Смотрю, петух остановился. Поглядел на неё одним кровавым глазом, потом другим и как закричит:
«Кукареку!»
Но в этом крике не было угрозы, скорее — удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба — в руках у неё была краюшка — и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью…
Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.
— Я никаких зверей и птиц не боюсь, — говорит. — Бояться — это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, — обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.
И что вы скажете? Разбойник не только послушался Эдитки, но и позволил ей погладить себя по перьям.
Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.
Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не допускал ни на шаг. Для одной только Эдитки делал исключение.
Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех Щеглёнка, он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.
Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.
Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.
Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик…
Пан Кубяк
Совершенно ручной человек
Всё началось с того, что молодым воробьям не хотелось летать. До поля, мол, чересчур далеко.
Напрасно убеждали их старые, мудрые воробьи:
«Летите с нами в поле! Люди только вчера скосили рожь и свезли её в амбары. На жнивье полно зерна! Наклонись и клюй сколько душе угодно! Даже искать не надо. Чир, чир, чир!»
«Ну да ещё! Охота была лететь в такую даль! Зачем это нам? Пусть туда галки летают или скворцы. Это их дело слоняться по жнивью! Чир, чир, чир, чир, чир, чир!» — отвечали хором молодые.
«А вы разве не знаете, что по двору ходит человек? А у него под мышкой огненная палка? И как он дунет из этой огненной палки, то и бежать поздно? Чир, чир, чир!»
«Ха, ха, ха! — смеялись молодые воробьи. — Человек с огненной палкой! Чир, чир, чир! Кто это видал человека с огненной палкой? Ха, ха, ха!»
«Моя любимая жёнушка, Просоежка, погибла от такой палки!» — пропищал какой-то старый воробей.
«Ха, ха, ха! Чир, чир, чир, чир! — смеялись молодые воробушки. — Что за небылицы этот старик плетёт! Ха, ха, ха! Огненная палка! Совсем из ума выжил старина. Чир, чир, чир!»
А один молоденький воробушек выскочил на самый кончик ветки тополя, на котором происходило совещание, и закричал:
«Что вы нас пугаете огненной палкой, которой никто не видел! Вот ястребы — другое дело! Я сам видел, как один кружил над полем. Ястреб нас всех до единого перетаскает на вашем хвалёном жнивье!»
«Чир, чир чир!» — грянули в один голос молодые воробушки, и это означало, что они безоговорочно согласны с оратором.
«Поле серое, воробей серый — ястребу трудно его заметить издали!» — уговаривали старые.
А один из них — старый воробей, которого, как говорится, на мякине не проведёшь, — махнул два раза хвостиком, где оставалось только два пёрышка, и те по бокам, и чирикнул:
«Разве в поле кустов нет? А груши на меже? Разве нельзя спрятаться?»
Но попробуй втолкуй им! Старики — своё, а молодые — своё. Препирались так целый час, а то и больше. И такой писк стоял на тополе, такой крик и шум, такой гвалт, что прохожие затыкали уши.
Наконец наговорились до хрипоты. И замолчали. Никто уже не мог даже пискнуть.
Все ждали, что же скажет самый старый воробей. Он всё это время сидел нахохлившись на самом высоком сучке и молчал.
«Пусть каждый поступает как знает, — наконец чирикнул он басом. — Молодой до тех пор не поумнеет, пока не пожалеет о тех глупостях, которые натворил. Чир! Я всё сказал! Закрываю заседание».
И вот на заре старые воробьи полетели на жнивье, а молодые — в ригу.
Солнце клонилось уже к закату, когда старые воробьи вернулись с поля. Смотрят, а на тополе полным-полно молодых. И такой писк стоит, такое чириканье, что старики сразу смекнули — случилось что-то недоброе.
Спрашивают — что и как.
А молодые воробьи кричат:
«Это же разбой! Убийство! Злодейство! Неслыханное преступление! Чир, чир, чир, чир, чир!»
И давай наперебой рассказывать, что, едва они забрались в ригу на ток, где пересыпали зерно из мешков в сусеки, едва принялись как следует за еду, вдруг: пиф! паф! бах! Конец!
«Не меньше дюжины наших там полегло!»
«Разве мы вас не предупреждали? Чир, чир, чир!» — отвечали старики.
Поднялся такой гомон, что казалось, будто целый воз стекла разом разбился вдребезги. И вдруг один молодой воробей — из молодых да ранних — пискнул:
«Цыц!»
А когда стало немного потише, начал:
«Грустные события, имевшие недавно место, вынудили нас принять новое решение. По этому вопросу выступит коллега Ячменёк».
Тут вышел один воробейка и, запинаясь, начал рассказывать, что ещё перед собранием они беседовали с аистом, с тем, у которого гнездо как раз возле риги, на халупе Курасей. Он им сказал, что завтра утром забирает жену и детей и улетает в тёплые края, где всего сколько хочешь.
«Мы его спрашивали, есть ли в этих тёплых странах человек. А он говорит, что всю зиму в глаза людей не увидит».
«И что? И что?» — допытывались старики.
«Мы не хотим больше жить в стране, где живёт кровожадный человек! Долой человека! Долой, долой, долой!» — кричали молодые воробьи.
И так они кипели от злости, так вопили, кричали, галдели, что сова, которая жила на колокольне, проснулась, открыла один глаз, пошевелила ушами и пробурчала сердито:
«И зачем только эти глупые воробьи живут на свете? Неужели для того, чтобы совы спать не могли?»
Старые воробьи ничего не говорили, а только переглядывались. Хотел было один из них — тот, с выщипанным хвостом, — что-то объяснить молодым, но старейший воробей раскрыл клюв, кашлянул, вздохнул и сказал:
«Пусть каждый поступает как знает, чир, чир, чир! Дурак до тех пор не поумнеет, пока сам в своей глупости не убедится!»
«Внимание! В путь!»
И стая аистов огромным треугольником поплыла в небе.
За аистами кинулись воробьишки. Машут крылышками, трепыхаются. Но куда им там до аистов! Пока аисты кружили над лугом, ещё ничего. Но вот аисты забрались в самое поднебесье и поплыли в недосягаемой вышине, совершая прощальный круг над деревушкой. Тут воробьи не выдержали. Они уже не слышали, как аисты сверху кричали: «До будущей весны! До новой встречи, милая деревушка!» Они один за другим, как камушки, летели вниз…
И только над самой землёй воробушки кое-как ухитрялись выровняться, чтобы не разбиться вдребезги о засохшую землю.
Посыпались эти молодые воробьи на поле. Как раз на то место, где старые воробьи подбирали зерна. Были они такие усталые и голодные, что, едва придя в себя, набросились на еду.
Старики их спрашивают:
«Уже вернулись из тёплых стран? Чир, чир, чир!»
А молодые — ни гугу, знай клюют зерно.
«А знаете ли вы, — говорит воробей с выщипанным хвостом, — кто трудился, не жалея сил, чтобы вырос в поле хлеб? Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи — ни слова. Молчат. Только клювы мелькают — так они торопятся.
Когда немного подкрепились, отвечают:
«Хлеб сам родился!»
«Всю весну и пол-лета ты в гнезде просидел, что ты можешь знать? — говорит бесхвостый воробей. — Поглядел бы ты, сколько человеку пришлось поработать, чтобы созрели эти зёрнышки! А ведь клевать не стесняешься! Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи промолчали.
И с тех пор на вечерних собраниях на тополе что-то не было речи об отлёте в тёплые края. Зато много говорили о том, что хлеб уже везут на мельницу и там всегда можно кое-что найти. И о том, не пошарить ли в саду — там есть сливы, а то и груши.
Молодые выслушивали ораторов, не противореча. Даже тогда, когда один из стариков сказал, что с человеком можно ужиться, если не воровать у него на глазах и уметь вовремя спрятаться на заборе или на дереве. Всё было тихо и мирно.
Вдруг ни с того ни с сего — скандал!
Когда старики прилетели на тополь, молодые сообщили им, что завтра летят в лес. Они, мол, решили теперь поселиться в лесу и питаться лесными ягодами или, на худой конец, мошками.
«Зачем? Зачем? Чир, чир, чир!» — недоумевали старые воробьи.
«С человеком можно жить, — чирикнул вертлявый воробейка, который верховодил у молодых, — но сейчас на поля и в огороды вышли какие-то страшные твари. Туловище у них из жердей, на голове старые шляпы, а пальцы из соломы! А мы узнали от вороны, что в лесу таких чудовищ нет. Летим в лес!»
«В лес! В лес! В лес!» — надрывалась вся молодёжь.
И снова поднялся такой тарарам, что старая сова выглянула с колокольни и крикнула:
«Тихо! Цыц! Что такое? Кугу! Ну, попадись мне только кто-нибудь из вас! Век меня не забудет!»
Старейший воробей, когда старики спросили его, что он обо всем этом думает, не отвечал ничего, а прямо полетел на чердак, где у него была уютная квартирка.
С первыми лучами солнца молодые воробьи отправились в лес. Смотрят — а горлицы целыми стаями кружат над верхушками сосен. Спрашивают воробьи:
«Что у вас стряслось?»
«Нет больше нашего любимого корма, — отвечает им одна. — И погода вот-вот испортится. На морозе ворковать не станешь. Мы улетаем! Для горлицы родина там, где всего вдоволь и тепло!»
«Летим в тёплые края! — закричали остальные горлицы. — Хотите с нами?»
«Нет, спасибо! — отвечали воробушки. — Нам это не подходит. Мы остаёмся в лесу».
«Тут ласки! Берегитесь ласок!» — проворковали горлицы, а больше ничего не сказали, потому что им было некогда.
Молодой вожак заметил на можжевельнике ягоды. Он чирикнул об этом своим. Воробьи облепили можжевельник. Клюют ягоды. Аж клювы у них сводит — до того противно! Но едят и похваливают. Как же им признаться, что от этих лесных ягод, от такого деликатеса у них всё нутро наизнанку выворачивает!
И вдруг — писк! Запищал один, второй, третий воробьишка.
«Ой, пустите! Караул! Спасите!»
Воробьи поднялись и наутёк. Полетели в огород. Поглядели — и глазам своим не поверили. На тех самых чудищах, от которых они убежали, сидят старые воробьи и как ни в чём не бывало почёсывают носами крылышки.
Старый воробей — тот самый, с выщипанным хвостом, — спрашивает:
«Ну что, вернулись уже из лесу? Как вам понравились ягоды, чир, чир, чир? Видно, не всем они впрок пошли, чир, чир, чир!»
Молодым и крыть нечем. Больше они в лес уже не летали.
«Чижик-пы… где ты бы… Чижик-пы… где ты бы?..»
Хоть он и старательно подслушивал, что люди поют, но всю песенку выучить не сумел.
«Воображала! Думает, наверно, что похож на человека! Похож, как же!» — чирикнул какой-то дерзкий воробушек.
Но скворец, очевидно, не услышал. Он снова повертел хвостом и говорит:
«Этот сырой климат мне вреден! У меня же голос, понимаете? Боюсь потерять свой дивный голос. И вообще пребывание в этой стране для птицы моего круга и с моим талантом… Я уезжаю! В Италию! Ах, Италия!.. Может быть, весной вернусь. Прошу посторожить мой дом. Чижик-пы... где ты бы… гм! Так и есть — уже охрип. До свидания!» — крикнул он, вспорхнул — и только его и видели.
«Лети куда угодно, паяц расфуфыренный! А мы тут останемся!» — крикнули вслед ему воробьи.
А бесхвостый воробей чирикнул:
«Когда вернёшься, найдёшь в своём доме два-три приличных воробьиных семейства».
И в тот же вечер на совещании бесхвостый воробей спросил молодых:
«Ну как, собираетесь покидать родную землю?»
«Никогда! Тут нам надо жить и умирать!» — дружно отвечала молодёжь.
А один крикнул:
«А с человеком можно поладить?»
«Его даже приручить можно!» — пробормотал бесхвостый воробей и одним глазом покосился на воробьиного патриарха.
Но старейший воробей и на этот раз ничего не сказал и сразу же закрыл собрание, потому что дождь лил не на шутку. А у старика был ревматизм, и в ненастье у него всегда ломило в правом крыле. Только по дороге на чердак он шепнул Бесхвостому:
«Набрались ума, ребятишки! Порядочные воробьи выросли, чир, чир, чир!»
«А когда мы им покажем ручного человека?» — спросил Бесхвостый.
«Когда настанет время, чир! — осадил его старец. — Ох, и замучил меня этот ревматизм!» — простонал он и зарылся с головой в солому, которой полно было на чердаке.
И на следующий лило как из ведра. И так — каждый день. Собрания на тополе становились всё печальнее. Все жаловались, плакались, пищали. И ниоткуда ни совета, ни помощи! Ведь воробьиный старейшина носа не показывал — так и сидел на своём чердаке. Только Бесхвостый летал к нему и сообщал обо всем, о чём говорилось на сборищах.
«Если дальше будет так холодно, мокро, пусто и голодно, мы все пропадём, — убеждал он старца. — Не для чего откладывать!»
Патриарх всё выслушивал, кивал головой, жаловался на ревматизм. Но не давал ни советов, ни приказа.
И вдруг однажды утром — солнце! Небо чистое! Туч — ни следа! Старейший воробей вызвал к себе Бесхвостого.
«Сегодня выступаем! — говорит. — Сбор! И сразу же в путь!»
Бесхвостый долго собирал стаю. Уговаривал, подгонял. Наконец полетели. Старейшина — впереди. Летят. Пролетят немножко и садятся на озимь или на кусты. Ведь воробей — летун неважный: махнёт несколько раз крылышками и уже не прочь отдохнуть. На каждом привале — совещание. Все хотят узнать, куда они направляются. А воробьиный старейшина словно и не слышит, что вокруг творится. Молчит. Только почёсывает пёрышки на своём больном крыле и время от времени шепчет Бесхвостому:
«Поторопи ты молодёжь! Нам надо до вечера быть там. А ведь ты знаешь, сколько ещё осталось лететь».
Поднялись, полетели дальше, снова опустились в кусты. Минутку поговорили и снова в путь.
Наступил полдень. Солнце всё жарче. Воробьишки едва уже машут измученными крыльями. А старейший воробей всё подгоняет их и подгоняет, торопит и торопит.
И что ж удивительного, если на последнем привале воробьи взбунтовались. Случилось это в облетевшем саду возле беленького домика, у самой дороги.
«Не тронемся отсюда! Чир, чир, чир!»
Бесхвостый летает от одного воробья к другому, объясняет, уговаривает. Никакого толку! И слушать не хотят. А тот вертопрах, который у молодых верховодил, выскочил, заорал:
«За мной!»
И полетел в огород. Воробьи сели на мак. Бесхвостый подскочил к старейшине:
«Что будет? Что будет?» — ахает.
«Дай им немного подкрепиться, — успокаивает его старец. — Долго они тут не задержатся».
Едва он это произнёс, как вдруг — бах! Выстрел!
«Спасайся кто может!» — закричали воробьишки и наутёк.
«За мной!» — крикнул воробьиный старейшина и повернул перепуганную стаю прямо к городу. А город уже виднелся вдали.
Около кладбища старик ещё раз повернул и совершил круг над огородами, возле казарм. Бесхвостый подлетел к нему и спрашивает:
«На ясень или на липу?»
«На липу, понятно, что на липу! И подгоняй задних, чтобы никто не отстал по дороге».
«Готово?» — чирикнул воробьиный старейшина.
«Вроде да! — отвечал Бесхвостый. — Можно начинать!»
Воробьиный патриарх как следует откашлялся, вытер клюв о ветку, пересел туда, где меньше дуло, и чирикнул:
«Тихо!»
Гомон внезапно оборвался. Старец ещё раз прокашлялся, уселся поудобнее и начал:
«Воробьиный народ!»
«Слушайте, слушайте! Слушайте! Чир, чир, чир!» — зазвенело в ветках.
«Воробьиный народ! — повторил старец и откашлялся. Снова вытер нос об ветку и продолжал: — Вы научились уже многому!»
«Научились! Научились!» — заголосили воробьишки, и снова поднялся такой гвалт, что старейшина не мог произнести ни слова.
Только когда Бесхвостый крикнул: «Цыц! Пусть кто-нибудь только пискнет без спроса — я ему покажу!» — стало немного тише и старец смог продолжать.
«Вы уже узнали себя и поняли, что воробей никогда не покидает родной земли, не бежит в тёплые края, как делают другие птицы!»
«Позор им! Позор им! Долой!» — закричали воробьи.
И так зашумели, что Бесхвостому пришлось клюнуть нескольких самых ярых крикунов, потому что иначе он никогда бы не успокоил собрание. Когда стало немного потише, маленькая воробьиха, промокшая до последней пушинки, ни с того ни с сего закричала:
«Ах, как же холодно в нашей любимой отчизне!»
Но сосед дал ей тычка. И снова стало тихо.
Старец продолжал:
«Вы узнали и человека».
«Узнали! Узнали! Узнали! Чир, чир, чир!»
«И поняли, что с ним можно ужиться!» — сказал старейшина.
Тут только и разразился настоящий скандал! Выскочил вперёд Ячменёк. И крикнул прямо в лицо старику:
«А кто стрелял в нас, когда мы мак обирали?»
Разразилась небывалая буря жалоб, крика, писка. Бесхвостый довольно долго метался по липе, прыгая с ветки на ветку. Не так-то легко было утихомирить собрание. Особенно возмущались все, понятно, человеческой несправедливостью. А тут ещё, как назло, маленькая воробьиха пискнула с места тоненьким, как ниточка, голоском:
«Все требуют справедливости от других, а от себя никто!»
Едва её не заклевали!
Старейшина воспользовался тем, что в конце концов все обезголосили, прокашлялся, чирикнул и продолжал:
«Знайте же, что есть люди ручные и дикие! Чир! Дикий человек готов наброситься на воробьёв из-за любого пустяка. Дикий не любит, когда воробьи таскают у него то, что, как ему кажется, принадлежит ему, человеку. Чир, чир, чир! А вот ручной, совершенно ручной…»
«Ха-ха-ха! — засмеялся выскочка — вожак желторотых. — Ты нас, видно, за малых детей принимаешь! Будет сказки рассказывать! Хотели бы мы увидеть своими глазами такого „совершенно ручного человека“!»
Старец ни звуком не ответил на эти издевательские выпады.
Он переждал минутку, перескочил на другую ветку, вытер нос, взмахнул крылышками и снова заговорил:
«Поскольку там, где мы жили до сих пор, то есть в деревне, воробью хорошо только летом, а зимой — не дай боже…»
«Ой, да, да, да!» — пропищал какой-то изголодавшийся воробейка.
«…Я решил, — продолжал старец, — поселить вас на зиму в городе. Здесь и есть город».
«А что такое город?» — вылез с вопросом молоденький воробушек.
Бесхвостый было кинулся на него. Однако старейшина махнул ему крылом и спокойно объяснил:
«Город — это место, где живёт много людей, где есть тёплые чердаки, где на улицах можно найти зерно даже в самый жестокий мороз».
«Даже в мороз? — поразились воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Даже в морозы!» — подтвердил старейший воробей.
«А где? Где?» — допытывались молодые.
Старик не захотел ответить вслух. Он подмигнул Бесхвостому. Бесхвостый наклонился к одному маленькому воробушку, сидевшему рядом с ним на ветке, и что-то шепнул ему на ухо. Тот что-то сказал своему соседу. И каждый удивлённо открывал глаза, кивал головой и шептал на ухо следующему только что услышанную новость.
«Кукареку!»
Но в этом крике не было угрозы, скорее — удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба — в руках у неё была краюшка — и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью…
Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.
— Я никаких зверей и птиц не боюсь, — говорит. — Бояться — это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, — обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.
И что вы скажете? Разбойник не только послушался Эдитки, но и позволил ей погладить себя по перьям.
Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.
Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не допускал ни на шаг. Для одной только Эдитки делал исключение.
Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех Щеглёнка, он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.
Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.
Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.
Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик…
Пан Кубяк
Я считал, что я уже совсем большой, хотя пёстрый фартук нашей Моники закрывал меня всего — от плеч до пяток. В этом торжественном облачении я устраивал богослужение. Пел, звонил мамиными ключами. Кадил привязанным на трёх шнурках старым подстаканником с обломанной ручкой перед табуретом, на котором стояла коробка от конфет, оклеенная золотой бумагой.
Когда пришла весна, запахло солнцем и свежестью молодых трав, в нашем доме появился Кубяк. Он поместился на веранде. И стал там заменять трухлявые доски пола новыми, золотистыми и пахнущими смолой.
Пан Кубяк был человек всесторонне одарённый. Сегодня он без труда справлялся со стариковским упрямством часов, висевших в столовой и отказавшихся бить. Завтра ловко подшивал новые подмётки к туфлям Моники, сколачивал бочки для капусты или прививал яблони. И, что значительно важнее, он умел ножичком выстругивать сабли, поразительно похожие на настоящие.
Такой вот сабле, выструганной паном Кубяком, я и обязан тем, что без всякой жалости изменил духовному сословию. Я стал повстанцем. Удалось это мне тем легче, что пан Кубяк сам когда-то участвовал в восстании. Он рассказывал о нём охотно, с такой захватывающей живостью, что слушатель пробирался вместе с ним сквозь лесную чащу, совершал смелые рейды в тыл врага и был готов биться с неприятелем до последней капли крови, хотя и без надежды на победу…
В своих рассказах пан Кубяк вовсе не выглядел героем. Он был солдатом — и только. Всё, что он пережил, казалось ему столь же простым и ясным, как и то, что трухлявые доски пола нужно поменять на новые. Даже раны, которых у него было множество, он считал вполне естественным, неизбежным последствием войны. Был он всегда весёлым, радостным. Смеялся, улыбался солнцу, небу, деревьям, всему живому, улыбался самой жизни.
— Ты погляди, Янушек, как белый свет хорош! — скажет он мне бывало. — И как хорошо на свете жить!
И ласково заговаривал с ласточками, у которых было гнездо на веранде. Или делал выговор индюку, за то что тот ни с того ни с сего надувается и важничает. Пан Кубяк был своим среди зверей и птиц. Он знал, о чём думает утка, шлёпающая по грязи, и что снится старому гончаку Рексу, когда тот во сне вздыхает и слабо перебирает лапами. Понимал, почему злится петух, который бросался на всех во дворе, угадывал, о чём воет Верная, большая дворовая собака, которая всегда сидела под кустами сирени и заливалась горькими слезами. Умел он ласковой речью смягчить горе коровы Матейки, оплакивавшей потерю телёнка. Да, пан Кубяк понимал душу животных! Знал зверей так, как знают человека, с которым постоянно встречаются.
Однажды пан Кубяк ушёл. Солнце словно померкло. Трава стала не такой зелёной. И онемевший мир, в котором не было слышно весёлого его голоса, стал чужим, ненужным и пустым. Говорили, что пан Кубяк заболел.
С тех пор я его больше не видел…
Был я уже взрослым, когда навестил пана Кубяка там, куда привёл его последний путь. Я нашёл забытую могилу на тихом кладбище маленького городка. На поросшем травой холмике звонко щебетала коноплянка. Несомненно, пришла она рассказать пану Кубяку на своём языке, который он, конечно, понимал, что мир прекрасен. И жить на свете стоит. Хотя бы для того, чтобы с радостью в сердце выполнять свой обычный, привычный, солдатский долг…
Нет, он не забыт, пан Кубяк, не забыт! И когда я рассказываю вам, мои дорогие, о животных, я всегда стараюсь рассказать о них так, как сделал бы это пан Кубяк.
Удаётся ли мне это?
Не знаю. Не могу, к сожалению, спросить у самого пана Кубяка, как ему нравятся мои рассказы.
Но если, читая мои книжки, вы, дорогие ребята, научитесь видеть в животных существа, которые можно не только любить, но и уважать, то я уверен, что душа славного пана Кубяка улыбнётся мне и скажет:
— Смотри-ка, Янушек, как прекрасен белый свет! И как хорошо жить на свете! Хоть и приходится тебе выполнять только самый простой и самый обычный человеческий долг.
— Какой?
— Ну, расширить немножко ребячьи сердца! Чтобы нашлось в сердцах детей место и для тех зверюшек, которые делят с человеком и радость и горе…
Когда пришла весна, запахло солнцем и свежестью молодых трав, в нашем доме появился Кубяк. Он поместился на веранде. И стал там заменять трухлявые доски пола новыми, золотистыми и пахнущими смолой.
Пан Кубяк был человек всесторонне одарённый. Сегодня он без труда справлялся со стариковским упрямством часов, висевших в столовой и отказавшихся бить. Завтра ловко подшивал новые подмётки к туфлям Моники, сколачивал бочки для капусты или прививал яблони. И, что значительно важнее, он умел ножичком выстругивать сабли, поразительно похожие на настоящие.
Такой вот сабле, выструганной паном Кубяком, я и обязан тем, что без всякой жалости изменил духовному сословию. Я стал повстанцем. Удалось это мне тем легче, что пан Кубяк сам когда-то участвовал в восстании. Он рассказывал о нём охотно, с такой захватывающей живостью, что слушатель пробирался вместе с ним сквозь лесную чащу, совершал смелые рейды в тыл врага и был готов биться с неприятелем до последней капли крови, хотя и без надежды на победу…
В своих рассказах пан Кубяк вовсе не выглядел героем. Он был солдатом — и только. Всё, что он пережил, казалось ему столь же простым и ясным, как и то, что трухлявые доски пола нужно поменять на новые. Даже раны, которых у него было множество, он считал вполне естественным, неизбежным последствием войны. Был он всегда весёлым, радостным. Смеялся, улыбался солнцу, небу, деревьям, всему живому, улыбался самой жизни.
— Ты погляди, Янушек, как белый свет хорош! — скажет он мне бывало. — И как хорошо на свете жить!
И ласково заговаривал с ласточками, у которых было гнездо на веранде. Или делал выговор индюку, за то что тот ни с того ни с сего надувается и важничает. Пан Кубяк был своим среди зверей и птиц. Он знал, о чём думает утка, шлёпающая по грязи, и что снится старому гончаку Рексу, когда тот во сне вздыхает и слабо перебирает лапами. Понимал, почему злится петух, который бросался на всех во дворе, угадывал, о чём воет Верная, большая дворовая собака, которая всегда сидела под кустами сирени и заливалась горькими слезами. Умел он ласковой речью смягчить горе коровы Матейки, оплакивавшей потерю телёнка. Да, пан Кубяк понимал душу животных! Знал зверей так, как знают человека, с которым постоянно встречаются.
Однажды пан Кубяк ушёл. Солнце словно померкло. Трава стала не такой зелёной. И онемевший мир, в котором не было слышно весёлого его голоса, стал чужим, ненужным и пустым. Говорили, что пан Кубяк заболел.
С тех пор я его больше не видел…
Был я уже взрослым, когда навестил пана Кубяка там, куда привёл его последний путь. Я нашёл забытую могилу на тихом кладбище маленького городка. На поросшем травой холмике звонко щебетала коноплянка. Несомненно, пришла она рассказать пану Кубяку на своём языке, который он, конечно, понимал, что мир прекрасен. И жить на свете стоит. Хотя бы для того, чтобы с радостью в сердце выполнять свой обычный, привычный, солдатский долг…
Нет, он не забыт, пан Кубяк, не забыт! И когда я рассказываю вам, мои дорогие, о животных, я всегда стараюсь рассказать о них так, как сделал бы это пан Кубяк.
Удаётся ли мне это?
Не знаю. Не могу, к сожалению, спросить у самого пана Кубяка, как ему нравятся мои рассказы.
Но если, читая мои книжки, вы, дорогие ребята, научитесь видеть в животных существа, которые можно не только любить, но и уважать, то я уверен, что душа славного пана Кубяка улыбнётся мне и скажет:
— Смотри-ка, Янушек, как прекрасен белый свет! И как хорошо жить на свете! Хоть и приходится тебе выполнять только самый простой и самый обычный человеческий долг.
— Какой?
— Ну, расширить немножко ребячьи сердца! Чтобы нашлось в сердцах детей место и для тех зверюшек, которые делят с человеком и радость и горе…
Совершенно ручной человек
1
Всё началось с того, что молодым воробьям не хотелось летать. До поля, мол, чересчур далеко.
Напрасно убеждали их старые, мудрые воробьи:
«Летите с нами в поле! Люди только вчера скосили рожь и свезли её в амбары. На жнивье полно зерна! Наклонись и клюй сколько душе угодно! Даже искать не надо. Чир, чир, чир!»
«Ну да ещё! Охота была лететь в такую даль! Зачем это нам? Пусть туда галки летают или скворцы. Это их дело слоняться по жнивью! Чир, чир, чир, чир, чир, чир!» — отвечали хором молодые.
«А вы разве не знаете, что по двору ходит человек? А у него под мышкой огненная палка? И как он дунет из этой огненной палки, то и бежать поздно? Чир, чир, чир!»
«Ха, ха, ха! — смеялись молодые воробьи. — Человек с огненной палкой! Чир, чир, чир! Кто это видал человека с огненной палкой? Ха, ха, ха!»
«Моя любимая жёнушка, Просоежка, погибла от такой палки!» — пропищал какой-то старый воробей.
«Ха, ха, ха! Чир, чир, чир, чир! — смеялись молодые воробушки. — Что за небылицы этот старик плетёт! Ха, ха, ха! Огненная палка! Совсем из ума выжил старина. Чир, чир, чир!»
А один молоденький воробушек выскочил на самый кончик ветки тополя, на котором происходило совещание, и закричал:
«Что вы нас пугаете огненной палкой, которой никто не видел! Вот ястребы — другое дело! Я сам видел, как один кружил над полем. Ястреб нас всех до единого перетаскает на вашем хвалёном жнивье!»
«Чир, чир чир!» — грянули в один голос молодые воробушки, и это означало, что они безоговорочно согласны с оратором.
«Поле серое, воробей серый — ястребу трудно его заметить издали!» — уговаривали старые.
А один из них — старый воробей, которого, как говорится, на мякине не проведёшь, — махнул два раза хвостиком, где оставалось только два пёрышка, и те по бокам, и чирикнул:
«Разве в поле кустов нет? А груши на меже? Разве нельзя спрятаться?»
Но попробуй втолкуй им! Старики — своё, а молодые — своё. Препирались так целый час, а то и больше. И такой писк стоял на тополе, такой крик и шум, такой гвалт, что прохожие затыкали уши.
Наконец наговорились до хрипоты. И замолчали. Никто уже не мог даже пискнуть.
Все ждали, что же скажет самый старый воробей. Он всё это время сидел нахохлившись на самом высоком сучке и молчал.
«Пусть каждый поступает как знает, — наконец чирикнул он басом. — Молодой до тех пор не поумнеет, пока не пожалеет о тех глупостях, которые натворил. Чир! Я всё сказал! Закрываю заседание».
И вот на заре старые воробьи полетели на жнивье, а молодые — в ригу.
Солнце клонилось уже к закату, когда старые воробьи вернулись с поля. Смотрят, а на тополе полным-полно молодых. И такой писк стоит, такое чириканье, что старики сразу смекнули — случилось что-то недоброе.
Спрашивают — что и как.
А молодые воробьи кричат:
«Это же разбой! Убийство! Злодейство! Неслыханное преступление! Чир, чир, чир, чир, чир!»
И давай наперебой рассказывать, что, едва они забрались в ригу на ток, где пересыпали зерно из мешков в сусеки, едва принялись как следует за еду, вдруг: пиф! паф! бах! Конец!
«Не меньше дюжины наших там полегло!»
«Разве мы вас не предупреждали? Чир, чир, чир!» — отвечали старики.
Поднялся такой гомон, что казалось, будто целый воз стекла разом разбился вдребезги. И вдруг один молодой воробей — из молодых да ранних — пискнул:
«Цыц!»
А когда стало немного потише, начал:
«Грустные события, имевшие недавно место, вынудили нас принять новое решение. По этому вопросу выступит коллега Ячменёк».
Тут вышел один воробейка и, запинаясь, начал рассказывать, что ещё перед собранием они беседовали с аистом, с тем, у которого гнездо как раз возле риги, на халупе Курасей. Он им сказал, что завтра утром забирает жену и детей и улетает в тёплые края, где всего сколько хочешь.
«Мы его спрашивали, есть ли в этих тёплых странах человек. А он говорит, что всю зиму в глаза людей не увидит».
«И что? И что?» — допытывались старики.
«Мы не хотим больше жить в стране, где живёт кровожадный человек! Долой человека! Долой, долой, долой!» — кричали молодые воробьи.
И так они кипели от злости, так вопили, кричали, галдели, что сова, которая жила на колокольне, проснулась, открыла один глаз, пошевелила ушами и пробурчала сердито:
«И зачем только эти глупые воробьи живут на свете? Неужели для того, чтобы совы спать не могли?»
Старые воробьи ничего не говорили, а только переглядывались. Хотел было один из них — тот, с выщипанным хвостом, — что-то объяснить молодым, но старейший воробей раскрыл клюв, кашлянул, вздохнул и сказал:
«Пусть каждый поступает как знает, чир, чир, чир! Дурак до тех пор не поумнеет, пока сам в своей глупости не убедится!»
2
На рассвете молодые воробьи собрались на лугу. Там готовились к отлёту аисты. Они долго совещались, наконец выбрали себе вожака, построились в два ряда, вожак встал впереди, крикнул:«Внимание! В путь!»
И стая аистов огромным треугольником поплыла в небе.
За аистами кинулись воробьишки. Машут крылышками, трепыхаются. Но куда им там до аистов! Пока аисты кружили над лугом, ещё ничего. Но вот аисты забрались в самое поднебесье и поплыли в недосягаемой вышине, совершая прощальный круг над деревушкой. Тут воробьи не выдержали. Они уже не слышали, как аисты сверху кричали: «До будущей весны! До новой встречи, милая деревушка!» Они один за другим, как камушки, летели вниз…
И только над самой землёй воробушки кое-как ухитрялись выровняться, чтобы не разбиться вдребезги о засохшую землю.
Посыпались эти молодые воробьи на поле. Как раз на то место, где старые воробьи подбирали зерна. Были они такие усталые и голодные, что, едва придя в себя, набросились на еду.
Старики их спрашивают:
«Уже вернулись из тёплых стран? Чир, чир, чир!»
А молодые — ни гугу, знай клюют зерно.
«А знаете ли вы, — говорит воробей с выщипанным хвостом, — кто трудился, не жалея сил, чтобы вырос в поле хлеб? Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи — ни слова. Молчат. Только клювы мелькают — так они торопятся.
Когда немного подкрепились, отвечают:
«Хлеб сам родился!»
«Всю весну и пол-лета ты в гнезде просидел, что ты можешь знать? — говорит бесхвостый воробей. — Поглядел бы ты, сколько человеку пришлось поработать, чтобы созрели эти зёрнышки! А ведь клевать не стесняешься! Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи промолчали.
И с тех пор на вечерних собраниях на тополе что-то не было речи об отлёте в тёплые края. Зато много говорили о том, что хлеб уже везут на мельницу и там всегда можно кое-что найти. И о том, не пошарить ли в саду — там есть сливы, а то и груши.
Молодые выслушивали ораторов, не противореча. Даже тогда, когда один из стариков сказал, что с человеком можно ужиться, если не воровать у него на глазах и уметь вовремя спрятаться на заборе или на дереве. Всё было тихо и мирно.
Вдруг ни с того ни с сего — скандал!
Когда старики прилетели на тополь, молодые сообщили им, что завтра летят в лес. Они, мол, решили теперь поселиться в лесу и питаться лесными ягодами или, на худой конец, мошками.
«Зачем? Зачем? Чир, чир, чир!» — недоумевали старые воробьи.
«С человеком можно жить, — чирикнул вертлявый воробейка, который верховодил у молодых, — но сейчас на поля и в огороды вышли какие-то страшные твари. Туловище у них из жердей, на голове старые шляпы, а пальцы из соломы! А мы узнали от вороны, что в лесу таких чудовищ нет. Летим в лес!»
«В лес! В лес! В лес!» — надрывалась вся молодёжь.
И снова поднялся такой тарарам, что старая сова выглянула с колокольни и крикнула:
«Тихо! Цыц! Что такое? Кугу! Ну, попадись мне только кто-нибудь из вас! Век меня не забудет!»
Старейший воробей, когда старики спросили его, что он обо всем этом думает, не отвечал ничего, а прямо полетел на чердак, где у него была уютная квартирка.
С первыми лучами солнца молодые воробьи отправились в лес. Смотрят — а горлицы целыми стаями кружат над верхушками сосен. Спрашивают воробьи:
«Что у вас стряслось?»
«Нет больше нашего любимого корма, — отвечает им одна. — И погода вот-вот испортится. На морозе ворковать не станешь. Мы улетаем! Для горлицы родина там, где всего вдоволь и тепло!»
«Летим в тёплые края! — закричали остальные горлицы. — Хотите с нами?»
«Нет, спасибо! — отвечали воробушки. — Нам это не подходит. Мы остаёмся в лесу».
«Тут ласки! Берегитесь ласок!» — проворковали горлицы, а больше ничего не сказали, потому что им было некогда.
Молодой вожак заметил на можжевельнике ягоды. Он чирикнул об этом своим. Воробьи облепили можжевельник. Клюют ягоды. Аж клювы у них сводит — до того противно! Но едят и похваливают. Как же им признаться, что от этих лесных ягод, от такого деликатеса у них всё нутро наизнанку выворачивает!
И вдруг — писк! Запищал один, второй, третий воробьишка.
«Ой, пустите! Караул! Спасите!»
Воробьи поднялись и наутёк. Полетели в огород. Поглядели — и глазам своим не поверили. На тех самых чудищах, от которых они убежали, сидят старые воробьи и как ни в чём не бывало почёсывают носами крылышки.
Старый воробей — тот самый, с выщипанным хвостом, — спрашивает:
«Ну что, вернулись уже из лесу? Как вам понравились ягоды, чир, чир, чир? Видно, не всем они впрок пошли, чир, чир, чир!»
Молодым и крыть нечем. Больше они в лес уже не летали.
3
Как-то полетели воробьи на мельницу клевать рассыпанное зерно. Что-то их спугнуло. Они взлетели и спрятались у мельника в саду. Рос в этом саду старый ясень. На нём было гнездо скворца. В такой деревянной будочке, прибитой к дереву. На дощечке перед скворечником сидел скворец. Он вертел хвостом и сам вертелся, как полагается скворцу. Заметил воробьёв и начал напевать:«Чижик-пы… где ты бы… Чижик-пы… где ты бы?..»
Хоть он и старательно подслушивал, что люди поют, но всю песенку выучить не сумел.
«Воображала! Думает, наверно, что похож на человека! Похож, как же!» — чирикнул какой-то дерзкий воробушек.
Но скворец, очевидно, не услышал. Он снова повертел хвостом и говорит:
«Этот сырой климат мне вреден! У меня же голос, понимаете? Боюсь потерять свой дивный голос. И вообще пребывание в этой стране для птицы моего круга и с моим талантом… Я уезжаю! В Италию! Ах, Италия!.. Может быть, весной вернусь. Прошу посторожить мой дом. Чижик-пы... где ты бы… гм! Так и есть — уже охрип. До свидания!» — крикнул он, вспорхнул — и только его и видели.
«Лети куда угодно, паяц расфуфыренный! А мы тут останемся!» — крикнули вслед ему воробьи.
А бесхвостый воробей чирикнул:
«Когда вернёшься, найдёшь в своём доме два-три приличных воробьиных семейства».
И в тот же вечер на совещании бесхвостый воробей спросил молодых:
«Ну как, собираетесь покидать родную землю?»
«Никогда! Тут нам надо жить и умирать!» — дружно отвечала молодёжь.
А один крикнул:
«А с человеком можно поладить?»
«Его даже приручить можно!» — пробормотал бесхвостый воробей и одним глазом покосился на воробьиного патриарха.
Но старейший воробей и на этот раз ничего не сказал и сразу же закрыл собрание, потому что дождь лил не на шутку. А у старика был ревматизм, и в ненастье у него всегда ломило в правом крыле. Только по дороге на чердак он шепнул Бесхвостому:
«Набрались ума, ребятишки! Порядочные воробьи выросли, чир, чир, чир!»
«А когда мы им покажем ручного человека?» — спросил Бесхвостый.
«Когда настанет время, чир! — осадил его старец. — Ох, и замучил меня этот ревматизм!» — простонал он и зарылся с головой в солому, которой полно было на чердаке.
4
На другой день тоже шёл дождь.И на следующий лило как из ведра. И так — каждый день. Собрания на тополе становились всё печальнее. Все жаловались, плакались, пищали. И ниоткуда ни совета, ни помощи! Ведь воробьиный старейшина носа не показывал — так и сидел на своём чердаке. Только Бесхвостый летал к нему и сообщал обо всем, о чём говорилось на сборищах.
«Если дальше будет так холодно, мокро, пусто и голодно, мы все пропадём, — убеждал он старца. — Не для чего откладывать!»
Патриарх всё выслушивал, кивал головой, жаловался на ревматизм. Но не давал ни советов, ни приказа.
И вдруг однажды утром — солнце! Небо чистое! Туч — ни следа! Старейший воробей вызвал к себе Бесхвостого.
«Сегодня выступаем! — говорит. — Сбор! И сразу же в путь!»
Бесхвостый долго собирал стаю. Уговаривал, подгонял. Наконец полетели. Старейшина — впереди. Летят. Пролетят немножко и садятся на озимь или на кусты. Ведь воробей — летун неважный: махнёт несколько раз крылышками и уже не прочь отдохнуть. На каждом привале — совещание. Все хотят узнать, куда они направляются. А воробьиный старейшина словно и не слышит, что вокруг творится. Молчит. Только почёсывает пёрышки на своём больном крыле и время от времени шепчет Бесхвостому:
«Поторопи ты молодёжь! Нам надо до вечера быть там. А ведь ты знаешь, сколько ещё осталось лететь».
Поднялись, полетели дальше, снова опустились в кусты. Минутку поговорили и снова в путь.
Наступил полдень. Солнце всё жарче. Воробьишки едва уже машут измученными крыльями. А старейший воробей всё подгоняет их и подгоняет, торопит и торопит.
И что ж удивительного, если на последнем привале воробьи взбунтовались. Случилось это в облетевшем саду возле беленького домика, у самой дороги.
«Не тронемся отсюда! Чир, чир, чир!»
Бесхвостый летает от одного воробья к другому, объясняет, уговаривает. Никакого толку! И слушать не хотят. А тот вертопрах, который у молодых верховодил, выскочил, заорал:
«За мной!»
И полетел в огород. Воробьи сели на мак. Бесхвостый подскочил к старейшине:
«Что будет? Что будет?» — ахает.
«Дай им немного подкрепиться, — успокаивает его старец. — Долго они тут не задержатся».
Едва он это произнёс, как вдруг — бах! Выстрел!
«Спасайся кто может!» — закричали воробьишки и наутёк.
«За мной!» — крикнул воробьиный старейшина и повернул перепуганную стаю прямо к городу. А город уже виднелся вдали.
Около кладбища старик ещё раз повернул и совершил круг над огородами, возле казарм. Бесхвостый подлетел к нему и спрашивает:
«На ясень или на липу?»
«На липу, понятно, что на липу! И подгоняй задних, чтобы никто не отстал по дороге».
5
Наконец-то! Старейший воробей уселся на самой верхушке липы. Остальные воробушки — измученные, запыхавшиеся — расселись на ветках. А Бесхвостый всё носился. Летал вокруг дерева, успокаивал, мирил тех, которые ссорились из-за места. Каждый хотел сидеть как можно ближе к старцу, чтобы лучше слышать, что он скажет. Бесхвостый урезонивал, уговаривал, а тех, на кого слова не действовали, щёлкал по лбу. Наконец порядок был установлен.«Готово?» — чирикнул воробьиный старейшина.
«Вроде да! — отвечал Бесхвостый. — Можно начинать!»
Воробьиный патриарх как следует откашлялся, вытер клюв о ветку, пересел туда, где меньше дуло, и чирикнул:
«Тихо!»
Гомон внезапно оборвался. Старец ещё раз прокашлялся, уселся поудобнее и начал:
«Воробьиный народ!»
«Слушайте, слушайте! Слушайте! Чир, чир, чир!» — зазвенело в ветках.
«Воробьиный народ! — повторил старец и откашлялся. Снова вытер нос об ветку и продолжал: — Вы научились уже многому!»
«Научились! Научились!» — заголосили воробьишки, и снова поднялся такой гвалт, что старейшина не мог произнести ни слова.
Только когда Бесхвостый крикнул: «Цыц! Пусть кто-нибудь только пискнет без спроса — я ему покажу!» — стало немного тише и старец смог продолжать.
«Вы уже узнали себя и поняли, что воробей никогда не покидает родной земли, не бежит в тёплые края, как делают другие птицы!»
«Позор им! Позор им! Долой!» — закричали воробьи.
И так зашумели, что Бесхвостому пришлось клюнуть нескольких самых ярых крикунов, потому что иначе он никогда бы не успокоил собрание. Когда стало немного потише, маленькая воробьиха, промокшая до последней пушинки, ни с того ни с сего закричала:
«Ах, как же холодно в нашей любимой отчизне!»
Но сосед дал ей тычка. И снова стало тихо.
Старец продолжал:
«Вы узнали и человека».
«Узнали! Узнали! Узнали! Чир, чир, чир!»
«И поняли, что с ним можно ужиться!» — сказал старейшина.
Тут только и разразился настоящий скандал! Выскочил вперёд Ячменёк. И крикнул прямо в лицо старику:
«А кто стрелял в нас, когда мы мак обирали?»
Разразилась небывалая буря жалоб, крика, писка. Бесхвостый довольно долго метался по липе, прыгая с ветки на ветку. Не так-то легко было утихомирить собрание. Особенно возмущались все, понятно, человеческой несправедливостью. А тут ещё, как назло, маленькая воробьиха пискнула с места тоненьким, как ниточка, голоском:
«Все требуют справедливости от других, а от себя никто!»
Едва её не заклевали!
Старейшина воспользовался тем, что в конце концов все обезголосили, прокашлялся, чирикнул и продолжал:
«Знайте же, что есть люди ручные и дикие! Чир! Дикий человек готов наброситься на воробьёв из-за любого пустяка. Дикий не любит, когда воробьи таскают у него то, что, как ему кажется, принадлежит ему, человеку. Чир, чир, чир! А вот ручной, совершенно ручной…»
«Ха-ха-ха! — засмеялся выскочка — вожак желторотых. — Ты нас, видно, за малых детей принимаешь! Будет сказки рассказывать! Хотели бы мы увидеть своими глазами такого „совершенно ручного человека“!»
Старец ни звуком не ответил на эти издевательские выпады.
Он переждал минутку, перескочил на другую ветку, вытер нос, взмахнул крылышками и снова заговорил:
«Поскольку там, где мы жили до сих пор, то есть в деревне, воробью хорошо только летом, а зимой — не дай боже…»
«Ой, да, да, да!» — пропищал какой-то изголодавшийся воробейка.
«…Я решил, — продолжал старец, — поселить вас на зиму в городе. Здесь и есть город».
«А что такое город?» — вылез с вопросом молоденький воробушек.
Бесхвостый было кинулся на него. Однако старейшина махнул ему крылом и спокойно объяснил:
«Город — это место, где живёт много людей, где есть тёплые чердаки, где на улицах можно найти зерно даже в самый жестокий мороз».
«Даже в мороз? — поразились воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Даже в морозы!» — подтвердил старейший воробей.
«А где? Где?» — допытывались молодые.
Старик не захотел ответить вслух. Он подмигнул Бесхвостому. Бесхвостый наклонился к одному маленькому воробушку, сидевшему рядом с ним на ветке, и что-то шепнул ему на ухо. Тот что-то сказал своему соседу. И каждый удивлённо открывал глаза, кивал головой и шептал на ухо следующему только что услышанную новость.