Горький Максим. О вреде философии

   Так, он спросил Суслова:
   - Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
   Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, - казалось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
   - Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
   Суслов, опустив голову, согласился:
   - Верно - нет пользы!
   И потом говорил Изоту:
   - Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
   ... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без него, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как забывают об укусе мухи.
   Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
   - Не испугались?
   - Ну, чего же?
   - Война.
   - Садись чай пить.
   - Жена ждет.
   - Где был?
   - На рыбалке. С Изотом.
   Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
   - Война.
   Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив обо всем важном и сложном. Помню, - выслушав историю царствования Ивана Грозного, рассказанную Ромасем, Изот сказал:
   - Скушный царь!
   - Мясник, - добавил Кукушкин, - а Панков решительно заявил:
   - Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так - на их место расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом - нет ума! Мелкий помещик хуже крупного. Муха - не волк, из ружья не убьешь, а надоедает она - хуже волка.
   Явился Кукушкин с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в печь, говорил:
   - Удумали черти! Вошь свою перевести - не могут, а, человека извести пожалуйста! Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше - поменьше, да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. Теперь, когда ты эту штуку устроишь, - жди беды!
   "Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев; Хохол почти уже наладил ее при помощи Панкова, Суслова и еще двух, трех разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю благосклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже "никчемные" мужики - Баринов, Мигун всячески старались помочь всем, чем могли, делу Хохла.
   Мне очень нравится Мигун, я любил его красивые, печальные песни. Когда он пел, то закрывал глаза и его страдальческое лицо не дергалось судорогами. Жил он темными ночами, когда нет луны или небо занавешено плотной тканью облаков. Бывало, - с вечера зовет меня тихонько:
   - Приходи на Волгу.
   Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит вполголоса:
   - Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пес его возьми, он лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик, чистит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он - рублями считает, я - копейками, только и всего.
   Лицо Мигуна болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти; тихо звучит сердечный голос:
   - Считаюсь я вором, верно - грешен. Так, ведь, и все грабежом живут, все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт - балует!
   Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берег а и замывают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плывущую тьму.
   - Жить-то - надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
   Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
   - А зачем надо жить таким и так, как ты?
   Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой теплой тьме.
   - Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун, потом неожиданно и тихо запевает песню:
   - Меня-а мамонька любила-а, Говорила: Эх-ма, Яша, эх-ты, милая душа. Живи тихо-о...
   Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы, разбирая бичевку снасти, шевелятся медленнее.
   - Не послушал я родимой. Эх, - не послушал...
   У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю, соскальзываю с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
   Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает челнок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте. Смотрю вслед ему и думаю:
   - Зачем живут такие люди?
   В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отплевываясь:
   - Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а народ сплошь жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, военные, мещане, - все, как есть, ходят и чешутся. Действительно - царь пушка есть там, - струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет изо дня в день, потом бросил с троими ребятами. Разгневалась она и - бунт. Так, братец ты мой, как он бабахнет из этой пушки по бунту - девять тысяч триста восемь человек сразу уложил. Даже - сам испугался: нет, - говорит Филарет-митрополиту, - надо ее, сволочь, заклепать от соблазну! Заклепали...
   Я говорю ему, что все это ерунда, он - сердится:
   - Гос-споди Боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю подробно ученый человек сказывал, а ты... Ходил он в Киев "ко святым" и рассказывал:
   - Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит и - река, забыл, однако, какая. Против Волги - лужица. Город путаный, надо прямо сказать. Все улицы - кривые и в гору лезут. Народ - хохол, не такой крови, как Михайло Антонов, а - полупольской, полутатарской. Балакает, - не говорит. Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест. Лягушки у них фунтов по десяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у них замечательные, самый маленький - вчетверо больше нашего. Восемьдесят три пуда весом. Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея... Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам все видел, своими глазами, а ты - был там? Не был! Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего люблю...
   Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть не мог деления. Увлеченно умножал многозначные числа, храбро ошибался при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
   - Такую штуку никто и выговорить не может!
   Он - человек нескладный, растрепанный, оборванный, а лицо у него почти красивое, в курчавой, веселой бородке, голубые глаза улыбаются детской улыбкой. В нем и Кукушкине есть что-то общее и, должно быть поэтому, они сторонятся друг друга.
   Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
   - Море, братец мой, ни на что не похоже! Ты перед ним - мошка! Глядишь ты на него и - нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий народ, даже архимандрит один был; ничего - работал! Кухарка тоже была одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы еще надо? Однако - не стерпела: очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки - прощай! Потому - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в небе - никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну, - не знаю я пустынь порядочных...
   Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали рассказы его с таким же удовольствием, как песни Мигуна.
   - Ловко врет! Занятно!
   Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как Панков, однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
   - Баринов доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, многое скрыто. Он, будто, оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, - с его времени орлов на деньгах и чеканят, - в честь ему.
   Я замечал, - который раз? - что все необычное, фантастическое, явно, а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьезные рассказы о правде жизни.
   Но когда я говорил об этом Хохлу, - он, усмехаясь, говорил:
   - Это - пройдет. Лишь бы люди научились думать, а до правды они додумаются! И чудаков этих - Баринова, Кукушкина - вам надо понять. Это, знаете, - художники, сочинители. Таким же - наверное - чудаком Христос был. А - согласитесь, что, ведь, он кое-что не плохо выдумал...
   Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о Боге, - только старик Суслов часто и с убеждением замечал:
   - Все - от Бога!
   И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо жилось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед. Мне казалось, что каждый вопрос, поставленный Ромасем, пустил, как мощное дерево, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни сплелись с корнями другого, такого же векового дерева и на каждой ветви их ярко цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и уже не раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
   - Хорошо действуете, Максимыч!
   Как я был благодарен ему за эти слова!
   Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным взглядом синих глаз, одетую "по-городскому". Она тихонько садилась в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот ее удивленно открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое словцо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками. Панков же, подмигнув Ромасю, говорил:
   - Понимает!
   К Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне и часами сидел там.
   Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него. По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел с горы, как на черной - или посеребренной луною - реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела. Приезжала из города Мария Деренкова, но я уже не нашел в ее взгляде того, что смущало меня, - глаза ее показались мне глазами девушки, которая счастлива сознанием своей миловидности и рада, что за нею ухаживает большой, бородатый человек. Он говорил с нею так же спокойно, и немножко насмешливо, как со всеми, только бороду поглаживал чаще, да глаза его сияли теплее. А ее тонкий голосок звучал весело, она была одета в голубое платье, голубая лента на светлых волосах. Детские руки ее были странно беспокойны как будто искали за что бы схватиться? Она почти непрерывно напевала что-то, не открывая рта, и обмахивала платочком розоватое, тающие лицо. Было в ней что-то волновавшее меня по-новому, неприязненно и сердито. Я старался возможно меньше видеть ее.
   В средине июля пропал Изот. Заговорили, что он утонул, и дня через два подтвердилось: верстах в семи ниже села к луговому берегу прибило его лодку с проломленным дном и разбитым бортом. Несчастие объяснили тем, что Изот, вероятно, заснул на реке и лодку его снесло на пыжи трех барж, стоявших на якорях, верстах в пяти ниже села.
   Ромась был в Казани, когда случилось это . Вечером ко мне в лавку пришел Кукушкин, уныло сел на мешки, помолчал глядя на ноги себе, потом, закуривая, спросил:
   - Когда Хохол воротится?
   - Не знаю.
   Он начал крепко растирать ладонью битое свое лицо, тихонько ругаясь матерными словами, рыча, как подавившийся костью.
   - Что ты?
   Он взглянул на меня, кусая губы. Глаза его покраснели, челюсть дрожала. Видя, что он не может говорить, я тревожно ждал чего-то печального. Наконец, выглянув на улицу, он с трудом выговорил, заикаясь:
   - Ездил я - с Мигуном. Лодку смотрели Изотову. Топором дно-то прорублено понял? Значит - убит Изотушка! Убили. Не иначе...
   Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова, одно на другое, всхлипывал сухим, горячим звуком, а потом, замолчав, стал креститься. Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать, и - не может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в злобе и печали. Вскочил и ушел, встряхивая головою.
   На другой день вечером, мальчишки, купаясь, увидали Изота под разбитой баржею, обсохшей на берегу немного выше села. Половина днища баржи была на камнях берега, половина - в воде и под нею, у кормы, зацепившись за изломанные полости руля, распласталось вниз лицом длинное тело Изота с разбитым, пустым черепом, - вода вымыла мозг из него. Рыбака ударили сзади, затылок его был точно стесан топором. Течение колебало Изота, забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, казалось, что он напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег.
   Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков богачей, - бедняки еще не воротились с поля. Суетился, размахивая посошком, вороватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой рубахи. Широко расставив ноги, выпятив живот, стоял кряжистый лавочник Кузьмин, глядя - по очереди - на меня и Кукушкина. Он грозно нахмурил брови, но его бесцветные глаза слизились и рябое лицо показалось мне жалким.
   - Ой, озорство! - причитал староста, семеня кривыми ногами. - Ох, мужики, не хорошо!
   Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая, красная как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы овцы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
   - Занозистый был мужик.
   - Чем это?
   - Это, вон, Кукушкин занознет...
   - Зря извели человека...
   - Изот - смирно жил...
   - Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же вы его убили, а? Сволочь! А?
   Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно плетью ударил толпу, - мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь, рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по шероховатой щеке:
   - На, животный!
   Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело крикнул мне:
   - Уходи, драться будут!
   Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло удовольствием...
   - Видал, как я Кузьмина шарахнул?
   К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у баржи - она сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты.
   - Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!
   - Уходить надо отсюда мне, - ворчал Баринов, поднимаясь в гору. - Вечер был зноен, тягостная духота мешала дышать. Багровое солнце опускалось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кустов; где-то ворчал гром.
   Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом черепе его волоса, выпрямленные течением, как-будто встали дыбом. Я вспоминал его глуховатый голос, хорошие слова:
   - В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на детское это. Возьми Хохла: он, будто, железный; а душа в нем - детская.
   Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
   - Всех нас вот эдак, - перетово... Господи, глупость какая!
   Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо очень довольный чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня по плечу:
   - Мало спите, Максимыч.
   - Изота убили.
   - Что-о?
   Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь. Не снимая фуражки, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
   - Так. Неизвестно - кто? Ну, да...
   Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
   - Я же говорил ему... Начальство было?
   - Вчера. Становой...
   - Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - конечно - ничего.
   Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
   - Так. Ну, что же тут скажешь?
   Я ушел в кухню кипятить самовар.
   За чаем Ромась говорил:
   - Жалко этот народ, - лучших своих убивает он. Можно думать - боится их. "Не ко двору" они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом в Сибирь эту, - каторжанин один рассказывал мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: бросимте, братцы, воровство, все равно - толку нет, живем плохо. И за это они его удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: троих, говорит, прикончил я после того - не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ - умный, веселый, чистая душа. "Что ж е вы убили его, спрашиваю, - боялись: выдаст?" Даже обиделся: "нет, говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что. А - так, как-то, не ладно стало дружить с ним, все мы - грешны, а он, будто, праведник. Не хорошо".
   Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки на спину, держа в зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко топая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво, точно беседуя сам с собою.
   - Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или - как собаки - смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это реже. А учиться жить у них, подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?
   Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
   - Могут и не хотеть. Подумайте, - люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так живете. Не так? Да, мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми. И - бац его, учителя, праведника. Не мешай. А, все же таки, живая правда с теми, которые говорят: не так живете. С ними правда. И это они двигают жизнь к лучшему.
   Махнув рукою на полку книг, он добавил:
   - Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу. Но - не гожусь на это, мысли у меня тяжелые, нескладные.
   Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
   - Как жалко Изота...
   И долго молчал.
   - Ну, давайте, ляжем спать...
   Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая половину небес, - казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и выли собаки, - и если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый поток душного тепла.
   Предо мною лежало тело Изота, - на берегу, под кустами ивняка. Синее лицо его было обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался изумленно открытый рот.
   - Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я Пасху люблю за то, что она - самый ласковый праздник.
   К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высохнув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил одуряющий, тошнотворный запах.
   Тяжелые шаги на лестнице... согнувшись в двери, вошел Ромась и сел на мою койку, собрав бороду в горсть.
   - А я, знаете, женюсь! Да.
   - Трудно будет здесь женщине...
   Он пристально посмотрел на меня, как-будто ожидая: что еще скажу я? Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, заливая ее призрачным светом.
   - Женюсь на Маше Деренковой...
   Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку можно назвать - Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или братья называли ее так - Маша.
   - Вы что смеетесь?
   - Так.
   - Думаете - стар я для нее?
   - О, нет!
   - Она сказала мне, что вы были влюблены в нее.
   - Кажется, - да.
   - А теперь? Прошло?
   - Да, я думаю.
   Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
   - В ваши годы это часто кажется, а в мои - это уж не кажется, но просто охватывает всего, и ни о чем нельзя больше думать, нет сил.
   И, оскалив крепкие зубы, усмешкой, он продолжал:
   - Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что, бросив свой флот и командование, побежал на своем корабле вслед за Клеопатрой, когда она испугалась и отплыла из боя, - вот что бывает.
   Встал Ромась, выпрямился и повторил как поступающий против своей воли:
   - Так, вот как - женюсь!
   - Скоро?
   - Осенью. Когда кончим с яблоками.
   Он ушел, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо, а я лег спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду отсюда. Зачем он сказал про Антония? Не понравилось это мне.
   Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай был обилен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов. Острый запах аниса окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром желтые и розовые яблоки.
   В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с досчаником товара и другим, груженым коробами. Было утро часов восемь буднего дня. Хохол только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
   - А хорошо плыть ночью по реке...
   И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
   - Как будто - гарью пахнет?
   В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
   - Горим!
   Мы бросились на двор, - горела стена сарая со стороны огорода, в сарае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько секунд мы, оторопело смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем, лижут стену, загибаются на крышу. Аксинья притащила ведро воды, Хохол выплеснул его на горящую стену, бросил ведро и сказал:
   - К чорту! Выкатывайте бочки, Максимыч! Анисья - в лавку!
   Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дегтя и взялся за бочку керосина, но когда я повернул ее, - оказалось, что втулка бочки открыта и керосин потек на землю. Пока я искал втулку, огонь - не ждал, сквозь досчатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша и что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети. Хохол и Аксинья выносят из лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит черная седая старуха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
   - А-а-а, дьяволы!..
   Снова вбежав в сарай, я нашел его полным густейшего дыма: в дыму гудело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные ленты, а стена уже превратилась в раскаленную решотку. Дым душил меня и ослеплял, у меня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу. Я закричал о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
   - Бегите прочь! Сейчас взорвет...
   Он бросился в сени, а я за ним и - на чердак, там у меня лежало много книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок; окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки полупудовой гирей, но - глухо бухнуло, на крышу сильно плеснуло, я понял, что это взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо окна лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне стало нестерпимо жарко. Бросился к лестнице, - густые облака дыма поднимались навстречу мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях так трещало, точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я растерялся. Ослепленный дымом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В слуховое окно над лестницей заглянула рыжебородая желтая рожа, судорожно искривилась, исчезла и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
   Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат и кроме этого я не слышал иных звуков. Понимал, что - погиб, отяжелели ноги, и было больно глазам, хотя я закрыл их руками.
   Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь спасения - я схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчинным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
   Очнулся я на краю оврага, предо мной сидел на корточках Ромась и кричал:
   - Что-о?
   Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба, вся в красных стружках, черную землю пред нею лизали злые собачьи языки. Окна дышали черным дымом, на крыше росли, качаясь, желтые цветы.
   - Ну, что? - кричал Хохол. Его лицо, облитое потом, выпачканное сажей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в мокрой бороде запуталось мочало.
   Меня облила освежающая волна радости - такое огромное, мощное чувство, - потом ожгла боль в левой ноге, я лег и сказал Хохлу:
   - Ногу вывихнул.
   Ощупав ногу, он вдруг дернул ее - меня хлестнуло острой болью, и через несколько минут, точно пьяный от радости, прихрамывая, я сносил к нашей бане спасенные вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
   - Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу. Огонь столбом поднялся очень высоко, а потом в небе вырос эдакий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь. Ну, думаю, пропал Максимыч!..
   Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и говорил чумазой, растрепанной Аксинье:
   - Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить...
   В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
   - Эх, - сказал Ромась, - жалко книг! Родные книжки были...
   Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился, растекаясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плети и крыши как бы неохотно. Раскаленный гребень чесал солому крыш; кривые, огненные пальцы перебирали плетни, точно играя на них, как на гуслях; в дымном воздухе разносилось злорадно-ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти нежно звучавший, треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу и во дворы золотые "галки", бестолково суетились мужики и бабы, заботясь каждый о своем, и непрерывно звучал воющий крик: