.
Приведу ещё два характерных стихотворения: первое принадлежит перу поволжского крестьянина, второе - человеку, стихи которого уже печатаются в журналах, а приводимое мною его стихотворение напечатано на последней странице сборника "Песни бури", изданного в 1908 году и имеющего всего 9 страниц.
"Мы выходим один за другим
Бесконечною, вечною цепью
Из тяжелого темного рабства
К светлой цели всеобщего братства.
Точно искры, мы гаснем в пути
Душит нас злой вражды темный дым,
Но мы к правде дорогу найдем.
Мы - идем. Неустанно идем!
_______
Еще не смолкнул гром, и ночь еще царит,
Еще безумствует жестокая стихия,
Но близок яркий день: заря уже горит,
Идет великая, свободная Россия!"
В это надо верить, ибо - это говорят те самые люди, которых отцы и деды ваши пятьдесят с лишком лет будили и звали:
"Идите к свету, к разуму, правде и красоте!"
Вот - идут.
Очень может быть, что в моём очаровании бодрыми песнями, которые начинает петь русский народ, я и преувеличиваю значение этих песен, если это так - строгий и неподкупный общий наш судья - завтрашний день разочарует меня. Укажу также, что мне известны и я всегда держу в памяти умные и верные слова Гизо: