Страница:
Аласдер Грей
Поближе к машинисту
Эта образованная, благожелательная пожилая дама была в прошлом школьной учительницей, что проявляется в ее решительных манерах и неусыпном интересе к окружающему. На вокзальном табло она читает, что поезд «Водолей» из Дон-лона в Глагоз отправляется в 11.15 от платформы G, и это вызывает у нее беспокойство. Она знает, что память у нее сдает, и все же уверена, что раньше платформы обозначались цифрами, а не буквами, — отчего же перемена? Идя по платформе, она видит, что окна у вагонов очень маленькие, с закругленными углами. Когда она последний раз ехала в поезде, окна шли вдоль всего вагона широкой, почти непрерывной полосой. Она помнит еще и вагоны, разделенные на купе с сиденьями лицом друг к другу, как в дилижансе, и дверьми справа и слева; в каждой двери имелось окно, которое можно было опустить или поднять и закрепить в нужном положении, продевая блестящие латунные штифты в отверстия широкого кожаного ремня. У этих старых дверей были блестящие латунные поворачивающиеся ручки. Она останавливается и смотрит на дверь головного вагона современного поезда. Тут нет ни окна, ни ручки — только посередине квадратная пластмассовая кнопка с надписью НАЖАТЬ. Она нажимает. Дверь едет вверх, как штора. Она проходит в вагон, и дверь за ней захлопывается.
Она видит перед собой проход между рядами обращенных к ней сидений с высокими спинками, по три в каждом ряду. За спинками шести передних сидений не видно, что делается дальше. С одной стороны у окна сидит крепкий старик и читает газету Британской ортодоксальной коммунистической партии. Учительница одобрительно кивает: не будучи сама коммунисткой, она уважает радикальные политические взгляды. Около старика — женщина с выражением заботы на лице, похожая на домохозяйку, подле нее — непоседливый ребенок в голубом хлопчатобумажном костюмчике. Учительница, гордая своей способностью распознавать людей с одного взгляда, заключает, что перед ней три поколения семьи, принадлежащей к слою квалифицированных рабочих. У противоположного окна, выпрямив спины и глядя прямо перед собой, сидит чета среднего возраста и из среднего класса. Поначалу кажется, что им нет друг до друга никакого дела, но с еще одним одобрительным кивком учительница замечает, что левая рука мужчины накрыла правую руку женщины, лежащую на подлокотнике. Заняв свободное место рядом с четой, учительница произносит, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Нынешние поезда потому, наверно, выглядят как самолеты, что они двигаются почти так же быстро! Жаль — я, надо сказать, терпеть не могу самолетов, — но, по крайней мере, наше купе находится недалеко от того, что в эпоху пара мы называли двигателем. Мне спокойнее, когда я сижу поближе к машинисту.
— Моему отцу так тоже спокойнее, хоть он ни за что не признается. Правда, папа? — отзывается домохозяйка, на что старик ворчит:
— Помолчи, Мириам.
— И мне тоже, мой друг, — шепчет своему мужу дама с прямой спиной, и он шепчет в ответ:
— Я знаю, мой друг. Помолчи, будь добра.
Учительница мгновенно обозначает супругов как мистера и миссис Друг. Довольная тем, что ей удалось завязать разговор еще до отправления, она говорит:
— В большинстве аварий поезд получает удар сзади — правда ведь? Поэтому в статистическом смысле безопасней располагаться ближе к двигателю.
— Глупости! — пищит ребенок.
— Не смей грубить, Патси! — прикрикивает мать, но учительница произносит с энтузиазмом:
— Вы знаете, ведь я педагог! Сейчас на пенсии. Но я умею обращаться со своенравными детьми. Патси, почему ты думаешь, что я говорю глупости?
— Потому что, когда случается авария, перед одного поезда наталкивается на перед или зад другого, значит, безопасней всего сидеть в середине.
Старик негромко хмыкает, другие взрослые улыбаются. После короткой паузы учительница открывает кошелек, достает оттуда монету и говорит:
— Патси, вот тебе новенькая блестящая серебристая пятифунтовая монета. Возьми, потому что я действительно сказала глупость и очень мило было с твоей стороны меня поправить.
Ребенок хватает монету. Взрослые смотрят на учительницу, и разговор готов принять новое направление, но его прерывает неожиданный звук.
Из-под обшивки подголовников раздается мелодичный сигнал, после чего тихий, ровный, дружелюбный голос произносит:
— Добрый день, добрые люди! Я — капитан Роджерс, ваш машинист, рад вас приветствовать на поезде «Водолей 1999», который проследует из Донлона в Глагоз с остановками Бирчестер, Шлу, Спиттенфитни и Глайк. Поезд отправится в конце настоящего объявления, прибудет в Бирчестер ровно через сорок одну минуту. Чай, кофе и сандвичи будут предложены вам в двадцать три получаса, и соответственно последним сведениям с фондовой биржи чай будет стоить фунт шестьдесят пенсов, кофе — фунт девяносто девять пенсов. Сандвичи продаются по цене прошлой недели, которая предположительно останется неизменной в продолжение всего пути. Буфет уже открыт. Британская железнодорожная компания желает вам приятной поездки. Благодарю за внимание.
В левое окно учительница видит проплывающую мимо опору вокзального навеса, затем пейзаж из черепичных крыш и светлых домов-башен, который вскоре затуманивается и исчезает совсем.
Другие пассажиры возмущаются ценой чая. Учительница говорит:
— Но, по крайней мере, они нас предупредили. А что такое двадцать три получаса? Явный симптом старческого слабоумия у пенсионерки, но вот никак не могу освоиться с этим новым обозначением времени.
— Одиннадцать тридцать, по-моему, — отвечает домохозяйка неуверенно.
— Утра?
— По-моему, да.
— Не будь дурочкой, Мириам, — резко вмешивается старик. — Двадцать три получаса — это двадцать три с половиной минус двенадцать, то есть одиннадцать с половиной, и получаем одиннадцать тридцать вечера.
— Нет, нет, нет! — возбужденно кричит ребенок. — Наш учитель говорит, что из-за компьютеров теперь нельзя делить сутки пополам. Компьютеры не умеют считать по полсуток, поэтому двадцать три получаса — это двадцать три и еще полчаса.
— Патси! — негромко, но грозно произносит старик. — Если ты скажешь хоть слово в ближайшие десять минут, я тебе вышибу ровно половину зубов. Учительница огорченно вздыхает. Помолчав, она говорит:
— А как бы хорошо, если бы нам оставили наш полдень и по двенадцати часов до и после него. Но даже вокзальные часы теперь другие. Вместо круглого циферблата, где по краю видны все часы и минуты — и прошлое, и будущее, — мы получили квадратное табло, на котором нет ничего, кроме текущей минуты. Ноль восемь часов двадцать минут, потом хлоп — ноль восемь часов двадцать одна минута. Меня словно зажимают в тиски. Зажимают и в то же время пихают вперед. И я уверена, что компьютеры можно научить считать по двенадцати. Некоторые из них, я слышала, очень даже смышленые. Нет, ненавижу этот легонький щелчок, когда минута превращается в следующую.
— И я ненавижу, мой друг, — шепчет миссис Друг.
— Я тоже, мой друг. Помолчи, будь добра, — отзывается муж.
— Время и деньги! — говорит учительница, вновь вздыхая. — Столько всего исчезло разом: маленькие фартинги с птичками, толстые коричневые трехпенсовики, серебряные шестипенсовики, старые полупенсовики. Ты знаешь, Патси, что полупенсовики раньше были диаметром в целый дюйм, как нынешние двухпенсо-вики?
— А что такое дюйм? — спрашивает ребенок.
—Два целых запятая пять три девять восемь сантиметра. А старые пенсы были прелестными увесистыми медяками по двести сорок штук на фунт, мы таких больше не увидим, там была изображена сама Британия в просторе морском, да еще маленький военный корабль и Эддистонский маяк. А знаешь, ведь эта Британия действительно жила на свете. Это мало кому известно. Ее скопировали с… ну, с подружки «веселого монарха», только не Нелл Гвин («Веселый монарх» — прозвище британского короля Карла II; Нелл Гвин — его фаворитка.). Очень много нашей истории умещалось на старых пенсах! Они сами были историей! Даже в шестидесятые еще встречались монеты с молодой королевой Викторией, а уж старая королева попадалась так часто, что на нее и внимания не обращали. Ты только подумай! Каждый раз, расплачиваясь за покупки, мы брали в руки монеты, которые, может быть, бренчали в карманах у Чарльза Диккенса, доктора-отравителя Причарда (Эдвард Уильям Причард— врач из Глазго, осужденный в 1865 г. за убийство жены и тещи) и Изамбарда Кингдома Брюнеля (английский инженер, проектировщик мостов и железных дорог).
— Вам, может быть, интересно будет знать, мадам, — замечает мистер Друг, — что если вычесть из веса пенса, существовавшего до перехода на десятичную систем>, вес нынешнего пенса, то этого количества меди хватит, чтобы изготовить электрические цепи для девятисот семидесяти трех карманных телевизоров.
— Но БЫЛО ЛИ ЭТО СДЕЛАНО? — кричит старик с такой яростью, что все удивленно на него смотрят.
— Простите, не вполне вас понял, — говорит мистер Друг.
— Медь! — гневно отвечает старик. — Медь, которая высвободилась, когда монеты стали меньше, НЕ БЫЛА ИЗРАСХОДОВАНА на дешевые телевизоры для масс! Она пошла на электрические цепи для противоракетной системы, которая обошлась британскому налогоплательщику в сто восемьдесят три МИЛЛИАРДА фунтов и устарела за два года до ввода в действие!
— У меня нет желания вступать с вами в политические споры, сэр, — говорит мистер Друг и вновь поворачивает голову к окну. Старик фыркает и углубляется в свою газету.
Женщины смущены наступившим неловким молчанием. Мать посылает Патси в буфет купить на полученную монетку шоколадный бисквит, и тогда учительница вполголоса спрашивает ее, какого пола ее ребенок. Мать также вполголоса объясняет, что в наши дни слишком много внимания уделяется полу и половой жизни, что ее мать никогда не говорила с ней на эти темы и что Патси сделает свой собственный выбор, когда вырастет. Учительница одобрительно кивает, но замечает, что, по ее опыту, дети бывают благодарны родителям за некоторое руководство. Мать не соглашается; говорит, что родители должны только научить ребенка хорошо себя вести; что, по крайней мере, Патси не станет одной из этих жутких феминисток — или пижонистым парнем.
— Котофеем, — неожиданно произносит старик.
— А что это такое, папа? — спрашивает дочь.
— Пижоны были в сороковые годы, — объясняет он. — Битники — в пятидесятые. Хиппи — в шестидесятые. Рокеры — в семидесятые. Панки — в восьмидесятые. А теперь они называют друг друга котофеями.
— Правда? — удивляется учительница. — Как только молодые люди друг друга не называли. Чуваки, хипари, бритоголовые, братки, сестрички, металлисты, рэйверы — я в какой-то момент махнула рукой и называю их «молодежь». В криминальной хронике они всегда идут как юнцы и подростки.
— Правильно! — вмешивается мистер Друг и хочет что-то добавить, но вновь вслед за мелодичной трелью раздается ровный дружелюбный голос.
— Добрый день, добрые люди. Говорит капитан Роджерс. Мы движемся с очень хорошей скоростью. Слева мелькают засаженные деревьями шлаковые отвалы пригородов Донлона, справа — соевые поля корпорации «Британский джем — Голливог». К сожалению, только что полученная информация с фондовой биржи вынуждает нас повысить стоимость кофе до двух фунтов сорока пенсов за чашку… — в этом месте возмущенные возгласы пассажиров на несколько секунд заглушают голос машиниста. — Цена на печенье, по прогнозам, останется стабильной по крайней мере до Шлу. Пассажиры, интересующиеся транспортом, знают, что сегодня — особый день для Британской железнодорожной компании. Ровно через полторы минуты исполняется сто пятьдесят лет с того момента, как Изам-бард Кингдом Брюнель нанес торжественный удар по последней заклепке Большого королевского Пеннинского подвесного моста имени принца Альберта — первого ширококолейного коробчато-балочного подвесного железнодорожного моста в истории строительства. В честь этого события прозвучит песня «Рельсы старой Англии» в оркестровке и исполнении сэра Ноэла Кауарда (английский актер, композитор и писатель). По всей Британии — катит ли поезд по безлюдному ущелью Килликранки, грохочет ли на Стокпортском виадуке — пассажиры сейчас поднимаются с мест, чтобы стоя послушать «Рельсы старой Англии» в исполнении Ноэла Кауарда.
Раздаются вступительные барабанные раскаты и сумрачно-призывные звуки труб. Мистер Друг, миссис Друг и учительница встают, мать готова сделать то же самое, но старик рявкает:
— Мириам! Патси! Оставайтесь на местах.
— Прошу прощения, сэр, — восклицает мистер Друг, — вы что, не собираетесь вставать?
— Нет, НЕ СОБИРАЮСЬ!
— Прошу тебя, тсс, мой друг! — шепчет миссис Друг, но ее муж не унимается:
— Помолчи, мой друг, никаких тсс! Вы, сэр, я вижу, один из тех воинствующих левых экстремистов, что тоскуют по дискредитировавшей себя большевистской железнодорожной системе. У британской сети железных дорог нет более сурового критика, чем я. Я сожалел о ее национализации, был огорчен, когда обрубили местные линии, был встревожен тем, как долго правительство раздумывало, прежде чем передать ее в надежные частные руки. Но несмотря на мрачное прошлое наши железные дороги, при создании которых соединились ирландская рабочая сила, шотландская инженерная мысль и английская финансовая отвага, сделали нас в свое время ведущей мировой рельсовой державой. Неужели это для вас ничего не значит?
— Вы еще мне будете рассказывать о железных дорогах! — кричит старик, перекрывая звонкий патриотический тенор Ноэла Кауарда. — Я всю жизнь проработал на железной дороге. Я был кочегаром со времен Центральной железнодорожной компании до тех пор, как пар променяли на этот чертов дизель! Вот такие, как вы, и погубили наши железные дороги — сволочные финансисты, юристы и отставные адмиралы из совета директоров…
— Смешно! — вопит мистер Друг.
Мириам умоляет отца помолчать, но гнев старика изливается мощным потоком:
— …когда нас национализировали, правительство сказало: «Вот, теперь британские железные дороги принадлежат народу», — но кто тогда пришел в совет директоров? Путевые обходчики? Машинисты? Начальники станций? Черта с два! Все та же шатия — биржевики, полковники, политиканы со всякими заумными словечками, а они в конце концов продали нас автомобильным магнатам, строительным компаниям и нефтяным корпорациям!
— И слушать вас не хочу!! — кричит мистер Друг.
— Еще бы он стал слушать, — хмыкает старик и опять утыкается в газету. Песня тем временем кончилась. Те, кто стоял, садятся; мистер Друг выглядит так, словно не знает, как поярче выразить свое негодование. Вновь воцаряется неловкое молчание, затем учительница, шмыгнув через проход, садится на место Патси и тихо говорит старику:
— В этом обмене мнениями я во многом была на вашей стороне, хоть я и встала. Я, знаете, люблю эту мелодию — привычка есть привычка. Но название неточное. Надо бы рельсы Британии, а не Англии.
Она возвращается на свое место, потому что с возгласами «Мама! Мама!» появляется Патси.
Вслед за чрезвычайно возбужденным ребенком показывается высокий, худощавый, мягко улыбающийся мужчина; он говорит:
— Добрый день, добрые люди! Не от вас ли отбилось это маленькое существо?
— Патси! — вскрикивает мать. — Ты откуда?
— Подходить так близко к двигателю — это не дело, — говорит незнакомец.
— Как ты гадко себя ведешь, Патси! Поблагодари дядю за то, что тебя привел.
— Мама, ты послушай! — Ребенок крутится волчком, не в силах усидеть на месте. — Поезд едет без машиниста! Кабина пустая! Входишь — и нет никого!
Миссис Друг издает короткий возглас ужаса. Мать произносит строгим голосом:
— Милые шутки, Патси, нечего сказать, — особенно после этой страшной катастрофы в Америке на прошлой неделе. Ну-ка извинись сейчас же.
— Мама, она правда была пустая!
— Как я напугана, мой друг, — признается миссис Друг мужу, но тот отвечает:
— Да не глупи, мой друг, ребенок, конечно же, заблудился и попал в купе проводника.
Учительница говорит, что, по словам незнакомца, он обнаружил Патси именно у двигателя; в ответ мистер Друг заявляет:
— Ребенок совершенно не разбирается в механике! В ней сейчас и взрослому трудно разобраться. Я не удивлюсь, если узнаю, что современный поезд управляется из неприметной кабинки, расположенной посреди состава.
— И я тоже не удивлюсь! — яростно кричит старик. — Не удивлюсь, если узнаю, что железнодорожная компания втихую уволила всех машинистов!
Женщины дружно испускают вздох ужаса, мистер Друг фыркает, незнакомец улыбается и хочет заговорить, но старик не унимается:
— В эпоху пара машинист что-нибудь да значил — машинист, кочегар, ребята не из хлипких! Кремень-люди, машину назубок знали, сами чистили, сами смазывали, за любой рычаг и вентиль брались, как за руку друга! Уклон пути подошвами чувствовали, давление на слух определяли. А теперь-то! Теперь я не удивлюсь, если окажется, что машинист этого так называемого поезда сидит развалясь в лондонском клубе с рюмкой коньяка, разглядывает нас на экране компьютера, а его полупьяные высокоумные университетские мозги витают незнамо где!
— Сейчас я докажу, что вы ошибаетесь, — говорит незнакомец. Все смотрят на него.
На первый взгляд в этом мужчине, скромно улыбающемся как бы в извинение за свой изрядный рост, нет ровно ничего необычного. Большие карманы и аккуратные погончики его ладно сидящего сизо-серого костюма выглядели бы одинаково естественно и в кинотеатре, и в офицерской столовой; однако в его лице, на которое уставились шесть пар глаз, сквозит такая спокойная и надежная уверенность, что две из трех женщин облегченно вздыхают.
— Кто вы такой, скажите на милость? — спрашивает старик; учительница говорит:
— Вы машинист — я узнала вас по голосу.
— Угадали! Так что, сами видите, я не прохлаждаюсь в лондонском клубе, я здесь, среди вас. Я, можно сказать, один из вас. Могу я к вам подсесть на минутку?
Машинист вынимает из кармана крохотную складную табуреточку с матерчатым сиденьем, ставит ее в проход и садится лицом к пассажирам. Хотя его подбородок уперся в угловатые колени, он вовсе не выглядит смешным. Его обаяние подействовало почти на всех.
— Я чувствую себя в полной безопасности, — шепчет миссис Друг.
— Не гляди таким волком, папа, как тебе не стыдно, — упрекает отца Мириам; мистер Друг говорит:
— Прошу извинения, сэр, я в свое время не очень лестно отзывался о Британской железнодорожной компании… («Еще бы», — добродушно вставляет машинист), но я никогда не сомневался в том, что наши поезда самые безопасные в мире и что нашим машинистам нет равных — только бы профсоюзы перестали соблазнять их несбыточными обещаниями.
— Благодарю вас, — говорит машинист.
— Я замечаю, что вождение поездов за последние годы изменилось, — громко и раздельно произносит учительница.
— Извините меня, мадам, — отвечает машинист, — я охотно разъясню вам все, что вызывает вопросы, но сначала разрешите… разрешите… — вдруг он смущается, краснеет, в его облике проступает что-то мальчишеское. — Поймите, ведь не каждый день доводится видеть Джона Галифакса!
— Кхе! — Старик смотрит на него во все глаза.
— Вы действительно Джон Галифакс, последний из паровозных могикан? Который скинул целых три минуты на трассе Донлон — Глайк во время большой гонки между Центральной и Северо-Восточной компаниями в тридцать четвертом году?
— Неужто слыхали? — изумленно бормочет старик.
— Вы — живая легенда в железнодорожных кругах, мистер Галифакс.
— А как вы узнали, что я тут еду?
— А-а! — игриво восклицает машинист. — Есть вещи, которые мне не полагается раскрывать пассажирам, но шут с ними, с правилами. Железнодорожные кассиры — не такие дегенераты, как многие думают. Они держат меня в курсе. Я воспользовался детской шалостью как поводом для знакомства, вот я и здесь!
— Понятно! — шепчет старик, осклабясь и задумчиво кивая.
— Ради бога, не сердитесь, но мне необходимо задать вам очень личный вопрос, — говорит машинист. — Это касается последней большой гонки. Помните, как вы неслись на «Огнедышащем драконе» вверх на «Чертову почку», и вам оставалось всего три минуты, чтоб добраться до вершины, иначе проигрыш?
— Как не помнить!
— Ради чего во время этой героической езды вы выложились до предела, отдали все телесные и душевные силы до последней капли — неужели только ради рекламы пресловутой Центральной железнодорожной компании?
— Нет, не только ради этого.
— Так ради чего же? Я уверен, что не ради денег.
— Я сделал это ради пара, — помолчав, говорит старик. — Ради британского пара.
— Я знал, что получу именно такой ответ! — восторженно восклицает машинист, и тут вступает мистер Друг:
— Простите, могу я вставить слово? Думаю, вам ясно, что мы с мистером Галифаксом шагаем, как говорится, не в ногу. Он выступает левой, я правой; но сейчас я вдруг понял, что мы — неотъемлемые части единого тела. Капитан Роджерс открыл мне на это глаза. Мистер Галифакс, я не подлиза. Предлагая вам руку, я просто хочу выразить вам как человеку свое уважение. Мне не за что извиняться. Тем не менее вот… моя… рука. Вы не против?..
Перегнувшись через проход, он протягивает ладонь.
— Чего ж не поручкаться! — говорит старый кочегар, и они обмениваются сердечным рукопожатием. И вот уже все трое мужчин от души смеются, миссис Друг радостно улыбается, Патси прыгает на сиденье, как мячик. Но вдруг строгим голосом, словно унимая расшалившийся класс, учительница произносит:
— Может быть, капитан Роджерс теперь объяснит нам, почему он покинул свое место у двигателя?
Все пассажиры смотрят на машиниста; тот разводит руками и говорит:
— Боюсь, мадам, что вместе с паром ушла в прошлое и вся романтика вождения поездов. Современный двигатель (мы называем его ходовым устройством) требует моего внимания лишь эпизодически. Наша скорость и местоположение сейчас отслеживаются из центра управления в Сток-он-Тренте. Это абсолютно надежная система. На нее перешла вся Европа. И Америка тоже.
— Но в Америке на прошлой неделе произошла страшная авария…
— Да, мадам, — вследствие сбоя в центральном банке данных в Детройте. Эти крупные континентальные системы страдают излишней централизацией. Но наше британское отделение работает достаточно автономно, чтобы исключить подобные неприятности. Так что действительно, хоть я и не потягиваю коньяк в лондонском клубе (кстати, я вообще не пью — врач не велит!), я больше похож на завсегдатая баров с Пиккадилли, чем на легендарного Джона Галифакса. Мои главные задачи — контролировать цены в буфете и успокаивать ссорящихся пассажиров. А это, знаете, не всегда получается.
— По-моему, у вас получается превосходно! — говорит миссис Друг с воодушевлением.
— Верно, верно! — поддакивает ее муж.
— С пассажирами вы, безусловно, умеете обходиться, — признает учительница.
— Я сперва вас за дурачка принял, но теперь вижу, что ошибся, — говорит старик.
— Спасибо, Джон, — растроганно произносит машинист. — При всем моем почтении к другим пассажирам ваше мнение мне важно прежде всего.
Раздается мелодичный сигнал, после чего звучит ровный дружелюбный голос:
— Добрый день, добрые люди, для беспокойства нет никаких причин. Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Имеется сообщение для капитана Роджерса. Ему следует пройти в ходовой отсек. Пройти в ходовой отсек. Благодарю за внимание.
— Заранее записано — понимающе говорит старый кочегар.
— Конечно, — произносит машинист, который уже встал, сложил табуреточку и сунул ее в карман. — Если поступает сообщение из центра, а в ходовом отсеке никого нет, тогда автоматически запускается это объявление. Так что прошу извинить — служба! Увы, мне надо идти в кабину. Скорее всего новая биржевая сводка, черт бы ее драл, и придется опять повышать цену на чай. Может, все же не придется. До свидания, Джон.
— До свидания, мм…
— Феликс. До свидания, добрые люди.
Он уходит, оставляя всех, за малым исключением, в размягченном и общительном настроении.
— Какой милый человек! — восклицает миссис Друг, и Мириам с ней соглашается. Миссис Друг продолжает:
— Сам все знает и с другими охотно делится. Но учительница говорит:
— Картина, которую он нарисовал, спокойствия не внушает. Поезд никем не управляется.
— Глупости! — кричит мистер Друг. — Чем только… чем только наш поезд не управляется — компьютерами, банками данных, кремниевыми чипами, все это мигает у них и тикает там, в центре управления, в Стоктон-он-Тисе.
— В Сток-он-Тренте, — бормочет его жена.
— Помолчи, мой друг, город не имеет значения.
— И все-таки, — настаивает учительница. — Мне неуютно, когда мой поезд управляется машинами, расположенными невесть где. А вам, мистер Галифакс? Помолчав, старый кочегар неуверенно отвечает:
— Тоже было бы неуютно, когда б я не видел машиниста. Он вроде парень знающий. Не будь он за все спокоен, не стал бы, наверно, так разгуливать.
— Мадам, — говорит мистер Друг. — Когда поезд ведет машина в Сток-Ньюингтоне — это намного, намного безопаснее. Никакой вооруженный мерзавец не остановит наш поезд и не направит его в глухой тупик, чтобы, взяв нас в заложники, шантажировать правительство.
Она видит перед собой проход между рядами обращенных к ней сидений с высокими спинками, по три в каждом ряду. За спинками шести передних сидений не видно, что делается дальше. С одной стороны у окна сидит крепкий старик и читает газету Британской ортодоксальной коммунистической партии. Учительница одобрительно кивает: не будучи сама коммунисткой, она уважает радикальные политические взгляды. Около старика — женщина с выражением заботы на лице, похожая на домохозяйку, подле нее — непоседливый ребенок в голубом хлопчатобумажном костюмчике. Учительница, гордая своей способностью распознавать людей с одного взгляда, заключает, что перед ней три поколения семьи, принадлежащей к слою квалифицированных рабочих. У противоположного окна, выпрямив спины и глядя прямо перед собой, сидит чета среднего возраста и из среднего класса. Поначалу кажется, что им нет друг до друга никакого дела, но с еще одним одобрительным кивком учительница замечает, что левая рука мужчины накрыла правую руку женщины, лежащую на подлокотнике. Заняв свободное место рядом с четой, учительница произносит, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Нынешние поезда потому, наверно, выглядят как самолеты, что они двигаются почти так же быстро! Жаль — я, надо сказать, терпеть не могу самолетов, — но, по крайней мере, наше купе находится недалеко от того, что в эпоху пара мы называли двигателем. Мне спокойнее, когда я сижу поближе к машинисту.
— Моему отцу так тоже спокойнее, хоть он ни за что не признается. Правда, папа? — отзывается домохозяйка, на что старик ворчит:
— Помолчи, Мириам.
— И мне тоже, мой друг, — шепчет своему мужу дама с прямой спиной, и он шепчет в ответ:
— Я знаю, мой друг. Помолчи, будь добра.
Учительница мгновенно обозначает супругов как мистера и миссис Друг. Довольная тем, что ей удалось завязать разговор еще до отправления, она говорит:
— В большинстве аварий поезд получает удар сзади — правда ведь? Поэтому в статистическом смысле безопасней располагаться ближе к двигателю.
— Глупости! — пищит ребенок.
— Не смей грубить, Патси! — прикрикивает мать, но учительница произносит с энтузиазмом:
— Вы знаете, ведь я педагог! Сейчас на пенсии. Но я умею обращаться со своенравными детьми. Патси, почему ты думаешь, что я говорю глупости?
— Потому что, когда случается авария, перед одного поезда наталкивается на перед или зад другого, значит, безопасней всего сидеть в середине.
Старик негромко хмыкает, другие взрослые улыбаются. После короткой паузы учительница открывает кошелек, достает оттуда монету и говорит:
— Патси, вот тебе новенькая блестящая серебристая пятифунтовая монета. Возьми, потому что я действительно сказала глупость и очень мило было с твоей стороны меня поправить.
Ребенок хватает монету. Взрослые смотрят на учительницу, и разговор готов принять новое направление, но его прерывает неожиданный звук.
Из-под обшивки подголовников раздается мелодичный сигнал, после чего тихий, ровный, дружелюбный голос произносит:
— Добрый день, добрые люди! Я — капитан Роджерс, ваш машинист, рад вас приветствовать на поезде «Водолей 1999», который проследует из Донлона в Глагоз с остановками Бирчестер, Шлу, Спиттенфитни и Глайк. Поезд отправится в конце настоящего объявления, прибудет в Бирчестер ровно через сорок одну минуту. Чай, кофе и сандвичи будут предложены вам в двадцать три получаса, и соответственно последним сведениям с фондовой биржи чай будет стоить фунт шестьдесят пенсов, кофе — фунт девяносто девять пенсов. Сандвичи продаются по цене прошлой недели, которая предположительно останется неизменной в продолжение всего пути. Буфет уже открыт. Британская железнодорожная компания желает вам приятной поездки. Благодарю за внимание.
В левое окно учительница видит проплывающую мимо опору вокзального навеса, затем пейзаж из черепичных крыш и светлых домов-башен, который вскоре затуманивается и исчезает совсем.
Другие пассажиры возмущаются ценой чая. Учительница говорит:
— Но, по крайней мере, они нас предупредили. А что такое двадцать три получаса? Явный симптом старческого слабоумия у пенсионерки, но вот никак не могу освоиться с этим новым обозначением времени.
— Одиннадцать тридцать, по-моему, — отвечает домохозяйка неуверенно.
— Утра?
— По-моему, да.
— Не будь дурочкой, Мириам, — резко вмешивается старик. — Двадцать три получаса — это двадцать три с половиной минус двенадцать, то есть одиннадцать с половиной, и получаем одиннадцать тридцать вечера.
— Нет, нет, нет! — возбужденно кричит ребенок. — Наш учитель говорит, что из-за компьютеров теперь нельзя делить сутки пополам. Компьютеры не умеют считать по полсуток, поэтому двадцать три получаса — это двадцать три и еще полчаса.
— Патси! — негромко, но грозно произносит старик. — Если ты скажешь хоть слово в ближайшие десять минут, я тебе вышибу ровно половину зубов. Учительница огорченно вздыхает. Помолчав, она говорит:
— А как бы хорошо, если бы нам оставили наш полдень и по двенадцати часов до и после него. Но даже вокзальные часы теперь другие. Вместо круглого циферблата, где по краю видны все часы и минуты — и прошлое, и будущее, — мы получили квадратное табло, на котором нет ничего, кроме текущей минуты. Ноль восемь часов двадцать минут, потом хлоп — ноль восемь часов двадцать одна минута. Меня словно зажимают в тиски. Зажимают и в то же время пихают вперед. И я уверена, что компьютеры можно научить считать по двенадцати. Некоторые из них, я слышала, очень даже смышленые. Нет, ненавижу этот легонький щелчок, когда минута превращается в следующую.
— И я ненавижу, мой друг, — шепчет миссис Друг.
— Я тоже, мой друг. Помолчи, будь добра, — отзывается муж.
— Время и деньги! — говорит учительница, вновь вздыхая. — Столько всего исчезло разом: маленькие фартинги с птичками, толстые коричневые трехпенсовики, серебряные шестипенсовики, старые полупенсовики. Ты знаешь, Патси, что полупенсовики раньше были диаметром в целый дюйм, как нынешние двухпенсо-вики?
— А что такое дюйм? — спрашивает ребенок.
—Два целых запятая пять три девять восемь сантиметра. А старые пенсы были прелестными увесистыми медяками по двести сорок штук на фунт, мы таких больше не увидим, там была изображена сама Британия в просторе морском, да еще маленький военный корабль и Эддистонский маяк. А знаешь, ведь эта Британия действительно жила на свете. Это мало кому известно. Ее скопировали с… ну, с подружки «веселого монарха», только не Нелл Гвин («Веселый монарх» — прозвище британского короля Карла II; Нелл Гвин — его фаворитка.). Очень много нашей истории умещалось на старых пенсах! Они сами были историей! Даже в шестидесятые еще встречались монеты с молодой королевой Викторией, а уж старая королева попадалась так часто, что на нее и внимания не обращали. Ты только подумай! Каждый раз, расплачиваясь за покупки, мы брали в руки монеты, которые, может быть, бренчали в карманах у Чарльза Диккенса, доктора-отравителя Причарда (Эдвард Уильям Причард— врач из Глазго, осужденный в 1865 г. за убийство жены и тещи) и Изамбарда Кингдома Брюнеля (английский инженер, проектировщик мостов и железных дорог).
— Вам, может быть, интересно будет знать, мадам, — замечает мистер Друг, — что если вычесть из веса пенса, существовавшего до перехода на десятичную систем>, вес нынешнего пенса, то этого количества меди хватит, чтобы изготовить электрические цепи для девятисот семидесяти трех карманных телевизоров.
— Но БЫЛО ЛИ ЭТО СДЕЛАНО? — кричит старик с такой яростью, что все удивленно на него смотрят.
— Простите, не вполне вас понял, — говорит мистер Друг.
— Медь! — гневно отвечает старик. — Медь, которая высвободилась, когда монеты стали меньше, НЕ БЫЛА ИЗРАСХОДОВАНА на дешевые телевизоры для масс! Она пошла на электрические цепи для противоракетной системы, которая обошлась британскому налогоплательщику в сто восемьдесят три МИЛЛИАРДА фунтов и устарела за два года до ввода в действие!
— У меня нет желания вступать с вами в политические споры, сэр, — говорит мистер Друг и вновь поворачивает голову к окну. Старик фыркает и углубляется в свою газету.
Женщины смущены наступившим неловким молчанием. Мать посылает Патси в буфет купить на полученную монетку шоколадный бисквит, и тогда учительница вполголоса спрашивает ее, какого пола ее ребенок. Мать также вполголоса объясняет, что в наши дни слишком много внимания уделяется полу и половой жизни, что ее мать никогда не говорила с ней на эти темы и что Патси сделает свой собственный выбор, когда вырастет. Учительница одобрительно кивает, но замечает, что, по ее опыту, дети бывают благодарны родителям за некоторое руководство. Мать не соглашается; говорит, что родители должны только научить ребенка хорошо себя вести; что, по крайней мере, Патси не станет одной из этих жутких феминисток — или пижонистым парнем.
— Котофеем, — неожиданно произносит старик.
— А что это такое, папа? — спрашивает дочь.
— Пижоны были в сороковые годы, — объясняет он. — Битники — в пятидесятые. Хиппи — в шестидесятые. Рокеры — в семидесятые. Панки — в восьмидесятые. А теперь они называют друг друга котофеями.
— Правда? — удивляется учительница. — Как только молодые люди друг друга не называли. Чуваки, хипари, бритоголовые, братки, сестрички, металлисты, рэйверы — я в какой-то момент махнула рукой и называю их «молодежь». В криминальной хронике они всегда идут как юнцы и подростки.
— Правильно! — вмешивается мистер Друг и хочет что-то добавить, но вновь вслед за мелодичной трелью раздается ровный дружелюбный голос.
— Добрый день, добрые люди. Говорит капитан Роджерс. Мы движемся с очень хорошей скоростью. Слева мелькают засаженные деревьями шлаковые отвалы пригородов Донлона, справа — соевые поля корпорации «Британский джем — Голливог». К сожалению, только что полученная информация с фондовой биржи вынуждает нас повысить стоимость кофе до двух фунтов сорока пенсов за чашку… — в этом месте возмущенные возгласы пассажиров на несколько секунд заглушают голос машиниста. — Цена на печенье, по прогнозам, останется стабильной по крайней мере до Шлу. Пассажиры, интересующиеся транспортом, знают, что сегодня — особый день для Британской железнодорожной компании. Ровно через полторы минуты исполняется сто пятьдесят лет с того момента, как Изам-бард Кингдом Брюнель нанес торжественный удар по последней заклепке Большого королевского Пеннинского подвесного моста имени принца Альберта — первого ширококолейного коробчато-балочного подвесного железнодорожного моста в истории строительства. В честь этого события прозвучит песня «Рельсы старой Англии» в оркестровке и исполнении сэра Ноэла Кауарда (английский актер, композитор и писатель). По всей Британии — катит ли поезд по безлюдному ущелью Килликранки, грохочет ли на Стокпортском виадуке — пассажиры сейчас поднимаются с мест, чтобы стоя послушать «Рельсы старой Англии» в исполнении Ноэла Кауарда.
Раздаются вступительные барабанные раскаты и сумрачно-призывные звуки труб. Мистер Друг, миссис Друг и учительница встают, мать готова сделать то же самое, но старик рявкает:
— Мириам! Патси! Оставайтесь на местах.
— Прошу прощения, сэр, — восклицает мистер Друг, — вы что, не собираетесь вставать?
— Нет, НЕ СОБИРАЮСЬ!
— Прошу тебя, тсс, мой друг! — шепчет миссис Друг, но ее муж не унимается:
— Помолчи, мой друг, никаких тсс! Вы, сэр, я вижу, один из тех воинствующих левых экстремистов, что тоскуют по дискредитировавшей себя большевистской железнодорожной системе. У британской сети железных дорог нет более сурового критика, чем я. Я сожалел о ее национализации, был огорчен, когда обрубили местные линии, был встревожен тем, как долго правительство раздумывало, прежде чем передать ее в надежные частные руки. Но несмотря на мрачное прошлое наши железные дороги, при создании которых соединились ирландская рабочая сила, шотландская инженерная мысль и английская финансовая отвага, сделали нас в свое время ведущей мировой рельсовой державой. Неужели это для вас ничего не значит?
— Вы еще мне будете рассказывать о железных дорогах! — кричит старик, перекрывая звонкий патриотический тенор Ноэла Кауарда. — Я всю жизнь проработал на железной дороге. Я был кочегаром со времен Центральной железнодорожной компании до тех пор, как пар променяли на этот чертов дизель! Вот такие, как вы, и погубили наши железные дороги — сволочные финансисты, юристы и отставные адмиралы из совета директоров…
— Смешно! — вопит мистер Друг.
Мириам умоляет отца помолчать, но гнев старика изливается мощным потоком:
— …когда нас национализировали, правительство сказало: «Вот, теперь британские железные дороги принадлежат народу», — но кто тогда пришел в совет директоров? Путевые обходчики? Машинисты? Начальники станций? Черта с два! Все та же шатия — биржевики, полковники, политиканы со всякими заумными словечками, а они в конце концов продали нас автомобильным магнатам, строительным компаниям и нефтяным корпорациям!
— И слушать вас не хочу!! — кричит мистер Друг.
— Еще бы он стал слушать, — хмыкает старик и опять утыкается в газету. Песня тем временем кончилась. Те, кто стоял, садятся; мистер Друг выглядит так, словно не знает, как поярче выразить свое негодование. Вновь воцаряется неловкое молчание, затем учительница, шмыгнув через проход, садится на место Патси и тихо говорит старику:
— В этом обмене мнениями я во многом была на вашей стороне, хоть я и встала. Я, знаете, люблю эту мелодию — привычка есть привычка. Но название неточное. Надо бы рельсы Британии, а не Англии.
Она возвращается на свое место, потому что с возгласами «Мама! Мама!» появляется Патси.
Вслед за чрезвычайно возбужденным ребенком показывается высокий, худощавый, мягко улыбающийся мужчина; он говорит:
— Добрый день, добрые люди! Не от вас ли отбилось это маленькое существо?
— Патси! — вскрикивает мать. — Ты откуда?
— Подходить так близко к двигателю — это не дело, — говорит незнакомец.
— Как ты гадко себя ведешь, Патси! Поблагодари дядю за то, что тебя привел.
— Мама, ты послушай! — Ребенок крутится волчком, не в силах усидеть на месте. — Поезд едет без машиниста! Кабина пустая! Входишь — и нет никого!
Миссис Друг издает короткий возглас ужаса. Мать произносит строгим голосом:
— Милые шутки, Патси, нечего сказать, — особенно после этой страшной катастрофы в Америке на прошлой неделе. Ну-ка извинись сейчас же.
— Мама, она правда была пустая!
— Как я напугана, мой друг, — признается миссис Друг мужу, но тот отвечает:
— Да не глупи, мой друг, ребенок, конечно же, заблудился и попал в купе проводника.
Учительница говорит, что, по словам незнакомца, он обнаружил Патси именно у двигателя; в ответ мистер Друг заявляет:
— Ребенок совершенно не разбирается в механике! В ней сейчас и взрослому трудно разобраться. Я не удивлюсь, если узнаю, что современный поезд управляется из неприметной кабинки, расположенной посреди состава.
— И я тоже не удивлюсь! — яростно кричит старик. — Не удивлюсь, если узнаю, что железнодорожная компания втихую уволила всех машинистов!
Женщины дружно испускают вздох ужаса, мистер Друг фыркает, незнакомец улыбается и хочет заговорить, но старик не унимается:
— В эпоху пара машинист что-нибудь да значил — машинист, кочегар, ребята не из хлипких! Кремень-люди, машину назубок знали, сами чистили, сами смазывали, за любой рычаг и вентиль брались, как за руку друга! Уклон пути подошвами чувствовали, давление на слух определяли. А теперь-то! Теперь я не удивлюсь, если окажется, что машинист этого так называемого поезда сидит развалясь в лондонском клубе с рюмкой коньяка, разглядывает нас на экране компьютера, а его полупьяные высокоумные университетские мозги витают незнамо где!
— Сейчас я докажу, что вы ошибаетесь, — говорит незнакомец. Все смотрят на него.
На первый взгляд в этом мужчине, скромно улыбающемся как бы в извинение за свой изрядный рост, нет ровно ничего необычного. Большие карманы и аккуратные погончики его ладно сидящего сизо-серого костюма выглядели бы одинаково естественно и в кинотеатре, и в офицерской столовой; однако в его лице, на которое уставились шесть пар глаз, сквозит такая спокойная и надежная уверенность, что две из трех женщин облегченно вздыхают.
— Кто вы такой, скажите на милость? — спрашивает старик; учительница говорит:
— Вы машинист — я узнала вас по голосу.
— Угадали! Так что, сами видите, я не прохлаждаюсь в лондонском клубе, я здесь, среди вас. Я, можно сказать, один из вас. Могу я к вам подсесть на минутку?
Машинист вынимает из кармана крохотную складную табуреточку с матерчатым сиденьем, ставит ее в проход и садится лицом к пассажирам. Хотя его подбородок уперся в угловатые колени, он вовсе не выглядит смешным. Его обаяние подействовало почти на всех.
— Я чувствую себя в полной безопасности, — шепчет миссис Друг.
— Не гляди таким волком, папа, как тебе не стыдно, — упрекает отца Мириам; мистер Друг говорит:
— Прошу извинения, сэр, я в свое время не очень лестно отзывался о Британской железнодорожной компании… («Еще бы», — добродушно вставляет машинист), но я никогда не сомневался в том, что наши поезда самые безопасные в мире и что нашим машинистам нет равных — только бы профсоюзы перестали соблазнять их несбыточными обещаниями.
— Благодарю вас, — говорит машинист.
— Я замечаю, что вождение поездов за последние годы изменилось, — громко и раздельно произносит учительница.
— Извините меня, мадам, — отвечает машинист, — я охотно разъясню вам все, что вызывает вопросы, но сначала разрешите… разрешите… — вдруг он смущается, краснеет, в его облике проступает что-то мальчишеское. — Поймите, ведь не каждый день доводится видеть Джона Галифакса!
— Кхе! — Старик смотрит на него во все глаза.
— Вы действительно Джон Галифакс, последний из паровозных могикан? Который скинул целых три минуты на трассе Донлон — Глайк во время большой гонки между Центральной и Северо-Восточной компаниями в тридцать четвертом году?
— Неужто слыхали? — изумленно бормочет старик.
— Вы — живая легенда в железнодорожных кругах, мистер Галифакс.
— А как вы узнали, что я тут еду?
— А-а! — игриво восклицает машинист. — Есть вещи, которые мне не полагается раскрывать пассажирам, но шут с ними, с правилами. Железнодорожные кассиры — не такие дегенераты, как многие думают. Они держат меня в курсе. Я воспользовался детской шалостью как поводом для знакомства, вот я и здесь!
— Понятно! — шепчет старик, осклабясь и задумчиво кивая.
— Ради бога, не сердитесь, но мне необходимо задать вам очень личный вопрос, — говорит машинист. — Это касается последней большой гонки. Помните, как вы неслись на «Огнедышащем драконе» вверх на «Чертову почку», и вам оставалось всего три минуты, чтоб добраться до вершины, иначе проигрыш?
— Как не помнить!
— Ради чего во время этой героической езды вы выложились до предела, отдали все телесные и душевные силы до последней капли — неужели только ради рекламы пресловутой Центральной железнодорожной компании?
— Нет, не только ради этого.
— Так ради чего же? Я уверен, что не ради денег.
— Я сделал это ради пара, — помолчав, говорит старик. — Ради британского пара.
— Я знал, что получу именно такой ответ! — восторженно восклицает машинист, и тут вступает мистер Друг:
— Простите, могу я вставить слово? Думаю, вам ясно, что мы с мистером Галифаксом шагаем, как говорится, не в ногу. Он выступает левой, я правой; но сейчас я вдруг понял, что мы — неотъемлемые части единого тела. Капитан Роджерс открыл мне на это глаза. Мистер Галифакс, я не подлиза. Предлагая вам руку, я просто хочу выразить вам как человеку свое уважение. Мне не за что извиняться. Тем не менее вот… моя… рука. Вы не против?..
Перегнувшись через проход, он протягивает ладонь.
— Чего ж не поручкаться! — говорит старый кочегар, и они обмениваются сердечным рукопожатием. И вот уже все трое мужчин от души смеются, миссис Друг радостно улыбается, Патси прыгает на сиденье, как мячик. Но вдруг строгим голосом, словно унимая расшалившийся класс, учительница произносит:
— Может быть, капитан Роджерс теперь объяснит нам, почему он покинул свое место у двигателя?
Все пассажиры смотрят на машиниста; тот разводит руками и говорит:
— Боюсь, мадам, что вместе с паром ушла в прошлое и вся романтика вождения поездов. Современный двигатель (мы называем его ходовым устройством) требует моего внимания лишь эпизодически. Наша скорость и местоположение сейчас отслеживаются из центра управления в Сток-он-Тренте. Это абсолютно надежная система. На нее перешла вся Европа. И Америка тоже.
— Но в Америке на прошлой неделе произошла страшная авария…
— Да, мадам, — вследствие сбоя в центральном банке данных в Детройте. Эти крупные континентальные системы страдают излишней централизацией. Но наше британское отделение работает достаточно автономно, чтобы исключить подобные неприятности. Так что действительно, хоть я и не потягиваю коньяк в лондонском клубе (кстати, я вообще не пью — врач не велит!), я больше похож на завсегдатая баров с Пиккадилли, чем на легендарного Джона Галифакса. Мои главные задачи — контролировать цены в буфете и успокаивать ссорящихся пассажиров. А это, знаете, не всегда получается.
— По-моему, у вас получается превосходно! — говорит миссис Друг с воодушевлением.
— Верно, верно! — поддакивает ее муж.
— С пассажирами вы, безусловно, умеете обходиться, — признает учительница.
— Я сперва вас за дурачка принял, но теперь вижу, что ошибся, — говорит старик.
— Спасибо, Джон, — растроганно произносит машинист. — При всем моем почтении к другим пассажирам ваше мнение мне важно прежде всего.
Раздается мелодичный сигнал, после чего звучит ровный дружелюбный голос:
— Добрый день, добрые люди, для беспокойства нет никаких причин. Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Имеется сообщение для капитана Роджерса. Ему следует пройти в ходовой отсек. Пройти в ходовой отсек. Благодарю за внимание.
— Заранее записано — понимающе говорит старый кочегар.
— Конечно, — произносит машинист, который уже встал, сложил табуреточку и сунул ее в карман. — Если поступает сообщение из центра, а в ходовом отсеке никого нет, тогда автоматически запускается это объявление. Так что прошу извинить — служба! Увы, мне надо идти в кабину. Скорее всего новая биржевая сводка, черт бы ее драл, и придется опять повышать цену на чай. Может, все же не придется. До свидания, Джон.
— До свидания, мм…
— Феликс. До свидания, добрые люди.
Он уходит, оставляя всех, за малым исключением, в размягченном и общительном настроении.
— Какой милый человек! — восклицает миссис Друг, и Мириам с ней соглашается. Миссис Друг продолжает:
— Сам все знает и с другими охотно делится. Но учительница говорит:
— Картина, которую он нарисовал, спокойствия не внушает. Поезд никем не управляется.
— Глупости! — кричит мистер Друг. — Чем только… чем только наш поезд не управляется — компьютерами, банками данных, кремниевыми чипами, все это мигает у них и тикает там, в центре управления, в Стоктон-он-Тисе.
— В Сток-он-Тренте, — бормочет его жена.
— Помолчи, мой друг, город не имеет значения.
— И все-таки, — настаивает учительница. — Мне неуютно, когда мой поезд управляется машинами, расположенными невесть где. А вам, мистер Галифакс? Помолчав, старый кочегар неуверенно отвечает:
— Тоже было бы неуютно, когда б я не видел машиниста. Он вроде парень знающий. Не будь он за все спокоен, не стал бы, наверно, так разгуливать.
— Мадам, — говорит мистер Друг. — Когда поезд ведет машина в Сток-Ньюингтоне — это намного, намного безопаснее. Никакой вооруженный мерзавец не остановит наш поезд и не направит его в глухой тупик, чтобы, взяв нас в заложники, шантажировать правительство.