Страница:
Во время самой войны совесть меня не беспокоила. Мы знали, что на борту всех торпедируемых нами кораблей находятся люди, но в силу некой метаморфозы, которая происходит во время боя, думали о них не как об отдельных личностях – думать так было бы просто невыносимо, – но как о «противнике». Неясная, неопределенная эмоциональная установка, которая не сводится к глядящей на вас паре глаз.
Для меня и, как я думаю, для любого проще руководствоваться разумом, чем эмоциями. Мне приходилось временами испытывать приступ боли, скорее сожаление, чем угрызение совести, за таких же моряков, которых потопили. Однажды ночью, когда мы подкрадывались к одиночному поврежденному грузовому судну после того, как на глазах его экипажа все остальные суда конвоя один за другим были пущены ко дну, я испытал нечто вроде жалости к капитану этого оставшегося корабля, человеку, который собрал все свое мужество и отвагу в тщетной попытке спастись от нас бегством, но мое чувство не было достаточно глубоким. Ведь если бы оно было таковым, я, безусловно, закончил бы войну в госпитале, обратившись за помощью к психиатру.
Но был один случай во время шестого выхода «Флэшер» на патрулирование, который я никогда не забуду. Мы заметили довольно большой сампан, открыли по нему артиллерийский огонь и подожгли в пределах видимости суши и, после того как, по-видимому, весь экипаж покинул судно, пошли к его борту, чтобы завершить дело, бросив ручную гранату. Том Маккэнтс поднялся на нос «Флэшер» с гранатой. Том бросил ее с таким расчетом, чтобы она попала в трюм и пробила днище.
Когда раздался взрыв, из-за кормы выпрыгнул человек. Он прятался за планширами. Окровавленный, в лохмотьях, прежде чем покинуть сампан, он посмотрел на меня, стоящего на мостике. Он посмотрел мне прямо в глаза, и его пронзающий взгляд был полон укора. В тот миг война вдруг стала невыносимо личным делом. Я отмахнулся от этого ощущения, но оно запало в глубину моего сознания, и, хотя, чтобы пустить корни, ему потребовалось всего мгновение, оно стало разрастаться вовсю. Не одну ночь я думал об этом бедном человеке, который, вероятно, даже не был японцем и, пожалуй, вовсе не участвовал в войне, зато сампан, несомненно, был средством существования этого человека и его товарищей, которого мы их лишили. Обо всем этом сказал мне его сверкнувший взгляд и оставил в моей душе глубочайший след в память об этой войне.
Но, несмотря на это, я не чувствую своей вины, и, думаю, было бы ошибкой испытывать это чувство. Несомненно, случись все это снова, я поступил бы так же.
Когда дело касается войны, мы все грешны, и тот, кто стреляет, не более тех, кто платит налоги, или покупает облигации военных займов, или жертвует слоеный пирог для Объединенной службы организации досуга войск. Но все равно мне жаль, что пришлось стать машиной этого ужасного разрушения. Подобно многим другим ветеранам, глубокой ночью лежа в постели без сна, иногда думаю обо всех умерших, о своей роли в этом, и мне очень хочется, чтобы ничего такого не было.
Но даже на подводных лодках большую часть времени экипаж проводил не в боевых действиях. Случалось, мы сутками и более находились на военно-морской базе, прежде чем уйти в боевой поход, который мог длиться днями или неделями. Но эти периоды были несоизмеримо короче проведенных в несении дозорной службы. Благодаря этому мы, наверное, сумели остаться людьми. Со временем я полюбил те стороны жизни на подлодке, которые ничего общего не имели с потоплением кораблей.
Из всех моих обязанностей в военное время наиболее приятными и интересными были обязанности штурмана. Я любил управлять подлодкой. Было что-то почти сладостно приятное в том, с какой точностью и безошибочностью вы определяете свое местоположение в этих бескрайних просторах океана, определяя высоту звезд, используя красивый хронометр, чтобы получить точное местоположение корабля. Это так захватывающе – подняться на поверхность в дневное время, вычислить положение Венеры, посмотреть в том направлении на небо и увидеть тусклую маленькую светящуюся точку, по которой вы можете зафиксировать свое местоположение. После многих дней пути в открытом море опытный штурман может сказать: «Сегодня в шесть часов мы увидим такой-то и такой-то остров», и, мой бог, когда это время наступает – вот он тут как тут. Не часто встречаются ситуации, когда затраченные усилия приносят в награду такой конкретный результат.
И было странное спокойствие, основанное, как ни парадоксально, на ощущении того, что задание по патрулированию выполнено, и выпадало это на дни, когда мы возвращались в порт. Обычно мы шли на базу с убеждением, что хотя и могли бы действовать лучше, но все же не потерпели неудачу и потрудились не напрасно. И по этой причине мы могли стоять на мостике, на какое-то время забыв о войне. Если мы на пару дней уходили из акватории противника, то оказывались в относительной безопасности; всегда существовала вероятность того, что нас прикончит вражеская подлодка, но она была далеко, а пока мы были настороже, опасность стать жертвой самолетов была ничтожна.
Если вы когда-нибудь наблюдали, когда подводная лодка появляется на поверхности и вода переливается через ее рубку, пока она становится на ровный киль, вас, может быть, посещало странное ощущение единения между подводником и водой, которая вокруг него. Подводная лодка очень близка к океану. Она скользит по нему спокойно и мощно и в большей степени сливается с водой, чем любой другой известный мне корабль. Когда стоишь на ее мостике в закатный час, смотришь, как солнце отступает за горизонт, и предвкушаешь маленькие удовольствия комфорта, безопасности, испытываешь удовлетворение от проделанной работы. Все это согревает душу и незаметно приводит в возбуждение.
Все это еще было у нас впереди, когда мы были приведены в замешательство в дни и ночи, проведенные нашей дивизией подводных лодок у берегов Сан-Диего. Мы даже еще по-настоящему не стали частью драмы, уже развернувшейся на Тихом океане. Но наше приключение служило определенной цели. Оно занимало нас, но не наносило вреда, и, возвратившись в порт, мы были готовы успокоиться.
Энн все еще оставалась в Сан-Диего, что было как бальзам на душу многим офицерам дивизии. Жены всех других подводников упаковали вещи и уехали, пока мы были на патрулировании. Я полагаю, что уехать им посоветовали мужья, и в Коронадо, расположенном от Сан-Диего с противоположной стороны залива, практически все дома были выставлены на продажу. На меня мои товарищи смотрели как на отвратительное доказательство того, что недальновидность иногда вознаграждается.
Мы возобновили нашу учебную программу, проходили месяцы, жены стали потихоньку возвращаться, и цены на недвижимость в Коронадо подскочили. И наконец, в марте 1942 года я был откомандирован на подводную лодку «Уаху», строившуюся тогда на верфи на Мэри-Айленд в Калифорнии. Энн на этот раз поехала домой – ее мать была в критическом состоянии, и я сказал дивизии подводных лодок «прощай» и убыл на «Уаху».
Глава 2
Для меня и, как я думаю, для любого проще руководствоваться разумом, чем эмоциями. Мне приходилось временами испытывать приступ боли, скорее сожаление, чем угрызение совести, за таких же моряков, которых потопили. Однажды ночью, когда мы подкрадывались к одиночному поврежденному грузовому судну после того, как на глазах его экипажа все остальные суда конвоя один за другим были пущены ко дну, я испытал нечто вроде жалости к капитану этого оставшегося корабля, человеку, который собрал все свое мужество и отвагу в тщетной попытке спастись от нас бегством, но мое чувство не было достаточно глубоким. Ведь если бы оно было таковым, я, безусловно, закончил бы войну в госпитале, обратившись за помощью к психиатру.
Но был один случай во время шестого выхода «Флэшер» на патрулирование, который я никогда не забуду. Мы заметили довольно большой сампан, открыли по нему артиллерийский огонь и подожгли в пределах видимости суши и, после того как, по-видимому, весь экипаж покинул судно, пошли к его борту, чтобы завершить дело, бросив ручную гранату. Том Маккэнтс поднялся на нос «Флэшер» с гранатой. Том бросил ее с таким расчетом, чтобы она попала в трюм и пробила днище.
Когда раздался взрыв, из-за кормы выпрыгнул человек. Он прятался за планширами. Окровавленный, в лохмотьях, прежде чем покинуть сампан, он посмотрел на меня, стоящего на мостике. Он посмотрел мне прямо в глаза, и его пронзающий взгляд был полон укора. В тот миг война вдруг стала невыносимо личным делом. Я отмахнулся от этого ощущения, но оно запало в глубину моего сознания, и, хотя, чтобы пустить корни, ему потребовалось всего мгновение, оно стало разрастаться вовсю. Не одну ночь я думал об этом бедном человеке, который, вероятно, даже не был японцем и, пожалуй, вовсе не участвовал в войне, зато сампан, несомненно, был средством существования этого человека и его товарищей, которого мы их лишили. Обо всем этом сказал мне его сверкнувший взгляд и оставил в моей душе глубочайший след в память об этой войне.
Но, несмотря на это, я не чувствую своей вины, и, думаю, было бы ошибкой испытывать это чувство. Несомненно, случись все это снова, я поступил бы так же.
Когда дело касается войны, мы все грешны, и тот, кто стреляет, не более тех, кто платит налоги, или покупает облигации военных займов, или жертвует слоеный пирог для Объединенной службы организации досуга войск. Но все равно мне жаль, что пришлось стать машиной этого ужасного разрушения. Подобно многим другим ветеранам, глубокой ночью лежа в постели без сна, иногда думаю обо всех умерших, о своей роли в этом, и мне очень хочется, чтобы ничего такого не было.
Но даже на подводных лодках большую часть времени экипаж проводил не в боевых действиях. Случалось, мы сутками и более находились на военно-морской базе, прежде чем уйти в боевой поход, который мог длиться днями или неделями. Но эти периоды были несоизмеримо короче проведенных в несении дозорной службы. Благодаря этому мы, наверное, сумели остаться людьми. Со временем я полюбил те стороны жизни на подлодке, которые ничего общего не имели с потоплением кораблей.
Из всех моих обязанностей в военное время наиболее приятными и интересными были обязанности штурмана. Я любил управлять подлодкой. Было что-то почти сладостно приятное в том, с какой точностью и безошибочностью вы определяете свое местоположение в этих бескрайних просторах океана, определяя высоту звезд, используя красивый хронометр, чтобы получить точное местоположение корабля. Это так захватывающе – подняться на поверхность в дневное время, вычислить положение Венеры, посмотреть в том направлении на небо и увидеть тусклую маленькую светящуюся точку, по которой вы можете зафиксировать свое местоположение. После многих дней пути в открытом море опытный штурман может сказать: «Сегодня в шесть часов мы увидим такой-то и такой-то остров», и, мой бог, когда это время наступает – вот он тут как тут. Не часто встречаются ситуации, когда затраченные усилия приносят в награду такой конкретный результат.
И было странное спокойствие, основанное, как ни парадоксально, на ощущении того, что задание по патрулированию выполнено, и выпадало это на дни, когда мы возвращались в порт. Обычно мы шли на базу с убеждением, что хотя и могли бы действовать лучше, но все же не потерпели неудачу и потрудились не напрасно. И по этой причине мы могли стоять на мостике, на какое-то время забыв о войне. Если мы на пару дней уходили из акватории противника, то оказывались в относительной безопасности; всегда существовала вероятность того, что нас прикончит вражеская подлодка, но она была далеко, а пока мы были настороже, опасность стать жертвой самолетов была ничтожна.
Если вы когда-нибудь наблюдали, когда подводная лодка появляется на поверхности и вода переливается через ее рубку, пока она становится на ровный киль, вас, может быть, посещало странное ощущение единения между подводником и водой, которая вокруг него. Подводная лодка очень близка к океану. Она скользит по нему спокойно и мощно и в большей степени сливается с водой, чем любой другой известный мне корабль. Когда стоишь на ее мостике в закатный час, смотришь, как солнце отступает за горизонт, и предвкушаешь маленькие удовольствия комфорта, безопасности, испытываешь удовлетворение от проделанной работы. Все это согревает душу и незаметно приводит в возбуждение.
Все это еще было у нас впереди, когда мы были приведены в замешательство в дни и ночи, проведенные нашей дивизией подводных лодок у берегов Сан-Диего. Мы даже еще по-настоящему не стали частью драмы, уже развернувшейся на Тихом океане. Но наше приключение служило определенной цели. Оно занимало нас, но не наносило вреда, и, возвратившись в порт, мы были готовы успокоиться.
Энн все еще оставалась в Сан-Диего, что было как бальзам на душу многим офицерам дивизии. Жены всех других подводников упаковали вещи и уехали, пока мы были на патрулировании. Я полагаю, что уехать им посоветовали мужья, и в Коронадо, расположенном от Сан-Диего с противоположной стороны залива, практически все дома были выставлены на продажу. На меня мои товарищи смотрели как на отвратительное доказательство того, что недальновидность иногда вознаграждается.
Мы возобновили нашу учебную программу, проходили месяцы, жены стали потихоньку возвращаться, и цены на недвижимость в Коронадо подскочили. И наконец, в марте 1942 года я был откомандирован на подводную лодку «Уаху», строившуюся тогда на верфи на Мэри-Айленд в Калифорнии. Энн на этот раз поехала домой – ее мать была в критическом состоянии, и я сказал дивизии подводных лодок «прощай» и убыл на «Уаху».
Глава 2
ПОДГОТОВКА
Единственным офицером, прибывшим раньше меня, был Роджер Пейн, тремя годами раньше выпущенный из Военно-морской академии. Это был спокойный темноволосый дружелюбный человек, которому предстояло стать артиллеристом и торпедистом. Мы оба перешли на «Уэйл», подлодку, прибывшую в соответствии с графиком раньше, чем наша, и познакомились с ее экипажем. Некоторые из его членов отсутствовали: они вышли в боевом патрулировании и только после этого вернулись на «Уэйл», и в последующие дни мы при каждой возможности старались послушать, что они рассказывали. Это были боги бригады подводных лодок на Мэри-Айленд – они встречались с противником.
Командовал лодкой капитан-лейтенант Марвин Кеннеди, высокий, худощавый человек с рыжими волосами, румяным лицом и с прекрасной репутацией способного руководителя, командовавшего хорошо отлаженным кораблем. Старшим помощником капитана был молодой человек, произведший на меня впечатление человека чрезмерно болтливого и неуравновешенного. Его звали Дик О'Кейн. Прежде он служил четвертым или пятым помощником на «Аргонавте», самой большой из когда-либо построенных довоенных подводных лодок. Дик был приятным в общении и трудолюбивым офицером, внимательным к мелочам, но не от мира сего. И все же мы с удовольствием слушали его рассказы об «Аргонавте». Это был минный заградитель, если он и не потопил никаких вражеских судов, то он их встречал, а для нас это кое-что значило. Дик сказал, что он предлагал командиру «Аргонавта» запросить добро на то, чтобы отправиться к берегам Японии для постановки мин у ее побережья, и тут же нетерпеливо добавил, что его советы были проигнорированы. Этот рассказ лишь укрепил наши сомнения относительно нового старпома. Теперь я думаю, что его предложение о постановке мин было дельным, но в то время для всех нас оно казалось явным признаком безрассудства. Сомневаюсь, что кто-нибудь из нас поверил бы тогда, что Дик в этой войне удостоится медали «За боевые заслуги» – рекорда почти недосягаемого в военное время на службе в подводном флоте.
Я был третьим после О'Кейна помощником командира «Уаху». Роджер Пейн – четвертым, а вирджинец Хэнк Хендерсон – следующим по очереди. Позднее к нам пришел Джек Григгс, ставший моим помощником, а самым младшим из прибывших офицеров был Джордж Миш.
Наша обязанность, до того как «Уаху» была спущена на воду, состояла в том, чтобы наблюдать за ходом ее строительства. Процесс строительства лодки сильно отличается от сборки автомобиля. Хотя чертежи составлены безупречно, каждая подлодка все равно имеет индивидуальность. Изменения на основании приобретенного в бою опыта вносятся постоянно. Кораблестроительный завод на Мэри-Айленд конечно же сооружение военно-морского флота, и лодка строилась ВМФ. Строители осознавали ответственность за лодку, но они не собирались на ней воевать. Воевать предстояло нам, и мы хотели убедиться в том, что субмарина построена так, как следует. Более того, нам хотелось знать, как она была построена, вплоть до последнего винтика, с тем чтобы в случае неполадок знать, что вышло из строя и в каком месте.
Моряк-подводник, будь то матрос или сам командир, знает свою лодку так же хорошо, как пехотинец свою винтовку. Подводники-добровольцы, каждый матрос и офицер, прежде чем они будут приняты на службу, проходили исключительно жесткое тестирование. Кандидата, например, спрашивали, как перекачать горючее из носовой дифферентной цистерны в уравнительную цистерну, как продуть воду из труб носовых торпедных аппаратов, и даже о том, как промыть гальюн дифферентным насосом. И если вы думаете, что такую пустячную вещь, как промывание гальюна, сделать ничего не стоит, позвольте мне процитировать инструкцию по его промыванию на подводной лодке «Уаху».
«Прежде чем пользоваться, убедитесь, что откидной клапан «А» закрыт, задвижка клапана «С» в отводной трубе по линии подачи открыта, клапан «D» по линии подачи воды открыт. Затем откройте следующий за бачком клапан «Е», чтобы пустить необходимое количество воды. Закройте клапаны «D» и «Е». После использования потяните за рычаг «А», отпустите рычаг «А». Откройте клапан «С» по линии подачи воздуха. Подайте задвижку воздушного клапана «F» к борту, чтобы загрузить мерительный сосуд до десяти фунтов выше давления на уровне моря. Откройте клапан «В» и подайте задвижку воздушного клапана от борта, чтобы выдуть все за борт. Закройте клапаны «В», «С» и «G».
Все эти подробности были важны. Придет время, в период моей службы на другой подводной лодке, когда трудности с клапаном в носовом торпедном отсеке станут причиной одного из самых потрясающих случаев проявления мужества. О лейтенанте Рексе Мерфи будет подробно рассказано ниже.
Никогда еще в своей жизни я столько не работал, как во время строительства, ввода в строй и испытаний «Уаху». Мы проживали на втором этаже небольшого деревянного административного корпуса на кораблестроительном заводе ВМФ. Это строение постройки времен Первой мировой войны. В этом пропахшем дизельным горючим, маслом и потом усталых моряков помещении с несколькими столами, пишущей машинкой и телефоном размещался мозговой центр экипажа подводной лодки, откуда осуществлялся контроль за ее строительством.
По мере того как на борт прибывал экипаж, по нескольку человек одновременно, к нашей работе добавилась обязанность его подготовки. Помимо этого, конечно, нам приходилось приводить в порядок бумаги, коды и карты и проверять каждую деталь машинного оборудования. В этот период верная служба помощника корабельного врача по имени Линде оказалась как нельзя кстати. Официальное одобрение принесло ему одно из достоинств, которое на самом деле могло бы привести его на скамью подсудимых военного трибунала, если бы оказалось в фокусе внимания компетентных людей.
Линде, необыкновенно изобретательный человек, стал нашим неофициальным поставщиком дефицитных вещей. Если нам было что-нибудь нужно и мы не могли получить это по военно-морским каналам, все, что нам оставалось, – лишь предоставить Линде свободу действий и не задавать вопросов, когда он вернется. В данном конкретном случае позарез нужна была деталь для нашего радара. Теперь трудно представить, насколько сверхсекретной была такого рода деталь в том 1942 году, а потому страшно долго длилась процедура ее получения по официальным каналам. Одна из трубок, диаметром в половину футбольного мяча, разорвалась, и нужно было ее спешно заменить, потому что мы были почти готовы к отплытию из Мэри-Айленд. Потребовались бы недели для того, чтобы достать новую трубку в обычном порядке, поэтому мы вызвали Линде, посвятили его в наши нужды и отпустили на весь день.
К ночи он вернулся с трубкой.
Позднее мы в общих чертах узнали, как он это сделал, хотя полагаю, что детали никогда не станут известны. Он добрался до склада военно-морского снаряжения в Окленде, строго охраняемого объекта, куда обычному моряку дорога была заказана, и проник на него. Он нашел нужный пакгауз и получил необходимую нам трубку. Тогда его единственной проблемой было выбраться с ней со склада.
Какому-нибудь иностранному агенту, наверное, понадобились бы месяцы, чтобы подготовить план выполнения этого опасного задания, и все равно он бы провалился. Линде просто завел дружбу с водителем грузовика, возившего безалкогольные напитки, спрятал свою драгоценную трубку среди десятков бутылок кока-колы и вывез ее через главные ворота.
Все же думаю, Линде надо было бы пойти в разведку. Не потому, что он не был отличным моряком, – он им был. Но служба медицинского работника не подходила ему по темпераменту. Из-за этого ему довелось пережить мучительные страдания в третий выход на боевом патрулировании на «Уаху». Однажды на палубе разорвался 20-миллиметровый снаряд и сильно покалечил ногу моряку. Линде позвали, чтобы произвести ампутацию стопы. Он уединился со своим пациентом, долго не выходил, потом вернулся.
– Я не могу этого сделать! – Его душили слезы. – Я не могу этого сделать!
В конце концов он, конечно, сделал операцию, использовав инструмент, похожий на клещи, но наш хирург испытал большую боль, едва ли не большую, чем пациент. Линде был прекрасным бойцом, но не мог выносить вида крови.
Наконец «Уаху» была готова к выходу в море.
Каждый из нас испытывал сильное напряжение. Мы были измотаны сверхурочной работой, неделями недосыпали и постоянно жили с мыслью о том, что впереди нас ожидает великое неведомое. Прошлой ночью, до того, как покинули кораблестроительный завод ВМФ, завершив приемные испытания, мы пришвартовались к причалу в Сан– Франциско, и напряжение оказалось слишком велико для нашего рулевого.
Может быть, мне следует сказать, что процедура снятия напряжения была достойна осуждения. По мере того как приближался день нашего отбытия, моряки вовсю использовали редкую возможность расслабиться – сходили на берег, чтобы накачаться спиртным. В тот вечер рулевой, огромный мускулистый матрос по имени Морган, по ошибке расслаблялся в то время, когда должен был нести вахту на палубе.
Я спал сном вымотавшегося человека, когда услышал, что спустился посыльный и попытался разбудить Дика О'Кейна. Дик и я делили одну каюту, размером примерно с купе пульмановского спального вагона, в которой было три койки. Дик все не просыпался, а я не мог уснуть до тех пор, пока посыльный не угомонится, и сел на койке и спросил его, что случилось.
– Морган на палубе, сэр, – доложил он нервно, – и он стреляет по фонарям на причале из своего «сорок пятого».
Дик продолжал храпеть.
Усталый, злой и несколько встревоженный, я вылез и поднялся на палубу. Морган и в самом деле размахивал своим кольтом, как маленький мальчик водяным пистолетом. Я попытался к нему приблизиться.
– Морган, – сказал я, – отдай мне револьвер.
Он помахал оружием в моем направлении и зверски посмотрел на меня, прямо как киношный злодей.
Я попытался обойти его сбоку, полагая, что если он и в самом деле целится в меня, то смогу столкнуть его за борт и прыгнуть вслед за ним. В Аннаполисе я был в команде пловцов и в тот момент в воде чувствовал бы себя увереннее.
Но кризис, похоже, миновал. Морган примерно через минуту отдал свой револьвер, и я велел ему идти вниз, надеясь покончить с инцидентом.
Но это не удалось. Он направился прямо в столовую команды, которая на подлодке что-то вроде клуба, где в любое время за чашкой кофе сидит компания из двух-трех моряков. Он нашел слушателей и стал разглагольствовать о том, что «Уаху» – вшивая лодка, военно-морской флот – никудышный род войск, а все, кто там служит, – неудачники, и причислял к прочим себя самого. Я вернулся и велел ему уйти. Через несколько минут он вернулся, громко бранясь. Я позвал посыльного, который разбудил меня, и распорядился:
– Доставай наручники.
Мне не доводилось видеть, чтобы на подводников надевали наручники. Но до смерти надоело слышать голос Моргана. Я вывел его на палубу и приковал наручниками к радиомачте, которая высилась на юте, вскрыл пожарный шланг, прикрепил его к насосу и приставил посыльного к шлангу.
– Если только он откроет рот, – сказал я, – направь на него шланг.
Затем я спустился вниз, намереваясь поспать часок, после чего вернуться и отправить Моргана спать.
Проснулся я в семь утра.
Соскочил с койки и бросился на палубу. Морган кулем лежал на палубе перед радиомачтой, руки его распухли и стали вдвое толще. Перед моими глазами пробежали строчки из устава военно-морских сил, особенно те, что требуют распоряжений командира и принятия различных других мер предосторожности, прежде чем надевать на кого-либо наручники. Обуреваемый ужасом, что моя карьера на флоте закончится, не успев толком начаться, я в считаные секунды освободил Моргана от наручников.
– Ну, – сказал я, пытаясь придать своему голосу властный тон, – думаю, ты получил урок, не так ли?
– Так точно, сэр! – У бедного парня было жуткое похмелье.
– Ладно, Морган, – миролюбиво произнес я. – Я ничего не скажу об этом командиру.
Я, конечно, надеялся на то, что и Морган об этом ничего не скажет, и, когда наши глаза встретились, мы нашли взаимопонимание и согласие, тем самым избежав многих неприятностей. Несколько месяцев спустя, во время нашего второго боевого патрулирования, когда он фактически спас лодку, проявив почти нечеловеческую силу, я оценил его необычайно крепкие мускулы в гораздо большей степени, чем в ту ночь на палубе.
Из Сан-Франциско «Уаху» пошла в Сан-Диего, на интенсивную боевую учебу. Мы пускали торпеды, учились приближаться к выбранным для атаки судам и в режиме, от которого бы не выдержало сердце и у Геркулеса, тренировали экипаж «Уаху». Кеннеди был взыскательным и безжалостным командиром. Он требовал, чтобы каждый на борту выкладывался полностью, и добивался этого, потому что мы понимали важность обучения. Мы уже говорили друг другу, что, когда выйдем в море, наша подводная лодка будет самой результативной в этой войне субмариной. Но это был изматывающий период для наших семей и для нас.
Возвратилась Энн. Она и Билли были со мной на Мэри-Айленд в последние несколько недель, а теперь они присоединились ко мне в Сан-Диего. Они опять остановились в Коронадо вместе со множеством других жен подводников, и все они беспокоились и пребывали в напряжении, видя, как мужья, которые вот-вот их покинут, с каждым днем становятся все более измученными и раздраженными. Должно быть, всем женам было трудно поддерживать спокойную обстановку, пока мы были на берегу. Помню, как однажды вечером пошли в ночной клуб и я подрался с метрдотелем просто потому, что мне показалось, будто он ударил собаку. Мы были в крайней степени усталости от всего: учений, длившихся весь день напролет, и работы ночью, если это было необходимо для устранения дефектов, обнаруженных днем, так как мы знали, что если заранее не приведем все в безупречное состояние, то, когда отправимся в боевой поход, делать это будет слишком поздно.
Мы устали до такой степени, что это привело к затоплению артиллерийского погреба – казусу, который вполне мог стать уникальным в истории субмарин. Мы тогда были пришвартованы к причалу в Сан-Диего со всем боекомплектом на борту, а произошло это всего за день до нашего предполагаемого выхода в море.
Артиллерийский погреб был оборудован системой затопления на случай пожара для предотвращения взрыва. Кто-то по ошибке открыл не тот клапан.
Утром мы обратили внимание на то, что лодка сидит в воде примерно на шесть дюймов глубже, чем следовало бы. Понадобилось не слишком много времени, чтобы выяснить причину. Затем мы столкнулись с щекотливой проблемой, кому идти и сказать об этом Пинки. После того как был брошен своеобразный жребий, при котором, как я полагаю, не обошлось без жульничества, эта задача выпала мне.
Командир, столь же усталый, как и все мы, давно был известен совершенной нетерпимостью к проявлениям небрежности. Мы не знали, что он скажет, но были готовы принять на себя громы и молнии. Я посмотрел на коллег-офицеров с горьким укором, вышел вперед и отдал честь.
– Доброе утро, командир, – сказал я, думая, как бы мне перейти к сокрушительной новости.
– Доброе, Грайдер. – Он был раздражен и нетерпелив.
– Командир, – выпалил я, напрочь отбросив уловки, – разрешите доложить, что артиллерийский погреб затоплен.
Если бы речь шла о менее катастрофичной ситуации, Пинки, наверное, устроил бы разнос нам всем. Но затопленный погреб боеприпасов – такой из ряда вон выходящий случай, такая невероятная вещь, что вызвала обратный эффект.
– Ну хорошо, – сказал командир бесстрастным тоном человека, разговаривающего во сне. – Давайте будем откачивать воду.
Возможно, ему понравилось разнообразие в надоевшем перечне дел.
Мы приготовили пожарные насосы и откачали воду. Затем нам пришлось вытаскивать боекомплект каждого калибра – каждый 50-, каждый 20-, каждый 4-дюймовый снаряд – и высушивать их, и высушивать патронные ящики, в которых находились тяжелые снаряды, а затем возвращать все это на место. Работа заняла примерно полтора дня, и мы проделали ее, ни на минуту не отрываясь от графика. Когда через пару дней мы отбыли из Сан-Диего, были сухими, хорошо вооруженными, хорошо подготовленными и ходили, едва не засыпая на ходу.
Никто не обсуждал этого в то время, но что в высшей степени занимало наш ум, что проявилось в последующих разговорах – это страх. Не столько боязнь противника, как боязнь того, что мы окажемся трусами. Я не понимаю, как человек может говорить о том, храбр он или нет, до тех пор, пока не попадет под обстрел, а в тот период вряд ли кто из нас под него попадал.
В тот последний период учебы я вновь и вновь спрашивал себя не о том, буду ли убит или ранен, а о том, не испугаюсь ли я. Я уже до смерти боялся того, что, когда полетят глубинные бомбы или возникнет какая-нибудь еще чрезвычайная ситуация, я запаникую и не смогу выполнять свои обязанности. А обязанностей у каждого моряка на подводной лодке множество. В моем случае, в качестве офицера погружения, я отвечал за дифферент лодки, за погружение, за поддержание ее нейтрального надводного положения за счет изменения количества воды в балластных цистернах. Эти задачи требуют живости ума и большого хладнокровия. Однажды у Сан-Диего, ослабевший от напряжения, к утру я был просто не способен вычислить утренний дифферент. Я был слишком вымотан для того, чтобы произвести самые элементарные подсчеты. Ну а что будет, подумал я, если к смертельной усталости добавятся все стрессы и эмоциональные нагрузки при атаке?
Нервным перенапряжением, как я полагаю, и объясняются проявления необузданного веселья – чуть ли не безумные выкрики и истерический смех после завершившегося победой столкновения с противником. Похоже, это такая форма поздравления самого себя: каждый испытывает облегчение и торжествует, что не оказался трусом.
В период нашей учебы, когда нам доводилось общаться с подводниками, ходившими в боевые походы, и слышать о случаях, когда они попадали под глубинные бомбы или пускали торпеды по врагу, сердца наши наполнялись завистью. Мы не подавали виду, что это произвело на нас впечатление, и приходили в бешенство от снисходительности, с какой они говорили. Бог мой, я думал, что, если когда-нибудь окажусь на лодке, которая потопит вражеское судно, получу удовлетворение на всю жизнь. А они говорят об этом как о чем-то обыденном!
Командовал лодкой капитан-лейтенант Марвин Кеннеди, высокий, худощавый человек с рыжими волосами, румяным лицом и с прекрасной репутацией способного руководителя, командовавшего хорошо отлаженным кораблем. Старшим помощником капитана был молодой человек, произведший на меня впечатление человека чрезмерно болтливого и неуравновешенного. Его звали Дик О'Кейн. Прежде он служил четвертым или пятым помощником на «Аргонавте», самой большой из когда-либо построенных довоенных подводных лодок. Дик был приятным в общении и трудолюбивым офицером, внимательным к мелочам, но не от мира сего. И все же мы с удовольствием слушали его рассказы об «Аргонавте». Это был минный заградитель, если он и не потопил никаких вражеских судов, то он их встречал, а для нас это кое-что значило. Дик сказал, что он предлагал командиру «Аргонавта» запросить добро на то, чтобы отправиться к берегам Японии для постановки мин у ее побережья, и тут же нетерпеливо добавил, что его советы были проигнорированы. Этот рассказ лишь укрепил наши сомнения относительно нового старпома. Теперь я думаю, что его предложение о постановке мин было дельным, но в то время для всех нас оно казалось явным признаком безрассудства. Сомневаюсь, что кто-нибудь из нас поверил бы тогда, что Дик в этой войне удостоится медали «За боевые заслуги» – рекорда почти недосягаемого в военное время на службе в подводном флоте.
Я был третьим после О'Кейна помощником командира «Уаху». Роджер Пейн – четвертым, а вирджинец Хэнк Хендерсон – следующим по очереди. Позднее к нам пришел Джек Григгс, ставший моим помощником, а самым младшим из прибывших офицеров был Джордж Миш.
Наша обязанность, до того как «Уаху» была спущена на воду, состояла в том, чтобы наблюдать за ходом ее строительства. Процесс строительства лодки сильно отличается от сборки автомобиля. Хотя чертежи составлены безупречно, каждая подлодка все равно имеет индивидуальность. Изменения на основании приобретенного в бою опыта вносятся постоянно. Кораблестроительный завод на Мэри-Айленд конечно же сооружение военно-морского флота, и лодка строилась ВМФ. Строители осознавали ответственность за лодку, но они не собирались на ней воевать. Воевать предстояло нам, и мы хотели убедиться в том, что субмарина построена так, как следует. Более того, нам хотелось знать, как она была построена, вплоть до последнего винтика, с тем чтобы в случае неполадок знать, что вышло из строя и в каком месте.
Моряк-подводник, будь то матрос или сам командир, знает свою лодку так же хорошо, как пехотинец свою винтовку. Подводники-добровольцы, каждый матрос и офицер, прежде чем они будут приняты на службу, проходили исключительно жесткое тестирование. Кандидата, например, спрашивали, как перекачать горючее из носовой дифферентной цистерны в уравнительную цистерну, как продуть воду из труб носовых торпедных аппаратов, и даже о том, как промыть гальюн дифферентным насосом. И если вы думаете, что такую пустячную вещь, как промывание гальюна, сделать ничего не стоит, позвольте мне процитировать инструкцию по его промыванию на подводной лодке «Уаху».
«Прежде чем пользоваться, убедитесь, что откидной клапан «А» закрыт, задвижка клапана «С» в отводной трубе по линии подачи открыта, клапан «D» по линии подачи воды открыт. Затем откройте следующий за бачком клапан «Е», чтобы пустить необходимое количество воды. Закройте клапаны «D» и «Е». После использования потяните за рычаг «А», отпустите рычаг «А». Откройте клапан «С» по линии подачи воздуха. Подайте задвижку воздушного клапана «F» к борту, чтобы загрузить мерительный сосуд до десяти фунтов выше давления на уровне моря. Откройте клапан «В» и подайте задвижку воздушного клапана от борта, чтобы выдуть все за борт. Закройте клапаны «В», «С» и «G».
Все эти подробности были важны. Придет время, в период моей службы на другой подводной лодке, когда трудности с клапаном в носовом торпедном отсеке станут причиной одного из самых потрясающих случаев проявления мужества. О лейтенанте Рексе Мерфи будет подробно рассказано ниже.
Никогда еще в своей жизни я столько не работал, как во время строительства, ввода в строй и испытаний «Уаху». Мы проживали на втором этаже небольшого деревянного административного корпуса на кораблестроительном заводе ВМФ. Это строение постройки времен Первой мировой войны. В этом пропахшем дизельным горючим, маслом и потом усталых моряков помещении с несколькими столами, пишущей машинкой и телефоном размещался мозговой центр экипажа подводной лодки, откуда осуществлялся контроль за ее строительством.
По мере того как на борт прибывал экипаж, по нескольку человек одновременно, к нашей работе добавилась обязанность его подготовки. Помимо этого, конечно, нам приходилось приводить в порядок бумаги, коды и карты и проверять каждую деталь машинного оборудования. В этот период верная служба помощника корабельного врача по имени Линде оказалась как нельзя кстати. Официальное одобрение принесло ему одно из достоинств, которое на самом деле могло бы привести его на скамью подсудимых военного трибунала, если бы оказалось в фокусе внимания компетентных людей.
Линде, необыкновенно изобретательный человек, стал нашим неофициальным поставщиком дефицитных вещей. Если нам было что-нибудь нужно и мы не могли получить это по военно-морским каналам, все, что нам оставалось, – лишь предоставить Линде свободу действий и не задавать вопросов, когда он вернется. В данном конкретном случае позарез нужна была деталь для нашего радара. Теперь трудно представить, насколько сверхсекретной была такого рода деталь в том 1942 году, а потому страшно долго длилась процедура ее получения по официальным каналам. Одна из трубок, диаметром в половину футбольного мяча, разорвалась, и нужно было ее спешно заменить, потому что мы были почти готовы к отплытию из Мэри-Айленд. Потребовались бы недели для того, чтобы достать новую трубку в обычном порядке, поэтому мы вызвали Линде, посвятили его в наши нужды и отпустили на весь день.
К ночи он вернулся с трубкой.
Позднее мы в общих чертах узнали, как он это сделал, хотя полагаю, что детали никогда не станут известны. Он добрался до склада военно-морского снаряжения в Окленде, строго охраняемого объекта, куда обычному моряку дорога была заказана, и проник на него. Он нашел нужный пакгауз и получил необходимую нам трубку. Тогда его единственной проблемой было выбраться с ней со склада.
Какому-нибудь иностранному агенту, наверное, понадобились бы месяцы, чтобы подготовить план выполнения этого опасного задания, и все равно он бы провалился. Линде просто завел дружбу с водителем грузовика, возившего безалкогольные напитки, спрятал свою драгоценную трубку среди десятков бутылок кока-колы и вывез ее через главные ворота.
Все же думаю, Линде надо было бы пойти в разведку. Не потому, что он не был отличным моряком, – он им был. Но служба медицинского работника не подходила ему по темпераменту. Из-за этого ему довелось пережить мучительные страдания в третий выход на боевом патрулировании на «Уаху». Однажды на палубе разорвался 20-миллиметровый снаряд и сильно покалечил ногу моряку. Линде позвали, чтобы произвести ампутацию стопы. Он уединился со своим пациентом, долго не выходил, потом вернулся.
– Я не могу этого сделать! – Его душили слезы. – Я не могу этого сделать!
В конце концов он, конечно, сделал операцию, использовав инструмент, похожий на клещи, но наш хирург испытал большую боль, едва ли не большую, чем пациент. Линде был прекрасным бойцом, но не мог выносить вида крови.
Наконец «Уаху» была готова к выходу в море.
Каждый из нас испытывал сильное напряжение. Мы были измотаны сверхурочной работой, неделями недосыпали и постоянно жили с мыслью о том, что впереди нас ожидает великое неведомое. Прошлой ночью, до того, как покинули кораблестроительный завод ВМФ, завершив приемные испытания, мы пришвартовались к причалу в Сан– Франциско, и напряжение оказалось слишком велико для нашего рулевого.
Может быть, мне следует сказать, что процедура снятия напряжения была достойна осуждения. По мере того как приближался день нашего отбытия, моряки вовсю использовали редкую возможность расслабиться – сходили на берег, чтобы накачаться спиртным. В тот вечер рулевой, огромный мускулистый матрос по имени Морган, по ошибке расслаблялся в то время, когда должен был нести вахту на палубе.
Я спал сном вымотавшегося человека, когда услышал, что спустился посыльный и попытался разбудить Дика О'Кейна. Дик и я делили одну каюту, размером примерно с купе пульмановского спального вагона, в которой было три койки. Дик все не просыпался, а я не мог уснуть до тех пор, пока посыльный не угомонится, и сел на койке и спросил его, что случилось.
– Морган на палубе, сэр, – доложил он нервно, – и он стреляет по фонарям на причале из своего «сорок пятого».
Дик продолжал храпеть.
Усталый, злой и несколько встревоженный, я вылез и поднялся на палубу. Морган и в самом деле размахивал своим кольтом, как маленький мальчик водяным пистолетом. Я попытался к нему приблизиться.
– Морган, – сказал я, – отдай мне револьвер.
Он помахал оружием в моем направлении и зверски посмотрел на меня, прямо как киношный злодей.
Я попытался обойти его сбоку, полагая, что если он и в самом деле целится в меня, то смогу столкнуть его за борт и прыгнуть вслед за ним. В Аннаполисе я был в команде пловцов и в тот момент в воде чувствовал бы себя увереннее.
Но кризис, похоже, миновал. Морган примерно через минуту отдал свой револьвер, и я велел ему идти вниз, надеясь покончить с инцидентом.
Но это не удалось. Он направился прямо в столовую команды, которая на подлодке что-то вроде клуба, где в любое время за чашкой кофе сидит компания из двух-трех моряков. Он нашел слушателей и стал разглагольствовать о том, что «Уаху» – вшивая лодка, военно-морской флот – никудышный род войск, а все, кто там служит, – неудачники, и причислял к прочим себя самого. Я вернулся и велел ему уйти. Через несколько минут он вернулся, громко бранясь. Я позвал посыльного, который разбудил меня, и распорядился:
– Доставай наручники.
Мне не доводилось видеть, чтобы на подводников надевали наручники. Но до смерти надоело слышать голос Моргана. Я вывел его на палубу и приковал наручниками к радиомачте, которая высилась на юте, вскрыл пожарный шланг, прикрепил его к насосу и приставил посыльного к шлангу.
– Если только он откроет рот, – сказал я, – направь на него шланг.
Затем я спустился вниз, намереваясь поспать часок, после чего вернуться и отправить Моргана спать.
Проснулся я в семь утра.
Соскочил с койки и бросился на палубу. Морган кулем лежал на палубе перед радиомачтой, руки его распухли и стали вдвое толще. Перед моими глазами пробежали строчки из устава военно-морских сил, особенно те, что требуют распоряжений командира и принятия различных других мер предосторожности, прежде чем надевать на кого-либо наручники. Обуреваемый ужасом, что моя карьера на флоте закончится, не успев толком начаться, я в считаные секунды освободил Моргана от наручников.
– Ну, – сказал я, пытаясь придать своему голосу властный тон, – думаю, ты получил урок, не так ли?
– Так точно, сэр! – У бедного парня было жуткое похмелье.
– Ладно, Морган, – миролюбиво произнес я. – Я ничего не скажу об этом командиру.
Я, конечно, надеялся на то, что и Морган об этом ничего не скажет, и, когда наши глаза встретились, мы нашли взаимопонимание и согласие, тем самым избежав многих неприятностей. Несколько месяцев спустя, во время нашего второго боевого патрулирования, когда он фактически спас лодку, проявив почти нечеловеческую силу, я оценил его необычайно крепкие мускулы в гораздо большей степени, чем в ту ночь на палубе.
Из Сан-Франциско «Уаху» пошла в Сан-Диего, на интенсивную боевую учебу. Мы пускали торпеды, учились приближаться к выбранным для атаки судам и в режиме, от которого бы не выдержало сердце и у Геркулеса, тренировали экипаж «Уаху». Кеннеди был взыскательным и безжалостным командиром. Он требовал, чтобы каждый на борту выкладывался полностью, и добивался этого, потому что мы понимали важность обучения. Мы уже говорили друг другу, что, когда выйдем в море, наша подводная лодка будет самой результативной в этой войне субмариной. Но это был изматывающий период для наших семей и для нас.
Возвратилась Энн. Она и Билли были со мной на Мэри-Айленд в последние несколько недель, а теперь они присоединились ко мне в Сан-Диего. Они опять остановились в Коронадо вместе со множеством других жен подводников, и все они беспокоились и пребывали в напряжении, видя, как мужья, которые вот-вот их покинут, с каждым днем становятся все более измученными и раздраженными. Должно быть, всем женам было трудно поддерживать спокойную обстановку, пока мы были на берегу. Помню, как однажды вечером пошли в ночной клуб и я подрался с метрдотелем просто потому, что мне показалось, будто он ударил собаку. Мы были в крайней степени усталости от всего: учений, длившихся весь день напролет, и работы ночью, если это было необходимо для устранения дефектов, обнаруженных днем, так как мы знали, что если заранее не приведем все в безупречное состояние, то, когда отправимся в боевой поход, делать это будет слишком поздно.
Мы устали до такой степени, что это привело к затоплению артиллерийского погреба – казусу, который вполне мог стать уникальным в истории субмарин. Мы тогда были пришвартованы к причалу в Сан-Диего со всем боекомплектом на борту, а произошло это всего за день до нашего предполагаемого выхода в море.
Артиллерийский погреб был оборудован системой затопления на случай пожара для предотвращения взрыва. Кто-то по ошибке открыл не тот клапан.
Утром мы обратили внимание на то, что лодка сидит в воде примерно на шесть дюймов глубже, чем следовало бы. Понадобилось не слишком много времени, чтобы выяснить причину. Затем мы столкнулись с щекотливой проблемой, кому идти и сказать об этом Пинки. После того как был брошен своеобразный жребий, при котором, как я полагаю, не обошлось без жульничества, эта задача выпала мне.
Командир, столь же усталый, как и все мы, давно был известен совершенной нетерпимостью к проявлениям небрежности. Мы не знали, что он скажет, но были готовы принять на себя громы и молнии. Я посмотрел на коллег-офицеров с горьким укором, вышел вперед и отдал честь.
– Доброе утро, командир, – сказал я, думая, как бы мне перейти к сокрушительной новости.
– Доброе, Грайдер. – Он был раздражен и нетерпелив.
– Командир, – выпалил я, напрочь отбросив уловки, – разрешите доложить, что артиллерийский погреб затоплен.
Если бы речь шла о менее катастрофичной ситуации, Пинки, наверное, устроил бы разнос нам всем. Но затопленный погреб боеприпасов – такой из ряда вон выходящий случай, такая невероятная вещь, что вызвала обратный эффект.
– Ну хорошо, – сказал командир бесстрастным тоном человека, разговаривающего во сне. – Давайте будем откачивать воду.
Возможно, ему понравилось разнообразие в надоевшем перечне дел.
Мы приготовили пожарные насосы и откачали воду. Затем нам пришлось вытаскивать боекомплект каждого калибра – каждый 50-, каждый 20-, каждый 4-дюймовый снаряд – и высушивать их, и высушивать патронные ящики, в которых находились тяжелые снаряды, а затем возвращать все это на место. Работа заняла примерно полтора дня, и мы проделали ее, ни на минуту не отрываясь от графика. Когда через пару дней мы отбыли из Сан-Диего, были сухими, хорошо вооруженными, хорошо подготовленными и ходили, едва не засыпая на ходу.
Никто не обсуждал этого в то время, но что в высшей степени занимало наш ум, что проявилось в последующих разговорах – это страх. Не столько боязнь противника, как боязнь того, что мы окажемся трусами. Я не понимаю, как человек может говорить о том, храбр он или нет, до тех пор, пока не попадет под обстрел, а в тот период вряд ли кто из нас под него попадал.
В тот последний период учебы я вновь и вновь спрашивал себя не о том, буду ли убит или ранен, а о том, не испугаюсь ли я. Я уже до смерти боялся того, что, когда полетят глубинные бомбы или возникнет какая-нибудь еще чрезвычайная ситуация, я запаникую и не смогу выполнять свои обязанности. А обязанностей у каждого моряка на подводной лодке множество. В моем случае, в качестве офицера погружения, я отвечал за дифферент лодки, за погружение, за поддержание ее нейтрального надводного положения за счет изменения количества воды в балластных цистернах. Эти задачи требуют живости ума и большого хладнокровия. Однажды у Сан-Диего, ослабевший от напряжения, к утру я был просто не способен вычислить утренний дифферент. Я был слишком вымотан для того, чтобы произвести самые элементарные подсчеты. Ну а что будет, подумал я, если к смертельной усталости добавятся все стрессы и эмоциональные нагрузки при атаке?
Нервным перенапряжением, как я полагаю, и объясняются проявления необузданного веселья – чуть ли не безумные выкрики и истерический смех после завершившегося победой столкновения с противником. Похоже, это такая форма поздравления самого себя: каждый испытывает облегчение и торжествует, что не оказался трусом.
В период нашей учебы, когда нам доводилось общаться с подводниками, ходившими в боевые походы, и слышать о случаях, когда они попадали под глубинные бомбы или пускали торпеды по врагу, сердца наши наполнялись завистью. Мы не подавали виду, что это произвело на нас впечатление, и приходили в бешенство от снисходительности, с какой они говорили. Бог мой, я думал, что, если когда-нибудь окажусь на лодке, которая потопит вражеское судно, получу удовлетворение на всю жизнь. А они говорят об этом как о чем-то обыденном!