Страница:
Помимо Лупиана, в то воскресенье в кафе сидели три человека. Их имена (неизвестные сапожнику в то время) были Антуан Аллю, Жерве Шобар и Гийом Солари. Ни одного из этих людей нельзя достоверно идентифицировать, но их имена стоит упомянуть как признак подлинности рассказа. Все эти имена встречались в окрестностях Нима, но не так часто, чтобы они были типичными для этого региона.
Наилучшая идея пришла в голову самому Лупиану. Он назвал ее «небольшой проказой». Они скажут комиссару полиции, что Пико английский шпион, и будут весело хихикать, пока Пико будет пытаться выбраться из камеры в полицейском участке, чтобы успеть на свою свадьбу. Это показалось Шобару и Солари отличным планом, но Антуан Аллю отказался участвовать в этом. Похоже, его мотивы были скорее из области благоразумия, нежели благородства. Вероятно, он знал, какая опасность таится в играх с полицией, и боялся, что Пико не оценит шутку. Он также подозревал владельца кафе в том, что он имеет виды на Маргерит: Лупиан потерял первую жену и искал себе другую; миловидная Маргерит стала бы великолепной буфетчицей, сидящей на стуле с красной бархатной обивкой перед позолоченным зеркалом, выкладывающей кусочки сахара на блюдечки, отдающей распоряжения гарсонам и флиртующей с посетителями. Такая девушка стоила нескольких тысяч франков в год.
Аллю был прав, ведя себя осторожно. И все же он не сделал ничего, чтобы предупредить Пико. Он покинул кафе и отправился домой, чтобы заняться своими делами. По крайней мере, его совесть была чиста.
В те времена комиссары полиции были профессиональными писателями. Они сочиняли драмы и повести, успех которых определяли не довольные читатели и хорошие рецензии, а тюремный срок или казнь. В тот день комиссар 13-го квартала закрыл дверь своей приемной и расчистил место среди удостоверений, паспортов и конфискованных листков с песнями. Он сел за стол, имея всего несколько деталей – сапожник, католик, уроженец Нима, возможный английский шпион, имя достаточно обыкновенное, чтобы быть вымышленным. И ко времени, когда солнце зашло, перед ним лежало мастерское раскрытие заговора с целью сокрушить империю. Даже если Лупиан и был не прав насчет английского шпиона, сапожники были известными зачинщиками всяких беспорядков. Они страдали от болезней печени (слишком много сидят), которые ввергали их в меланхолию, и от запоров (та же причина), которые делали их недовольными и политически активными. Как всякий, кто пережил революцию, он знал, что сапожники всегда источник бед.
Комиссар отправил свой рапорт министру полиции, который размышлял над вестями, пришедшими с запада Франции. С 1804 г. в Вандее (департамент на западе Франции. – Пер.) происходили новые движения. Время от времени вблизи берега можно было увидеть английские корабли. Шпионы докладывали о связях между мятежниками на западе и роялистами на юге. В голове министра полиции, работавшей как часы, подробности сложились в еще больший заговор. В Ниме благородные католики-эмигранты, вернувшиеся из ссылки в Англию, обнаружили, что протестанты все еще сильны. Они были опасно разочарованы в Наполеоне. Теперь, когда император был далеко, сражаясь в Пруссии, паутина мятежа протянулась от Средиземного моря до атлантического побережья.
Почти не имело значения то, была ли информация, переданная комиссару, достоверной и правильной во всех деталях. Сомнения либо были, либо нет. В этом случае сомнения были. Даже если Пико был не виноват, он все равно был виновен в том, что на него донесли. И было достаточно сходства между Франсуа Пико и безвестно отсутствующим подозреваемым по имени Жозеф Люше, чтобы служить основанием для немедленных действий.
В ту ночь за сапожником пришли и увели, не побеспокоив соседей. В течение следующих двух месяцев Маргерит де Вигору отчаянно наводила справки, но никто не знал или не мог сказать ей, что случилось с ее женихом. Подобно многим людям в те неспокойные времена, Пико исчез ни с того ни с сего. Лупиан, который был одним из последних, кто видел его, утешал Маргерит как только мог. Раз уж события приняли слегка неожиданный оборот, было бы безумием признаваться комиссару. Только сумасшедший попытался бы спасти падающего человека, прыгнув вслед за ним со скалы. Да и, возможно, в конце концов, полиции было что-то известно о Пико?
Прошло два года без каких-либо вестей или слухов. А затем в один прекрасный день Маргерит утерла слезы и вышла замуж за Лупиана. Благодаря ее приданому и доходам от кафе они получили возможность уехать из этих мест с их экономными посетителями и печальными воспоминаниями. В красивом новом квартале можно было начать жизнь заново. Новые лица и проезжающие по бульвару экипажи, играющие в карты офицеры и потягивающие лимонад дамы, составляющие каждодневную панораму большого города, помогут забыть прошлое.
2
3
4
Наилучшая идея пришла в голову самому Лупиану. Он назвал ее «небольшой проказой». Они скажут комиссару полиции, что Пико английский шпион, и будут весело хихикать, пока Пико будет пытаться выбраться из камеры в полицейском участке, чтобы успеть на свою свадьбу. Это показалось Шобару и Солари отличным планом, но Антуан Аллю отказался участвовать в этом. Похоже, его мотивы были скорее из области благоразумия, нежели благородства. Вероятно, он знал, какая опасность таится в играх с полицией, и боялся, что Пико не оценит шутку. Он также подозревал владельца кафе в том, что он имеет виды на Маргерит: Лупиан потерял первую жену и искал себе другую; миловидная Маргерит стала бы великолепной буфетчицей, сидящей на стуле с красной бархатной обивкой перед позолоченным зеркалом, выкладывающей кусочки сахара на блюдечки, отдающей распоряжения гарсонам и флиртующей с посетителями. Такая девушка стоила нескольких тысяч франков в год.
Аллю был прав, ведя себя осторожно. И все же он не сделал ничего, чтобы предупредить Пико. Он покинул кафе и отправился домой, чтобы заняться своими делами. По крайней мере, его совесть была чиста.
В те времена комиссары полиции были профессиональными писателями. Они сочиняли драмы и повести, успех которых определяли не довольные читатели и хорошие рецензии, а тюремный срок или казнь. В тот день комиссар 13-го квартала закрыл дверь своей приемной и расчистил место среди удостоверений, паспортов и конфискованных листков с песнями. Он сел за стол, имея всего несколько деталей – сапожник, католик, уроженец Нима, возможный английский шпион, имя достаточно обыкновенное, чтобы быть вымышленным. И ко времени, когда солнце зашло, перед ним лежало мастерское раскрытие заговора с целью сокрушить империю. Даже если Лупиан и был не прав насчет английского шпиона, сапожники были известными зачинщиками всяких беспорядков. Они страдали от болезней печени (слишком много сидят), которые ввергали их в меланхолию, и от запоров (та же причина), которые делали их недовольными и политически активными. Как всякий, кто пережил революцию, он знал, что сапожники всегда источник бед.
Комиссар отправил свой рапорт министру полиции, который размышлял над вестями, пришедшими с запада Франции. С 1804 г. в Вандее (департамент на западе Франции. – Пер.) происходили новые движения. Время от времени вблизи берега можно было увидеть английские корабли. Шпионы докладывали о связях между мятежниками на западе и роялистами на юге. В голове министра полиции, работавшей как часы, подробности сложились в еще больший заговор. В Ниме благородные католики-эмигранты, вернувшиеся из ссылки в Англию, обнаружили, что протестанты все еще сильны. Они были опасно разочарованы в Наполеоне. Теперь, когда император был далеко, сражаясь в Пруссии, паутина мятежа протянулась от Средиземного моря до атлантического побережья.
Почти не имело значения то, была ли информация, переданная комиссару, достоверной и правильной во всех деталях. Сомнения либо были, либо нет. В этом случае сомнения были. Даже если Пико был не виноват, он все равно был виновен в том, что на него донесли. И было достаточно сходства между Франсуа Пико и безвестно отсутствующим подозреваемым по имени Жозеф Люше, чтобы служить основанием для немедленных действий.
В ту ночь за сапожником пришли и увели, не побеспокоив соседей. В течение следующих двух месяцев Маргерит де Вигору отчаянно наводила справки, но никто не знал или не мог сказать ей, что случилось с ее женихом. Подобно многим людям в те неспокойные времена, Пико исчез ни с того ни с сего. Лупиан, который был одним из последних, кто видел его, утешал Маргерит как только мог. Раз уж события приняли слегка неожиданный оборот, было бы безумием признаваться комиссару. Только сумасшедший попытался бы спасти падающего человека, прыгнув вслед за ним со скалы. Да и, возможно, в конце концов, полиции было что-то известно о Пико?
Прошло два года без каких-либо вестей или слухов. А затем в один прекрасный день Маргерит утерла слезы и вышла замуж за Лупиана. Благодаря ее приданому и доходам от кафе они получили возможность уехать из этих мест с их экономными посетителями и печальными воспоминаниями. В красивом новом квартале можно было начать жизнь заново. Новые лица и проезжающие по бульвару экипажи, играющие в карты офицеры и потягивающие лимонад дамы, составляющие каждодневную панораму большого города, помогут забыть прошлое.
2
За горными вершинами, которые обозначают границу между Францией и Италией, в одной из самых безлюдных долин Коттийских Альп к почти вертикальному утесу прилепился, как паразит, комплекс крепости Фене-стрель. Его бастионы когда-то преграждали дорогу, которая вела во Францию, – если нехоженое, усыпанное камнями ущелье можно было назвать дорогой. Согласно ученым того времени, название «Фенестрель» означает или «маленькие окна» (finestrelle), или «конец земли» (finis terrae). Оба толкования подходят. Из двора нижнего форта узник мог смотреть на орлов, парящих над заснеженными пустынями, и следить взглядом за большой стеной Альп, которая взбирается на протяжении трех километров по горе Орсьер. Находясь внутри за заколоченными окнами, он мог слышать завывание ветра и волков. Эта итальянская Сибирь была ужасным местом для жизни и смерти, и было бы трудно объяснить – разве что безумием или глубокими религиозными убеждениями, – почему у старика, который готовился уйти в свой последний путь в тот январский день 1814 г., удовлетворенно блестели глаза.
Крепость Фенестрель была одним из самых крепких звеньев в цепи тюрем Наполеона. Вместо того чтобы перестраивать Бастилию, «этот дворец возмездия», как назвал ее Вольтер, «где заперты и преступление, и невиновность», он использовал крепости, которые уцелели в революцию: Ам на севере, Сомюр на Луаре, замок Иф в Марсельском заливе. Это были Бастилии нового века: вместительные, неприступные и расположенные далеко от Парижа. Сама крепость Фенестрель была подобна человеческой антологии последних десяти лет империи. Наполеон время от времени писал своему брату Джозефу, королю Неаполя: «Ты можешь отправлять в Фенестрель всех, кого считаешь опасными» (февраль 1806 г.); «Туда следует отправлять только аббатов и англичан» (март 1806 г.); «Я распорядился арестовать всех корсиканцев, находящихся на службе Англии. Я уже отослал многих из них в Фенестрель» (октябрь 1807 г.). В Фенестрели головорезы из трущоб Неаполя сидели вместе с римской знатью; епископы и кардиналы, которые отказались присягнуть Французской республике, проводили тайные мессы со шпионами и убийцами в роли алтарных служек.
Даже в Фенестрели сохранились социальные различия. Узник, который собирался совершить побег в смерть в ту зиму, был миланским аристократом, который когда-то занимал в церкви высокую должность. Его камера, можно предположить, не была совсем пустой: имелись кое-какие предметы мебели, взятые напрокат в деревушке Фенестрель, несколько шатких стульев, тонкая занавеска, грубый деревянный стол, который был чуть лучше скамейки сапожника. (Так один узник, кардинал Бартоломео Пакка, секретарь папы Пия VII, описал удобства этой камеры.) Некоторые кардиналы ухитрились устроить так, что с ними в камере сидели их камердинеры; другие нашли себе слуг среди обычных заключенных. Для большинства тех людей внешний мир прекратил существовать: бедствие, постигшее Великую армию во время отступления из Москвы, было всего лишь слухом; а единственными достоверными сводками новостей, которые достигали их слуха, был шум в горах – грохот лавины, землетрясение, которое прочертило трещину в стене, как дорогу на карте. И все же раз в стенах крепости сидели в качестве узников так много богатых и могущественных людей, неудивительно, что она оказалась не такой уж и непроницаемой, в конце концов. Даже в этом альпийском медвежьем углу деньги, как вода, могли найти себе дорогу сквозь камни.
Одно из ближайших последствий вторжений Наполеона состояло в отправке огромных денежных сумм по финансовым каналам Европы. Спасающиеся бегством принцы доверяли свои миллионы людям вроде Майера Ротшильда из Франкфурта. После вторжения французов в Италию договор Толентино собрал пятнадцать миллионов франков в валюте и еще пятнадцать миллионов в бриллиантах, которые обогатили некоторые карманы по дороге из Рима в Париж. Картины и произведения искусства были отложены про запас или проданы до того, как их перевезли в Лувр. Один из кардиналов, который был изгнан вместе с папой – Браски-Онести, племянник Пия VI и Великий приор Мальтийского ордена, – возвратился в Рим после падения Наполеона, и «ему посчастливилось найти в целости сокровища, которые он спрятал перед своим отъездом».
Короче, не было ничего необычного в том факте, что миланский аристократ-церковнослужитель, заключенный в Фенестрели, поместил большие суммы денег в банки Гамбурга и Лондона, продал большую часть своего имущества и вложил вырученные деньги в банк в Амстердаме, или в том, что где-то в Милане или его окрестностях у него лежали «сокровища», которые были предусмотрительно разделены на бриллианты и валюту различных государств. Его мотивы были необычны. Он умирал, веря в то, что его дети бросили его и хотят потратить его состояние. Тюремный охранник или слуга из деревни тайком пронес на волю записку к его адвокату, в которой он распоряжался лишить наследства всех членов своей презренной семьи.
Возможно, у него всегда было такое желание, но во время своего долгого заточения в Фенестрели он нашел превосходное орудие для своей мести. В качестве слуги он взял себе молодого французского католика, простого, но горячего человека, в котором увидел образ своего собственного несчастья. Он тоже был брошен и предан, и в его страданиях было что-то насильственное и ужасное. Он узнал страшную правду о том, что у пытки есть свои тонкости, о которых его мучитель не знает. Его гонители не просто сделали его несчастным; они лишили его способности ощущать счастье.
Между этими двумя людьми столь разного возраста и происхождения образовалась привязанность более прочная, чем узы между отцом и сыном. Можно было предполагать, что служитель церкви будет наставлять своего слугу в христианских добродетелях. Вместо этого он рассказывал ему о займах и процентных ставках, паях и консолях, а также учил его искусству играть в азартные игры с полной уверенностью в успехе. Он сделал своего слугу единственным наследником своих богатств и сокровищ, и в ту зиму, когда бури хлестали стены Фенестрели, а Европа готовилась к еще одному великому перевороту, он умер в своей камере таким счастливым, каким мог быть покинутый человек.
Два месяца спустя, весной 1814 г., потерпевший поражение император подписал отречение и отплыл на остров Эльба, который расположен в пятидесяти километрах севернее острова Монтекристо в Тосканском архипелаге. По всей Европе мужчины и женщины выходили из тюрем и убежищ, щурясь на свет новой зари. Короли возвращались во дворцы, а путешественники – в Париж. В Альпах Северо-Западной Италии тридцатишестилетний мужчина, похожий на привидение, с паспортом на имя Жозефа Люше, покинул крепость Фенестрель.
Прошло семь лет – или, если быть точным, две тысячи пятьсот тринадцать дней – с тех пор, как он приехал в Фенестрель в экипаже без окон. В деревне, расположенной ниже крепости, он вошел в таверну и увидел незнакомца, глядящего на него из зеркала. Выходя из ворот Фенестрели, он ощутил потрясение освобождения, внезапный крах уверенности и привычки. Теперь, когда он разглядывал эти изнуренные черты лица, он почувствовал что-то еще: сверхъестественную свободу человека, который больше не был самим собой. Кем бы он ни был раньше, Жозеф Люше был теперь духом, но духом, который, словно по какой-то нелепой ошибке Вселенной, сохранил способность действовать в материальном мире.
Он прошел по долине реки Шисон, полноводной от потоков тающего снега, и добрался до широкой зеленой равнины реки По. В Пинардо он выбрал дорогу на Турин, с которой ледяные зубцы Альп выглядели как далекий сон.
Человек в лохмотьях, вошедший в банкирский дом в апреле 1814 г., представлял собой зрелище, посмотреть на которое должны были сбежаться констебли. Бродяга, документы которого были в порядке и который имел законное право на суммы слишком большие, чтобы оказаться просто украденными, был, вероятно, ссыльным или эмигрантом. По мнению же банкирского дома, он пришел в великолепном облачении.
По причинам, которые станут очевидными, следующие несколько месяцев пропущены. Вероятно, Люше отправился в Милан, где, должно быть, посетил адвоката и подписал некоторые бумаги. Возможно, он совершил короткую поездку в загородное поместье или безлюдный лес. Какими бы ни были указания, которые он получил в Фенестрели, они, очевидно, были точными и привели к нужному результату. Вскоре он уже имел возможность оценить ситуацию и изучить новую карту, которую сдала ему судьба.
Деньги, которые хранились в Гамбурге и Лондоне, добавленные к доходу от банка в Амстердаме, составили семь миллионов франков. Сами сокровища состояли из более трех миллионов франков в валюте и одного миллиона двухсот тысяч франков в бриллиантах и других мелких предметах – усыпанных драгоценными камнями украшениях и камеях, которые не посрамили бы Лувр. Используя уроки, которые получил в Фенестрели, он оставил при себе бриллианты и миллион франков и вложил оставшееся в банки четырех разных стран. При ставке равной шести процентам это дало ему ежегодный доход в размере шестисот тысяч франков. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить почти любую прихоть или желание. Если сравнить: низложенный Наполеон высадился на Эльбе с четырьмя миллионами франков, что дало ему возможность построить королевскую резиденцию, несколько новых дорог и канализационную систему и организовать свое возвращение во Францию. Все состояние Люше – что-то чуть больше одиннадцати миллионов двухсот тысяч франков – приблизительно равнялось совместному ежегодному доходу всех парижских сапожников.
Любому другому человеку это могло показаться удивительной удачей. С такими колоссальными деньгами человек мог делать все, что захочет. Но как могут просто деньги переписать историю, которая прокручивалась в его голове миллион раз? Его благодетель и товарищ по несчастью научил его узнавать и ненавидеть своих врагов. Но тут было что-то помимо ненависти – желание какого-то абсолютного утешения, такая жажда справедливости, чтобы события, приведшие к его смерти заживо, никогда не могли бы случиться.
Никакого намека на это не увидел владелец больницы, в которую Люше лег в феврале 1815 г., и был бы удивлен, узнав, что его пациент – один из самых богатых людей во Франции. Люше распорядился доставить себя в тихий пригород Парижа с небольшим количеством багажа; своих слуг он с собой не взял. Он заплатил за питание и проживание и остался, чтобы выздороветь и набраться сил после того, что он назвал длительной болезнью. На склонах холмов вокруг города были построены клиники с лучшей лечебной базой, верандами и небольшими садиками. Прежде чем в 1838 г. были приняты специальные правила, частные клиники принимали почти любого, кто мог платить. Это означало, что постояльцы обычно представляли собой смешанную публику: инвалиды, восстанавливающиеся после хирургических операций, беременные женщины, немощные старики, безобидные душевнобольные и богатые ипохондрики. Обитатель респектабельной клиники мог ожидать, что у него будет больше уединения и свободы действий, чем у того, кто живет на улице с соседями и консьержкой в доме.
Сначала господин Люше, по-видимому, быстро начал поправляться. Но потом, приблизительно тогда, когда Наполеон, сбежав с Эльбы, вернулся в Париж и ввел свои войска, его состояние, казалось, ухудшилось. В течение ста дней, когда Париж снова стал столицей империи, господин Люше оставался в постели, будучи в силах только принимать пищу и читать газету. И только тогда, когда Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо и был сослан на остров Святой Елены, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отважиться выйти на улицу и посмотреть некоторые достопримечательности Парижа.
Крепость Фенестрель была одним из самых крепких звеньев в цепи тюрем Наполеона. Вместо того чтобы перестраивать Бастилию, «этот дворец возмездия», как назвал ее Вольтер, «где заперты и преступление, и невиновность», он использовал крепости, которые уцелели в революцию: Ам на севере, Сомюр на Луаре, замок Иф в Марсельском заливе. Это были Бастилии нового века: вместительные, неприступные и расположенные далеко от Парижа. Сама крепость Фенестрель была подобна человеческой антологии последних десяти лет империи. Наполеон время от времени писал своему брату Джозефу, королю Неаполя: «Ты можешь отправлять в Фенестрель всех, кого считаешь опасными» (февраль 1806 г.); «Туда следует отправлять только аббатов и англичан» (март 1806 г.); «Я распорядился арестовать всех корсиканцев, находящихся на службе Англии. Я уже отослал многих из них в Фенестрель» (октябрь 1807 г.). В Фенестрели головорезы из трущоб Неаполя сидели вместе с римской знатью; епископы и кардиналы, которые отказались присягнуть Французской республике, проводили тайные мессы со шпионами и убийцами в роли алтарных служек.
Даже в Фенестрели сохранились социальные различия. Узник, который собирался совершить побег в смерть в ту зиму, был миланским аристократом, который когда-то занимал в церкви высокую должность. Его камера, можно предположить, не была совсем пустой: имелись кое-какие предметы мебели, взятые напрокат в деревушке Фенестрель, несколько шатких стульев, тонкая занавеска, грубый деревянный стол, который был чуть лучше скамейки сапожника. (Так один узник, кардинал Бартоломео Пакка, секретарь папы Пия VII, описал удобства этой камеры.) Некоторые кардиналы ухитрились устроить так, что с ними в камере сидели их камердинеры; другие нашли себе слуг среди обычных заключенных. Для большинства тех людей внешний мир прекратил существовать: бедствие, постигшее Великую армию во время отступления из Москвы, было всего лишь слухом; а единственными достоверными сводками новостей, которые достигали их слуха, был шум в горах – грохот лавины, землетрясение, которое прочертило трещину в стене, как дорогу на карте. И все же раз в стенах крепости сидели в качестве узников так много богатых и могущественных людей, неудивительно, что она оказалась не такой уж и непроницаемой, в конце концов. Даже в этом альпийском медвежьем углу деньги, как вода, могли найти себе дорогу сквозь камни.
Одно из ближайших последствий вторжений Наполеона состояло в отправке огромных денежных сумм по финансовым каналам Европы. Спасающиеся бегством принцы доверяли свои миллионы людям вроде Майера Ротшильда из Франкфурта. После вторжения французов в Италию договор Толентино собрал пятнадцать миллионов франков в валюте и еще пятнадцать миллионов в бриллиантах, которые обогатили некоторые карманы по дороге из Рима в Париж. Картины и произведения искусства были отложены про запас или проданы до того, как их перевезли в Лувр. Один из кардиналов, который был изгнан вместе с папой – Браски-Онести, племянник Пия VI и Великий приор Мальтийского ордена, – возвратился в Рим после падения Наполеона, и «ему посчастливилось найти в целости сокровища, которые он спрятал перед своим отъездом».
Короче, не было ничего необычного в том факте, что миланский аристократ-церковнослужитель, заключенный в Фенестрели, поместил большие суммы денег в банки Гамбурга и Лондона, продал большую часть своего имущества и вложил вырученные деньги в банк в Амстердаме, или в том, что где-то в Милане или его окрестностях у него лежали «сокровища», которые были предусмотрительно разделены на бриллианты и валюту различных государств. Его мотивы были необычны. Он умирал, веря в то, что его дети бросили его и хотят потратить его состояние. Тюремный охранник или слуга из деревни тайком пронес на волю записку к его адвокату, в которой он распоряжался лишить наследства всех членов своей презренной семьи.
Возможно, у него всегда было такое желание, но во время своего долгого заточения в Фенестрели он нашел превосходное орудие для своей мести. В качестве слуги он взял себе молодого французского католика, простого, но горячего человека, в котором увидел образ своего собственного несчастья. Он тоже был брошен и предан, и в его страданиях было что-то насильственное и ужасное. Он узнал страшную правду о том, что у пытки есть свои тонкости, о которых его мучитель не знает. Его гонители не просто сделали его несчастным; они лишили его способности ощущать счастье.
Между этими двумя людьми столь разного возраста и происхождения образовалась привязанность более прочная, чем узы между отцом и сыном. Можно было предполагать, что служитель церкви будет наставлять своего слугу в христианских добродетелях. Вместо этого он рассказывал ему о займах и процентных ставках, паях и консолях, а также учил его искусству играть в азартные игры с полной уверенностью в успехе. Он сделал своего слугу единственным наследником своих богатств и сокровищ, и в ту зиму, когда бури хлестали стены Фенестрели, а Европа готовилась к еще одному великому перевороту, он умер в своей камере таким счастливым, каким мог быть покинутый человек.
Два месяца спустя, весной 1814 г., потерпевший поражение император подписал отречение и отплыл на остров Эльба, который расположен в пятидесяти километрах севернее острова Монтекристо в Тосканском архипелаге. По всей Европе мужчины и женщины выходили из тюрем и убежищ, щурясь на свет новой зари. Короли возвращались во дворцы, а путешественники – в Париж. В Альпах Северо-Западной Италии тридцатишестилетний мужчина, похожий на привидение, с паспортом на имя Жозефа Люше, покинул крепость Фенестрель.
Прошло семь лет – или, если быть точным, две тысячи пятьсот тринадцать дней – с тех пор, как он приехал в Фенестрель в экипаже без окон. В деревне, расположенной ниже крепости, он вошел в таверну и увидел незнакомца, глядящего на него из зеркала. Выходя из ворот Фенестрели, он ощутил потрясение освобождения, внезапный крах уверенности и привычки. Теперь, когда он разглядывал эти изнуренные черты лица, он почувствовал что-то еще: сверхъестественную свободу человека, который больше не был самим собой. Кем бы он ни был раньше, Жозеф Люше был теперь духом, но духом, который, словно по какой-то нелепой ошибке Вселенной, сохранил способность действовать в материальном мире.
Он прошел по долине реки Шисон, полноводной от потоков тающего снега, и добрался до широкой зеленой равнины реки По. В Пинардо он выбрал дорогу на Турин, с которой ледяные зубцы Альп выглядели как далекий сон.
Человек в лохмотьях, вошедший в банкирский дом в апреле 1814 г., представлял собой зрелище, посмотреть на которое должны были сбежаться констебли. Бродяга, документы которого были в порядке и который имел законное право на суммы слишком большие, чтобы оказаться просто украденными, был, вероятно, ссыльным или эмигрантом. По мнению же банкирского дома, он пришел в великолепном облачении.
По причинам, которые станут очевидными, следующие несколько месяцев пропущены. Вероятно, Люше отправился в Милан, где, должно быть, посетил адвоката и подписал некоторые бумаги. Возможно, он совершил короткую поездку в загородное поместье или безлюдный лес. Какими бы ни были указания, которые он получил в Фенестрели, они, очевидно, были точными и привели к нужному результату. Вскоре он уже имел возможность оценить ситуацию и изучить новую карту, которую сдала ему судьба.
Деньги, которые хранились в Гамбурге и Лондоне, добавленные к доходу от банка в Амстердаме, составили семь миллионов франков. Сами сокровища состояли из более трех миллионов франков в валюте и одного миллиона двухсот тысяч франков в бриллиантах и других мелких предметах – усыпанных драгоценными камнями украшениях и камеях, которые не посрамили бы Лувр. Используя уроки, которые получил в Фенестрели, он оставил при себе бриллианты и миллион франков и вложил оставшееся в банки четырех разных стран. При ставке равной шести процентам это дало ему ежегодный доход в размере шестисот тысяч франков. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить почти любую прихоть или желание. Если сравнить: низложенный Наполеон высадился на Эльбе с четырьмя миллионами франков, что дало ему возможность построить королевскую резиденцию, несколько новых дорог и канализационную систему и организовать свое возвращение во Францию. Все состояние Люше – что-то чуть больше одиннадцати миллионов двухсот тысяч франков – приблизительно равнялось совместному ежегодному доходу всех парижских сапожников.
Любому другому человеку это могло показаться удивительной удачей. С такими колоссальными деньгами человек мог делать все, что захочет. Но как могут просто деньги переписать историю, которая прокручивалась в его голове миллион раз? Его благодетель и товарищ по несчастью научил его узнавать и ненавидеть своих врагов. Но тут было что-то помимо ненависти – желание какого-то абсолютного утешения, такая жажда справедливости, чтобы события, приведшие к его смерти заживо, никогда не могли бы случиться.
Никакого намека на это не увидел владелец больницы, в которую Люше лег в феврале 1815 г., и был бы удивлен, узнав, что его пациент – один из самых богатых людей во Франции. Люше распорядился доставить себя в тихий пригород Парижа с небольшим количеством багажа; своих слуг он с собой не взял. Он заплатил за питание и проживание и остался, чтобы выздороветь и набраться сил после того, что он назвал длительной болезнью. На склонах холмов вокруг города были построены клиники с лучшей лечебной базой, верандами и небольшими садиками. Прежде чем в 1838 г. были приняты специальные правила, частные клиники принимали почти любого, кто мог платить. Это означало, что постояльцы обычно представляли собой смешанную публику: инвалиды, восстанавливающиеся после хирургических операций, беременные женщины, немощные старики, безобидные душевнобольные и богатые ипохондрики. Обитатель респектабельной клиники мог ожидать, что у него будет больше уединения и свободы действий, чем у того, кто живет на улице с соседями и консьержкой в доме.
Сначала господин Люше, по-видимому, быстро начал поправляться. Но потом, приблизительно тогда, когда Наполеон, сбежав с Эльбы, вернулся в Париж и ввел свои войска, его состояние, казалось, ухудшилось. В течение ста дней, когда Париж снова стал столицей империи, господин Люше оставался в постели, будучи в силах только принимать пищу и читать газету. И только тогда, когда Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо и был сослан на остров Святой Елены, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отважиться выйти на улицу и посмотреть некоторые достопримечательности Парижа.
3
Тысячи эмигрантов, которые возвратились в Париж тем летом и увидели сводчатые галереи прямой, как стрела, улицы Риволи, в безупречном порядке устремленные к далекой Триумфальной арке, и каменные набережные, в которые оделись изгибы Сены, вероятно, задавали себе вопрос, могут ли за несколько лет несколько архитекторов и особняков изменить характер города. За десять военных лет Париж изменился больше, чем за полвека мирной жизни. В нем появились новые мосты и каналы, рынки и фонтаны, склады и зернохранилища, отвечающие гигиеническим требованиям кладбища на северной и восточной границах города; улучшилось уличное освещение. В нем появились недостроенное здание фондовой биржи, которое напоминало греческий храм, и колонна на Вандомской площади, которая оказалась бы к месту на Форуме в Риме. Наполеон превратил Париж в декорации своей имперской драмы. Теперь сцену заняла новая труппа актеров. Реставрация отомстила корсиканскому диктатору тем, что его дворцы заняли другие люди и пользовались его публичными местами для гуляния, что в конце концов и означает «месть»: декларировать законное право или предъявлять права на что-то, что было отнято.
Самое большое изменение не было очевидно сразу. Район Сент-Опортюн, расположенный неподалеку от квартала Ле-Аль, был по-прежнему головоломкой из улиц и тупиков, как и в Средние века. Но люди, которые вдохнули в этот квартал жизнь, были другими. Тысячи жителей из одного этого района уехали из него или погибли в войнах. Даже если бы его лицо и манера себя держать не изменились так радикально, Люше был бы абсолютным чужаком.
В этом квартале был магазин, в котором молодой человек с ножом в руке резал кожу и прилаживал ее к колодке для обуви. Там было кафе с неизвестным для него названием, написанным над его дверью… Возможно, какая-то крошечная искорка надежды теплилась в нем в эти годы тьмы. Если это было так, в то утро она угасла. Люше выяснил, что прежний владелец кафе, господин Лупиан из Нима, купил новое дело на бульваре, а женщиной, которая разделяла с ним его удачу и постель в течение этих последних шести лет, была Маргерит де Вигору. Никто не мог назвать ему имена приятелей Лупиана, что было весьма досадно, потому что, по его словам, он был должен одному из тех людей немного денег. К счастью, какой-то человек случайно вспомнил имя Антуана Аллю. Но, насколько ему было известно, Аллю возвратился на юг Франции много лет назад, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Люше вернулся в клинику и заплатил по счету.
Конечная станция Королевской почты располагалась не слишком далеко – на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, где каждый день функционировало междугороднее сообщение с Лионом и югом, которое рекламировали как сточасовое путешествие, что звучало менее угрожающе, чем четыре дня. И хотя в почтовой карете могли уехать лишь восемь пассажиров, вокруг нее всегда собиралась толпа носильщиков, взволнованных провожающих, туристов, воров-карманников и полицейских. В суматохе никто не обратил внимания на пожилого священника, который сел в почтовую карету, чтобы отправиться в Лион. Нам случайно известна фамилия аббата – Бальдини, что означает «бесстрашный». Это имя распространено в Италии и на юге Франции.
Почтовая карета выехала из Парижа через заставу Гобелен и помчалась по мощеной дороге в Фонтенбло. В Вийжюиф на вершине холма пассажиры часто выходили из кареты у пирамиды, которая символизировала парижский меридиан, чтобы посмотреть назад на дорогу, на которой выстроились в ряд башни собора Парижской Богоматери. Вот как описывает вид туристический путеводитель: «С этой высоты взгляд охватывает Париж, который выглядит как огромный и сероватый курган из башен и домов неправильной формы, которые образуют этот город и тянутся налево и направо почти так далеко, как может охватывать глаз».
Участники таких долгих путешествий хорошо узнавали друг друга, но вряд ли какой-то пассажир в том конкретном экипаже узнал намного больше об аббате Бальдини, когда тот покинул его в Лионе. Он сел на речной пароход, который шел вниз по течению быстрой Роны в Понт-Сен-Эспри, а затем в экипаж, совершавший рейсы по пыльной почтовой дороге вдоль подножия Севенн (горы во Франции, юго-восточная окраина Центрального Французского массива. – Пер.) и жарким лесам департамента Гард. Он добрался до Нима – французского Рима – через неделю после отъезда из Парижа, зарегистрировался в лучшей гостинице (это означает, что у него должен был быть паспорт на имя Бальдини) и провел несколько дней, наводя справки. Наконец он оказался в плохо обставленной комнате в районе города, пользующемся дурной репутацией, где перед ним стоял один из тех людей, лица которых он видел последними в своей предыдущей жизни.
История, которую предстояло рассказать аббату Бальдини (история, которую мы знаем гораздо подробнее, чем части настоящей истории Жозефа Люше), показалась бы невероятной любому, только не Антуану Аллю. Аббат был узником Кастель-дель-Ово в Неаполе, где услышал предсмертную исповедь француза по имени Пико. Услышав это, у Аллю вырвался сдавленный крик, и аббат поднял глаза к небу. Какими-то загадочными путями (аббат назвал это «гласом Божьим») Пико узнал или выудил из памяти имя человека – Аллю, – который должен знать имена тех людей, которые его предали. Будучи истовым католиком с почти сверхчеловеческой нравственной силой, Пико простил людей, разрушивших его жизнь. Его единственным желанием – несколько странным, но понятным желанием умирающего человека – было запечатлеть имена своих убийц на свинцовой пластине, которая будет помещена на его могиле. Чтобы вознаградить Аллю или побудить его назвать имена, аббат должен был предложить ему вещь, которую Пико получил от такого же, как и он, узника по имени сэр Герберт Ньютон.
Если бы Аллю или его жена читали романы, печатающиеся по частям в газете, они тут могли почуять неладное, но аббат достал большой блестящий бриллиант, который – во всяком случае, для жены Аллю – стал полным и неопровержимым доказательством честности аббата. Забывшись на мгновение, она обняла худощавого аббата Бальдини. Она не понимала, почему ее муж колеблется, принять ли бриллиант. Разрываемый жадностью и страхом и подстрекаемый женой, Аллю преодолел свои сомнения, и аббат записал в небольшой блокнот имена Матье Лупиана, Жерве Шобара и Гийома Солари.
Через несколько часов аббат Бальдини садился в почтовую карету, отправляющуюся из Нима на север.
После своего ухода он оставил мятущуюся душу. Антуан Аллю страдал от того, что показалось ему ужасной несправедливостью. Он жил в страхе, который усилился с приходом аббата, за то, что позволил обречь на смерть невинного человека. Теперь он оказался вынужденным выдать своих бывших друзей. Что еще хуже, местный ювелир продал бриллиант за цену, вдвое превышающую ту, которую он заплатил за него Аллю. Аллю находился в таком душевном состоянии, что почувствовал противоестественное облегчение, когда в конце концов совершил реальное преступление и убил ювелира.
Это не было хорошо спланированным преступлением. Жандармы обрили его голову и дали ему зеленую шапочку с оловянной табличкой с выгравированным на ней его номером. Зеленая шапочка означала пожизненное заключение. Когда он стоял с цепью на ноге и чугунным шаром, прикованным к цепи, на фабрике в Тулоне и плел веревки и когда он лежал без сна на деревянной скамье без одеяла, ему, должно быть, казалось, что Франсуа Пико отомстил ему из могилы.
Самое большое изменение не было очевидно сразу. Район Сент-Опортюн, расположенный неподалеку от квартала Ле-Аль, был по-прежнему головоломкой из улиц и тупиков, как и в Средние века. Но люди, которые вдохнули в этот квартал жизнь, были другими. Тысячи жителей из одного этого района уехали из него или погибли в войнах. Даже если бы его лицо и манера себя держать не изменились так радикально, Люше был бы абсолютным чужаком.
В этом квартале был магазин, в котором молодой человек с ножом в руке резал кожу и прилаживал ее к колодке для обуви. Там было кафе с неизвестным для него названием, написанным над его дверью… Возможно, какая-то крошечная искорка надежды теплилась в нем в эти годы тьмы. Если это было так, в то утро она угасла. Люше выяснил, что прежний владелец кафе, господин Лупиан из Нима, купил новое дело на бульваре, а женщиной, которая разделяла с ним его удачу и постель в течение этих последних шести лет, была Маргерит де Вигору. Никто не мог назвать ему имена приятелей Лупиана, что было весьма досадно, потому что, по его словам, он был должен одному из тех людей немного денег. К счастью, какой-то человек случайно вспомнил имя Антуана Аллю. Но, насколько ему было известно, Аллю возвратился на юг Франции много лет назад, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Люше вернулся в клинику и заплатил по счету.
Конечная станция Королевской почты располагалась не слишком далеко – на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, где каждый день функционировало междугороднее сообщение с Лионом и югом, которое рекламировали как сточасовое путешествие, что звучало менее угрожающе, чем четыре дня. И хотя в почтовой карете могли уехать лишь восемь пассажиров, вокруг нее всегда собиралась толпа носильщиков, взволнованных провожающих, туристов, воров-карманников и полицейских. В суматохе никто не обратил внимания на пожилого священника, который сел в почтовую карету, чтобы отправиться в Лион. Нам случайно известна фамилия аббата – Бальдини, что означает «бесстрашный». Это имя распространено в Италии и на юге Франции.
Почтовая карета выехала из Парижа через заставу Гобелен и помчалась по мощеной дороге в Фонтенбло. В Вийжюиф на вершине холма пассажиры часто выходили из кареты у пирамиды, которая символизировала парижский меридиан, чтобы посмотреть назад на дорогу, на которой выстроились в ряд башни собора Парижской Богоматери. Вот как описывает вид туристический путеводитель: «С этой высоты взгляд охватывает Париж, который выглядит как огромный и сероватый курган из башен и домов неправильной формы, которые образуют этот город и тянутся налево и направо почти так далеко, как может охватывать глаз».
Участники таких долгих путешествий хорошо узнавали друг друга, но вряд ли какой-то пассажир в том конкретном экипаже узнал намного больше об аббате Бальдини, когда тот покинул его в Лионе. Он сел на речной пароход, который шел вниз по течению быстрой Роны в Понт-Сен-Эспри, а затем в экипаж, совершавший рейсы по пыльной почтовой дороге вдоль подножия Севенн (горы во Франции, юго-восточная окраина Центрального Французского массива. – Пер.) и жарким лесам департамента Гард. Он добрался до Нима – французского Рима – через неделю после отъезда из Парижа, зарегистрировался в лучшей гостинице (это означает, что у него должен был быть паспорт на имя Бальдини) и провел несколько дней, наводя справки. Наконец он оказался в плохо обставленной комнате в районе города, пользующемся дурной репутацией, где перед ним стоял один из тех людей, лица которых он видел последними в своей предыдущей жизни.
История, которую предстояло рассказать аббату Бальдини (история, которую мы знаем гораздо подробнее, чем части настоящей истории Жозефа Люше), показалась бы невероятной любому, только не Антуану Аллю. Аббат был узником Кастель-дель-Ово в Неаполе, где услышал предсмертную исповедь француза по имени Пико. Услышав это, у Аллю вырвался сдавленный крик, и аббат поднял глаза к небу. Какими-то загадочными путями (аббат назвал это «гласом Божьим») Пико узнал или выудил из памяти имя человека – Аллю, – который должен знать имена тех людей, которые его предали. Будучи истовым католиком с почти сверхчеловеческой нравственной силой, Пико простил людей, разрушивших его жизнь. Его единственным желанием – несколько странным, но понятным желанием умирающего человека – было запечатлеть имена своих убийц на свинцовой пластине, которая будет помещена на его могиле. Чтобы вознаградить Аллю или побудить его назвать имена, аббат должен был предложить ему вещь, которую Пико получил от такого же, как и он, узника по имени сэр Герберт Ньютон.
Если бы Аллю или его жена читали романы, печатающиеся по частям в газете, они тут могли почуять неладное, но аббат достал большой блестящий бриллиант, который – во всяком случае, для жены Аллю – стал полным и неопровержимым доказательством честности аббата. Забывшись на мгновение, она обняла худощавого аббата Бальдини. Она не понимала, почему ее муж колеблется, принять ли бриллиант. Разрываемый жадностью и страхом и подстрекаемый женой, Аллю преодолел свои сомнения, и аббат записал в небольшой блокнот имена Матье Лупиана, Жерве Шобара и Гийома Солари.
Через несколько часов аббат Бальдини садился в почтовую карету, отправляющуюся из Нима на север.
После своего ухода он оставил мятущуюся душу. Антуан Аллю страдал от того, что показалось ему ужасной несправедливостью. Он жил в страхе, который усилился с приходом аббата, за то, что позволил обречь на смерть невинного человека. Теперь он оказался вынужденным выдать своих бывших друзей. Что еще хуже, местный ювелир продал бриллиант за цену, вдвое превышающую ту, которую он заплатил за него Аллю. Аллю находился в таком душевном состоянии, что почувствовал противоестественное облегчение, когда в конце концов совершил реальное преступление и убил ювелира.
Это не было хорошо спланированным преступлением. Жандармы обрили его голову и дали ему зеленую шапочку с оловянной табличкой с выгравированным на ней его номером. Зеленая шапочка означала пожизненное заключение. Когда он стоял с цепью на ноге и чугунным шаром, прикованным к цепи, на фабрике в Тулоне и плел веревки и когда он лежал без сна на деревянной скамье без одеяла, ему, должно быть, казалось, что Франсуа Пико отомстил ему из могилы.
4
Матье Лупиан благоденствовал – не так, чтобы это выходило за пределы его самых смелых фантазий, но в достаточной мере, чтобы иметь возможность предложить своим соотечественникам время от времени выпивку в баре. (Они теперь едва могли позволить себе это из-за установленных им цен.) Применяя при ведении дел хитрость, известную как слепая удача, он приобрел новое кафе в самый нужный момент. Париж периода Реставрации был полон денег. За объединенными войсками, которые оккупировали город, сюда хлынули толпы жаждущих туристов. Обнадеживающе сдержанное и дорогое Английское кафе было не единственным заведением, процветавшим на потоке иностранной валюты, который тек по бульварам.