Страница:
Роберт Говард
Сим топором я буду править!
I. Мои песни — что гвозди для царского гроба!
— В полночь царь должен умереть!
Говоривший был высоким, худым и смуглыми. Кривой шрам у рта придавал ему весьма зловещее выражение. Люди, слушавшие его с горящими глазами, кивнули. Их было четверо. Первый — толстый коротышка с робким выражением лица, безвольным ртом и бегающими глазами. Второй был волосатым великаном, хмурым и простоватым. Третий, высокий и гибкий мужчина в одежде шута, поблескивал ярко-голубыми глазами, в которых горел огонек безумия, а четвертым был коренастый карлик, невероятно широкоплечий и длиннорукий.
На губах говорившего появилась ледяная улыбка.
— Дадим обет. Поклянемся клятвой, которая не может быть нарушена — Клятвой Клинка и Пламени! О, я конечно верю вам. И все же будет лучше, если у нас появится уверенность друг в друге. Я заметил, что иные из нас дрогнули.
— Тебе легко говорить, Ардион, — прервал его толстый коротышка. — В любом случае ты лишь отверженный изгнанник, за голову которого назначена награда. Выиграть ты можешь все, а терять тебе нечего. В то время, как нам…
— Есть что терять, но зато выиграть вы можете куда больше, — ответил отверженный невозмутимо. — Вы призвали меня из моего горного убежища, дабы помочь вам свергнуть царя. Я обдумал замыслы, расставил силки, наживил приманку и готов прикончить добычу. Но я должен быть уверен в вашей поддержке. Поклянетесь ли вы?
— Кончайте с этими глупостями! — воскликнул человек с безумными глазами. — Да, мы принесем клятву на рассвете, а вечером свергнем царя! “О, громы колесниц и шелест крыл стервятников!”.
— Побереги свои песни для другого раза, Ридондо, — рассмеялся Ардион. — Время для клинков, а не для стихов.
— Мои песни — что гвозди для царского гроба! — воскликнул певец, взмахнув длинным тонким кинжалом. — Слуги, принесите сюда свечу! Я первым принесу клятву!
Молчаливый и угрюмый раб принес длинную тонкую восковую свечу и Ридондо проколол себе запястье так, что пошла кровь. Один за другим остальные четверо последовали его примеру, держа свои порезанные запястья так, чтобы кровь не капала с них. Затем, соединив руки кругом над зажженной свечой, они повернули их так, чтобы кровь начала капать на пламя. Пока свеча шипела и трещала, они повторяли слова клятвы:
— Я, Ардион, безземельный, клянусь хранить нашу тайну и молчать о ней. И клятва эта нерушима.
— И я, Ридондо, первый придворный певец Валузии! — вскричал певец.
— И я, Дукалон, господин Кохамары, — сказал карлик.
— И я, Энарос, военачальник Черного Легиона, — прогремел великан.
— И я, Каануб, владелец Блаала, — заключил толстый коротышка слегка дрожащим фальцетом.
Свеча зашипела и погасла, залитая падавшими на нее рубиновыми каплями.
— Вот так угаснет жизнь нашего врага, — промолвил Ардион, отпуская руки своих сообщников. Он глядел на них с тщательно скрываемым презрением. Изгнанник знал, что можно нарушить любую клятву, даже “нерушимую”. Но он знал также и то, что Каанууб, кому он доверял меньше всего, был суеверен. Не было смысла пренебрегать любой предосторожностью, пусть даже столь мелкой, как эта.
— Завтра, — сказал Ардион резко, — или, точнее, сегодня, ибо уже светает, Брул, Убивающий Копьем, правая рука царя, отправляется в Грондар вместе с Ка-ну, посланником пиктов. Их сопровождает эскорт из пиктов и изрядное число Алых Убийц, царских телохранителей.
— Да, — сказал Дукалон с удовлетворением, — То был твой план, Ардион, но выполнил его я. У меня есть родственник, занимающий высокий пост в совете Грондара, и ему было нетрудно убедить царя Грондара потребовать присутствия Ка-ну. Ну и само собой, поскольку Кулл чтит Ка-ну превыше всех остальных, он дает ему соответствующее сопровождение.
Отверженный кивнул.
— Прекрасно. А мне наконец удалось с помощью Энароса уговорить одного из начальников Алой Стражи. Этот человек уберет своих людей от царской опочивальни сегодня вечером, перед самой полуночью под предлогом выяснения источника какого-нибудь подозрительного шума, или чего-либо в этом роде. Всяких придворных тоже удалят. А мы будем ждать, мы пятеро и шестнадцать моих отчаянных головорезов, которых я призвал сюда с гор, и которые сейчас скрываются в разных местах по всему городу. Двадцать один против одного…
Он рассмеялся. Энарос кивнул, Дукалон ухмыльнулся, Каанууб побледнел. Ридондо взмахнул кулаком и воскликнул звенящим голосом:
— Клянусь Валкой! Они запомнят эту ночь, те, что бряцают золотыми струнами! Падение тирана, смерть деспота — какую песню я сложу!
В его глазах пылал дикий фанатизм и остальные поглядывали на него с сомнением, все, кроме Ардиона, опустившего голову, чтобы скрыть усмешку. Затем изгнанник внезапно поднялся со своего места.
— Довольно! Расходитесь по своим местам и ни словом, ни делом, ни взглядом не выдайте того, что у вас на уме, — он задумчиво поглядел на Каанууба. — Владетель, твое бледное лицо подведет тебя. Если ты встретишься с Куллом и он посмотрит тебе в глаза своими серыми льдинками, ты упадешь в обморок. Уезжай в свое деревенское имение и жди, пока мы не пошлем за тобой. Четверых для этого дела достаточно.
Каанууб чуть не рухнул от нежданной радости, что-то неразборчиво бормоча. Остальные кивнули отверженному и отбыли.
Ардион потянулся, словно огромный кот, и улыбнулся. Он позвал раба и появился хмурый человек с шрамом на плече от клейма, которым метят воров.
— Итак, завтра я появлюсь открыто, — промолвил Ардион, беря поднесенную ему чашу. — И дам народу Валузии возможность насытить свои глаза лицезрением моей особы. Уже целые месяцы с тех самых пор, когда Мятежная Четверка призвала меня с моих гор, я прячусь подобно крысе. Живу под носом у моих врагов, таюсь от дневного света, пробираюсь по ночам, замаскированным, по темным улицам и еще более темным коридорам. И все же я добился того, что эти мятежные господа не смогли сделать. Работая через них и через других людей, многие из которых даже никогда не видели моего лица, я нашпиговал всю империю недовольством и подкупом. Деньгами я перетягивал чиновников на свою сторону, сеял раздоры между людьми — короче, я, оставаясь в тени, подготовил падение царя, ныне восседающего на троне в солнечном блеске славы. Ах, друг мой, я почти позабыл, что был государственным мужем до того, как стал изгнанником, пока Каанууб и Дукалон не послали за мной.
— Ты работаешь со странными сообщниками, — отозвался раб.
— Да, они слабые люди, но каждый из них силен в своем роде, — лениво протянул изгнанник. — Дукалон хитер, смел и нахален. У него есть родственники, занимающие высокие посты. Но он обнищал и его разоренные поместья обременены долгами. Энарос — грубое животное Он силен и храбр как лев, и пользуется определенным авторитетом у войска, но во всем остальном он бесполезен, потому что ему не хватает мозгов. Каанууб хитер в своей подлости и полон козней. В остальном же он — дурак и трус. Он скуп, хоть и обладает огромным богатством, что и помогло мне осуществить мои замыслы. Ридондо же всего лишь безумный поэт, и притом глуп как пробка. Он отважен, но бестолков. Зато он любимец народа, потому что его песни доходят до сердца простых людей. И только он может привлечь к нам эти сердца, если наше дело выгорит.
— И кто же тогда взойдет на трон?
— Каанууб, конечно. Или, по крайней мере, так думает он сам! В его жилах есть капля царской крови, крови царя, которого Кулл убил голыми руками. И этот теперешний царь совершил грубую ошибку. Он знает, что еще живы люди, которые и доныне чванятся своим родством с прежней династией, и он позволяет им жить. Так что Каанууб рвется к трону. Дукалон хочет вернуть те милости, которые валились на него при старом режиме, дабы он мог поднять свои поместья из руин, а титул — до прежнего величия. Энарос ненавидит Келькора, военачальника Алых Убийц, и полагает, что место должно достаться ему. Он хочет стать верховным военачальником всех воинств Валузии. Что же до Ридондо — ба! Я презираю этого человека и восхищаюсь им в то же самое время. Это просто идеалист. Он видит в Кулле, чужеземце и варваре, лишь грубого дикаря с обагренными кровью руками, пришедшего из-за моря, дабы вторгнуться в мирную и счастливую страну. Он уже обожествил убитого Куллом царя, позабыв злодейскую натуру покойного. Он позабыл притеснения, от которых во время его правления стенала вся страна и, главное, заставляет забыть об этом народ. Люди уже поют “Плач по царю”, в котором Ридондо превозносит злодея до небес и изображает Кулла “жестокосердым дикарем”. Кулл смеется над этими песнями и отпускает Ридондо его грехи, хотя почему-то при этом дивится, отчего это люди начинают косо смотреть на него.
— Но почему Ридондо ненавидит Кулла?
— Потому что он поэт, а поэты всегда ненавидят тех, кто стоит у власти, и прошлое им всегда кажется лучше настоящего. Ридондо — это пламенеющий факел идеализма, и он видит себя героем, рыцарем без страха и упрека, свергающим тирана.
— А ты сам?
Ардион рассмеялся и осушил чашу.
— О, у меня есть свои собственные идеи. Поэты опасны, поскольку порой они верят в то, о чем поют. Ну, а я верю в то, что я думаю. И я думаю, что Каанууб недолго продержится на троне. Несколько месяцев назад мое честолюбие простиралось не далее опустошения деревень и ограбления караванов. И я думал, что так оно и будет вовеки. Ну а теперь… А теперь — посмотрим!
Говоривший был высоким, худым и смуглыми. Кривой шрам у рта придавал ему весьма зловещее выражение. Люди, слушавшие его с горящими глазами, кивнули. Их было четверо. Первый — толстый коротышка с робким выражением лица, безвольным ртом и бегающими глазами. Второй был волосатым великаном, хмурым и простоватым. Третий, высокий и гибкий мужчина в одежде шута, поблескивал ярко-голубыми глазами, в которых горел огонек безумия, а четвертым был коренастый карлик, невероятно широкоплечий и длиннорукий.
На губах говорившего появилась ледяная улыбка.
— Дадим обет. Поклянемся клятвой, которая не может быть нарушена — Клятвой Клинка и Пламени! О, я конечно верю вам. И все же будет лучше, если у нас появится уверенность друг в друге. Я заметил, что иные из нас дрогнули.
— Тебе легко говорить, Ардион, — прервал его толстый коротышка. — В любом случае ты лишь отверженный изгнанник, за голову которого назначена награда. Выиграть ты можешь все, а терять тебе нечего. В то время, как нам…
— Есть что терять, но зато выиграть вы можете куда больше, — ответил отверженный невозмутимо. — Вы призвали меня из моего горного убежища, дабы помочь вам свергнуть царя. Я обдумал замыслы, расставил силки, наживил приманку и готов прикончить добычу. Но я должен быть уверен в вашей поддержке. Поклянетесь ли вы?
— Кончайте с этими глупостями! — воскликнул человек с безумными глазами. — Да, мы принесем клятву на рассвете, а вечером свергнем царя! “О, громы колесниц и шелест крыл стервятников!”.
— Побереги свои песни для другого раза, Ридондо, — рассмеялся Ардион. — Время для клинков, а не для стихов.
— Мои песни — что гвозди для царского гроба! — воскликнул певец, взмахнув длинным тонким кинжалом. — Слуги, принесите сюда свечу! Я первым принесу клятву!
Молчаливый и угрюмый раб принес длинную тонкую восковую свечу и Ридондо проколол себе запястье так, что пошла кровь. Один за другим остальные четверо последовали его примеру, держа свои порезанные запястья так, чтобы кровь не капала с них. Затем, соединив руки кругом над зажженной свечой, они повернули их так, чтобы кровь начала капать на пламя. Пока свеча шипела и трещала, они повторяли слова клятвы:
— Я, Ардион, безземельный, клянусь хранить нашу тайну и молчать о ней. И клятва эта нерушима.
— И я, Ридондо, первый придворный певец Валузии! — вскричал певец.
— И я, Дукалон, господин Кохамары, — сказал карлик.
— И я, Энарос, военачальник Черного Легиона, — прогремел великан.
— И я, Каануб, владелец Блаала, — заключил толстый коротышка слегка дрожащим фальцетом.
Свеча зашипела и погасла, залитая падавшими на нее рубиновыми каплями.
— Вот так угаснет жизнь нашего врага, — промолвил Ардион, отпуская руки своих сообщников. Он глядел на них с тщательно скрываемым презрением. Изгнанник знал, что можно нарушить любую клятву, даже “нерушимую”. Но он знал также и то, что Каанууб, кому он доверял меньше всего, был суеверен. Не было смысла пренебрегать любой предосторожностью, пусть даже столь мелкой, как эта.
— Завтра, — сказал Ардион резко, — или, точнее, сегодня, ибо уже светает, Брул, Убивающий Копьем, правая рука царя, отправляется в Грондар вместе с Ка-ну, посланником пиктов. Их сопровождает эскорт из пиктов и изрядное число Алых Убийц, царских телохранителей.
— Да, — сказал Дукалон с удовлетворением, — То был твой план, Ардион, но выполнил его я. У меня есть родственник, занимающий высокий пост в совете Грондара, и ему было нетрудно убедить царя Грондара потребовать присутствия Ка-ну. Ну и само собой, поскольку Кулл чтит Ка-ну превыше всех остальных, он дает ему соответствующее сопровождение.
Отверженный кивнул.
— Прекрасно. А мне наконец удалось с помощью Энароса уговорить одного из начальников Алой Стражи. Этот человек уберет своих людей от царской опочивальни сегодня вечером, перед самой полуночью под предлогом выяснения источника какого-нибудь подозрительного шума, или чего-либо в этом роде. Всяких придворных тоже удалят. А мы будем ждать, мы пятеро и шестнадцать моих отчаянных головорезов, которых я призвал сюда с гор, и которые сейчас скрываются в разных местах по всему городу. Двадцать один против одного…
Он рассмеялся. Энарос кивнул, Дукалон ухмыльнулся, Каанууб побледнел. Ридондо взмахнул кулаком и воскликнул звенящим голосом:
— Клянусь Валкой! Они запомнят эту ночь, те, что бряцают золотыми струнами! Падение тирана, смерть деспота — какую песню я сложу!
В его глазах пылал дикий фанатизм и остальные поглядывали на него с сомнением, все, кроме Ардиона, опустившего голову, чтобы скрыть усмешку. Затем изгнанник внезапно поднялся со своего места.
— Довольно! Расходитесь по своим местам и ни словом, ни делом, ни взглядом не выдайте того, что у вас на уме, — он задумчиво поглядел на Каанууба. — Владетель, твое бледное лицо подведет тебя. Если ты встретишься с Куллом и он посмотрит тебе в глаза своими серыми льдинками, ты упадешь в обморок. Уезжай в свое деревенское имение и жди, пока мы не пошлем за тобой. Четверых для этого дела достаточно.
Каанууб чуть не рухнул от нежданной радости, что-то неразборчиво бормоча. Остальные кивнули отверженному и отбыли.
Ардион потянулся, словно огромный кот, и улыбнулся. Он позвал раба и появился хмурый человек с шрамом на плече от клейма, которым метят воров.
— Итак, завтра я появлюсь открыто, — промолвил Ардион, беря поднесенную ему чашу. — И дам народу Валузии возможность насытить свои глаза лицезрением моей особы. Уже целые месяцы с тех самых пор, когда Мятежная Четверка призвала меня с моих гор, я прячусь подобно крысе. Живу под носом у моих врагов, таюсь от дневного света, пробираюсь по ночам, замаскированным, по темным улицам и еще более темным коридорам. И все же я добился того, что эти мятежные господа не смогли сделать. Работая через них и через других людей, многие из которых даже никогда не видели моего лица, я нашпиговал всю империю недовольством и подкупом. Деньгами я перетягивал чиновников на свою сторону, сеял раздоры между людьми — короче, я, оставаясь в тени, подготовил падение царя, ныне восседающего на троне в солнечном блеске славы. Ах, друг мой, я почти позабыл, что был государственным мужем до того, как стал изгнанником, пока Каанууб и Дукалон не послали за мной.
— Ты работаешь со странными сообщниками, — отозвался раб.
— Да, они слабые люди, но каждый из них силен в своем роде, — лениво протянул изгнанник. — Дукалон хитер, смел и нахален. У него есть родственники, занимающие высокие посты. Но он обнищал и его разоренные поместья обременены долгами. Энарос — грубое животное Он силен и храбр как лев, и пользуется определенным авторитетом у войска, но во всем остальном он бесполезен, потому что ему не хватает мозгов. Каанууб хитер в своей подлости и полон козней. В остальном же он — дурак и трус. Он скуп, хоть и обладает огромным богатством, что и помогло мне осуществить мои замыслы. Ридондо же всего лишь безумный поэт, и притом глуп как пробка. Он отважен, но бестолков. Зато он любимец народа, потому что его песни доходят до сердца простых людей. И только он может привлечь к нам эти сердца, если наше дело выгорит.
— И кто же тогда взойдет на трон?
— Каанууб, конечно. Или, по крайней мере, так думает он сам! В его жилах есть капля царской крови, крови царя, которого Кулл убил голыми руками. И этот теперешний царь совершил грубую ошибку. Он знает, что еще живы люди, которые и доныне чванятся своим родством с прежней династией, и он позволяет им жить. Так что Каанууб рвется к трону. Дукалон хочет вернуть те милости, которые валились на него при старом режиме, дабы он мог поднять свои поместья из руин, а титул — до прежнего величия. Энарос ненавидит Келькора, военачальника Алых Убийц, и полагает, что место должно достаться ему. Он хочет стать верховным военачальником всех воинств Валузии. Что же до Ридондо — ба! Я презираю этого человека и восхищаюсь им в то же самое время. Это просто идеалист. Он видит в Кулле, чужеземце и варваре, лишь грубого дикаря с обагренными кровью руками, пришедшего из-за моря, дабы вторгнуться в мирную и счастливую страну. Он уже обожествил убитого Куллом царя, позабыв злодейскую натуру покойного. Он позабыл притеснения, от которых во время его правления стенала вся страна и, главное, заставляет забыть об этом народ. Люди уже поют “Плач по царю”, в котором Ридондо превозносит злодея до небес и изображает Кулла “жестокосердым дикарем”. Кулл смеется над этими песнями и отпускает Ридондо его грехи, хотя почему-то при этом дивится, отчего это люди начинают косо смотреть на него.
— Но почему Ридондо ненавидит Кулла?
— Потому что он поэт, а поэты всегда ненавидят тех, кто стоит у власти, и прошлое им всегда кажется лучше настоящего. Ридондо — это пламенеющий факел идеализма, и он видит себя героем, рыцарем без страха и упрека, свергающим тирана.
— А ты сам?
Ардион рассмеялся и осушил чашу.
— О, у меня есть свои собственные идеи. Поэты опасны, поскольку порой они верят в то, о чем поют. Ну, а я верю в то, что я думаю. И я думаю, что Каанууб недолго продержится на троне. Несколько месяцев назад мое честолюбие простиралось не далее опустошения деревень и ограбления караванов. И я думал, что так оно и будет вовеки. Ну а теперь… А теперь — посмотрим!
II. Тогда я был освободителем. А теперь…
Богатые занавеси на стенах и мягкий толстый ковер на полу лишь подчеркивали пустоту комнаты. В ней стоял лишь маленький письменный стол, за которым сидел человек. Человек, который был бы сразу заметен даже среди тысячной толпы. И не только из-за его огромного роста и мощного сложения, хотя это и усиливало общее впечатление. Но его лицо, смуглое и бесстрастное, притягивало любой взгляд, а узкие серые глаза подавляли волю других своим ледяным спокойствием. Каждое его движение, даже самое легкое, свидетельствовало о великолепной мускулатуре, находившейся в полной гармонии с мозгом, управляющим ей. Ни одно его движение не было лишним. Он либо застывал бронзовой статуей, либо двигался с такой кошачьей стремительностью, что движения его казались смазанными скоростью. Сейчас он отдыхал, опершись подбородком о сложенные руки, лежащие на столе, и мрачно глядя на человека, стоявшего перед ним. В данный момент этот человек был занят собственными делами — завязывал ремешки кирасы. При этом он бездумно насвистывал, что было по меньшей мере странно и неприлично, ибо он находился пред ликом царя.
— Брул, — сказал царь, — эти государственные дела утомляют меня так, как не утомляла ни одна битва.
— Правила игры, Кулл, — отозвался Брул. — Ты царь, тебе и играть.
— Хотел бы я отправиться с тобой в Грондар, — сказал Кулл с завистью — Кажется, уже целую вечность я не сидел верхом. Но Ту говорит, что дела государства требуют моего присутствия здесь. Демоны бы его побрали!
Не дождавшись ответа, он с нарастающим раздражением продолжал изливать свою душу.
— Я сверг старую династию и захватил трон Валузии, о чем я мечтал еще с тех пор, как был мальчишкой, жившим среди дикарей. Это было легко. Теперь, оглядываясь на пройденный путь, на все эти дни борьбы, битв и несчастий, все это кажется мне каким-то сном. Я был дикарем в Атлантиде, потом провел два года в рабстве на веслах лемурийских галер, сбежал и превратился в отверженного средь гор Валузии. Потом стал пленником в ее темницах, гладиатором на ее аренах, воином, военачальником и, наконец, царем!
Моя беда, Брул, что я не заглядываю слишком далеко. Я прекрасно мог представить себе захват трона, но не думал о дальнейшем. Когда царь Борна пал мертвым у моих ног и я сорвал корону с его окровавленной головы, я достиг последнего предела моих грез. Все дальнейшее было лишь лабиринтом заблуждений и ошибок. Я был готов захватить трон, но не удерживать его.
Когда я сверг Борну, то люди бурно приветствовали меня. Тогда я был Освободителем. А теперь они косо поглядывают на меня и хмуро перешептываются за моей спиной. Они плюют на мою тень, когда думают, что я этого не вижу. Они воздвигли статую Борны, этой дохлой свиньи, в Храме Змея. И люди приходят рыдать перед ним, как над святым владыкой, замученным кроваворуким варваром. Когда я вел войско к победе, Валузии было плевать на то, что я чужеземец, а теперь она не может простить мне этого.
И теперь в храме Змея возжигают благовония в память Борны те люди, которых его палачи ослепили и изувечили, отцы, чьи сыновья погибли в его темницах, мужья, чьих жен утащили в его сераль. Ба! Как глупы люди.
— В основном, в этом виноват Ридондо, — отозвался пикт, поправляя перевязь меча. — Его песни сводят людей с ума. Повесь его в этой его шутовской одежде на самой высокой башне города. Пусть сочиняет стихи стервятникам.
Кулл покачал своей львиной головой.
— Нет, Брул. Я не сделаю этого. Великий поэт превыше любого царя. Он ненавидит меня, и все же я хотел бы завоевать его дружбу. Его песни могущественней моего скипетра, и когда он снисходит до того, чтобы петь для меня, мое сердце готово выскочить из груди. Я умру и буду позабыт, а его песни будут жить вечно.
Пикт пожал плечами.
— Поступай как знаешь. Ты все еще царь, и народ не посмеет сместить тебя. Алые Убийцы преданы тебе и за твоей спиной стоит вся страна пиктов. Мы оба с тобой варвары, пусть и прожили большую часть нашей жизни в этой стране. А теперь я отправляюсь. Ты можешь опасаться лишь покушения, а этого, в общем-то, бояться не стоит, учитывая, что день и ночь тебя сторожит отряд Алых Убийц.
Кулл жестом попрощался с ним и пикт покинул комнату.
Теперь аудиенции ожидал новый посетитель, что напомнило Куллу о том, что время царя ему не принадлежит.
То был молодой городской аристократ, некто Сино Валь Дор. Известный фехтовальщик и прожигатель жизни появился перед царем в явном душевном смятении. Его бархатная шляпа была измята и, когда он швырнул ее на пол, преклонив колени, плюмаж жалко поник. Его богатые одеяния были в небрежении, как если бы некие страдания души заставили его позабыть о своей внешности.
— Царь, владыка царь! — сказал он, и в голосе его звучала глубокая искренность. — Если славное прошлое моей семьи хоть что-нибудь значит для твоего величества, если что-нибудь значит моя верность, то во имя Валузии — исполни мою просьбу!
— Изложи ее.
— Владыка царь, я люблю одну девушку. Мне нет жизни без нее, а ей — без меня. Я не ем и не сплю, лишь думаю о ней. Ее краса озаряет мои дни и ночи — сияющее видение ее божественного очарования…
Кулл раздраженно заерзал на троне. Он ни разу не был влюблен.
— Тогда, во имя Валки, женись на ней!
— Ах! — воскликнул юноша. — В том-то и дело! Ее зовут Ала, и она рабыня, принадлежащая некоему Дукалону, господину Комахары. А в черных книгах законов Валузии сказано, что человек благородного происхождения не может жениться на невольнице. Так повелось от века. Куда бы я не обращался, везде слышал я один и тот же ответ: “Рабыня никогда не станет женой аристократа”. Это чудовищно! Они говорят мне, что еще ни разу за всю историю империи аристократ не возжелал жениться на невольнице. Что же мне делать? Лишь на тебя моя последняя надежда.
— А этот Дукалон не продаст ее?
— Продаст охотно, но это не решит дела. Она по-прежнему останется рабыней, а человек не может жениться на собственной невольнице. Я же хочу, чтобы она стала моей женой. Все прочее было бы пустой насмешкой. Я хочу показать ее всему миру в горностаях и драгоценностях жены Валь Дора! Но этого не будет, если ты не поможешь мне. Ее предки были рабами, и она родилась рабыней, и будет ей всю свою жизнь, и рабами будут ее дети. Поэтому она не может выйти замуж за свободного человека.
— Тогда сам становись рабом, — предложил Кулл, пристально глядя на юношу.
— Я желал бы этого, — ответил Сино, так твердо, что Кулл тут же поверил ему. — Я пошел к Дукалону и сказал: “У тебя есть рабыня, которую я люблю. Я хочу жениться на ней. Позволь мне стать твоим рабом, чтобы я мог всегда быть рядом с ней”. Он пришел в ужас и отказал мне. Он продал бы мне девушку или отдал ее, но и помыслить не мог о том, чтобы обратить меня в рабство. А мой отец поклялся нерушимой клятвой убить меня, если я запятнаю имя Валь Доров, став рабом. Нет, владыка царь, только ты можешь помочь мне.
Кулл пригласил Ту и изложил ему суть дела. Главный советник покачал головой.
— Так написано в огромных книгах, окованных железом, все как сказал Сино. Это было законом всегда и пребудет законом вовеки. Человек благородного происхождения не может сделать невольницу своей супругой.
— А почему я не могу изменить этот закон? — вопросил Кулл.
Ту положил перед ним каменную таблицу с высеченными на ней словами закона.
— Этот закон существует уже тысячелетия. Видишь, Кулл, его высекли в камне первые законодатели, так много столетий назад, что человек может считать целую ночь и все же не сосчитать их. Ни ты, ни любой другой царь не может изменить их.
Кулла внезапно охватило чувство болезненной слабости от собственной полной беспомощности, все чаще посещавшее его последнее время. Ему начинало казаться, что царская власть была лишь другой формой рабства. Он всегда пробивал себе путь сквозь ряды врагов своим огромным мечом. Но как мог он пробиться сквозь ряды заботливых и уважаемых друзей, кланявшихся и льстивших ему, но упрямо отрицавших любое новшество, тех, кто заперся в стенах древних обычаев и традиций и пассивно сопротивлялся его стремлению к переменам?
— Иди, — сказал он, устало махнув рукой. — Мне жаль, но я ничем не могу помочь тебе.
Сино Валь Дор покинул комнату. Сломленный человек, если опущенная голова, поникшие плечи, потускневшие глаза и шаркающая походка хоть что—нибудь да значат.
— Брул, — сказал царь, — эти государственные дела утомляют меня так, как не утомляла ни одна битва.
— Правила игры, Кулл, — отозвался Брул. — Ты царь, тебе и играть.
— Хотел бы я отправиться с тобой в Грондар, — сказал Кулл с завистью — Кажется, уже целую вечность я не сидел верхом. Но Ту говорит, что дела государства требуют моего присутствия здесь. Демоны бы его побрали!
Не дождавшись ответа, он с нарастающим раздражением продолжал изливать свою душу.
— Я сверг старую династию и захватил трон Валузии, о чем я мечтал еще с тех пор, как был мальчишкой, жившим среди дикарей. Это было легко. Теперь, оглядываясь на пройденный путь, на все эти дни борьбы, битв и несчастий, все это кажется мне каким-то сном. Я был дикарем в Атлантиде, потом провел два года в рабстве на веслах лемурийских галер, сбежал и превратился в отверженного средь гор Валузии. Потом стал пленником в ее темницах, гладиатором на ее аренах, воином, военачальником и, наконец, царем!
Моя беда, Брул, что я не заглядываю слишком далеко. Я прекрасно мог представить себе захват трона, но не думал о дальнейшем. Когда царь Борна пал мертвым у моих ног и я сорвал корону с его окровавленной головы, я достиг последнего предела моих грез. Все дальнейшее было лишь лабиринтом заблуждений и ошибок. Я был готов захватить трон, но не удерживать его.
Когда я сверг Борну, то люди бурно приветствовали меня. Тогда я был Освободителем. А теперь они косо поглядывают на меня и хмуро перешептываются за моей спиной. Они плюют на мою тень, когда думают, что я этого не вижу. Они воздвигли статую Борны, этой дохлой свиньи, в Храме Змея. И люди приходят рыдать перед ним, как над святым владыкой, замученным кроваворуким варваром. Когда я вел войско к победе, Валузии было плевать на то, что я чужеземец, а теперь она не может простить мне этого.
И теперь в храме Змея возжигают благовония в память Борны те люди, которых его палачи ослепили и изувечили, отцы, чьи сыновья погибли в его темницах, мужья, чьих жен утащили в его сераль. Ба! Как глупы люди.
— В основном, в этом виноват Ридондо, — отозвался пикт, поправляя перевязь меча. — Его песни сводят людей с ума. Повесь его в этой его шутовской одежде на самой высокой башне города. Пусть сочиняет стихи стервятникам.
Кулл покачал своей львиной головой.
— Нет, Брул. Я не сделаю этого. Великий поэт превыше любого царя. Он ненавидит меня, и все же я хотел бы завоевать его дружбу. Его песни могущественней моего скипетра, и когда он снисходит до того, чтобы петь для меня, мое сердце готово выскочить из груди. Я умру и буду позабыт, а его песни будут жить вечно.
Пикт пожал плечами.
— Поступай как знаешь. Ты все еще царь, и народ не посмеет сместить тебя. Алые Убийцы преданы тебе и за твоей спиной стоит вся страна пиктов. Мы оба с тобой варвары, пусть и прожили большую часть нашей жизни в этой стране. А теперь я отправляюсь. Ты можешь опасаться лишь покушения, а этого, в общем-то, бояться не стоит, учитывая, что день и ночь тебя сторожит отряд Алых Убийц.
Кулл жестом попрощался с ним и пикт покинул комнату.
Теперь аудиенции ожидал новый посетитель, что напомнило Куллу о том, что время царя ему не принадлежит.
То был молодой городской аристократ, некто Сино Валь Дор. Известный фехтовальщик и прожигатель жизни появился перед царем в явном душевном смятении. Его бархатная шляпа была измята и, когда он швырнул ее на пол, преклонив колени, плюмаж жалко поник. Его богатые одеяния были в небрежении, как если бы некие страдания души заставили его позабыть о своей внешности.
— Царь, владыка царь! — сказал он, и в голосе его звучала глубокая искренность. — Если славное прошлое моей семьи хоть что-нибудь значит для твоего величества, если что-нибудь значит моя верность, то во имя Валузии — исполни мою просьбу!
— Изложи ее.
— Владыка царь, я люблю одну девушку. Мне нет жизни без нее, а ей — без меня. Я не ем и не сплю, лишь думаю о ней. Ее краса озаряет мои дни и ночи — сияющее видение ее божественного очарования…
Кулл раздраженно заерзал на троне. Он ни разу не был влюблен.
— Тогда, во имя Валки, женись на ней!
— Ах! — воскликнул юноша. — В том-то и дело! Ее зовут Ала, и она рабыня, принадлежащая некоему Дукалону, господину Комахары. А в черных книгах законов Валузии сказано, что человек благородного происхождения не может жениться на невольнице. Так повелось от века. Куда бы я не обращался, везде слышал я один и тот же ответ: “Рабыня никогда не станет женой аристократа”. Это чудовищно! Они говорят мне, что еще ни разу за всю историю империи аристократ не возжелал жениться на невольнице. Что же мне делать? Лишь на тебя моя последняя надежда.
— А этот Дукалон не продаст ее?
— Продаст охотно, но это не решит дела. Она по-прежнему останется рабыней, а человек не может жениться на собственной невольнице. Я же хочу, чтобы она стала моей женой. Все прочее было бы пустой насмешкой. Я хочу показать ее всему миру в горностаях и драгоценностях жены Валь Дора! Но этого не будет, если ты не поможешь мне. Ее предки были рабами, и она родилась рабыней, и будет ей всю свою жизнь, и рабами будут ее дети. Поэтому она не может выйти замуж за свободного человека.
— Тогда сам становись рабом, — предложил Кулл, пристально глядя на юношу.
— Я желал бы этого, — ответил Сино, так твердо, что Кулл тут же поверил ему. — Я пошел к Дукалону и сказал: “У тебя есть рабыня, которую я люблю. Я хочу жениться на ней. Позволь мне стать твоим рабом, чтобы я мог всегда быть рядом с ней”. Он пришел в ужас и отказал мне. Он продал бы мне девушку или отдал ее, но и помыслить не мог о том, чтобы обратить меня в рабство. А мой отец поклялся нерушимой клятвой убить меня, если я запятнаю имя Валь Доров, став рабом. Нет, владыка царь, только ты можешь помочь мне.
Кулл пригласил Ту и изложил ему суть дела. Главный советник покачал головой.
— Так написано в огромных книгах, окованных железом, все как сказал Сино. Это было законом всегда и пребудет законом вовеки. Человек благородного происхождения не может сделать невольницу своей супругой.
— А почему я не могу изменить этот закон? — вопросил Кулл.
Ту положил перед ним каменную таблицу с высеченными на ней словами закона.
— Этот закон существует уже тысячелетия. Видишь, Кулл, его высекли в камне первые законодатели, так много столетий назад, что человек может считать целую ночь и все же не сосчитать их. Ни ты, ни любой другой царь не может изменить их.
Кулла внезапно охватило чувство болезненной слабости от собственной полной беспомощности, все чаще посещавшее его последнее время. Ему начинало казаться, что царская власть была лишь другой формой рабства. Он всегда пробивал себе путь сквозь ряды врагов своим огромным мечом. Но как мог он пробиться сквозь ряды заботливых и уважаемых друзей, кланявшихся и льстивших ему, но упрямо отрицавших любое новшество, тех, кто заперся в стенах древних обычаев и традиций и пассивно сопротивлялся его стремлению к переменам?
— Иди, — сказал он, устало махнув рукой. — Мне жаль, но я ничем не могу помочь тебе.
Сино Валь Дор покинул комнату. Сломленный человек, если опущенная голова, поникшие плечи, потускневшие глаза и шаркающая походка хоть что—нибудь да значат.
III. Я думала ты — тигр в человеческом образе!
Прохладный ветер шелестел зеленью леса. Ручей вился серебряной нитью между стволами огромных деревьев, оплетенных огромными лозами и свисающими гирляндами побегов. Где-то пела птица, и мягкие лучи солнца позднего лета проникали через переплетение ветвей, падая черно-золотым бархатным узором света и тени на покрытую травой землю. И в самой сердцевине этой пасторали лежала маленькая рабыня, уткнувшись лицом в ладони и рыдая так, словно у нее разрывалось сердце. Пели птицы, но она была глуха, ручьи звали ее, но она была нема, светило солнце, но она была слепа. Вся вселенная была лишь черной бездной, где существовали только слезы и боль.
Поэтому она не услышала легких шагов и не увидела высокого широкоплечего мужчину, вышедшего из-за кустов и остановившегося над ней. Она не подозревала о его присутствии, пока он не встал на колени, и не приподнял ее, утирая ей глаза с такой нежностью, на которую была бы способна разве что рука женщины.
Маленькая невольница увидела смуглое бесстрастное лицо с холодными узкими серыми глазами, которые сейчас были странно мягкими. Она поняла по его внешности, что это был не валузиец, а в эти тревожные времена маленьким рабыням было небезопасно сталкиваться в глухом лесу с незнакомцами, а тем более чужеземцами. Но ее горе мешало ей испытывать страх и, к тому же, человек выглядел добрым.
— Что с тобой, дитя? — спросил он, и поскольку женщина в сильном горе чаще всего поверяет свои печали любому, кто проявляет интерес и сочувствие, она прошептала:
— О, господин, я несчастная девушка. Я люблю молодого аристократа…
— Сино Валь Дора?
— Да, господин, — она удивленно посмотрела на него. — Откуда ты знаешь? Он хочет жениться на мне и сегодня, испробовав все другие пути, он пошел к самому царю. Но царь отказался помочь ему.
Тень прошла по смуглому лицу незнакомца.
— Сино сказал, что царь отказал ему?
— Нет, царь пригласил старшего советника и долго спорил с ним, но вынужден был уступить. О! — она всхлипнула. — Я знала, что это будет бесполезно. Законы Валузии неизменны, пусть даже они жестоки и несправедливы. Они превыше царя.
Тут девушка почувствовала, что мышцы поддерживающей ее руки внезапно напряглись и затвердели, словно толстые железные канаты. На лице незнакомца появилось выражение уныния и безнадежности.
— Да, — пробормотал он словно сам себе. — Законы Валузии превыше царя.
Высказав все свои горести, она немного пришла в себя, и глаза ее высохли. Маленькие рабыни привычны к бедам и страданиям, хотя именно к этой рабыне всю ее жизнь относились необычно хорошо.
— И Сино возненавидел царя? — спросил незнакомец.
Она покачала головой.
— Он понимает, что царь беспомощен.
— А ты?
— Что — я?
— Ты ненавидишь царя?
Ее глаза вспыхнули.
— Я! О, господин, да кто я такая, чтобы ненавидеть царя? Нет, нет, я даже и не думала о таком.
— Я рад, — сказал человек угрюмо. — К тому же, малышка, царь — только раб, как и ты сама. Только опутан он более тяжелыми узами.
— Бедняга, — жалостливо сказала она, хоть и не вполне понимая, что он хотел сказать. Затем в ней вспыхнул гнев. — Но я ненавижу жестокие законы, по которым живут эти люди! Почему эти законы нельзя изменить? Время не стоит на месте. Почему люди сегодня должны повиноваться законам, которые были созданы нашими варварскими предками тысячи лет назад…
Она внезапно замолчала и испуганно осмотрелась по сторонам.
— Не рассказывай никому, — прошептала девушка, просительно прислоняясь головой к плечу ее собеседника. — Не подобает женщине, а тем более рабыне, так бесстыдно говорить о таких важных вещах. Меня побьют, если моя госпожа или господин услышат об этом.
Мужчина усмехнулся.
— Успокойся, дитя. Сам царь не обиделся бы на твои слова. Более того, я думаю, что он согласился бы с тобой.
— А ты видишься с царем? — спросила она. Ее детское любопытство на миг заставило ее забыть о бедах.
— Часто.
— И в нем восемь футов роста? — спросила она заинтересованно. — А правда, что у него под короной рога, как говорят люди?
— Вряд ли, — рассмеялся он. — Что до роста, то чтобы соответствовать твоему описанию, ему не хватает добрых двух футов, в остальном же он мог бы быть моим братом-близнецом. Между нами почти нет разницы.
— И он такой же добрый, как ты?
— По временам. Когда его не раздражают дела государства, в которых он ничего не может понять, или же причуды людей, которые никогда не смогут понять его самого.
— А он и в самом деле варвар?
— Да, самый настоящий. Он родился и провел свое детство среди язычников-варваров, населяющих землю Атлантиды. Он увидел сон и сделал его явью. Поскольку он был великим воином и умел яростно рубиться мечом, поскольку он был отважен в битве и поскольку варвары-наемники валузийского войска любили его, он стал царем. Но поскольку он воин, а не политик, поскольку его умение биться на мечах ныне уже не может ему помочь, его трон качается под ним.
— Значит, он очень несчастен?
— Ну, не всегда, — улыбнулся мужчина. — Иногда, когда он удирает в одиночку и позволяет себе провести несколько свободных часов в лесной глуши, он почти счастлив. Особенно, когда он встречает милую маленькую девушку, вроде…
Девушка, охваченная внезапным ужасом, упала перед ним на колени.
— О, владыка, помилуй меня! Я ведь не знала, что ты царь!
— Не бойся. — Кулл снова опустился рядом с ней на колени и обнял ее, чувствуя, что она дрожит с головы до ног. — Ты сказала, что я добр…
— И ты такой и есть, повелитель, — слабо прошептала она. Я… Я думала, что ты тигр в человеческом образе, по словам людей. Но ты добрый и нежный… И все же… Ты — царь, а я…
Внезапно она вскочила и в полном смятении бросилась прочь, тут же скрывшись из глаз. То, что человек, которому она открыла свою душу, оказался тем самым царем, кого она лишь мечтала увидеть когда-нибудь издали, привело ее в смятение, граничившее с настоящим ужасом.
Кулл вздохнул и поднялся на ноги. Дела государства не могли ждать, и он должен был возвратиться и заняться проблемами, о сути которых имел лишь смутное представление, а как разрешить их — не мог и представить себе.
Поэтому она не услышала легких шагов и не увидела высокого широкоплечего мужчину, вышедшего из-за кустов и остановившегося над ней. Она не подозревала о его присутствии, пока он не встал на колени, и не приподнял ее, утирая ей глаза с такой нежностью, на которую была бы способна разве что рука женщины.
Маленькая невольница увидела смуглое бесстрастное лицо с холодными узкими серыми глазами, которые сейчас были странно мягкими. Она поняла по его внешности, что это был не валузиец, а в эти тревожные времена маленьким рабыням было небезопасно сталкиваться в глухом лесу с незнакомцами, а тем более чужеземцами. Но ее горе мешало ей испытывать страх и, к тому же, человек выглядел добрым.
— Что с тобой, дитя? — спросил он, и поскольку женщина в сильном горе чаще всего поверяет свои печали любому, кто проявляет интерес и сочувствие, она прошептала:
— О, господин, я несчастная девушка. Я люблю молодого аристократа…
— Сино Валь Дора?
— Да, господин, — она удивленно посмотрела на него. — Откуда ты знаешь? Он хочет жениться на мне и сегодня, испробовав все другие пути, он пошел к самому царю. Но царь отказался помочь ему.
Тень прошла по смуглому лицу незнакомца.
— Сино сказал, что царь отказал ему?
— Нет, царь пригласил старшего советника и долго спорил с ним, но вынужден был уступить. О! — она всхлипнула. — Я знала, что это будет бесполезно. Законы Валузии неизменны, пусть даже они жестоки и несправедливы. Они превыше царя.
Тут девушка почувствовала, что мышцы поддерживающей ее руки внезапно напряглись и затвердели, словно толстые железные канаты. На лице незнакомца появилось выражение уныния и безнадежности.
— Да, — пробормотал он словно сам себе. — Законы Валузии превыше царя.
Высказав все свои горести, она немного пришла в себя, и глаза ее высохли. Маленькие рабыни привычны к бедам и страданиям, хотя именно к этой рабыне всю ее жизнь относились необычно хорошо.
— И Сино возненавидел царя? — спросил незнакомец.
Она покачала головой.
— Он понимает, что царь беспомощен.
— А ты?
— Что — я?
— Ты ненавидишь царя?
Ее глаза вспыхнули.
— Я! О, господин, да кто я такая, чтобы ненавидеть царя? Нет, нет, я даже и не думала о таком.
— Я рад, — сказал человек угрюмо. — К тому же, малышка, царь — только раб, как и ты сама. Только опутан он более тяжелыми узами.
— Бедняга, — жалостливо сказала она, хоть и не вполне понимая, что он хотел сказать. Затем в ней вспыхнул гнев. — Но я ненавижу жестокие законы, по которым живут эти люди! Почему эти законы нельзя изменить? Время не стоит на месте. Почему люди сегодня должны повиноваться законам, которые были созданы нашими варварскими предками тысячи лет назад…
Она внезапно замолчала и испуганно осмотрелась по сторонам.
— Не рассказывай никому, — прошептала девушка, просительно прислоняясь головой к плечу ее собеседника. — Не подобает женщине, а тем более рабыне, так бесстыдно говорить о таких важных вещах. Меня побьют, если моя госпожа или господин услышат об этом.
Мужчина усмехнулся.
— Успокойся, дитя. Сам царь не обиделся бы на твои слова. Более того, я думаю, что он согласился бы с тобой.
— А ты видишься с царем? — спросила она. Ее детское любопытство на миг заставило ее забыть о бедах.
— Часто.
— И в нем восемь футов роста? — спросила она заинтересованно. — А правда, что у него под короной рога, как говорят люди?
— Вряд ли, — рассмеялся он. — Что до роста, то чтобы соответствовать твоему описанию, ему не хватает добрых двух футов, в остальном же он мог бы быть моим братом-близнецом. Между нами почти нет разницы.
— И он такой же добрый, как ты?
— По временам. Когда его не раздражают дела государства, в которых он ничего не может понять, или же причуды людей, которые никогда не смогут понять его самого.
— А он и в самом деле варвар?
— Да, самый настоящий. Он родился и провел свое детство среди язычников-варваров, населяющих землю Атлантиды. Он увидел сон и сделал его явью. Поскольку он был великим воином и умел яростно рубиться мечом, поскольку он был отважен в битве и поскольку варвары-наемники валузийского войска любили его, он стал царем. Но поскольку он воин, а не политик, поскольку его умение биться на мечах ныне уже не может ему помочь, его трон качается под ним.
— Значит, он очень несчастен?
— Ну, не всегда, — улыбнулся мужчина. — Иногда, когда он удирает в одиночку и позволяет себе провести несколько свободных часов в лесной глуши, он почти счастлив. Особенно, когда он встречает милую маленькую девушку, вроде…
Девушка, охваченная внезапным ужасом, упала перед ним на колени.
— О, владыка, помилуй меня! Я ведь не знала, что ты царь!
— Не бойся. — Кулл снова опустился рядом с ней на колени и обнял ее, чувствуя, что она дрожит с головы до ног. — Ты сказала, что я добр…
— И ты такой и есть, повелитель, — слабо прошептала она. Я… Я думала, что ты тигр в человеческом образе, по словам людей. Но ты добрый и нежный… И все же… Ты — царь, а я…
Внезапно она вскочила и в полном смятении бросилась прочь, тут же скрывшись из глаз. То, что человек, которому она открыла свою душу, оказался тем самым царем, кого она лишь мечтала увидеть когда-нибудь издали, привело ее в смятение, граничившее с настоящим ужасом.
Кулл вздохнул и поднялся на ноги. Дела государства не могли ждать, и он должен был возвратиться и заняться проблемами, о сути которых имел лишь смутное представление, а как разрешить их — не мог и представить себе.
IV. Кто умрет первым?
Двадцать человек бесшумно крались средь молчания, царившего в коридорах и залах дворца. Их ноги в мягких кожаных туфлях ступали беззвучно и по толстым коврам, и по голым мраморным плитам. Факелы, стоявшие в нишах, рождали красные отблески на обнаженных кинжалах, мечах и лезвиях боевых топоров.
— Тише, тише вы все! — прошипел Ардион, оглядываясь на своих сообщников. — Кто это там дышит, словно буйвол? Начальник ночной охраны удалил отсюда всех стражников. Одним приказал оставить свои посты, а других напоил. И все же мы должны быть осторожны. Счастье еще, что эти проклятые пикты, эти тощие волки, либо остались в своем посольстве, либо отправились в Грондар. Тише! Все назад! Стража идет.
Они столпились позади огромной колонны, за которой мог бы спрятаться целый отряд людей, и ждали. Почти сразу же из-за угла появился десяток воинов, великанов в алой броне, казавшихся движущимися железными статуями. Все они были тяжело вооружены и на лицах некоторых из них была написана легкая неуверенность. Лицо их начальника было бледным и застывшим и, когда отряд проходил мимо колонны, за которой прятались заговорщики, он поднял руку, утирая выступивший на лбу пот. Он был молод и предательство давалось ему нелегко.
— Тише, тише вы все! — прошипел Ардион, оглядываясь на своих сообщников. — Кто это там дышит, словно буйвол? Начальник ночной охраны удалил отсюда всех стражников. Одним приказал оставить свои посты, а других напоил. И все же мы должны быть осторожны. Счастье еще, что эти проклятые пикты, эти тощие волки, либо остались в своем посольстве, либо отправились в Грондар. Тише! Все назад! Стража идет.
Они столпились позади огромной колонны, за которой мог бы спрятаться целый отряд людей, и ждали. Почти сразу же из-за угла появился десяток воинов, великанов в алой броне, казавшихся движущимися железными статуями. Все они были тяжело вооружены и на лицах некоторых из них была написана легкая неуверенность. Лицо их начальника было бледным и застывшим и, когда отряд проходил мимо колонны, за которой прятались заговорщики, он поднял руку, утирая выступивший на лбу пот. Он был молод и предательство давалось ему нелегко.