Страница:
Мой дом: отель «Треарддур Бей», Англси, Северный Уэльс, 1964.
В 1945 году, когда война закончилась, солдаты отправились по домам, оставив после себя настоящую разруху. Полы были безнадежно испорчены, зеркала разбиты, стены в пробоинах. Долгое время мои родители пытались достучаться до армейского начальства, чтобы те возместили ущерб. Наконец это произошло – компенсацию выплатили, но по довоенным расценкам, что составляло лишь малую часть реальной стоимости ремонта.
Мы привели отель в относительный порядок и снова открыли двери для гостей. Жизнь в деревне постепенно вернулась в прежнее русло. Мы все так же покупали газеты в супермаркете. Я продолжала откладывать карманные деньги на счет в сберкассе почтового отделения, где заодно пополняла запасы любимых сладостей – мятных конфет, леденцов и сладкой шипучки. Продукты мы покупали в магазине мисс Джоунс – все таком же тесном и темном. Зато здесь можно было найти все, что душе угодно: от пластырей до яиц, от варенья до липкой бумаги для ловли мух. Сама мисс Джоунс была такой крохотной, что ей приходилось вставать на ящик за прилавком, чтобы обслуживать покупателей.
Я надеялась, что теперь у нас будет так же тихо и уютно, как прежде. Но внезапно до меня дошло, что если раньше мы жили довольно богато – сестра держала пони, у матери было много красивых украшений, а отец ездил на роскошном французском автомобиле «Делаж» (который на время войны пришлось отправить в гараж, поскольку бензин выдавали по карточкам), – то сейчас мы больше напоминали бедняков. Например, до войны у нас была небольшая видеокамера – думаю, по тем временам недешевая вещь, – и я помню, как сестру в детстве снимали на зернистую пленку. Фильмов о моем детстве уже не было. Могу только догадываться, что видеокамера была продана, чтобы оплатить срочный ремонт или долги.
После тяжелой второй беременности – а мы с Рози появились на свет в результате кесарева сечения – доктор категорически запретил маме рожать. В те времена контрацепции еще не существовало, так что отец просто удалился из супружеской спальни. Правда, к тому времени родители и так спали на разных кроватях. Мы с сестрой делили одну комнату на двоих, потому что я боялась темноты (и до сих пор боюсь). Однако Рози была уже достаточно взрослой и заслуживала отдельной комнаты, поэтому отец поселился вместе со мной.
Из-за отсутствия сексуальной близости родители стали потихоньку отдаляться друг от друга, но тогда я этого не замечала. Я просто была счастлива, что по вечерам отец в моем полном распоряжении. Перед сном он щекотал мне руку и рассказывал всякие истории, пока я не засыпала. Странно, как мало я помню об отце – за исключением того, что обожала его. С годами он становился все более печальным и замкнутым. Зимой он часами просиживал у небольшого электрического камина в нашей комнате. У него развился ужасный кашель от сигарет без фильтра Player’s Navy Cut – отец курил их одну за другой. Он стал завсегдатаем букмекерской конторы и спускал большие деньги на скачках. Проигрывая, он закладывал ювелирные украшения, которые когда-то дарил моей матери, надеясь потом сорвать куш и выкупить их.
Однажды в начале осени – мне тогда было одиннадцать лет – я зашла в ванную комнату и нашла отца на полу в полубессознательном состоянии. Я бросилась к маме, и его увезли в больницу. Папе делали анализ за анализом, но через четыре месяца – в канун Нового, 1953 года – он умер от рака легких.
Когда он вышел из больницы после первого приступа, то сказал, что врачи сами не знают, в чем дело. Думаю, они просто скрывали от него правду. Я не сомневалась, что мама знает о его болезни. Мы с ней поменялись комнатами, чтобы она могла ухаживать за папой. С каждым днем он становился все слабее, худел и уже едва мог говорить. Мама понемногу поила его виски, которое придавало ему сил. В последние недели она наконец сказала мне, что отец безнадежен.
Тетя Мэй, которая жила у нас какое-то время, пришла сказать нам с Рози, что отец умер. Рози бросилась в свою спальню, а я застыла в коридоре. Мама стояла у постели отца и плакала. Когда до Рози дошло, что отца больше нет, она начала трясти его, пытаясь вернуть к жизни. Она была в отчаянии и билась в истерике. Я видела, как мама старалась успокоить сестру, а тетя Мэй все пыталась вывести ее за дверь.
Я больше никогда не заходила в ту комнату. Она так и пустовала после смерти отца. Лишь изредка я приближалась к двери и с трудом заставляла себя переступить темный порог – но всякий раз убегала, и мое сердце билось в страхе перед неизвестным.
Я не была на похоронах. Так решила мама: она сказала, что я слишком мала. В тот день я бродила по голым полям и оплакивала отца, еще толком не понимая, что значит смерть, но все равно хотела хоть как-то участвовать в происходящем. Я так и гуляла одна, пока родственники и друзья не вернулись домой на поминальное чаепитие.
Мой отец стал первым, кого похоронили на семейном участке церковного кладбища по соседству с женской католической школой, которую я посещала. Там было достаточно места для него, моей матери, сестры и меня. Но потом умерла тетя и заняла мое место. Оглядываясь назад, могу сказать, что я ничуть не в обиде. В любом случае, я бы предпочла, чтобы меня кремировали.
Моими первыми книгами стали детские комиксы, которые уносили меня в мир веселых приключений. Конечно, у нас были книги, но я редко заглядывала в них, предпочитая традиционные британские еженедельники Beano и Dandy или новый глянцевый журнал Girl, который, разумеется, был куда более девичьим, чем все остальные, и долгое время оставался моим фаворитом – пока я не доросла до модных журналов вроде Vogue.
Когда я была совсем маленькой, сестра читала мне детскую классику – «Винни-Пуха», «Алису в Стране чудес» и многое другое. Спустя годы великая сказка Льюиса Кэрролла вдохновила меня на создание одной из самых любимых фотосессий. Но больше всего мне нравились истории про Орландо, Мармеладного кота. Это была серия красивых книжек с картинками Кэтлин Хейл про Орландо и его жену, кошку Грейс, у которых были трое котят – Пэнси, Бланш и Тинкл. Я лучше воспринимала эти истории визуально, а не на слух.
В основном нашими постояльцами были семьи, которые приезжали из года в год. А еще был мистер Ведж. Я дала ему прозвище Креветка, потому что он любил брать меня с собой на ловлю креветок. Он постоянно останавливался в отеле, был очень добропорядочным человеком, курил трубку и напоминал банкира. Помню его закатанные до колен брюки и жилетку, в которых он ходил на рыбалку. Он был намного старше меня – возможно, ему было лет сорок или больше. Мне же тогда едва исполнилось тринадцать, и, конечно, мне он казался древним, как Санта-Клаус. Однажды он пришел и признался маме в том, что безумно влюблен в меня, сказал, что готов ждать, пока я вырасту, чтобы на мне жениться. Мама была в ужасе. Она рвала и метала, а потом попросту выставила его вон.
У нас так и не появился телевизор, но раз в год, когда мы гостили у родственников в Чешире, нам разрешали кататься на их пони и смотреть ТВ. И все-таки больше всего меня завораживало кино. Раз в неделю мне, уже подростку, было позволено посещать утренние сеансы в местном кинотеатре. Каждую субботу, застелив кровати, перемыв посуду и покончив с другими обязанностями по дому, я отправлялась в путь. Сперва я целую милю шла вдоль берега, сторонясь холодных морских брызг, а потом ехала на автобусе в Холихед, мимо пустырей с заброшенными автостоянками.
Кинотеатр был старым – типичный захолустный зал с потертыми плюшевыми сиденьями и девушкой, которая продавала мороженое в перерывах между сеансами. Просто представьте кинотеатр из фильма «Последний киносеанс», только еще более убогий. Я садилась на диванчик в заднем ряду, где по вечерам обычно обнимались парочки, и там, в темноте, погружалась в сказочный мир кино.
Помнится, я сходила с ума по Монтгомери Клифту и Джеймсу Дину. Мне нравились все мальчики с мягким печальным взглядом, одинокие и несчастные. Любила я и лошадей – особенно в фильмах «Национальный бархат» с Элизабет Тейлор и «Черный красавец», который был ужасно грустным, хотя и не таким, как «Бэмби». Этот фильм я смотрела, просто обливаясь слезами. «Дуэль под солнцем» – трагическая история любви – тоже была в числе моих любимых. Я обожала Грегори Пека – его голос был таким теплым и уверенным! Иногда я воображала, что выхожу за него замуж – не на самом деле, конечно, а просто становлюсь загадочной «девушкой его мечты».
Еще я была очарована «Красными башмачками» с Мойрой Ширер и Робертом Хелпманом. Это был самый первый в моей жизни фильм. Какая красота! Эта рыжая грива! Красные балетные туфли! Несколько лет спустя я пересмотрела его и подумала: «Надо же, а в этом фильме есть и темная сторона». Но когда я впервые смотрела его с мамой, мне было двенадцать, и я замечала только романтику балета.
Одри Хепберн была так элегантна и очаровательна в облегающих брюках и маленьких туфельках! Когда я смотрела романтическую комедию «Сабрина», то легко представляла себя на том дереве: дочка шофера, призывно разглядывающая симпатичных ребят, была невероятно похожа на меня, когда я шпионила за старшей сестрой и ее приятелями-красавчиками. Я обожала Одри – и не только ее роли в кино. Меня восхищали ее фотографии в журнале Picture Post. На них она со счастливой улыбкой каталась на велосипеде или готовила на кухне в своей крохотной квартире. Все, что ее окружало, было чистым и сияющим. И я стремилась жить точно так же.
Дома я пыталась мастерить костюмы, похожие на мудреные наряды актрис, которых видела на большом экране. Еще подростком я сама шила большую часть своего гардероба, даже костюмы и пальто, на швейной машинке «Зингер» с ножной педалью. Все, что для этого требовалось, – терпение, много терпения. Я копировала модели из Vogue, а ткани покупала в Polykof, большом универмаге в Холихеде. Я никогда не создавала ничего экстравагантного. Мать не позволила бы мне выйти за рамки консервативной моды. Все, что я не могла сшить, она для меня вязала. На фотографиях из семейного альбома ее редко можно увидеть без спиц в руках. Мама таскала с собой вязание повсюду, днем и ночью. Эти вязаные вещи были моим личным несчастьем, потому что быстро теряли форму – особенно купальники, которые просто превращались в мокрые тряпки.
Vogue появился в моей жизни, еще когда я была ребенком. Я частенько просматривала его после того, как прочтет сестра – так что в каком-то смысле именно Розмари приобщила меня к миру моды. Когда я подросла, то стала специально ездить за журналом в Холихед. Он поступал с большим опозданием, в конце месяца, и всего в одном или двух экземплярах. Наверное, точно так же можно было купить и Harper’s Bazaar, но для меня всегда существовал только Vogue. Фантазии, которым я предавалась, разглядывая красивую одежду, уносили меня в другой мир.
Листая журнал, я неизменно восхищалась новыми стилями. Дамские наряды пятидесятых казались мне более мягкими и красивыми по сравнению с теми, что я видела на киноэкране. Но больше всего меня привлекали сами фотографии – особенно те, что были сняты на природе. Благодаря им я путешествовала по экзотическим местам, где можно было носить такие вещи. Наряды аprès-ski[7] – на фоне заснеженных деревьев! Пляжные балахоны – на залитых солнцем коралловых островах!
Особенно мне запомнились фотографии, сделанные Норманом Паркинсоном. Он был тогда одним из немногих фэшн-фотографов, которых сегодня можно назвать знаменитостями. Высокий и худой, в элегантном костюме, со старомодными колючими усиками военного, он всегда незримо присутствовал в кадре. Я стала узнавать его работы, потому что в них сквозил добрый юмор и неотразимое обаяние мастера. Паркинсону предстояло сыграть важную роль в моей жизни.
С тринадцати лет я стала проводить еще больше времени с Vogue. Сестра вышла замуж, и я перебралась в ее комнату. Раньше это был только ее мир, мне даже не разрешалось заглядывать сюда без разрешения. Так что первым делом я взялась за ремонт. Сестра выкрасила стены в желтый цвет. Я перекрасила их в розовый. Хотя, возможно, все было наоборот?
Мама никогда не возражала против раннего замужества сестры – той едва исполнилось восемнадцать, – потому что была одержима идеей выдать нас замуж. Мой новоиспеченный зять, Джон Ньювик, преподавал в Бирмингемском университете, был на несколько лет старше Рози, до этого уже состоял в браке и имел двоих детей.
Самое смешное, что после того как сестра покинула дом, мы стали значительно ближе. Теперь я даже чаще с ней виделась. Наши отношения кардинально изменились: когда я была моложе, она командовала мной и нередко срывала на мне плохое настроение. Но к моменту ее замужества я стала и выше, и взрослее, а еще научилась по-своему реагировать на внешние раздражители. Чем сильнее кто-то на меня злился, тем спокойнее я становилась. Этого принципа я придерживаюсь всю свою жизнь.
Le Bon Saveur[8] – так называлась женская католическая школа, где я училась с девяти до семнадцати лет. Управлял ею французский католический орден Холихеда. Школа была небольшой и отчасти привилегированной. К тому же это была единственная частная школа в округе. Там были красивые деревянные полы, высокие потолки, теннисные корты и прекрасный парк с лужайками и ухоженными садами. Помимо традиционных уроков и игр, нас обучали балету, рукоделию и всему, что только могло пригодиться приличной девушке после замужества.
Рози, которая не только училась, но и некоторое время жила в этой школе до меня, жаловалась, что у нее все ноги в синяках от стояния на коленях в часовне. К счастью, родители объяснили руководству школы, что мы вполне довольны англиканской церковью и не собираемся переходить в католичество, и мне не пришлось повторять религиозные подвиги сестры.
В школе было примерно шестьдесят учениц. Я впервые оказалась в такой толпе и поначалу испытывала сильное беспокойство. Меня тошнило и становилось не по себе, когда вокруг было так много новых людей, и хотя с возрастом стало легче, полностью избавиться от этого недуга мне так и не удалось. Я даже не могла спокойно сесть за стол с другими девочками – меня охватывала страшная паника. В какой-то момент мне удалось уговорить маму, чтобы я ездила на ланч домой, несмотря на долгий путь – час туда и обратно, – так что времени на еду практически не оставалось. Наконец родители организовали для меня предоплаченные обеды в маленьком городском кафе, где я могла поесть в одиночестве. У меня до сих пор случаются приступы паники, когда предстоит выступление на публике – даже если это такие безобидные мероприятия, как еженедельные совещания с модельерами в редакции Vogue.
Летом я ездила в школу на велосипеде мимо пустынных полей для гольфа и пастбищ с лошадьми, коровами и овцами. На мне была школьная форма – рубашка с коротким рукавом и серые, в складку, шорты до колен. Зимой по утрам я просыпалась в таком холоде, что изо рта шел пар. Мне разрешали пользоваться электрокамином, правда, максимум на десять минут. Так что приходилось одеваться в постели. Я держала под подушкой аккуратно сложенную форму – серый вязаный сарафан, голубую фланелевую рубашку с длинным рукавом и галстуком, серый шерстяной свитер и толстые чулки – и, извиваясь, натягивала все это на себя под одеялом.
Ученики из соседней государственной школы ненавидели нас, монастырских девчонок, и считали снобами. Как нас только не обзывали. «Аристократка», – шипели они в мою сторону, когда я в школьном берете и сером плаще садилась в утренний автобус. Прижимая к груди портфель, я словно пыталась защититься от превосходящих сил противника.
В школе у меня была близкая подруга Анжела. За пределами класса мы почти не встречались: она жила в двадцати милях от нас, на другом конце острова. Изредка мы совершали авантюрные вылазки на материк, на поезде через подвесной мост Menai Strait до Бангора, в студию бальных танцев, где нам в пару неизменно ставили мальчишек, ростом едва доходивших нам до подбородка. Еще одна моя подруга – Маргарет, или Мэгги, – была самой яркой в классе и главной бунтаркой. Для четырнадцатилетней девочки у нее была просто выдающаяся грудь. По пути домой мы часто болтали на автобусной остановке рядом с местным гаражом. Там работал красавчик-механик. Через некоторое время бунтарка Мэгги забеременела.
Как только эта новость облетела класс, мы пришли в страшное волнение – в школе не было и намека на сексуальное воспитание. Разумеется, ни о чем таком нельзя было спросить ни у родителей, ни у монахинь. Так что мы были в восторге от возможности получить информацию из первых рук. На переменах мы, затаив дыхание, собирались вокруг Мэгги и настойчиво расспрашивали: «И что ты делала?», «А он что потом сделал?», «Ну, и какие ощущения?»
Мне было пятнадцать лет, когда я впервые влюбилась без памяти. Его звали Ян Сиксмит, и он был средним сыном в семье, которая останавливалась у нас каждое лето. Ян был стройным, красивым юношей с блестящими темными волосами, зачесанными назад. Его младший брат учился в подготовительной школе рядом с отелем.
В нашей семье было не принято собираться вместе, чтобы поговорить о любви, жизни или сексе – как и о многом другом. Нежность была у нас не в почете. Я даже не припомню, чтобы обнимала или целовала маму – разве что чмокала в щеку. Впрочем, я не находила это странным: мне казалось, что так ведут себя во всех семьях.
В десяти милях от нашего отеля располагалась база Королевских ВВС с девизом In Adversis Perfugium («Убежище в несчастье»), где базировался авиационный полк военно-морских сил (в нем, кстати, служил внук королевы, принц Уильям). Здесь мальчишки семнадцати-восемнадцати лет, ненамного старше меня, учились управлять потрепанными тренировочными самолетами, оттачивали мастерство полетов вслепую, а также взлет и посадку на авианосец, стоявший на якоре близ берега. Случалось, что эти страшные подвиги заканчивались трагедиями.
Летом по субботам молодые пилоты приходили в регби-клуб «Треарддур Бей» играть против нашей местной команды. Мне уже было пятнадцать лет, и я помогала в клубе – готовила чай для регбистов. С ног до головы заляпанные грязью, они выглядели настоящими героями.
Почти у каждого из них был спортивный автомобиль, и в свободное от службы время они гоняли по окрестностям на дикой скорости. У Боба Холидея, моего тогдашнего бойфренда-пилота, был «Остин-Хили» с откидным верхом, и он выжимал на нем под сто миль в час, чудом вписываясь в повороты. Боб был высоким симпатичным блондином и вечно скандалил с командирами. Он носил волосы длиннее, чем полагалось, и это обернулось для него большими неприятностями, когда кто-то из начальства заметил торчавшие из-под летного шлема вихры. Со временем у него появились серьезные намерения в отношении меня, мы чуть было не обручились. Затем Боба перевели в Девон. Его лучший друг, Джереми, однажды повез меня навестить его. У Джереми был веселый нрав, раритетный MG[11], его родители жили в симпатичном имении в Кенсингтоне, и с ним было нескучно. На полпути мы поняли, что очарованы друг другом. И тогда с Бобом было покончено.
К моменту моего восемнадцатилетия я уже знала, что мне придется покинуть этот крошечный валлийский остров. Хотя у меня и не было никаких особых планов на жизнь, оставаться в Англси не имело смысла. Здесь меня ожидала работа либо на часовой фабрике, либо в закусочной.
Еще когда я была подростком, все отмечали мой высокий рост и прочили мне модельное будущее (вероятно, потому что валлийки в большинстве своем невысокие). Школьная подруга Анжела всегда подбадривала меня, уговаривая: «Поехали в Лондон. Ты поступишь в школу моделей, я устроюсь секретарем, а там посмотрим, что получится». Так что, прежде чем покинуть родной дом, я вырезала и отправила по почте купон из Vogue. Это была крохотная заметка, один абзац на последней странице журнала, который всего за двадцать пять гиней обещал увлекательный двухнедельный курс в модельной школе Черри Маршалл в Мейфэре.
Модельный бизнес казался мне способом попасть в мир богатства и безудержного веселья, путешествовать по новым местам и знакомиться с интересными людьми. По крайней мере, рассуждала я, он сможет обеспечить мне насыщенную светскую жизнь, респектабельный дом и замужество – все, о чем мечтала мама. К тому же я обожала разглядывать красивые вещи на красивых фотографиях и мечтала быть частью этой красоты.
О карьере фотомодели
Глава II,
в которой наша героиня покидает родной дом, находит работу, заново учится ходить, бегает по лесам нагишом и открывает для себя секс
Вернувшись с Парижской недели моды в редакцию американского Vogue в Нью-Йорке, я оказываюсь под завалами бумажной работы. Поскольку я категорически отказываюсь весь день смотреть на экран компьютера, на моем столе высится сугроб из распечатанных электронных писем. Бюджетные сметы предстоящих съемок с их постоянно растущими расходами ждут, пока я распоряжусь их уменьшить. Лоток забит портфолио претенденток, которых сегодня рекламируют не иначе как «новую Дарью[12]», «Кейт» или «Наоми» и никогда – как девушек с ярко выраженной индивидуальностью. Здесь же – настойчивые призывы срочно написать предисловие к фотоальбому и придумать дизайн сумки с рисунками моих кошек, поскольку Баленсиага сгорает от нетерпения.
Недельная нервотрепка в парижских пробках, просмотр более чем трех десятков коллекций прет-а-порте, затем марш-бросок на юг Франции, на короткую съемку с моей любимицей, моделью Натальей Водяновой, и актером Майклом Фассбендером (до сих пор краснею, вспоминая его в фильме «Стыд»), где я застреваю в лифте отеля и теряю в аэропорту багаж… Я без сил. Между тем, от меня ждут, что я сейчас же займусь оформлением витрин Prada к ежегодной выставке Института костюма в Музее Метрополитен и перелопачу горы крупных планов Киры Найтли в новой экранизации «Анны Карениной» Толстого, поскольку она, возможно, украсит обложку нашего октябрьского номера.
Недельная нервотрепка в парижских пробках, просмотр более чем трех десятков коллекций прет-а-порте, затем марш-бросок на юг Франции, на короткую съемку с моей любимицей, моделью Натальей Водяновой, и актером Майклом Фассбендером (до сих пор краснею, вспоминая его в фильме «Стыд»), где я застреваю в лифте отеля и теряю в аэропорту багаж… Я без сил. Между тем, от меня ждут, что я сейчас же займусь оформлением витрин Prada к ежегодной выставке Института костюма в Музее Метрополитен и перелопачу горы крупных планов Киры Найтли в новой экранизации «Анны Карениной» Толстого, поскольку она, возможно, украсит обложку нашего октябрьского номера.