Грекова Ирина. Дамский мастер

   4
   На другой день, как всегда, я пошла на работу. Ну, не совсем как всегда: на плечах у меня была голова, а на голове - прическа. И эту голову с прической я принесла на работу. Моя секретарша Галя поглядела на меня с удивлением - мне хотелось думать, с восторгом, - но сказала только:
   - Ой, Марья Владимировна, тут вам звонили откуда-то, не то из Совета Министров, не то из совета по кибернетике, я забыла...
   - И что сказали?
   - Тоже забыла... Кажется, просили позвонить...
   - По какому телефону?
   - Я не спросила.
   - Галя, сколько раз вам нужно повторять: не можете запомнить записывайте.
   - Я не успела... Они быстро так трубку повесили.
   Галя была смущена. Крупные голубые глаза смотрели виновато, влажно.
   - Простите меня, Марья Владимировна.
   - Ну, ладно, только чтобы это было в последний раз.
   - В последний, Марья Владимировна, честное пионерское, в самый последний.
   Она вышла.
   Все меня уговаривают расстаться с Галей, а я не могу. Знаю, что это не секретарша, а горе мое, обуза, и все-таки держу. Наверно, люблю ее. У меня никогда не было дочери. А как она мне нравится! Нравятся ее большие, голубые, эмалевые глаза, тоненькая талия, выпуклые икры на твердых ножках. И еще она меня интересует. Чем? Попробую объяснить.
   Если два вектора ортогональны, их проекции друг на друга равны нулю. Я Галю чувствую по отношению к себе ортогональной. Мы существуем в одном и том же пространстве и даже неплохо друг к другу относимся, но ортогональны. Сколько раз я пробовала дойти до нее словами - не могу.
   Мне предстояло несколько телефонных разговоров, и я взяла трубку. Так и есть - говорят по параллельному аппарату, и конечно, Галя со своим Володей. Уславливаются вечером пойти в кино - мировая картина. Прислушиваюсь, какая такая мировая картина? Оказывается, "Фанфары любви". Долго говорят, а телефон все занят. Ничего, успею. Фанфары любви... Я положила трубку.
   Все-таки чем она, моя Галя, живет - вот что мне хотелось бы узнать. Неужели то, что на поверхности, - это и все? Только бы прошел рабочий день, а там - кино, Володя, танцы, тряпочки? А что? Тоже жизнь... Выйдет замуж за своего Володю, будет носить яркий атласный сверток... И я когда-то носила свертки, только не атласные... Сыновей растила в самую войну. Вырастила... Воспитать не сумела. Нет, они все-таки хорошие, мои мальчики.
   Вошел мой заместитель, Вячеслав Николаевич Лебедев. Когда боролись с излишествами, мы с ним объединили наши кабинеты. Вздорный старик, болтлив и волосы красит.
   - Марья Владимировна, вы сегодня ослепительны!
   Он поцеловал мне руку. Обычно он этого не делает.
   - Острижена, причесана - только и всего.
   - Нет, не говорите. Все-таки наша старая гвардия...
   ...Да, старая гвардия. Я представила себе, как он, крадучись, проникает в такой вот вчерашний закуток за фанерной перегородкой и как там атлетический Руслан накладывает ему краску... Бррр... А, в сущности, почему? А если бы он был женщиной?
   - Как со сметой на лабораторию? - сухо спросила я.
   - Не утверждают.
   Ну, я так и знала. Если хочешь нарваться на отказ, достаточно поручить дело Лебедеву. При виде такого человека у каждого возникает желание дать ему коленкой под зад.
   - Что же они говорят?
   - Надо пересмотреть заявку на импортное оборудование, на пятьдесят процентов заменить отечественным.
   - А вы им говорили, что отечественного оборудования этой номенклатуры нет в природе?
   - Говорят, производство осваивается.
   - Осваивается! Когда ж это будет?
   Вот и работай с такими помощниками. Я закурила и стала просматривать смету. Он нервно отмахивался от дыма.
   - Зачем вы курите? Грубо, неженственно...
   - Зато вы слишком женственны.
   Сказала и сразу пожалела. Он даже побледнел:
   - Марья Владимировна, с вами иногда бывает очень трудно работать.
   - Извините меня, Вячеслав Николаевич.
   Нет, надулся старик. Нашел благовидный предлог и вышел.
   ...Помню, моя няня когда-то говорила мне: "Эх, Марья, язык-то у тебя впереди разума рыщет". Так и осталось...
   Смерть не люблю, когда на меня обижаются, прямо заболеваю. Вот и сейчас отсутствие Лебедева сковывало меня по рукам и ногам. Но куда он пошел? Шатается где-нибудь по коридорам бледный, расстроенный. Или разговорился с кем-то, жалуется. А ему говорят: "Ну чего вы хотите? Баба есть баба".
   Вошла Галя, конфузливо пряча глаза:
   - Марья Владимировна...
   - Опять что-то забыли?
   - Нет, Марья Владимировна, у меня к вам просьба. Можно мне в город съездить, ненадолго?
   - Володя?
   - Нет, как вы можете даже подумать! Совсем не Володя.
   - Ну, а что, если не секрет?
   - В ГУМе безразмерные дают.
   - Ладно, поезжайте, раз такой случай.
   ...Сколько я себя помню, всегда в дефиците были какие-нибудь чулки. Когда-то - фильдекосовые, фильдеперсовые. Потом - капрон. Теперь безразмерные. Во время войны - всякие.
   - Марья Владимировна, может быть, и вам взять?
   - Ни в коем случае.
   - Так я поеду тогда...
   - Поезжайте, только сразу.
   Эх, некстати. Помощи от нее никакой, но именно сегодня мне хотелось иметь человека на телефоне. Мне надо было подумать. Естественная потребность человека - иногда подумать.
   В сущности, я уже давно не занимаюсь научной работой. Когда мне навязывали институт, я так и знала, что с наукой придется покончить, так им и сказала. "Да что вы, Марья Владимировна, мы вам обеспечим все условия, дадим крепкого заместителя". Вот он, мой крепкий заместитель. Надулся теперь - хоть бы ненадолго.
   Если считать в абсолютном, астрономическом времени, то я, пожалуй, и не так уж страшно занята, могла бы урвать часок-два для науки. Не выходит. Научная задача требует себе все внимание, а оно у меня разорвано, раздергано на клочки. Вот, например, на выборку: нет фанеры для перегородок. У инженера Скурихина обнаружено две жены. Милиционеры просят сделать доклад о современных проблемах кибернетики. В недельный срок предложено снести гараж - а куда машины дену?
   Рваное внимание, рваное время. Может быть, его не так уж мало, но оно не достается мне одним куском. Только настроишься - посетитель. К Лебедеву отсылать бесполезно - все равно отфутболит обратно. Раньше мне казалось: вот-вот дела в институте наладятся, и я получу свой большой кусок времени. Потом стало ясно, что это утопия. Большого куска времени у меня так и не будет.
   И, как назло, сегодня передо мной начала маячить моя давнишняя знакомая задача, вековечный друг и враг мой, которая смеется надо мной уже лет восемь.
   Начать с того, что она приснилась мне во сне. Конечно, снилась мне ерунда, но, проснувшись и перебирая в уме приснившееся, я как будто надумала какой-то новый путь, не такой идиотский, как все прежние. Надо было попробовать. И поэтому сегодня мне позарез нужен был целый кусок времени. Не тут-то было. Телефон звонил как припадочный. Я пыталась работать, время от времени поднимая трубку и отвечая на звонки. И как будто что-то начало получаться... Неужели?
   В дверь постучали. Просунула голову девушка из экспедиции.
   - Марья Владимировна, вы меня извините... Гали нет, а у меня для вас один документ, сказали, что очень срочный.
   - Ну, давайте.
   Я взяла документ.
   "21 мая 1961 года в 22:00 на улице Горького задержан гражданин Попов Михаил Николаевич, в невменяемом состоянии, являющийся, по его заявлению, сотрудником-лаборантом Института счетных машин. Будучи помещен в отделение милиции, гражданин Попов оправлялся на стенку и мимо..."
   - Хорошо, я разберусь, - сказала я.
   Девушка ушла. Я снова попыталась сосредоточиться. Забрезжил какой-то просвет. И снова телефон. Черт бы тебя взял, эпилептик проклятый! Я взяла трубку:
   - Слушаю.
   - Девушка, - сказал самоуверенный голос, - а ну-ка давайте сюда Лебедева, да поскорее.
   - Послушайте, вы, - сказала я, - прежде чем называть кого-нибудь "девушка", узнайте, девушка ли она?
   - Чего, чего? - спросил он.
   - Ничего, - злорадно ответила я. - С вами говорит директор института профессор Ковалева, и могу вас уверить, что я не девушка.
   Голос как-то забулькал. Я положила трубку. Через минуту - снова звонок. Звонили долго, требовательно. Я не подходила. Извиниться хочет, нахал. Пусть побеспокоится.
   ...А все-таки зря я его так. Ни в чем он особенно не виноват. А главное, важно так: "Директор института, профессор Ковалева". Старая дура. Старая тщеславная дура. И когда только станешь умнее? "Остригусь и начну". Остриглась, но не начала.
   После этого звонка я присмирела, скромно сидела у телефона, вежливо говорила: "Марьи Владимировны нет. А что ей передать?", записывала сообщения, - словом, была той идеальной секретаршей, какой хотела бы видеть Галю. Кстати, Галя так и не пришла, Лебедев тоже. Хуже было с посетителями. Им-то нельзя было сказать: "Марьи Владимировны нет", - и у каждого было свое дело, липкое, как изоляционная лента. Время было совсем рваное, но все-таки я работала, писала, вцепившись свободной рукой в волосы, курила, комкала бумагу, зачеркивала, снова писала... Вот уже и звонки прекратились - вечер. Когда я очнулась, было десять часов. У меня получилось.
   Я еще раз проверила выкладки. Все так. Боже мой, ради таких минут, может быть, стоит жить...
   Я прожила долгую жизнь и могу авторитетно заявить: ничто, ни любовь, ни материнство, - словом, ничто на свете не дает такого счастья, как эти вот минуты.
   Со всем тем я опять забыла пообедать.
   Я запечатала сейф и спустилась в вестибюль. Все уже давно ушли: и гардеробщица и сотрудники. Мой плащ, довольно обшарпанный, висел - один как перст. Я остановилась против зеркала. Хороша, нечего сказать. Лицо бледное, старое, под глазами темно. От вчерашней прически, разбросанной ветром, следа не осталось. Здесь, похоже, хозяйничал не ветер, а стадо обезьян.
   Я оделась и пошла домой. Быстрый дождик отстукивал чечетку по новеньким листьям. И всегда-то я забрызгиваю чулки сзади.
   5
   Да, черт меня дернул остричься. Забот прибавилось. Раньше было просто: заколола волосы шпильками - и все. А теперь... В первый же раз, когда я вымыла голову и легла спать, утром оказалось, что у меня не волосы, а куриное перо. Словно подушку распороли.
   Я позвонила Виталию.
   - Виталий, у меня что-то случилось с головой. Волосы встали дыбом.
   - Голову мыли? - строго спросил Виталий.
   - Конечно, мыла. А вы думали, что я уже никогда не буду голову мыть?
   - Можно мыть и мыть. Волос требует ухода. Можно применять яичный желток...
   - Простите, мне некогда слушать, Виталий, у меня сегодня доклад в министерстве, а с такой головой...
   - Приезжайте, я вас обслужу.
   Так я отыскала Виталия в его старой точке и стала ездить к нему почти каждую неделю. Точка была небольшая, небойкая, без длинных очередей и зеркальных витрин, с двумя просиженными креслами в затрапезном дамском зале.
   Рядом с Виталием работал только один мастер - старик Моисей Борисович, с дрожащими руками и кивающей головой. Как только он ухитрялся этими своими руками работать? А работал, и превосходно. Правда, холодную завивку он не любил. Его специальностью были щипцы.
   - Щипцы - это вещь, - говорил он. - Вы тратите время, но вы имеете эффект.
   Ходили к нему "на щипцы" несколько старых дам. Мне они нравились седые, строгие, несдающиеся. Особенно хороша была одна - с черными, ясными глазами, гордым профилем и густыми, тяжелыми, голубыми сединами. Когда она их распускала, голубой плащ ложился на спинку кресла. Она сидела прямо-прямо и, не отрываясь, глядела в зеркало, плотно сжав небольшой бледный рот. Какая, должно быть, была красавица! А Моисей Борисович хлопотал щипцами, вращал их за ручку, приближал к губам, снова вращал и наконец решительно погружал в голубые волосы, выделывая точную, стерильно правильную волну. И все время кивал головой, словно соглашался, соглашался...
   - А вы умеете щипцами? - спросила я как-то Виталия.
   - Отчего же? Мы в школе все виды операций проходили: ондюляция, укладка феном, вертикальная завивка... Только для нашего времени это все не соответствует. Наше время требует крупные бигуди, владение бритвой и щеткой, форму головы. Мастер, если он уважает себя, должен знать все особенности головы клиентки. Если у клиентки уплощенная форма головы, мастер должен предложить ей такую прическу, чтобы эта уплощенность скрадывалась. Бывает, что голова у клиентки необыкновенно велика или шея короткая. Это все необходимо учесть и ликвидировать с помощью прически. Если бы у меня была жилплощадь, я бы развернул работу по своей специальности, но я лишен всяких условий.
   - А где вы живете?
   - По необходимости я вынужден снимать угол у одной старушки. Прописан я у сестры, но у нее пьющий и курящий муж и двое детей, комната двенадцать с половиной метров, но проходная, один человек буквально живет на другом, без всякого разделения. Это создает неподходящую нервную обстановку, поэтому я снял квартиру, хотя бы ценой материальных лишений.
   - А с родителями вам жить нельзя?
   - С отцом и с мачехой? Нежелательно. Отец зарабатывает меньше, чем пропивает. Живя у них, я вынужден буду не то чтобы пользоваться с их стороны поддержкой, но даже отдавать часть своего заработка отцу на вино, а это меня не удовлетворяет.
   6
   Как было сказано, мы с Виталием встречались каждую неделю. А работал он медленно, вдумчиво, и мы проводили вместе довольно много времени. Можно, пожалуй, сказать, что мы подружились. Вот его я не чувствовала к себе ортогональным. Нам было о чем поговорить. Время от времени я помогала ему в работе над "планом личного развития" и убедила-таки его отложить изучение Белинского на более поздний срок. Иногда он приносил специальные парикмахерские журналы - на немецком языке, на английском, - и я переводила ему текст сплошняком, включая рекламы и брачные объявления, например:
   "Молодой парикмахер, 26 лет, рост 168 см, вес 60 кг, желает жениться на парикмахерше, хорошо освоившей химическую завивку, не старше 50 лет, имеющей собственное дело..."
   Случалось, что я поправляла ему неправильные ударения; он внимательно слушал, и ни разу я не заметила, чтобы он повторил ошибку. Я научила его говорить "я ем" вместо "я кушаю", "половина первого" вместо "полпервого". Изредка он брал у меня деньги - не помногу, рублей пять, десять - и всегда возвращал точно, день в день.
   Часто он расспрашивал меня о моих сыновьях. Видимо, эта мысль его занимала. Нет-нет да и спросит:
   - Ваши сыновья учатся?
   - Да. Коля уже кончает. Костя - на втором курсе.
   - На кого они учатся?
   - На инженеров. Коля - по автоматике. Костя - по вычислительным машинам.
   - Они сами выбрали свою специальность или вы им посоветовали?
   - Сами выбрали.
   - А испытывали они затруднения при выборе специальности?
   - Право, не знаю. Кажется, не испытывали.
   - А они хорошо учатся, ваши сыновья?
   - По-разному. Старший - ничего, младший - неважно.
   - Если бы у меня были такие условия, как у вашего сына, я бы не позволил себе плохо учиться.
   - Я думаю, да.
   Иногда его интересовали более сложные вопросы:
   - Как вы добились, чтобы ваши сыновья не сделались плесенью?
   - Как добилась? Я специально этого не добивалась,
   - Вы проводили с ними беседы?
   - Нет, кажется, не проводила...
   ...Я ходила к Виталию, время шло, и постепенно происходили какие-то перемены.
   Во-первых, Виталий сдал на мастера.
   Когда я спросила его об экзамене, он ответил:
   - Это нельзя даже назвать экзаменом, пустяки. Мои требования к самому себе далеко выходят за пределы этого экзамена.
   Во-вторых, появились очереди. Не только перед праздниками, но и в обычные дни. И все - только к Виталию.
   - Виталий, вы приобретаете популярность.
   - Мне эта популярность, если сказать правду, ни к чему. Я заинтересован подобрать себе солидную клиентуру, у которой я мог бы что-либо почерпнуть. Меня, например, рекомендовали одной жене маршала. Другая врач, приехала из ГДР и привезла бигуди совсем нового типа. А эти, - он презрительно мотнул в сторону очереди, - им что баран, что не баран, все одинаково.
   ...Удивительно все-таки меняется психология в зависимости от обстоятельств. Это я говорю вот к чему. Когда я сама ждала у дверей зала и жирный мастер в зеленом галстуке принял кого-то без очереди, я орала и волновалась. Теперь я сама проходила к Виталию без очереди, а кто-то сзади орал и волновался и иногда требовал жалобную книгу. Тогда я смотрела на проходящих без очереди снизу вверх, теперь на стоящих в очереди - сверху вниз. Совсем другой ракурс. Вечная история. Держатели привилегий жаждут их сохранить, остальные - уничтожить. Мне было стыдно своих привилегий, и душой я была с теми, кто орал и волновался, тело же мое садилось без очереди в кресло. Что делать? Времени у меня было до ужаса мало.
   - У этой дамы сегодня доклад в министерстве, - сказал как-то Виталий одной особенно напористой девушке. У нес были глаза смелые и светлые, как вода.
   - Мало ли у кого где может быть доклад. Очередь есть очередь.
   Совершенно верно... Душой я была на стороне этой девушки.
   - Ну, хорошо, я уйду.
   Но кругом, как всегда в таких случаях, зашумели протестующие голоса:
   - Может быть, у нее и правда доклад...
   - Пожилая, видно, интеллигентная...
   - Одного человека не подождем, что ли?
   Таким образом, на волне народного признания меня вынесло в кресло. Никакого доклада в министерстве у меня в тот день не было. До чего же мне было стыдно!
   ...А все-таки доклады в министерстве время от времени случались, а иной раз и того хуже - приемы. Тут уж без Виталия было не обойтись. Однажды в день такого приема - черт бы его взял - я пришла прямо в парикмахерскую, без звонка. Моисея Борисовича не было. Виталий был один. Он сидел в своем кресле, задумавшись и разложив перед собой свою производственную снасть разнокалиберные бигуди, зажимы, жидкости, пряди волос. Он не сразу меня заметил, а когда заметил, отнесся не по обычаю холодно.
   - А, Марья Владимировна, это вы... А я тут только что развернул работу, пользуясь тем, что один. Пытаюсь понять особенность одной операции в связи с качеством волоса.
   - Телефон был занят... Если вам некогда, я уйду.
   - Нет, отчего же? Раз уж пришли, я вас обслужу. Только придется подождать.
   Он стал прибирать свое рабочее место, а я села с угол с книгой. Ох это чтение урывками! Сколько раз я себя уговаривала бросить его. Все равно ничего не воспринимаешь. Просто дурная привычка - как семечки лущить...
   А тут еще против меня шебаршил маленький радиоприемничек - от горшка два вершка - и мешал мне читать: передавали скрипичный концерт Чайковского. Вообще я люблю эту вещь, но сейчас шло мое самое нелюбимое место - когда скрипка без сопровождения давится двойными нотами, безнадежно пытаясь изобразить оркестр. А ну, ну, кончай скорей эту музыку, понукала я ее мысленно. Давай-ка, давай полный голос. И она послушалась, дала. Скрипкин голос запел, но рядом с ним неожиданно появился второй. Флейта, что ли? Откуда в концерте Чайковского флейта? Я подняла голову. Это свистал Виталий.
   Он убирал со стола - и свистал. Мало того, он еще двигался под музыку. Он сновал между столом и шкафом - узкий, легкий, с мальчишеским выворотом острых локтей - и свистал. Свист осторожно, бережно, тонко поддерживал скрипку, то поддакивал ей: так, так, так, то разубеждал: нет, нет, нет, то отступал, то возникал снова. Я заложила пальцем страницу и слушала, удивляясь, с морозом по коже.
   И вдруг щелк: Виталий выключил радио.
   - Садитесь в кресло, Марья Владимировна, я готов.
   - Виталий, милый, это же замечательно! Кто вас научил так свистать?
   - А, свистать? Это я сам. На прошлой квартире, когда у меня были лучшие условия, я всегда включал радио и изучил многие произведения...
   - А вы знаете, что вы сейчас свистали?
   - Конечно, знаю. Концерт для скрипки с оркестром, де-дур, музыка Петра Ильича Чайковского.
   - Виталий, послушайте, вы же очень музыкальны, вам имело бы смысл учиться...
   - Я об этом думал, но решил, что нет. Для того чтобы приобрести пианино, нужно прежде всего быть обеспеченным площадью.
   ...Виталий работал, а я сидела и молчала, послушно поднимая и наклоняя голову. Он заговорил сам:
   - Музыкой я с самых малых лет интересовался, еще в детском доме. Помню, играл оркестр, я отстал от прогулки, меня хватились, стали искать. Я стоял как прикованный. Другой раз воспитательница принесла духовые инструменты, маленькие, а может быть и большие, только я помню, что маленькие. Там такие кастаньеты были, тарелки, барабан и еще такие, полукруглые, как они называются?
   - Литавры, что ли?
   - Да, точно, литавры. Я стал на этих литаврах играть и такой беспорядок спровоцировал, что это ее возмутило. Она очень стала сердиться и наступила на меня, навалилась, потоптала и стала бить. Я этого никогда не забыл и теперь, когда остаюсь один, прямо плачу, чувствую, как она меня топчет.
   - Какой ужас! Что же, вас вообще били там, в детском доме?
   - Нет, не били никогда.
   - А как вы попали в детский дом? Вы же говорили, у вас есть отец?
   - Отец меня воспитать не мог. Моя мать - я ее никогда не знал, даже не видел фото, - она умерла, когда я был совсем в ничтожном возрасте, около двух недель. Я ее не видел, но по слухам восстановил, что она была умная женщина. Отец не мог меня вскармливать, и к тому же у меня были две старшие сестры, он и отдал меня в дом малютки, откуда дальше я попал в детский дом.
   - А вы знали, что у вас есть отец?
   - Я бы не знал, но тут произошел один случай. К нам в детский дом приезжала делегация. Я им понравился, они снимали меня в самолете, самолет был как пианино. Потом отвели в спальное помещение и стали снимать спящим. Коробку конфет "Садко" положили под подушку и сказали: лежи, как спишь, тогда получишь коробку. Я от утомления заснул, проснулся - "Садко" под подушкой нет. Ужасно рыдал. А в то время, когда засыпал, я слышал их разговор. Заведующая детским домом сказала про меня, что у него есть отец и две сестры. Я это тогда запомнил.
   На другой год - где-то около Нового года, потому что елку сооружали, я видел, как одному ребенку мать передала подарок. Я вспомнил, что у меня есть отец и две сестры. Ночью я вышел в зал и стал трясти елку. Не знаю сам, почему я ее стал трясти. Вышли эти самые хозяйки и увидели, что я трясу елку. Какая была тут мера ко мне приложена, не помню сам. Но мне тогда было все равно. Когда мать передала своему сыну подарок, я тут все вспомнил - и как воспитательница меня топтала, и все...
   Виталий внезапно прервал работу и отошел к окну. Через минуту он вернулся.
   - Извиняюсь, Марья Владимировна. Это со мной иногда бывает. Вспомню что-нибудь из своей жизни и неудержимо плачу.
   - Не надо об этом вспоминать, вам же тяжело. Простите, что я вас расспрашивала.
   - Нет, мне лучше, когда полная ясность. Можете задавать вопросы.
   - А как же вас взяли из детского дома?
   - А это уже потом, когда меня Анна Григорьевна хотела взять.
   - Какая Анна Григорьевна?
   - С завода-шефа. Она часто посещала наш детский дом. Не знаю почему, но я ей понравился, и она решила взять меня к себе вместо сына. Только сначала она об этом никому не объявляла, мне тем более. Меня она просто водила к себе в гости, чтобы испытать. Я никогда карманником не был и у нее в гостях обходился тихо и аккуратно, так что она еще больше ко мне привязалась. А я очень мечтал, чтобы она меня взяла. Только вместо этого она в один день приводит... отца моего приводит и сестру. И мачеха с ними. Меня ей показывают, а она говорит: пусть живет, авось не объест. Стал я жить у них и переживать один день другого хуже.
   - А откуда же Анна Григорьевна взяла их, вашего отца, сестру?
   - Это я уже потом узнал. Она, когда меня хотела взять, пошла к заведующей и говорит: отдайте мне этого ребенка, Виталия Плавникова. А заведующая ей и сказала, что у него отец и две сестры. Разыскала она их, думала радость мне сделать. А сама потом на меня уже смотреть не хотела: не достался мне в качестве сына, так и смотреть на него не хочу.
   - И больше вы ее так и не видели?
   - Нет, больше не видел.
   - А дома вам плохо жилось?
   - Я не сказал бы, что плохо, удовлетворительно. Но я очень сильно переживал.
   - Мачеха вас обижала?
   - Нет, на мачеху я жаловаться не могу. Если бы я помнил свою родную мать, конечно, я мог бы жаловаться. А так я мачеху даже мамой называл, хотя и боролся с ее религиозностью. Переживал я оттого, что не мог забыть Анну Григорьевну.
   7
   Ко мне пришла Галя.
   - Марья Владимировна... Вы меня, конечно, извините...
   - В чем дело, Галя? Опять за безразмерными?
   - Нет, нет, ничего подобного. Марья Владимировна, я хочу к вам обратиться по личному вопросу, но как-то неудобно.
   - Ну, ну, говорите.
   - Марья Владимировна, я давно хотела спросить: кто вам делает голову?
   - Какую голову?
   - Я хочу сказать, прическу.
   - Ах, вот вы о чем. А я-то сразу не поняла.
   - Вы меня, конечно, извините, Марья Владимировна. Но, верите или нет, мы тут с девочками на вас смотрим и удивляемся. В вашем возрасте так следить за собой далеко не все следят. Честное слово. Я не для того, чтобы что-нибудь, а от всей души. Хотите, девочек спросите.
   - Ладно, ладно. А к чему вы это все ведете?
   - Я хочу узнать, Марья Владимировна, кто это вам так стильно делает голову, и, может быть, вы меня устроите к этому мастеру? Очень вас прошу, если, конечно, вам это не обидно.
   - Почему обидно? Охотно поговорю с Виталием.
   - Вашего мастера зовут Виталий? А он сильно пожилой?
   - Ужасно пожилой, вроде вас.
   - А что? Я для девушки уже немолодая, двадцать четвертый год.
   Галя вздохнула.
   - Еще бы, - сказала я. - Старость.
   - Нет, вы не скажите, Марья Владимировна, в нынешнее время мужчины девушку считают за молоденькую только если лет семнадцать-восемнадцать, ну двадцать, не более. И то если одета со вкусом.