Страница:
Григорьев Апполон
Офелия
Аполлон Григорьев
Офелия
Одно из воспоминаний Виталина
Продолжение рассказа без начала, без конца и в особенности без морали
Посвящается В. С. Межевичу
...Forty thousand brothers
Could not, with all their quantity of love,
Make up my sum... {*} {1}
{* ...сорок тысяч братьев
И вся любовь их - не чета моей...
(англ.; пер. В. Пастернака).}
I
... Мы были одни с Виталиным. Склонской почему-то не было. Мы страшно скучали - и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах.
- Знаешь ли, однако, Виталин, - сказал я наконец, бросая сигару, - что скука...
- Удивительно скучна!.. - перервал он и натянуто, улыбнулся своему остроумию...
- Нет! заразительна... - отвечал я ему.
- Старая истина, - сказал он, - что ж далее?
- Что далее? мало ли что далее? Но дело в том: отчего нет Склонской?
- Больна, или занята, верно.
- Ты думаешь? - спросил я, смотря на него так глубокомысленно, как только может смотреть человек, у которого в голове нет никакой мысли. Привычку к подобного рода взглядам вывез я из Москвы, где она чрезвычайно в ходу и служит заменой мышления, знания и т. д.
Виталин не отвечал мне на мой вопрос и, заложивши руку за голову, погрузился в прежнюю апатию. Находили на этого человека минуты, когда он становился невыносим даже для меня, потому что, когда человек упорно молчит с вами, вы невольно подумаете, что он или сердится на вас, или таит от вас что-нибудь неприятное, или считает вас, наконец, слишком ограниченным.
Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного... с четверть часа мы оба упорно молчали.
- А в самом деле, странно, что ее нет? - начал наконец Виталин зевнувши. - Скучно, Г**.
- Да, скучно, - отвечал я флегматически покойно.
- И гадко даже, - продолжал Виталин почти с досадою.
- Ну!.. - заметил я.
- Да, гадко! - сказал опять Виталин, приподнявшись и проведши рукою по лбу, как бы желая выгнать упорно засевшую мысль.
- Что же с этим делать? - спросил я равнодушно.
- Да ничего, разумеется... Но ты спрашивал о Склонской: она будет вечером.
- Согласись, что без нее нам было бы слишком часто вот такое состояние.
- Твоя правда. Мы с тобою две ровные стороны треугольника, которые соединяются третьего. Число три, впрочем, необходимо для всего.
Я вам говорил уже, что Виталин был наклонен к мистицизму.
- Кстати, - продолжал он, - в состоянии ли ты любить Склонскую?
- Как сестру - да!
- Только?.. но любить, любить...
- Нет, - а ты? Но что за глупый вопрос? Разумеется, тоже нет.
- Но отчего? - спросил Виталин с какой-то грустью. - Чего нам нужно еще? Она умна, она прекрасна, она - равна нам.
- Прибавь еще, что, несмотря на это равенство, ты не найдешь женщины женственнее ее...
- И между тем... ее нельзя любить страстно, хотя вся она полна страсти.
- Полно, страсти ли? - заметил я. - Страсть и страстная натура - две вещи разные. Страсть - болезнь. Положим, что новейшая медицина вполне права, считая болезни односторонним развитием чего-нибудь, лежащего в нас самих, а не вне нас...
- Итак, ты думаешь, - прервал Виталин начатый мною период, - что она не способна быть больною?
- Вовсе нет, но что она не была еще больна.
- Гм!.. - произнес он. - Впрочем - это правда. Но все-таки остается вопрос, почему нельзя такой женщины любить страстно, почему нам всем, более или менее, нужны болезнь и страдание?
- Ну, уж это мы оставим в стороне покамест: интереснее знать, нужны ли ей самой болезнь и страдание? Если бы она была девочка лет семнадцати, с недосозданною душою {2} и потому с недосозданною наружностию или, пожалуй, с недосозданною наружностию и потому с недосозданною душою, я бы отвечал головою, что она еще будет больна, но...
- Ты думаешь, следовательно, что она вполне развита? - перервал снова Виталин.
- Знаешь ли? Je suis presque tente de croire, {Я почти склонен думать (франц.).} что, если она не развита, то, по крайней мере, остановлена.
Виталин улыбнулся.
Чтобы пояснить вам мои слова, я должен поневоле говорить о моей теории женщины - этого единственного предмета, для которого у меня есть какая-нибудь теория {3} и который один, может быть, стоит какой-нибудь теории.
Душа женщины, жизнь женщины - водяная влага, бездна без образов, до тех пор, пока зиждительный дух мужчины не повеет на нее. Душа женщины, натура женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины - зеркало, в котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный пламень в блаженстве самосозерцания... Темна моя теория, читатели, не правда ли? что же делать? она соответствует предмету... Скажу вам еще более... Женщина - те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.
По крайней мере, из моей теории ясно одно только, что мы таковы, каковы мы теперь, можем любить только тех женщин, в которых мы отражаемся.
Склонская была существо менее всего болезненное, - но между тем я был прав, сказавши Виталину, что в ее страстной натуре лежит предрасположение к болезни, т. е. к одностороннему развитию или, по моей теории, к отражению одностороннего развития, и был прав также, думая, что развитие это остановлено, что в этой душе отразился когда-то не образ, но призрак образа, что бедная обманутая душа, не успевши уловить неуловимого, не успевши полюбить и вместить в себя своей любви, и между тем, желая жить, желая любить, принуждена была отразить в себе самую себя, выйти из самой себя.
Но самой себя у нее не было, и она отразила в себе весь божий мир, со всем его бесконечным разнообразием.
И она любила все, не любя ничего.
И она жертвовала всему, не принося ничего в жертву. Ибо на свою красоту смотрела она, как на часть целого мироздания, и целое мироздание являлось ей громадным храмом, которого она была жрицею.
Ее любовь, ее жизнь не была современною любовью. Это была любовь будущего - светлая, спокойная влага, способная принимать все, отражать все.
Своею красотою она считала себя обязанною всем и каждому, она способна была бросить мгновение счастия уроду... но только мгновение.
Она не понимала ревности: она была жрицею своей красоты, своей женственности.
Виталину, которому щедрее всех других расточала она свои дары, Виталину, которого любила эта женщина с слепою преданностию, ему первому рассказывала она о каждой своей новой любви.
И он слушал ее внимательно, играя ее белокурыми локонами, - ибо он отстрадал уже, ибо он также, хотя другим путем, дошел или, по крайней мере, доходил до того, чтобы любить все, понимать все.
Когда-то он так полно любил одно, так глубоко проник одно, что в глубине этого одного нашел основу всеобщего и разумом, по крайней мере, поклонился всеобщему, полюбил все.
Они оба равно любили все, они оба равно были равнодушны, - но Склонской легко досталось это равнодушие, - Виталину же слишком тяжело.
Когда он дошел до любви ко всему, он был так измучен и болен, что в душе его осталось место для одной только отрицательной любви, для одной ненависти к тому, что скрыло от нас общее, что убило тождество и похоронило его в грубом гробе предрассудков.
И долгий, и тернистый путь прошел бедный мученик до того несчастного места всего, где погребено слово создания...
И когда он обрел это слово, он должен был скрыть его в неприступных тайниках души, - ибо, простое и нагое, оно ослепило бы людские очи...
Моя теория о женщинах меня завлекла слишком далеко, и я в свою очередь погрузился в самого себя. Нельзя иначе: может быть, с разгадкою создания связана разгадка бытия женщины.
Виталин вывел меня из этого состояния.
- Я никогда не говорил тебе, - обратился он ко мне, - об одной женщине, об одном воспоминании моей молодости, об Офелии?
- Нет, - отвечал я довольно рассеянно, не в силах еще вырваться из самопогружения.
- Помнишь ли ты Инесу?..
- Инесу черноглазую?.. {4} - отвечал я словами Лепорелло, и мне невольно пришли на память эти немногие слова, которыми великий мастер очертил существо, может быть, самое болезненное изо всех созданных когда-либо поэтами.
. . . . . . . . . . Голос
У ней был тихий, слабый...
А муж у ней был негодяй суровый...
. . . . . . . . Бедная Инеса!
- Вижу, что помнишь, - с улыбкою заметил Виталин, - мы разговорились о болезненных натурах, и по этому поводу мне пришло в голову рассказать тебе об одной женщине: хочешь?
- Пожалуй,
- Предваряю тебя только, что я должен буду начать с самого себя, с своей ранней молодости.
- И с первой любви? Не так ли, милый? - спросил я полунасмешливо.
- Да, и с первой любви, - отвечал Арсений серьезно и грустно. - Кстати, ты, вероятно, любил несколько раз?
- То есть, что ты назовешь любовью? Серьезно я не любил никогда.
- Все равно, хоть и не серьезно, но несколько раз?
- Да.
- Я также, но скажи, пожалуйста, когда ты начинал любить вторую и третью, был ли ты вполне уже равнодушен к первой?
- Не скажу... Впрочем, не знаю, - а ты?
- Я?.. - отвечал Виталин. - Как тебе это объяснить? Чувство только засыпало в моей груди, усыпленное новым чувством и готовое пробудиться вновь при известных обстоятельствах. Зажгись теперь опять ореола около чела первой женщины, которую я любил, - и я опять буду любить ее. Да и нельзя иначе: все что прекрасно - неизменно.
- Эгоизм!
- Почему же?
- Потому, что ты не допускаешь ошибок в своем понятии о прекрасном.
Виталин улыбнулся с невольным самодовольствием. Он всегда чрезвычайно любил, когда его уличали в эгоизме. Да и как не любить эгоизма? Эгоизм начало жизни, ибо эгоизм есть любовь.
И нет иной любви, кроме эгоизма.
Ибо эгоизм знает сам себя ж любит в себе только то, что достойно любви, что прекрасно.
Это назовут парадоксом, но я уже давно привык к моей репутации парадоксального человека, как прозвал меня один знакомый мне юный столоначальник, подающий блистательные надежды и исполненный совершенств столько же, сколько Лаэрт в описаниях Осрика. {5}
- Рассказывай же! - сказал я Виталину, - но прежде вели сделать чаю.
_Вследствие сего_ мы прежде напились чаю, т. е. удовлетворили материальным потребностям, и потом уже решились "чем-нибудь высоким заняться", {6} по выражению Хлестакова.
Передаю вам без всяких перемен рассказ Виталина; может быть, я должен был бы изменить в нем многое неинтересное или для многих чересчур интересное, но.
Предоставляю выкидывать самим читателям и пересказываю буквально.
II
РАССКАЗ ВИТАЛИНА
Мне было восемнадцать лет. У меня было еще семейство, т. е. я хотел еще, чтоб оно у меня было.
Семейство! В этом слове столько радостей и страданий - страданий всегда и во всяком случае... Человек - свободный житель божьего мира - заперт в тесный кружок, прикован исключительно к одной частице этого беспредельного мира, и горе ему, если из своей тесной клетки видит он светлую даль необозримого небосклона!..
Так или иначе он вырвется всегда из своей клетки и увидит, что прежняя маленькая клетка, вместе с другими такими же заключена в другой, более просторной, а эта другая еще в третьей, и что едва ли не выбьется он из сил, разбивая преграды, пока над его головою засияет чистое безоблачное небо, усеянное светилами, его старшими братьями.
Немногие прорываются в соседство к светилам. Большая часть разводят гнезда и сами себе строят клетки, - и потом еще удивляются, как можно не жить в клетках.
А старшие братья текут спокойно, мерно, в вольной беспредельности и с божественной иронией смотрят на бедных тружеников...
Но я заговорил о том, что у меня было семейство для того только, чтобы показать тебе, что я был еще молод, очень молод...
Но, впрочем, был ли я молод когда-нибудь? Молодость - эпоха жизни, когда еще девственные инстинкты души жадно пьют наслаждение, не разбирая, из какого источника, а я?..
Ребенком двенадцати лет я жаждал уже жизни, не видал в мире ничего, кроме женщины, и ждал жизни, ждал женщины, мой боже... и в длинные бессонные ночи проходили перед моими очами легкие воздушные образы, полузакрытые, целомудренные, страстные... и голова горела, и сердце билось, как маятник, и уста сохли от жажды, и страстный трепет пробегал по всему существу, и руки стремились уловить воздушные призраки и ловили один воздух... И изнеможенный тщетными усилиями падал я на свое изголовье.
И я ждал тщетно любви и жизни - я был заперт в моей клетке.
И я в пятнадцать лет страдал уже пустотою и пресыщением - ибо силы мои были истощены жизнию призраков.
И поневоле мысль о _лишении_, как о долге человека, явилась тогда мне, и вся жизнь предстала мне длинной цепью лишений, ибо таково всегда следствие пресыщения - физического или нравственного. Я сделался мечтателем, но не таким, который ненавидит все, что несогласно с требованиями разума, и гордо враждует с предрассудками, а мечтателем, который принял за факт свое бессилие, принял за неизменно необходимое все несообразности с разумом и бросил якорь спасения в безбрежное море сна, пустоты, несуществующего.
Все, что окружало меня, все, что душило меня, я признавал за высшее себя, за ложе Прокруста, по мерке которого я должен был вытягивать или обрезывать себя. Я страдал, но смиренное страдание казалось мне единственным уделом человека на земле; мир представал мне чистилищем, душа человека узником, запертым в душной темнице, жизнь - бременем.
Бывали вечера, длинные, зимние вечера, когда пуста и печальна была моя комната, когда глазам становился несносен свет нагоравшей свечи, когда душе было тяжело ее одиночество... Тогда бедная душа просилась на волю, тогда снова окружали меня воздушные призраки с своими волшебными, неизведанными чарами. О! эти призраки просились жить и сами звали к жизни... мне становилось душно... я роптал...
Бывали ночи... усталый, обессиленный постоянным одиночеством, я с рыданиями бросался на ложе. Лучи луны, прорезываясь через стекла окон, падали на меня. Незаметно, тихо лились они в грудь успокоительною влагою, уста шептали невольно слова молитвы... я смирялся, я надеялся...
Я был чужд всем и всему - или, лучше, все видели во мне чуждого. Дикий и принужденный, я казался самым близким мне злым ребенком, не способным к ласке, не способным к привязанности. В восемнадцать лет меня считали холодным флегматиком, потому что перестали даже считать скрытным.
И между тем одиночество сделало меня точно скрытным и гордым, хотя ни я, ни окружавшие меня не были в этом виноваты. Если б я высказывался, мои слова показались бы безумным бредом, - но зато, никогда и ничего не высказывая, я привык считать все мною не высказанное святыней. Я слишком рано уверился, что ни одному слову, сказанному мною от сердца, не поверят, и дорожил слишком каждым таким словом, чтобы бросать его на ветер. Когда меня заставляли делать что-нибудь противное моему внутреннему чувству, я не возражал, я исполнял беспрекословно, - но тщетны были бы попытки искоренить во мне что-нибудь; меня беспрестанно мучили, но тем сильнее была моя привязанность к оскорбляемой святыне.
Таков я был ребенком, таков я был юношею. Во мне жили две души: одна, которая рвалась на волю, и другая, которая страдала за нее и подчиняла ее страданию. Может быть, это было следствие равносильности двух еще не установившихся темпераментов.
Все, что обыкновенно вырывается наружу, - гнев, радость, печаль, у меня падало вовнутрь, жило внутри и душило меня: не удовлетворенный ничем, что удовлетворяет других, я еще не считал себя и правым; я мучился еще своим уродством, я ждал, что придет еще что-нибудь спасающее, что мне есть примирение.
О боже! жадно стремился я ко всему, чем примиряются другие, жадно искал я веры в знании и знания веры.
Но для меня был безжизнен остов науки, отвергнувшей всякую веру - и между тем этот безжизненный остов лишил меня последней
искры веры, последней возможности молиться... И то, что давал он мне в замену беззаветного, детского лепета молитвы, было так пусто и голо, так бессвязно и отрывочно.
О боже! я искал Тебя, искал связующего, а они показывали мне мир в таком страшном, хаотическом распадении!
У мертвых книг, у глашатаев истины, признанных глашатаев, у фарисеев и книжников спрашивал я, прав ли Ты, живущий во мне, страдающий во мне, живешь ли Ты, вечно живущий, - а они встречали холодным циническим удивлением мой вопрос, не понимая его, не чувствуя в нем нужды.
Они говорили: вот перед тобою предметы, - выбери себе любой и изучай его, потому что каждый изученный предмет будет тебе хлебом.
Им нужен был хлеб животный...
Но они жили, они роились кругом меня, все эти люди, они были способны жить: жизнь их была мне упреком.
Я презирал самого себя за то, что не мог, как они, привязаться к чему-нибудь в общем распадении.
Я говорил тебе раз о Вольдемаре, {7} с которым мы жили как с братом, я говорил тебе о влиянии на меня этого человека.
Вольдемар был старше меня, когда мы сошлись с ним впервые; он начал жить слишком рано внешнею жизнию, до того рано, что вовсе позабыл о существовании иной, внутренней жизни.
Другими словами, Вольдемар не верил в возможность лучшего, другого чего-нибудь, кроме того, что им было уже прожито, а всем прожитым был он пресыщен, все прожитое было ему гадко.
А между тем он был в полном цвете молодых сил, которые развились в нем свободно и широко.
Он был хорош, как муж, но на устах его мелькала иногда обаятельная, змеиная улыбка женщины. Минуты такой улыбки бывали редки, но они бывали. И то не были минуты мечтательности, ибо мечтательность есть ожидание лучшего. Нет! то был странный, непостижимый, противоречивый рассудку возврат первоначальных детских снов, розовых сияний, какими окружен божий мир для едва пробудившегося сознания. В нем была способность усыплять свое _я_ и во время сна накидывать на него давно сброшенную оболочку.
В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего _я_, переноситься в предметы.
Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения...
Творения - но не рождения - творения из материалов грубых, правда, но внешних, а не изведения извнутри себя порождений собственных.
Он не знал мук рождения идеи.
С способностию творения в нем росло равнодушие.
Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником.
Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни...
Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется, не вдруг.
Этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался... Широкие потребности даны были ему судьбою, но, пущенные в ход слишком рано, они должны были или задушить его своим брожением, или заснуть, как засыпают волны, образуя ровную и гладкую поверхность, в которой отражается светло и ясно все окружающее.
Но я говорю тебе, что это сделалось не скоро, Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства.
Я любил его с безотчетною, нежною, покорною преданностию женщины - и теперь даже это один человек в целом свете с которым мне не стыдно было бы предаваться ребяческим, женским ласкам. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели: стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души. Чем бы то ни было - без ограничения. Это было смирение, простиравшееся до самоуничтожения, это было убаюкивание, простиравшееся до лжи...
Может быть, я сделал его тем, чем он стал теперь, ибо как за, якорь спасения схватился я за художественное влечение его природы, не думая, что вместе с этим развивалось в нем равнодушие.
Я убеждал его жить не для себя, но для своего призвания, как будто бы призвание не бесплодно, когда оно живет на счет жизни, как будто бы нужны миру слепки с него!
Я был нянькою, любовницей, женщиной для этого человека, и он знал это: он терзал меня!
И когда, в замену своей преданности, моя мужская натура требовала такой же, он убеждал меня в небытии моей мужской натуры, моих огненных стремлений, моих безумных потребностей.
Я был одинок... я был чужд всем, ибо знал, что все, кому бы а ни открыл себя, назвали бы меня безумцем.
Он не звал меня безумцем, он сделал лучше, он поселял во мне сомнение в моем безумии.
Он не говорил мне: "Ты сам не знаешь, чего хочешь!". Нет! он говорил: "Ты ничего не хочешь, ты играешь комедию".
И между тем таким же смехом, такою же ирониею встречал он все мои попытки мириться с требованиями мира, с знанием мира, с деятельностию мира. Ему равно не хотелось, чтобы я подходил под общий уровень, потому что в таком случае я перестал бы понимать его.
Он смеялся цинически над моею жаждой веры, убеждая меня, что я слишком умен, чтобы верить во что-нибудь, - и положительно не верил существованию во мне способности заняться чем-нибудь определенным на свете. В последнем он был прав.
Он любил меня потому, что я был необходим для него; смеясь над моими страданиями, он переживал их, как переживает зеркало отражающиеся в нем предметы; он любил не меня, но мою способность к хандре, к страданию.
Есть люди, которые думают, что можно мыслить так и жить иначе, которые готовы слушать оправдание злодеяний, пожалуй, и которые первые бросят камень за малейшее уклонение от обыкновенного пути.
Он с спокойной совестью поддерживал во мне мое мышление; он в минуты злой досады анализировал мне самого меня и доказывал, что у меня нет привязанностей, что у меня нет сердца, нет личности.
О! состояние безличности страшно!
И я был в этом состоянии, был долго, до того долго, что сам начал было сомневаться в существовании у себя личности... что привык даже к этой мысли.
Тогда на меня налегла всею тяжестью невыносимая, убийственная апатия. Да и как же иначе? Я был так изнурен бесплодной борьбой с тем, что казалось мне противным долгу в моей природе, что должен был успокаивать себя хоть забвением о своем вечном враге, о своей бедной душе, о ее ненасытимой жажде...
Но не дано было мне забвение - и не в чем было мне забыться!.. А я все ждал чуда, все ждал спасения.
И чудо сбылось.
Да! то было чудо - то было исполнение ожидаемого, оправдание стремлений живой души, первый успокоивающий ответ на ее мучительные вопросы...
Ответ - данный небом, но перетолкованный землею!
Я помню старый, простой, бедный храм, {8} с почерневшими образами, выглядывавшими мрачно из старинных серебряных окладов, тусклый свет лампад, однообразное пение, однообразное, как стоны рыданий человека о своем падении, смиренное, как моление ожидающего... Моя душа так сходна была с этим храмом... как этому старому храму, были ей чужды все иные звуки, кроме стонов падения... Кругом стояла и молилась толпа; но зачем она стояла? о чем она молилась? Она пришла оскорблять святыню храма смерти своими молитвами о благах жизни, она пришла ругаться над падшим духом в его сокровенное убежище, где распростерся он у подножия креста, приявший зрак раба, оковы преступника... Мне было тяжело: мне хотелось взять бич и изгнать продающих и купающих, мне хотелось быть один на один с невидимым духом старого храма. Я был один, один, как первый падший, - пока луч упования не осветил для него креста, на котором заклала себя Вечная Любовь!
Но вдали ото всех, хотя коленопреклоненная со всеми, стояла женщина.
Мне не забыть никогда этого лица, правильного, бледного, озаренного глазами, которых цвет угадать было можно, только вглядевшись в них пристально, глазами с двойственным светом, то тихим и грустным, как влажный взгляд грешницы, то ярким и светлым, как взор кудрявого ребенка, беспечно порхающего за мотыльком, - мне никогда не забыть этих черт, неуловимых в самой правильности, тонких, прозрачных, подвижных, этой улыбки, исполненной лукаво-детского кокетства...
И эта женщина предстала мне кающейся Магдалиной, обнявшей крест распятого Учителя.
Она была прекрасна - как мраморное изваяние, - она была прекрасна, стоявшая на коленях, как прекрасное создание, падшее перед своим мастером... Она была прекрасна в этом мрачном и бедном храме, как лучшая жертва греховного мира своему Искупителю. Она была прекрасна, как смирение и надежда.
Я также упал на колена, я также начал молиться. Я также смирился, ибо поверил в красоту и счастие. Но когда она встала потом, когда, величавая, как царица, легкая, как воздушная тень, проходила она сквозь толпу, и когда за нею несся шопот порицания, шипение клеветы - я гордо поднял голову... Я поклонился в ней оклеветанному и падшему, я был равен с нею, - я один мог подать ей руку.
И вся жизнь моя стала ожиданием появлений этой женщины, и после каждого появления я был счастлив лихорадочным воспоминанием об этом появлении.
По целым дням лежал я в забытьи, припоминая ее черты, ее легкую походку, слыша волшебные звуки ее голоса. Образ ее был неуловим для меня: с каждой новой встречею я падал в прах перед этим образом - и возвращался успокоенный, блаженный вполне, унося с собою еще новую, прежде не замеченную черту.
Я таял и был счастлив тем, что я таял, вся жизнь являлась мне горением... С нею замолк мой ропот на одиночество, на бесплодность моей жизни. К чему мне был тогда мир? кругом меня роился мир призраков, я утопал в блаженстве созерцания, я уничтожался, я истощался в этом блаженстве, и истощение сил казалось мне единственным их назначением.
Офелия
Одно из воспоминаний Виталина
Продолжение рассказа без начала, без конца и в особенности без морали
Посвящается В. С. Межевичу
...Forty thousand brothers
Could not, with all their quantity of love,
Make up my sum... {*} {1}
{* ...сорок тысяч братьев
И вся любовь их - не чета моей...
(англ.; пер. В. Пастернака).}
I
... Мы были одни с Виталиным. Склонской почему-то не было. Мы страшно скучали - и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах.
- Знаешь ли, однако, Виталин, - сказал я наконец, бросая сигару, - что скука...
- Удивительно скучна!.. - перервал он и натянуто, улыбнулся своему остроумию...
- Нет! заразительна... - отвечал я ему.
- Старая истина, - сказал он, - что ж далее?
- Что далее? мало ли что далее? Но дело в том: отчего нет Склонской?
- Больна, или занята, верно.
- Ты думаешь? - спросил я, смотря на него так глубокомысленно, как только может смотреть человек, у которого в голове нет никакой мысли. Привычку к подобного рода взглядам вывез я из Москвы, где она чрезвычайно в ходу и служит заменой мышления, знания и т. д.
Виталин не отвечал мне на мой вопрос и, заложивши руку за голову, погрузился в прежнюю апатию. Находили на этого человека минуты, когда он становился невыносим даже для меня, потому что, когда человек упорно молчит с вами, вы невольно подумаете, что он или сердится на вас, или таит от вас что-нибудь неприятное, или считает вас, наконец, слишком ограниченным.
Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного... с четверть часа мы оба упорно молчали.
- А в самом деле, странно, что ее нет? - начал наконец Виталин зевнувши. - Скучно, Г**.
- Да, скучно, - отвечал я флегматически покойно.
- И гадко даже, - продолжал Виталин почти с досадою.
- Ну!.. - заметил я.
- Да, гадко! - сказал опять Виталин, приподнявшись и проведши рукою по лбу, как бы желая выгнать упорно засевшую мысль.
- Что же с этим делать? - спросил я равнодушно.
- Да ничего, разумеется... Но ты спрашивал о Склонской: она будет вечером.
- Согласись, что без нее нам было бы слишком часто вот такое состояние.
- Твоя правда. Мы с тобою две ровные стороны треугольника, которые соединяются третьего. Число три, впрочем, необходимо для всего.
Я вам говорил уже, что Виталин был наклонен к мистицизму.
- Кстати, - продолжал он, - в состоянии ли ты любить Склонскую?
- Как сестру - да!
- Только?.. но любить, любить...
- Нет, - а ты? Но что за глупый вопрос? Разумеется, тоже нет.
- Но отчего? - спросил Виталин с какой-то грустью. - Чего нам нужно еще? Она умна, она прекрасна, она - равна нам.
- Прибавь еще, что, несмотря на это равенство, ты не найдешь женщины женственнее ее...
- И между тем... ее нельзя любить страстно, хотя вся она полна страсти.
- Полно, страсти ли? - заметил я. - Страсть и страстная натура - две вещи разные. Страсть - болезнь. Положим, что новейшая медицина вполне права, считая болезни односторонним развитием чего-нибудь, лежащего в нас самих, а не вне нас...
- Итак, ты думаешь, - прервал Виталин начатый мною период, - что она не способна быть больною?
- Вовсе нет, но что она не была еще больна.
- Гм!.. - произнес он. - Впрочем - это правда. Но все-таки остается вопрос, почему нельзя такой женщины любить страстно, почему нам всем, более или менее, нужны болезнь и страдание?
- Ну, уж это мы оставим в стороне покамест: интереснее знать, нужны ли ей самой болезнь и страдание? Если бы она была девочка лет семнадцати, с недосозданною душою {2} и потому с недосозданною наружностию или, пожалуй, с недосозданною наружностию и потому с недосозданною душою, я бы отвечал головою, что она еще будет больна, но...
- Ты думаешь, следовательно, что она вполне развита? - перервал снова Виталин.
- Знаешь ли? Je suis presque tente de croire, {Я почти склонен думать (франц.).} что, если она не развита, то, по крайней мере, остановлена.
Виталин улыбнулся.
Чтобы пояснить вам мои слова, я должен поневоле говорить о моей теории женщины - этого единственного предмета, для которого у меня есть какая-нибудь теория {3} и который один, может быть, стоит какой-нибудь теории.
Душа женщины, жизнь женщины - водяная влага, бездна без образов, до тех пор, пока зиждительный дух мужчины не повеет на нее. Душа женщины, натура женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины - зеркало, в котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный пламень в блаженстве самосозерцания... Темна моя теория, читатели, не правда ли? что же делать? она соответствует предмету... Скажу вам еще более... Женщина - те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.
По крайней мере, из моей теории ясно одно только, что мы таковы, каковы мы теперь, можем любить только тех женщин, в которых мы отражаемся.
Склонская была существо менее всего болезненное, - но между тем я был прав, сказавши Виталину, что в ее страстной натуре лежит предрасположение к болезни, т. е. к одностороннему развитию или, по моей теории, к отражению одностороннего развития, и был прав также, думая, что развитие это остановлено, что в этой душе отразился когда-то не образ, но призрак образа, что бедная обманутая душа, не успевши уловить неуловимого, не успевши полюбить и вместить в себя своей любви, и между тем, желая жить, желая любить, принуждена была отразить в себе самую себя, выйти из самой себя.
Но самой себя у нее не было, и она отразила в себе весь божий мир, со всем его бесконечным разнообразием.
И она любила все, не любя ничего.
И она жертвовала всему, не принося ничего в жертву. Ибо на свою красоту смотрела она, как на часть целого мироздания, и целое мироздание являлось ей громадным храмом, которого она была жрицею.
Ее любовь, ее жизнь не была современною любовью. Это была любовь будущего - светлая, спокойная влага, способная принимать все, отражать все.
Своею красотою она считала себя обязанною всем и каждому, она способна была бросить мгновение счастия уроду... но только мгновение.
Она не понимала ревности: она была жрицею своей красоты, своей женственности.
Виталину, которому щедрее всех других расточала она свои дары, Виталину, которого любила эта женщина с слепою преданностию, ему первому рассказывала она о каждой своей новой любви.
И он слушал ее внимательно, играя ее белокурыми локонами, - ибо он отстрадал уже, ибо он также, хотя другим путем, дошел или, по крайней мере, доходил до того, чтобы любить все, понимать все.
Когда-то он так полно любил одно, так глубоко проник одно, что в глубине этого одного нашел основу всеобщего и разумом, по крайней мере, поклонился всеобщему, полюбил все.
Они оба равно любили все, они оба равно были равнодушны, - но Склонской легко досталось это равнодушие, - Виталину же слишком тяжело.
Когда он дошел до любви ко всему, он был так измучен и болен, что в душе его осталось место для одной только отрицательной любви, для одной ненависти к тому, что скрыло от нас общее, что убило тождество и похоронило его в грубом гробе предрассудков.
И долгий, и тернистый путь прошел бедный мученик до того несчастного места всего, где погребено слово создания...
И когда он обрел это слово, он должен был скрыть его в неприступных тайниках души, - ибо, простое и нагое, оно ослепило бы людские очи...
Моя теория о женщинах меня завлекла слишком далеко, и я в свою очередь погрузился в самого себя. Нельзя иначе: может быть, с разгадкою создания связана разгадка бытия женщины.
Виталин вывел меня из этого состояния.
- Я никогда не говорил тебе, - обратился он ко мне, - об одной женщине, об одном воспоминании моей молодости, об Офелии?
- Нет, - отвечал я довольно рассеянно, не в силах еще вырваться из самопогружения.
- Помнишь ли ты Инесу?..
- Инесу черноглазую?.. {4} - отвечал я словами Лепорелло, и мне невольно пришли на память эти немногие слова, которыми великий мастер очертил существо, может быть, самое болезненное изо всех созданных когда-либо поэтами.
. . . . . . . . . . Голос
У ней был тихий, слабый...
А муж у ней был негодяй суровый...
. . . . . . . . Бедная Инеса!
- Вижу, что помнишь, - с улыбкою заметил Виталин, - мы разговорились о болезненных натурах, и по этому поводу мне пришло в голову рассказать тебе об одной женщине: хочешь?
- Пожалуй,
- Предваряю тебя только, что я должен буду начать с самого себя, с своей ранней молодости.
- И с первой любви? Не так ли, милый? - спросил я полунасмешливо.
- Да, и с первой любви, - отвечал Арсений серьезно и грустно. - Кстати, ты, вероятно, любил несколько раз?
- То есть, что ты назовешь любовью? Серьезно я не любил никогда.
- Все равно, хоть и не серьезно, но несколько раз?
- Да.
- Я также, но скажи, пожалуйста, когда ты начинал любить вторую и третью, был ли ты вполне уже равнодушен к первой?
- Не скажу... Впрочем, не знаю, - а ты?
- Я?.. - отвечал Виталин. - Как тебе это объяснить? Чувство только засыпало в моей груди, усыпленное новым чувством и готовое пробудиться вновь при известных обстоятельствах. Зажгись теперь опять ореола около чела первой женщины, которую я любил, - и я опять буду любить ее. Да и нельзя иначе: все что прекрасно - неизменно.
- Эгоизм!
- Почему же?
- Потому, что ты не допускаешь ошибок в своем понятии о прекрасном.
Виталин улыбнулся с невольным самодовольствием. Он всегда чрезвычайно любил, когда его уличали в эгоизме. Да и как не любить эгоизма? Эгоизм начало жизни, ибо эгоизм есть любовь.
И нет иной любви, кроме эгоизма.
Ибо эгоизм знает сам себя ж любит в себе только то, что достойно любви, что прекрасно.
Это назовут парадоксом, но я уже давно привык к моей репутации парадоксального человека, как прозвал меня один знакомый мне юный столоначальник, подающий блистательные надежды и исполненный совершенств столько же, сколько Лаэрт в описаниях Осрика. {5}
- Рассказывай же! - сказал я Виталину, - но прежде вели сделать чаю.
_Вследствие сего_ мы прежде напились чаю, т. е. удовлетворили материальным потребностям, и потом уже решились "чем-нибудь высоким заняться", {6} по выражению Хлестакова.
Передаю вам без всяких перемен рассказ Виталина; может быть, я должен был бы изменить в нем многое неинтересное или для многих чересчур интересное, но.
Предоставляю выкидывать самим читателям и пересказываю буквально.
II
РАССКАЗ ВИТАЛИНА
Мне было восемнадцать лет. У меня было еще семейство, т. е. я хотел еще, чтоб оно у меня было.
Семейство! В этом слове столько радостей и страданий - страданий всегда и во всяком случае... Человек - свободный житель божьего мира - заперт в тесный кружок, прикован исключительно к одной частице этого беспредельного мира, и горе ему, если из своей тесной клетки видит он светлую даль необозримого небосклона!..
Так или иначе он вырвется всегда из своей клетки и увидит, что прежняя маленькая клетка, вместе с другими такими же заключена в другой, более просторной, а эта другая еще в третьей, и что едва ли не выбьется он из сил, разбивая преграды, пока над его головою засияет чистое безоблачное небо, усеянное светилами, его старшими братьями.
Немногие прорываются в соседство к светилам. Большая часть разводят гнезда и сами себе строят клетки, - и потом еще удивляются, как можно не жить в клетках.
А старшие братья текут спокойно, мерно, в вольной беспредельности и с божественной иронией смотрят на бедных тружеников...
Но я заговорил о том, что у меня было семейство для того только, чтобы показать тебе, что я был еще молод, очень молод...
Но, впрочем, был ли я молод когда-нибудь? Молодость - эпоха жизни, когда еще девственные инстинкты души жадно пьют наслаждение, не разбирая, из какого источника, а я?..
Ребенком двенадцати лет я жаждал уже жизни, не видал в мире ничего, кроме женщины, и ждал жизни, ждал женщины, мой боже... и в длинные бессонные ночи проходили перед моими очами легкие воздушные образы, полузакрытые, целомудренные, страстные... и голова горела, и сердце билось, как маятник, и уста сохли от жажды, и страстный трепет пробегал по всему существу, и руки стремились уловить воздушные призраки и ловили один воздух... И изнеможенный тщетными усилиями падал я на свое изголовье.
И я ждал тщетно любви и жизни - я был заперт в моей клетке.
И я в пятнадцать лет страдал уже пустотою и пресыщением - ибо силы мои были истощены жизнию призраков.
И поневоле мысль о _лишении_, как о долге человека, явилась тогда мне, и вся жизнь предстала мне длинной цепью лишений, ибо таково всегда следствие пресыщения - физического или нравственного. Я сделался мечтателем, но не таким, который ненавидит все, что несогласно с требованиями разума, и гордо враждует с предрассудками, а мечтателем, который принял за факт свое бессилие, принял за неизменно необходимое все несообразности с разумом и бросил якорь спасения в безбрежное море сна, пустоты, несуществующего.
Все, что окружало меня, все, что душило меня, я признавал за высшее себя, за ложе Прокруста, по мерке которого я должен был вытягивать или обрезывать себя. Я страдал, но смиренное страдание казалось мне единственным уделом человека на земле; мир представал мне чистилищем, душа человека узником, запертым в душной темнице, жизнь - бременем.
Бывали вечера, длинные, зимние вечера, когда пуста и печальна была моя комната, когда глазам становился несносен свет нагоравшей свечи, когда душе было тяжело ее одиночество... Тогда бедная душа просилась на волю, тогда снова окружали меня воздушные призраки с своими волшебными, неизведанными чарами. О! эти призраки просились жить и сами звали к жизни... мне становилось душно... я роптал...
Бывали ночи... усталый, обессиленный постоянным одиночеством, я с рыданиями бросался на ложе. Лучи луны, прорезываясь через стекла окон, падали на меня. Незаметно, тихо лились они в грудь успокоительною влагою, уста шептали невольно слова молитвы... я смирялся, я надеялся...
Я был чужд всем и всему - или, лучше, все видели во мне чуждого. Дикий и принужденный, я казался самым близким мне злым ребенком, не способным к ласке, не способным к привязанности. В восемнадцать лет меня считали холодным флегматиком, потому что перестали даже считать скрытным.
И между тем одиночество сделало меня точно скрытным и гордым, хотя ни я, ни окружавшие меня не были в этом виноваты. Если б я высказывался, мои слова показались бы безумным бредом, - но зато, никогда и ничего не высказывая, я привык считать все мною не высказанное святыней. Я слишком рано уверился, что ни одному слову, сказанному мною от сердца, не поверят, и дорожил слишком каждым таким словом, чтобы бросать его на ветер. Когда меня заставляли делать что-нибудь противное моему внутреннему чувству, я не возражал, я исполнял беспрекословно, - но тщетны были бы попытки искоренить во мне что-нибудь; меня беспрестанно мучили, но тем сильнее была моя привязанность к оскорбляемой святыне.
Таков я был ребенком, таков я был юношею. Во мне жили две души: одна, которая рвалась на волю, и другая, которая страдала за нее и подчиняла ее страданию. Может быть, это было следствие равносильности двух еще не установившихся темпераментов.
Все, что обыкновенно вырывается наружу, - гнев, радость, печаль, у меня падало вовнутрь, жило внутри и душило меня: не удовлетворенный ничем, что удовлетворяет других, я еще не считал себя и правым; я мучился еще своим уродством, я ждал, что придет еще что-нибудь спасающее, что мне есть примирение.
О боже! жадно стремился я ко всему, чем примиряются другие, жадно искал я веры в знании и знания веры.
Но для меня был безжизнен остов науки, отвергнувшей всякую веру - и между тем этот безжизненный остов лишил меня последней
искры веры, последней возможности молиться... И то, что давал он мне в замену беззаветного, детского лепета молитвы, было так пусто и голо, так бессвязно и отрывочно.
О боже! я искал Тебя, искал связующего, а они показывали мне мир в таком страшном, хаотическом распадении!
У мертвых книг, у глашатаев истины, признанных глашатаев, у фарисеев и книжников спрашивал я, прав ли Ты, живущий во мне, страдающий во мне, живешь ли Ты, вечно живущий, - а они встречали холодным циническим удивлением мой вопрос, не понимая его, не чувствуя в нем нужды.
Они говорили: вот перед тобою предметы, - выбери себе любой и изучай его, потому что каждый изученный предмет будет тебе хлебом.
Им нужен был хлеб животный...
Но они жили, они роились кругом меня, все эти люди, они были способны жить: жизнь их была мне упреком.
Я презирал самого себя за то, что не мог, как они, привязаться к чему-нибудь в общем распадении.
Я говорил тебе раз о Вольдемаре, {7} с которым мы жили как с братом, я говорил тебе о влиянии на меня этого человека.
Вольдемар был старше меня, когда мы сошлись с ним впервые; он начал жить слишком рано внешнею жизнию, до того рано, что вовсе позабыл о существовании иной, внутренней жизни.
Другими словами, Вольдемар не верил в возможность лучшего, другого чего-нибудь, кроме того, что им было уже прожито, а всем прожитым был он пресыщен, все прожитое было ему гадко.
А между тем он был в полном цвете молодых сил, которые развились в нем свободно и широко.
Он был хорош, как муж, но на устах его мелькала иногда обаятельная, змеиная улыбка женщины. Минуты такой улыбки бывали редки, но они бывали. И то не были минуты мечтательности, ибо мечтательность есть ожидание лучшего. Нет! то был странный, непостижимый, противоречивый рассудку возврат первоначальных детских снов, розовых сияний, какими окружен божий мир для едва пробудившегося сознания. В нем была способность усыплять свое _я_ и во время сна накидывать на него давно сброшенную оболочку.
В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего _я_, переноситься в предметы.
Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения...
Творения - но не рождения - творения из материалов грубых, правда, но внешних, а не изведения извнутри себя порождений собственных.
Он не знал мук рождения идеи.
С способностию творения в нем росло равнодушие.
Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником.
Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни...
Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется, не вдруг.
Этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался... Широкие потребности даны были ему судьбою, но, пущенные в ход слишком рано, они должны были или задушить его своим брожением, или заснуть, как засыпают волны, образуя ровную и гладкую поверхность, в которой отражается светло и ясно все окружающее.
Но я говорю тебе, что это сделалось не скоро, Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства.
Я любил его с безотчетною, нежною, покорною преданностию женщины - и теперь даже это один человек в целом свете с которым мне не стыдно было бы предаваться ребяческим, женским ласкам. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели: стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души. Чем бы то ни было - без ограничения. Это было смирение, простиравшееся до самоуничтожения, это было убаюкивание, простиравшееся до лжи...
Может быть, я сделал его тем, чем он стал теперь, ибо как за, якорь спасения схватился я за художественное влечение его природы, не думая, что вместе с этим развивалось в нем равнодушие.
Я убеждал его жить не для себя, но для своего призвания, как будто бы призвание не бесплодно, когда оно живет на счет жизни, как будто бы нужны миру слепки с него!
Я был нянькою, любовницей, женщиной для этого человека, и он знал это: он терзал меня!
И когда, в замену своей преданности, моя мужская натура требовала такой же, он убеждал меня в небытии моей мужской натуры, моих огненных стремлений, моих безумных потребностей.
Я был одинок... я был чужд всем, ибо знал, что все, кому бы а ни открыл себя, назвали бы меня безумцем.
Он не звал меня безумцем, он сделал лучше, он поселял во мне сомнение в моем безумии.
Он не говорил мне: "Ты сам не знаешь, чего хочешь!". Нет! он говорил: "Ты ничего не хочешь, ты играешь комедию".
И между тем таким же смехом, такою же ирониею встречал он все мои попытки мириться с требованиями мира, с знанием мира, с деятельностию мира. Ему равно не хотелось, чтобы я подходил под общий уровень, потому что в таком случае я перестал бы понимать его.
Он смеялся цинически над моею жаждой веры, убеждая меня, что я слишком умен, чтобы верить во что-нибудь, - и положительно не верил существованию во мне способности заняться чем-нибудь определенным на свете. В последнем он был прав.
Он любил меня потому, что я был необходим для него; смеясь над моими страданиями, он переживал их, как переживает зеркало отражающиеся в нем предметы; он любил не меня, но мою способность к хандре, к страданию.
Есть люди, которые думают, что можно мыслить так и жить иначе, которые готовы слушать оправдание злодеяний, пожалуй, и которые первые бросят камень за малейшее уклонение от обыкновенного пути.
Он с спокойной совестью поддерживал во мне мое мышление; он в минуты злой досады анализировал мне самого меня и доказывал, что у меня нет привязанностей, что у меня нет сердца, нет личности.
О! состояние безличности страшно!
И я был в этом состоянии, был долго, до того долго, что сам начал было сомневаться в существовании у себя личности... что привык даже к этой мысли.
Тогда на меня налегла всею тяжестью невыносимая, убийственная апатия. Да и как же иначе? Я был так изнурен бесплодной борьбой с тем, что казалось мне противным долгу в моей природе, что должен был успокаивать себя хоть забвением о своем вечном враге, о своей бедной душе, о ее ненасытимой жажде...
Но не дано было мне забвение - и не в чем было мне забыться!.. А я все ждал чуда, все ждал спасения.
И чудо сбылось.
Да! то было чудо - то было исполнение ожидаемого, оправдание стремлений живой души, первый успокоивающий ответ на ее мучительные вопросы...
Ответ - данный небом, но перетолкованный землею!
Я помню старый, простой, бедный храм, {8} с почерневшими образами, выглядывавшими мрачно из старинных серебряных окладов, тусклый свет лампад, однообразное пение, однообразное, как стоны рыданий человека о своем падении, смиренное, как моление ожидающего... Моя душа так сходна была с этим храмом... как этому старому храму, были ей чужды все иные звуки, кроме стонов падения... Кругом стояла и молилась толпа; но зачем она стояла? о чем она молилась? Она пришла оскорблять святыню храма смерти своими молитвами о благах жизни, она пришла ругаться над падшим духом в его сокровенное убежище, где распростерся он у подножия креста, приявший зрак раба, оковы преступника... Мне было тяжело: мне хотелось взять бич и изгнать продающих и купающих, мне хотелось быть один на один с невидимым духом старого храма. Я был один, один, как первый падший, - пока луч упования не осветил для него креста, на котором заклала себя Вечная Любовь!
Но вдали ото всех, хотя коленопреклоненная со всеми, стояла женщина.
Мне не забыть никогда этого лица, правильного, бледного, озаренного глазами, которых цвет угадать было можно, только вглядевшись в них пристально, глазами с двойственным светом, то тихим и грустным, как влажный взгляд грешницы, то ярким и светлым, как взор кудрявого ребенка, беспечно порхающего за мотыльком, - мне никогда не забыть этих черт, неуловимых в самой правильности, тонких, прозрачных, подвижных, этой улыбки, исполненной лукаво-детского кокетства...
И эта женщина предстала мне кающейся Магдалиной, обнявшей крест распятого Учителя.
Она была прекрасна - как мраморное изваяние, - она была прекрасна, стоявшая на коленях, как прекрасное создание, падшее перед своим мастером... Она была прекрасна в этом мрачном и бедном храме, как лучшая жертва греховного мира своему Искупителю. Она была прекрасна, как смирение и надежда.
Я также упал на колена, я также начал молиться. Я также смирился, ибо поверил в красоту и счастие. Но когда она встала потом, когда, величавая, как царица, легкая, как воздушная тень, проходила она сквозь толпу, и когда за нею несся шопот порицания, шипение клеветы - я гордо поднял голову... Я поклонился в ней оклеветанному и падшему, я был равен с нею, - я один мог подать ей руку.
И вся жизнь моя стала ожиданием появлений этой женщины, и после каждого появления я был счастлив лихорадочным воспоминанием об этом появлении.
По целым дням лежал я в забытьи, припоминая ее черты, ее легкую походку, слыша волшебные звуки ее голоса. Образ ее был неуловим для меня: с каждой новой встречею я падал в прах перед этим образом - и возвращался успокоенный, блаженный вполне, унося с собою еще новую, прежде не замеченную черту.
Я таял и был счастлив тем, что я таял, вся жизнь являлась мне горением... С нею замолк мой ропот на одиночество, на бесплодность моей жизни. К чему мне был тогда мир? кругом меня роился мир призраков, я утопал в блаженстве созерцания, я уничтожался, я истощался в этом блаженстве, и истощение сил казалось мне единственным их назначением.