Горланова Нина. Рассказы о чудесах

   - Отойди от двери! - закричал Гриша.
   Только она отошла, дверь выпала, запахло перегаром и мужским потом: видимо, Гуселькин всю дорогу бежал, распалялся. Гриша видел, что удар придется ему по шишке, однако не успел загородиться. Но и Гуселькин получил в лоб от Ларисы чем-то увесистым. Это заставило Гуселькина ретироваться. Прибежал на шум Игоренок, который прогуливал беременную Маринку и увидел бежавшего человека.
   - Шишка после удара опять расти начнет, - печально говорил Гриша.
   - И опять спадет, - успокаивал Игоренок. - Пора тебе ее вырезать!
   - И буду я Гриша, бывший Шиша?.. А вдруг это буду не я?
   Игоренок ушел, а Лариса снова выключила свет... После того как маленький Гриша был зачат, а будущая мать крепко заснула, Гриша-Шиша долго плакал, стараясь неслышно вытирать лицо простыней. Голова сильно болит, а в больнице он лежать не может: там вокруг у людей под одеждой идет ежеминутное разложение или перерождение, а помочь нельзя ничем. Если бы Гриша умел лечить, он бы действовал с пользой, а так... Знание без дела мертво, Гриша это еще в детстве понял, когда мать заболела. Была она человеком совершенно опустившимся, до нуля, до минус единицы, когда же заболела и слегла, то стала каяться перед сыном. А он ясно видел, как паутина смерти прорастает у матери внутри, но помочь ничем не мог, а хотел, о, как хотел-то!..
   Четыре месяца Гриша провалялся почти без памяти: друзья за ним присматривали, кормили с ложки. Однажды приходила Лариса - уже неуклюжая, на пятом месяце. Гриша знал, что она пытается женить на себе Иванку-шофера с завода. Говорит ему, что беременна от него, Иванки...
   В эту ночь Вовка Бендега дежурил у постели Гриши с бутылкой водки в руках. От вина он последние дни не пьянел. Пришлось купить водку. Гриша умирал, зная, что через четыре месяца будет на кладбище ползать между могил его сын. Даже не ползать, а барахтаться и кричать. Он будет сигналить миру, что живой. Муравьи приползут и захотят выесть глаза у младенца, но идущие со смены женщины заметят ребенка и отнесут в больницу. Небольшая припухлость на лбу станет заметна у него позже, когда его выпросят - за красоту и ум - приезжие венгры (муж и жена). Венгры тогда будут работать в Калитве (договор на год).
   Пройдет десять - двадцать лет, и память о Грише-Шише станет слабеть, хотя кое-кому он еще пару раз явится во сне, а кого-то испугает строчкой из своих стихов, которая прозвучит над ухом почти как наяву...
   ЗА ГРЕХИ МОИ
   Начну, благословясь, вот с чего.
   На ТВ меня спросили: что люблю больше - детей, мужа или писать рассказы. Я говорю: больше всего люблю Бога, а потом все остальное. После Людмила Александровна Грузберг мне хотела возразить: это же разные вещи Бог и остальное, а вас спросили про остальное. Но, по-моему, для любви все едино... Либо, если разделять, то можно без конца. Ведь детей любишь тоже не так, как мужа. Более того, люблю писать рассказы не так, как писать романы, а пьесы - тоже по-другому. Пьесы тебе кто-то диктует, романы долго тебя греют, и во время бессонницы, и во время застолья они сами по себе пишутся где-то внутри, а рассказы - раз! - и готово.
   ...Это было в 1986 году. Мне сделали операцию (камни в почке). И вот лежу я ночью в палате, прикидывая, как удачнее выброситься в открытое окно: с разбега или вывалиться. Боль невыносимая, а промедол мне мой врач не ставит. Но поскольку со второго этажа убиться нет гарантии, то я - атеистка - от безнадежности с какой-то полуверой обратилась к Высшему Существу:
   - Если Ты есть, помоги мне!
   И чудо тут же случается: в палату входит дежурный врач и спрашивает, как я. А так, говорю, Климов промедол не разрешил... В окно хочу выброситься, больше не могу терпеть...
   - Поставьте промедол, я распишусь, - сказал врач сестре.
   Мне сделали укол, я заснула. Это было три часа ночи. В шесть боль вернулась, но терпимая, и промедол более не понадобился. (Врач мне говорил, что он задерживает заживление и проч.)
   Недавно, празднуя свой пятидесятилетний юбилей и подсчитывая "достижения", я поняла, что главное достижение - это мой приход к вере. Я сейчас вообще не понимаю, как я раньше без нее жила, потому что ежечасно: "Господи, благослови, Господи, помилуй, Господи, исцели мою доченьку, Господи, помоги спасти наш город от утилизации твердотопливных ракетных отходов, Господи, спаси нас от коммунистов и фашистов (срывая лозунги РНЕ)..." И помогает, спасает каждую секунду, продляя нашу жизнь...
   А была пионеркой, комсомолкой, и только однажды, когда очень хотела поступить в университет, обратилась к Богу, то есть дала вдруг обет: если поступлю, то поставлю свечку в церкви. Поступила - и поставила. У меня была очень религиозная бабушка, может, это как-то от нее мне передалось (ощущение счастья оттого, что верю). Причем мне нравится быть именно простой прихожанкой, как бабушка. Хотя я заглядываю в книги то св. Григория Паламы, то в "Мистическое богословие" Дионисия Ареопагита, слово батюшки, сказанное мне во время исповеди, значит для меня больше, чем многие книги.
   К нам долгое время ходил друг мужа, блестящий аспирант-физик, который ушел в церковные сторожа, - так вот, он покровительственно поучал меня тому-сему (бросайте писать, бросайте смеяться), а когда я его попросила показать мне в Молитвослове Покаянный канон, чтоб приготовиться к исповеди, он не знал, какой такой покаянный канон, и предположил, что сие - псалом 50.
   В самые трудные минуты жизни спасали меня молитвы. Когда наша приемная дочь звала меня только "сука" и "б...", а ее любовники буквально пытались убить нас, то мы с мужем стали молиться так: "Господи, унеси ее в богатство". День за днем, месяц за месяцем, год за годом... И наконец она выходит замуж за немца, причем словно специально для нас, чтоб спасти нас от смерти. Потому что я уже кричала дважды, что Бога нет, ибо будь Он - она бы меня до такого состояния не доводила. Я уже была в полном отчаянии. А молились мы за богатство, потому что она любила только деньги, поэтому не зла же ей желать - вот и молились за богатство. А никакого богатства не вышло в итоге: уже через два месяца она была в нашем доме, но... не в нашей квартире, ибо выписалась, комнату свою продала! Говорила, что в Москве их обокрали, муж поехал в Германию за деньгами и проч. Назад не вернулся. Но и она у нас не живет...
   В самых сложных ситуациях я даю обеты и этим спасаюсь. Один раз ничем не могла снять головную боль и стала думать, какой же дать обет, ибо многое уже сказано: не ездить за границу никогда, не носить никогда украшения... Что же еще сказать? Что?! А вот что. "Крестьянка" меня хорошо печатает, так дам я обет не слать туда рукописей.
   И дала... И не слала... Анжела - в панике! "Что такое! Мы так хотим тебя печатать! Сходи к батюшке и сними обет". Ну и я помню, что у Гончарова, кажется, батюшка снял (заменил) обет бабушке. Иду к батюшке, а он мне говорит: "Так вы ведь можете не слать рукописи, а бабушка не могла пойти в паломники!" И я поняла: дала обет - выполняй.
   Надо куда-то поехать - иду просить благословения у батюшки. Один раз поехала на родину, в поселок, где я школу закончила, взяла командировку от газеты. "Давно не были на родине?" - спросил батюшка. "Тридцать лет", - и образ родного поселка так вдруг вспыхнул в мозгу, как будто я снова дою корову, а она меня - раз! - и на рога подняла. И слышу я голос батюшки: "Руку-то целуйте!" Я скорее поцеловала, но остался неприятный осадок. Что-то будет не так, значит. И точно: когда ехала на автобусе обратно, заднее колесо отлетело. С вечера водитель его менял, гайки наживил, устал, решил с утра подкрутить посильнее, но забыл... А я как раз над этим задним колесом и сидела! Если б кто-то следом ехал, то врезался бы... Но благословенье помогло все-таки, все целы остались.
   Сначала думала, что врагов прощать я никогда не научусь, ведь они же мне сколько зла-то сделали! Но оказалось, что это радостно: прощать. Но вот не осуждать - это до сих пор дается с трудом. Говорят, что один пьяница попал в рай, и вокруг все удивились, спрашивают апостола Петра: за что же его-то в рай, пьяницу. "А он за всю жизнь никого не осудил ни разу", ответил апостол Петр. Очень уж это трудно - не пригвоздить... Так и хочется сказать: какой подлец, какой хитрец, какой Сальери, наконец. Но нельзя. Можно сказать: он солгал, но нельзя сказать: лжец. Не человека осуди, а его поступок.
   Недавно моя младшая дочь пришла с исповеди и рассказала, что батюшка посоветовал ей говорить слово "оступился". Например: "он оступился и солгал", "он оступился и украл". Потому что человек может одуматься, покаяться. Так и в романе, так и в рассказах - по-христиански относиться к героям, не лишать их шанса на возрождение души... Это мы с мужем сейчас стараемся выполнять, когда пишем, и у самих на душе светлее стало...
   Как трудно мне было жить с соседями по коммуналке! Оба - пьяницы. И тоже молитвой спасаться стала: каждый вечер молюсь: "Господи, спаси нас от ссор с соседями!" И - честно: ссор не стало.
   Чтение тоже изменилось. Раньше я в "Войне и мире" пропускала главы, где Наташа Ростова говеет (после неудавшегося побега с Анатолем), а нынче, наоборот, читаю их по два раза. Вот Наташа рано утром спешит в церковь, вот она понимает, что говорит батюшка, и думает: "Какое счастье - я понимаю". После она не понимает и думает: "Как хорошо - не понимаю. Не должна же я все понимать". (Цитирую по памяти.) Я вот так же в церкви думаю: когда понимаю - как хорошо, когда не понимаю - как хорошо, не должна я все понимать, кто я такая, чтобы все понимать...
   Моя любимая святая - Ксения Петербургская. Я даже стала писать ее маслом. В ало-зеленом (как она всегда ходила: или верх алый, низ зеленый, или наоборот). Пишу - перекрестясь - с таким благоговением, что сама чувствую - это почти не я. А уж когда Богородицу пишу, то...
   Один раз решила написать Николая-угодника. Он должен быть строгим. Сделала лицо, поставила сушиться, знакомые приходят - и:
   - Ой, Нинка, какого хорошего Солженицына нарисовала! Молодец!
   - Это не Солженицын... Это я хотела Николая-угодника...
   Беру другую доску, пишу другого Николу, знакомые приходят - и:
   - Чего у тебя Марк Захаров в нимбе, а?
   - Это не Марк Захаров, это Николай-угодник...
   Словом, не выходят у меня картины святых - мужчин. Опять стала писать Ксению, Богородицу, св. Варвару, св. Марину... Бывает, по шестнадцать картин в день пишу, не могу остановиться - настолько это большое счастье. Кричу домашним: остановите меня!
   В детстве я мечтала спасти мир от всех болезней - изобрести такое лекарство. А папа болел псориазом, и я часто слышала разговоры о чудесных случайных исцелениях: тот упал в мазут, псориаза как не бывало, другой обжегся, мазал мазью от ожогов - исцелился... Так и я думала: буду пробовать совмещать разные вкусные вещи - изобрету такое универсальное лекарство. И я не ела те шоколадные конфеты, что мне перепадали, пряники, семечки, а все мельчила, смешивала и разносила по "клеткам" (сейчас это называется у детей "штабики"). И надо мной, конечно, смеялись. Но за спиной. То ли хотели вкусненького, то ли такое у меня было важное выражение лица при этом... Так вот, сейчас я тоже разношу по "клеткам" свои картины святых...
   Иду на почту, в Союз писателей, в библиотеку, в домоуправление - куда бы я ни шла по своим делам, несу картины в подарок. Может, за спиной и смеются, но потом я смотрю: висят мои святые. Это не иконы, конечно, просто картины святых. Спасителя не пишу, не смею...
   Хоронили маму близкого друга, там был один старый приятель по университету. Сейчас - широкоизвестный ученый... Когда я упомянула, что надела на маму перед кончиной крестик, так он весь от гнева задрожал: зачем?! Религия - это, мол, от слабости, это костыль, это глупость, это лень, самому надо трудиться, сейчас столько возможностей. Вот он, например, ведет семинары по психотренингу, зарабатывает столько, что матери квартиру купил, сыну купил... Бога ради, я скорее отхожу, я такие разговоры не поддерживаю. Не скандалю, но и не слушаю. Когда Кальпиди читал на своем вечере про "целку римлянки Марии", я уж свою сумку в руки взяла - хотела выйти, но народу столько - не протиснуться без шума, а с шумом ничего уже не хочу делать... В общем, похоронили мы маму друга, сидим за столом. Мой приятель, который всем квартиры купил, выпил и вдруг стал рассказывать про ужас, который пережил с сыном. Подозревали худшее, нужно было сделать две операции, он нашел лучшего профессора - в общем, сейчас все позади. Опускаю страшные подробности. Но тогда, выслушав их, перекрестившись на том месте, где все закончилось благополучно, я забыла, что для него вера - это "костыль", и говорю: "Надо бы в церковь - свечку хоть поставить после всего этого". - "А я уже жене дал денег - она во всех храмах поставила по свечке!" Вот так: как прижало, так забыл, что вера - это костыль, а как отпустило - снова эти гнусные гордые славословия самому себе. Но, кажется, я уже осуждаю... Не буду.
   Иногда собственный муж меня останавливает: "Слушай, ты чего это все время крестишься, как бабушка Катя!" Но, может, лучше, когда я все время крещусь, чем если б все время врала, или все время волновалась и плакала, или... Мои предки крестились, и я крещусь...
   Сны и те изменились. Даже во сне помню, что есть рай, что смертью все не кончается! Вот и дети - тоже... Даша видела сон, что нас всех хочет подорвать некий мужик: положил у ног взрывчатку, и - не убежать, не успеем. И я якобы им говорю: "Встретимся в раю!" Но тут Слава взрывчатку ногой тушит, и мы все живы...
   Легче стало и бессонницы мои терпеть: лежишь - молишься, а не только "Евгения Онегина" читаешь, как раньше. Молишься-молишься, да и заснешь. Приснится страшный сон - проснешься, перекрестишься, прочтешь молитву, снова засыпаешь...
   Смиряться порой трудно, но я придумала это делать письменно: писать люблю, и письменно легче смиряться, честное слово. Пишу: за грехи мои эта нищета, эти боли в почках, заслужила, значит. После иду в аптеку, а у меня гроши в кармане, наверняка знаю, что на них не купить дорогих почечных лекарств. Но! В аптеке лежит палин по четыре семьсот! Хотя он давно уже в шесть раз дороже. Откуда? А, говорят, в киоске завалялся по старой цене, вот берите. И беру!
   Прочла в книге митрополита Вениамина ("Из того мира. Книга чудес и знамений"), что его мать по понедельникам держала пост - ради здоровья детей. И я решила тоже "понедельничать". Так что? Казалось бы, безделка и кто нам милей детей наших?! А в первый понедельник забыла, во второй вспомнила после обеда, потом не было денег, и ела, что нашлось, а нашлось не постное, так долго все длилось, пока не догадалась, что бесы меня по понедельникам замутняют. Стала в воскресенье молиться и просить сил и памяти на понедельник. И только после этого стала "понедельничать".
   Муж говорит: не загордись своим христианством; в конце концов, говорит, кто сделал революцию? Верующие люди!
   Да с чего загордиться-то, когда каждую минуту видишь свои грехи, а еще сколько их не видишь! Но они есть... То мысль дурная пришла, то позавидовала невольно, то... Счастье мое в том, что могу после этого сразу покаяться - и легче на душе.
   Один журналист брал у меня интервью и задал традиционный вопрос: "Если б вам пришлось заново прожить свою жизнь, вы бы ее как прожили - так же, как было, или что-то изменили бы?"
   Ну неужели так же! Да я бы с верой ее прожила, а не так, как было, - в сорок лет пришла к Богу только... С верой мы бы и Наташу приемную, может, смогли бы в люди вывести. Но ничего изменить нельзя, поэтому спасибо за то, что есть: за любовь к Нему, за страх перед Ним, за надежду на будущую жизнь души.
   Пермь.