Страница:
Григорьев Николай Федорович
Илья Николаевич
ГРИГОРЬЕВ НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ
Илья Николаевич
Повесть
Окончивший Казанский университет Ульянов Илья Николаевич не был допущен к преподаванию физики в средних учебных заведениях. Кандидат физико-математических наук - и вдруг такой пассаж... Ошеломленный молодой человек - ему не исполнилось еще и 24-х - не сразу понял, что экзамен на учителя не выдержан и что ему предлагают выйти. Спохватившись, он покраснел мучительно, словно огонь опалил лицо, и на цыпочках, стыдясь самого себя, поспешил из паркетного зала, где за зеленым сукном заседал испытательный при университете комитет.
Каждый, кто, окончив университет, изъявлял намерение посвятить себя педагогической деятельности, приглашается в этот комитет, где был обязан перед лицом профессоров, но как бы в классе школьникам, преподать так называемый пробный урок по избранной специальности. В результате комитет устанавливал, способен ли искатель быть учителем (с точки зрения правительственных указаний, разумеется).
Провалился!.. В жизни не случалось с ним такого!.. Будто дикий зазубренный камень, процарапав мозг, скатилось на язык это отвратительное слово: "Провалился".
- Физика... - твердил, едва сдерживая слезы, молодой человек. - Физика, предмет любимый, какой же я свинья перед тобой!..
Но пора было и к выходу. И тут новый приступ возмущения - только уже не собой, а комитетом - охватил его.
- Это же двуличие - так поступать! - кипел он, обращаясь к холодным сводам. - Ведь я тот же, и комитет тот же, а по математике допускают, по физике - нет?..
Медленно, в тягостном раздумье спускался Ульянов по чугунным ступеням, и последняя из них от его шага прогудела, послышалось ему, особенно угрюмо.
Потом он сидел на скамейке в садике. Скамья была в снегу, но он лишь машинально, кое-как очистил место и сел в снег. Лениво забрезжила мысль: "А не удовольствоваться ли преподаванием математики?.. Спокойно поеду в Пензу, где открылась вакансия в Дворянском институте. Стоит ли из-за физики с протестом ломиться в комитет?.. Это значит опять проедаться здесь, в Казани, - когда-то протест уважат! А может ведь случиться - не уважат вовсе..."
И заколебался Илья Николаевич - усталость от напряженных занятий и нервной встряски брала свое. Подумалось: "А в Пензе, сказывают, тишина да благодать..." Мысленно он пытался уже распрощаться с физикой, но не смог: "Любимица моя, да что же это я делаю... Предать тебя? Нет!" - И как обрубил малодушные соображения: "Нет и нет!"
Решил оставаться в Казани, добиваться своего. Он не мыслил себя учителем иначе, как прочно стоящим на обеих ногах: математика плюс физика.
Жизнь впроголодь уже не страшила его - была бы цель достигнута!
Он вновь и вновь подвергал полному анализу свой пробный урок по физике и приходил к выводу: "Поступили несправедливо. Больше того - жестоко!.." Вспомнилось, чего и не хотелось вспоминать... Некий вельможа экзамен по физике превратил в балаган.
А было так. Ульянов уже заканчивал отвечать пробный урок и был в том приподнятом настроении удовлетворения собой, когда чувствуешь - дело сладилось: двухмесячный напряженный труд подготовки как бы сам сказал все за себя строгим экзаменаторам. И профессора из-за зеленого сукна уже одобрительно кивали ему, поглядывая на чернильницы, чтобы обмакнуть перья. В высокой оценке пробного своего урока Ульянов не сомневался...
И вдруг будто холодным сквозняком пахнуло в зале. Лица экзаменаторов вытянулись, кое-кто из них поморщился, и Ульянов обнаружил, что никто на него уже не смотрит. Взгляды всех устремились поверх его головы, туда, где вход в зал. Затем профессора один за другим - кто ловко и быстро, кто медленно, как бы нехотя - поднялись со своих мест. Ульянов стоял, не смея обернуться: было ясно - появилось какое-то значительное лицо. Делами университета, он слышал, занимается ревизор из Петербурга, сенатор.
Ульянов терпеливо ждал, что его наконец отпустят. Тем временем мимо прошагал пожилой господин в мундире. Вся грудь расшита золотом. Штаны белые, но и на них золотые дорожки. Илья Николаевич с любопытством глянул на невиданное по блеску одеяние. Он уже догадался, что это тот самый сенатор, о котором столько тревожных разговоров: однако ничего похожего на страх перед ревизором не испытал. Напротив, ему понравилась благовоспитанность вельможи: поздоровался он с профессорами, сделал уважительный поклон и пригласил всех сесть. Рядом с председателем комитета образовалось свободное место, на которое был приглашен и сам сенатор.
Тот пошептался с председателем, видно интересуясь, что происходит в зале, потом кивнул и посмотрел на Ульянова. Илья Николаевич стоял выпрямившись, а под взглядом ревизора вытянулся еще больше, вскинул голову и чуть-чуть улыбнулся, показывая этим, что он ждет вопроса и рад будет отвечать. И не о себе сейчас он подумал: он жаждал в меру своих скромных сил защитить репутацию родного университета, которую, как видно, столичный ревизор взял под сомнение. Ульянов почувствовал, что в нем возгорается душевный подъем, вдохновение, что ответ его на любой вопрос экзаменационной программы будет блестящим, и только одного опасался: как бы сенатор не раздумал его спрашивать.
И вопросы последовали. Ульянов отвечал легко и свободно, однако ревизор не проявил одобрения. Напротив, с желчной гримасой приставил ладонь к уху и выкрикнул:
- Не слышу! Ведь вы в классе. Зычно надо говорить перед учениками, зычно!
У Ульянова был приятный голос, еще в Астрахани он пел в гимназическом хоре, случалось, с одобрения регента, и мелодию вел, но зычностью, какая ценна для капрала, не обладал. Все же попытался напрячь голос - и закашлялся.
Сенатор развел руками, выпил воды из графина, вместо того чтобы протянуть стакан покрасневшему от кашля молодому человеку, и приказал:
- Отойдите от стола.
Ульянов попятился.
- Еще, еще... Есть у вас глазомер, чтобы представить помещение класса?
Ульянов сделал еще несколько шагов назад.
- Хорошо, - язвительно заметил сенатор, - скуповато отмеряли, но допустим, что это гимназический класс. Вы на учительской кафедре. Объясняете ученикам предмет физики... А здесь, где мы сидим, допустим, последняя парта... Попрошу!
Ульянов крепился, стараясь выдержать издевательства вельможи, но голос, и без того слабый из-за неразвитой груди, окончательно перестал звучать. И сделалась особенно заметной картавость: Илья Николаевич не выговаривал "р", этот звук пропадал.
Новая придирка со стороны сенатора: мол, дефект речи учителя может передаваться и ученикам. Сказал он это уже не претенденту, а решавшему его судьбу комитету.
- Между прочим, перед комитетом следовало бы явиться не в... - Сенатор, господин благовоспитанный, не сказал прямо: "не в студенческих обносках", а ограничился осуждающим взглядом. И добавил: - Учитель без сюртука - не учитель!
Стыд, негодование и омерзительное состояние беспомощности перед грозным сановником вновь переживал Ульянов. На этот раз бродя по улицам.
И тут же догадался, откуда это противоречие в решении комитета: с одной стороны, кандидат Ульянов удостаивается за пробный урок по физике оценок "удовлетворительно" и "достаточно": с другой стороны, он же к преподаванию физики не допускается... "Все ясно, туман рассеян, - заключил молодой человек. - Своим грубым давлением сенатор расстроил намерение профессоров, вот и родилось постановление - ублюдок!" Между тем за зеленым сукном сидели ученые, которым он, Ульянов, обязан своим университетским образованием... Да что говорить о нем, скромном кандидате, - в комитете видные деятели российской науки, и что же: склоняют головы перед ревизором... Да это же раззолоченный истукан, господа. Где же ваше достоинство, воспитатели молодежи и творители наук!
Ульянов решился на шаг смелый и вызывающий: вновь предстать перед испытательным комитетом, добиться переэкзаменовки по физике. И он подал в округ прошение.
К попечителю учебного округа не обратился бы: мракобес, самодур. Но у попечителя есть помощник, облеченный почти столь же высокими правами; к тому же, по отзывам, человек доступный и справедливый. Да и не только по отзывам: четыре года назад попечитель Молоствов в издевательских выражениях пробрал директора Астраханской гимназии Аристова за его ходатайство о стипендии для мещанина Ульянова, - помощник попечителя наперекор своему начальнику принял участие в молодом студенте: сделал что мог - освободил от платы за слушание лекций.
Речь о Николае Ивановиче Лобачевском. Ему и подал прошение Ульянов. Добрым предзнаменованием был случай, известный в университете. Ровно одиннадцать лет назад, с разрешения Лобачевского, держал экзамен в комитете и провалился студент Лев Николаевич Толстой. Был он тогда всего лишь худеньким, малоприметным юношей из именитой, но провинциальной помещичьей семьи.
Провалился, но не струсил: подал новое прошение, и Лобачевский, обнаружив у просителя серьезный интерес к наукам, наложил резолюцию: "Допустить к дополнительному испытанию. 4 авг. 1844 г.".
К повторному экзамену по физике (прошение было удовлетворено) Илья Николаевич готовился особенно тщательно, и 21 апреля 1855 года кандидат Ульянов вновь на испытании. В присутствии комитета (цитируем протокол) читал пробную лекцию: "О теориях гальванического тока" ...затем написал рассуждение на заданную от комитета тему о скрытом и удельном теплороде..." В обоих случаях Ульянов получил твердое "хорошо". Восторжествовала справедливость: то ли на комитет произвело впечатление, что проситель явился в сюртуке (взял напрокат) и имел уже вид учителя; то ли профессора почувствовали неловкость за прошлый раз, когда в угоду столичному самодуру лишили молодого человека преподавать физику; то ли, наконец, замолвил об Ульянове слово Николай Иванович Лобачевский, чуткий к трудолюбивым и талантливым юношам...
Так или иначе, но на этот раз Ульянову выказали особое внимание. Его пригласили сесть за стол комитета. Застеленный зеленым сукном, с расположенными на нем массивными, напоминающими серию бастионов, которые надо штурмовать, чернильницами, - этот стол одним своим видом порождал мурашки у экзаменующихся. И вдруг - садись среди профессоров!
Еще не успел Ульянов, взволнованный, устроиться в кресле, как заговорил профессор физики и метеоролог Александр Степанович Савельев. Ульянов, будучи студентом, помогал профессору на метеорологической станции университета и сейчас приготовился выслушать от Александра Степановича, на прощание, благодарность за свой бескорыстный труд. Но профессор заговорил о другом.
- Перед нами, господа, - сказал Савельев, указывая коллегам на Ульянова, - молодой, но весьма меня заинтересовавший ученый. Позволю себе вспомнить о научной работе Ульянова, представленной им на соискание степени кандидата. Это труд исследователя, зрелый вклад в астрономическую науку... Здесь Савельев повернулся к одному из членов комитета, профессору математики и ученику Лобачевского, Попову: - Александр Федорович, я не преувеличиваю?
- Ничуть, - отозвался тот. - Мы с вами, Александр Степанович, помнится, были единодушны в оценке достоинств этого сочинения, как, впрочем, и остальные господа профессора, коим было поручено дать о диссертации заключение. Я имею в виду профессоров господ Ковальского, Вагнера, самого декана Котельникова, Гесса...
- Да, - подтвердил Савельев, - редкое в науке совпадение мнений.
- А в чем дело? - заинтересовались члены комитета. - Вы нас интригуете! Нельзя ли, Александр Степанович, хотя бы в нескольких словах о содержании диссертации? - И все повернулись к Ульянову, который краснел и бледнел от столь исключительного к себе внимания.
Профессор Савельев подумал и сказал:
- Чтобы не растекаться мыслию по древу, как выразился летописец, прочту заключение Мариана Альбертовича Ковальского...
Выдающийся астроном М. А. Ковальский не только украшал кафедру Казанского университета - он был известен в ученом мире России, и мнение его значило немало. Члены комитета в знак уважения к этому мнению склонили головы, и Савельев прочитал:
- "Сочинение студента 4-го курса господина Ульянова представляет полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты кометы Klinkerfues'a 1853 года с дополнениями Энке и Гаусса. Применение этого способа к вычислению элементов кометы, виденной простым глазом в прошлом году, и согласие результатов господина Ульянова с результатами, опубликованными в Astronomischer Nachrichten, показывает, что господин Ульянов постиг сущность астрономических вычислений, которые, как известно, весьма часто требуют особых соображений и приемов. Это сочинение я считаю вполне соответствующим степени кандидата математических наук.
Профессор астрономии М. Ковальский.
Казань, 14 мая 1854 года".
Члены комитета снова благосклонно обернулись к Ульянову, похлопали в ладоши, а профессор Попов, присоединивший свою подпись к отзыву Ковальского, особо обратил внимание на высокий класс астрономических вычислений вчерашнего студента:
- Наш воспитанник, с одной стороны, и европейские астрономы, с другой сошлись в расчетах орбиты небесного тела. Это, господа, делает честь не только господину Ульянову, но, осмеливаюсь сказать, и нашей кафедре!
Хлопки повторились, и все заговорили о комете, которая, прочертив и обагрив небо, вызвала немало тревожных и самых фантастических толков в народе. Ученые развеселились, делясь курьезами, которые в Казани всколыхнули застойную общественную жизнь.
Профессор Савельев снова попросил внимания и сказал, что он намерен предложить Илье Николаевичу Ульянову пересмотреть свое намерение пойти в учителя.
- Вам, дорогой Илья Николаевич, место в университете для усовершенствования в научной работе!
- Я... я... - забормотал Ульянов и вскочил с места, как застигнутый врасплох ученик. - Я... извините, не понял...
- Не волнуйтесь, - дружески улыбнулся Савельев, - у вас есть время подумать об открывающейся для вас будущности профессора. Я сейчас, господа члены комитета, обращаюсь к вам в надежде, что вы соблаговолите поддержать ходатайство, которое я на сей предмет намерен возбудить в надлежащих инстанциях.
Расходясь после заседания комитета, каждый из профессоров пожал руку Ульянову, уже как будущему коллеге по работе в университете.
Ульянов плохо спал ночью. Не мог понять, рад он или не рад научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
А тянуло его к детям...
И вот на столе у Лобачевского прошение (7 апреля 1855 г.). Подпись кандидат физико-математического факультета Илья Ульянов.
Суть просьбы: желание занять должность учителя.
Как раз открылась подходящая вакансия в Пензе, в Дворянском институте.
Но прежде чем назначить Ульянова в Пензу, помощник попечителя пожелал познакомиться с кандидатом лично. И вот Илья Николаевич в кабинете ученого, широко известного и в то же время загадочного... Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов и сам явился в сюртуке (вторично взял напрокат), отчего сразу же почувствовал себя как бы раскованным для разговора с ученым в генеральских чинах.
Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила", однако глаз не увидел только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне такой учителю!"
Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда, и Ульянов узнал свое личное дело.
- Илья Николаевич... - вслух прочитал Лобачевский заголовок и откинулся в кресле: - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем... - и Лобачевский плавно положил кисть большой белой руки на стол, впрочем, это излишне. Не трудитесь. Все, что надо, я прочитал и в повести вашей жизни узнал свою: то же сиротское детство, горемычная юность... Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила, научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
- Поздравляю вас с назначением, согласно вашему желанию учителем физики и математики.
Ульянов вскочил, притронулся к протянутой руке - и остался стоять.
Возникла неловкая пауза.
- Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
- Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой человек, - я счастлив назначением и обязуюсь, ваше превосходительство...
- Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
- Николай Иванович, извините... осмелюсь, но мне... - борясь с волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать юношеству. А в геометрии... Я уже не чувствую полного доверия к Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали сползать с его носа, и продолжал весело, от всей души смеяться, вытирая платком выступившие слезы. Успокоился, и очки опять заслонили его глаза.
- Ах, вы вот о чем... - Заметил добродушно. - Начитались моих ересей...
Ульянов затаился: от ученого, взбудоражившего умы не только в Казани, но в Петербурге и даже в Европе, он ожидал откровения... Однако откровения не последовало.
- Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы не поступитесь своей совестью. Античный геометр построил систему, которая вполне отвечает нашим повседневным нуждам. - Лобачевский улыбнулся. - По себе сужу. Когда мы строили новый университет, сам, каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
Лобачевский опять привстал, - но Ульянов, вопреки свойственной деликатности, и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его - ум исследователя - жаждал постичь новое, пусть парадоксальное, в учении, наделавшем столько шума.
- Хорошо, - согласился наконец Лобачевский, - отправимся в область чистой теории.
- Случалось ли вам, господин Ульянов, наблюдать, как забивают сваи? Артель рабочих берется за стропы: "Взя-яли!" - и через блок на верху копра подтягивает многопудовую чугунную бабу. "Ух!" - и баба, падая, ударяет в торец толстого бревна. Это свая. Она сразу на несколько вершков уходит в землю. Дальше - глубже, дальше - глубже... Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает чувствовать удары чугунной болванки. Свая на месте. Это называется "отказ". Отсюда и в языке нашем выражение: "Бить до отказа". Свая встала прочно, но...
Илья Николаевич, не мешкая, воспроизвел на листках бумаги заученные им схемы из трудов Лобачевского.
Показал, что знает, как, вопреки Эвклиду, следует трактовать параллельность линий и как построить доказательства того, что сумма углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в нуль...
- Николай Иванович! - И Ульянов отложил карандаш. - Но вы сами утверждаете, что ваши умозаключения действительны лишь для огромных пространств Вселенной. А Эвклидову геометрию, собственно, и не отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай вашего всеобъемлющего учения, как геометрия для пространств ограниченных. Но, простите, вы уверены, что просторы мироздания не отвергнут вашу геометрию?
Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
- Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со звездным небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения... Но вот напасть - замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с такой вспышкой гнева и отчаяния, что от брошенных на стол очков полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который, казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул. Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут же со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в университете служила пищей для острословов.
- Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией, что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил в преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
Николай Иванович смеялся с явным намерением растормошить приунывшего своего собеседника: Ульянов это понял и деланно заулыбался.
- Мы с вами, Илья Николаевич, еще и в обсерватории побываем, - бодро заговорил Лобачевский, - совместно продолжим наблюдения над звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
- Обязательно выздоровеете, Николай Иванович! - подхватил Ульянов, страстно желая верить своим словам. - Обязательно! Приеду в Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
- Врачи требуют, чтобы я на год отправился для лечения за границу. Дело за небольшим... - Он замялся и принялся барабанить пальцами по столу. Вдруг поднял голос и раздраженно: - Видели вы, милый Ульянов, простофилей? Похоже, что самый нелепый из этой породы людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки не спросил за исправление должности помощника попечителя. Молоствов глаза выпучил, когда обнаружилось, что у него в помощниках такой чудак-бессребреник. Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня простофилей. Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство, а там один ответ: "Что с возу упало, то пропало!" А лечиться-то ведь деньги нужны немалые, тем более за границей. Пришлось обеспокоить министра. Написал в Петербург, жду...
Лобачевский спохватился и прервал речь. Заворчал, сердясь на себя:
- Болтлив стал, как баба у деревенского колодца. А вас обременяю только. Извините.
Наконец распрощались. Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил латинское изречение: "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам") - и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей. Это было 7 мая 1855 года.
...Встретиться им больше не пришлось. Денег на лечение Лобачевский не получил. Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через год (12 февраля 1856 года) умер в нищете и забвении от паралича легких.
Но "Per aspera ad astra" осталось звучать в сознании и сердце Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.
Сборы, сборы... В дневнике Ильи Николаевича Ульянова открыта новая страница: "Симбирск. 1869 год, сентябрь". Новые места, новая должность - и соблазнительная неизвестность впереди.. Наконец выехали за город, но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!" остановил лошадей, спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах упряжки.
Илья Николаевич высунулся из кузова. В пору было бы и подосадовать на почтаря: вон еще и до первого полосатого столба не дотянули, а уже задержка в пути! Иной старосветский обыватель - а их немало в здешнем городе, пожалуй, усмотрел бы в этом недоброе предзнаменование да и отменил бы поездку. Но Илья Николаевич только усмехнулся этой мысли. Однако из этой захудалости дворянской жизни впоследствии под пером Ивана Александровича Гончарова родился знаменитый "Обломов".
"А ведь он, Илья, мне тезка!" - вдруг обнаружил Илья Николаевич. И хотя в совпадении имен он увидел только курьез, все же явилась потребность мысленно поскрести себя: "А не завалялось ли и в тебе самом чего-нибудь обломовского?"
Полюбопытствовал, что скажет на этот счет жена.
Мария Александровна, озабоченная первой дальней поездкой мужа по губернии, старательно собирала его в дорогу. То и дело хваталась за голову: "Не забыть бы чего-нибудь".
- Бог мой, - отозвалась она на лукавый вопрос мужа, и в красивых ярких глазах ее блеснули искорки смеха, - ну конечно же в тебе полно обломовщины! - И прищурилась для строгости, и уже всерьез его пожурила: Чуть в ботинках не уехал - это в октябре-то, в ненастье! Для чего же мы заказывали сапоги?
Илья Николаевич, приспосабливаясь к обнове, переступил с ноги на ногу: на нем были козловые сапоги со скрипом.
Отъезжающему были поданы на руки пятилетняя Анечка и трехгодовалый Саша, который, увидев отца в непривычном одеянии, встревожился и принялся плакать.
Прощаясь с детьми, Илья Николаевич замер, потрясенный глубиной охватившего его чувства. А когда разомкнул объятия, у обоих малышей в ручонках оказалось по волоску из его бороды.
- Сувениры! - воскликнул счастливый отец. - Они уже берут сувениры!
Наконец и супруги сделали шаг друг к другу. Мария Александровна положила руки мужу на плечи, затаив волнение, сказала: "Береги себя!" А он бережно снял их и принялся целовать...
Распрощавшись с семьей, Илья Николаевич долго и громогласно прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля чувства. После этого сразу, с некоторой даже поспешностью залез в тарантас и скрылся под кожаным верхом.
Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому и сено, с удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес, и мысли его, а следом и чувства понеслись, обгоняя тройку, вперед и вперед на сельские просторы.
Илья Николаевич
Повесть
Окончивший Казанский университет Ульянов Илья Николаевич не был допущен к преподаванию физики в средних учебных заведениях. Кандидат физико-математических наук - и вдруг такой пассаж... Ошеломленный молодой человек - ему не исполнилось еще и 24-х - не сразу понял, что экзамен на учителя не выдержан и что ему предлагают выйти. Спохватившись, он покраснел мучительно, словно огонь опалил лицо, и на цыпочках, стыдясь самого себя, поспешил из паркетного зала, где за зеленым сукном заседал испытательный при университете комитет.
Каждый, кто, окончив университет, изъявлял намерение посвятить себя педагогической деятельности, приглашается в этот комитет, где был обязан перед лицом профессоров, но как бы в классе школьникам, преподать так называемый пробный урок по избранной специальности. В результате комитет устанавливал, способен ли искатель быть учителем (с точки зрения правительственных указаний, разумеется).
Провалился!.. В жизни не случалось с ним такого!.. Будто дикий зазубренный камень, процарапав мозг, скатилось на язык это отвратительное слово: "Провалился".
- Физика... - твердил, едва сдерживая слезы, молодой человек. - Физика, предмет любимый, какой же я свинья перед тобой!..
Но пора было и к выходу. И тут новый приступ возмущения - только уже не собой, а комитетом - охватил его.
- Это же двуличие - так поступать! - кипел он, обращаясь к холодным сводам. - Ведь я тот же, и комитет тот же, а по математике допускают, по физике - нет?..
Медленно, в тягостном раздумье спускался Ульянов по чугунным ступеням, и последняя из них от его шага прогудела, послышалось ему, особенно угрюмо.
Потом он сидел на скамейке в садике. Скамья была в снегу, но он лишь машинально, кое-как очистил место и сел в снег. Лениво забрезжила мысль: "А не удовольствоваться ли преподаванием математики?.. Спокойно поеду в Пензу, где открылась вакансия в Дворянском институте. Стоит ли из-за физики с протестом ломиться в комитет?.. Это значит опять проедаться здесь, в Казани, - когда-то протест уважат! А может ведь случиться - не уважат вовсе..."
И заколебался Илья Николаевич - усталость от напряженных занятий и нервной встряски брала свое. Подумалось: "А в Пензе, сказывают, тишина да благодать..." Мысленно он пытался уже распрощаться с физикой, но не смог: "Любимица моя, да что же это я делаю... Предать тебя? Нет!" - И как обрубил малодушные соображения: "Нет и нет!"
Решил оставаться в Казани, добиваться своего. Он не мыслил себя учителем иначе, как прочно стоящим на обеих ногах: математика плюс физика.
Жизнь впроголодь уже не страшила его - была бы цель достигнута!
Он вновь и вновь подвергал полному анализу свой пробный урок по физике и приходил к выводу: "Поступили несправедливо. Больше того - жестоко!.." Вспомнилось, чего и не хотелось вспоминать... Некий вельможа экзамен по физике превратил в балаган.
А было так. Ульянов уже заканчивал отвечать пробный урок и был в том приподнятом настроении удовлетворения собой, когда чувствуешь - дело сладилось: двухмесячный напряженный труд подготовки как бы сам сказал все за себя строгим экзаменаторам. И профессора из-за зеленого сукна уже одобрительно кивали ему, поглядывая на чернильницы, чтобы обмакнуть перья. В высокой оценке пробного своего урока Ульянов не сомневался...
И вдруг будто холодным сквозняком пахнуло в зале. Лица экзаменаторов вытянулись, кое-кто из них поморщился, и Ульянов обнаружил, что никто на него уже не смотрит. Взгляды всех устремились поверх его головы, туда, где вход в зал. Затем профессора один за другим - кто ловко и быстро, кто медленно, как бы нехотя - поднялись со своих мест. Ульянов стоял, не смея обернуться: было ясно - появилось какое-то значительное лицо. Делами университета, он слышал, занимается ревизор из Петербурга, сенатор.
Ульянов терпеливо ждал, что его наконец отпустят. Тем временем мимо прошагал пожилой господин в мундире. Вся грудь расшита золотом. Штаны белые, но и на них золотые дорожки. Илья Николаевич с любопытством глянул на невиданное по блеску одеяние. Он уже догадался, что это тот самый сенатор, о котором столько тревожных разговоров: однако ничего похожего на страх перед ревизором не испытал. Напротив, ему понравилась благовоспитанность вельможи: поздоровался он с профессорами, сделал уважительный поклон и пригласил всех сесть. Рядом с председателем комитета образовалось свободное место, на которое был приглашен и сам сенатор.
Тот пошептался с председателем, видно интересуясь, что происходит в зале, потом кивнул и посмотрел на Ульянова. Илья Николаевич стоял выпрямившись, а под взглядом ревизора вытянулся еще больше, вскинул голову и чуть-чуть улыбнулся, показывая этим, что он ждет вопроса и рад будет отвечать. И не о себе сейчас он подумал: он жаждал в меру своих скромных сил защитить репутацию родного университета, которую, как видно, столичный ревизор взял под сомнение. Ульянов почувствовал, что в нем возгорается душевный подъем, вдохновение, что ответ его на любой вопрос экзаменационной программы будет блестящим, и только одного опасался: как бы сенатор не раздумал его спрашивать.
И вопросы последовали. Ульянов отвечал легко и свободно, однако ревизор не проявил одобрения. Напротив, с желчной гримасой приставил ладонь к уху и выкрикнул:
- Не слышу! Ведь вы в классе. Зычно надо говорить перед учениками, зычно!
У Ульянова был приятный голос, еще в Астрахани он пел в гимназическом хоре, случалось, с одобрения регента, и мелодию вел, но зычностью, какая ценна для капрала, не обладал. Все же попытался напрячь голос - и закашлялся.
Сенатор развел руками, выпил воды из графина, вместо того чтобы протянуть стакан покрасневшему от кашля молодому человеку, и приказал:
- Отойдите от стола.
Ульянов попятился.
- Еще, еще... Есть у вас глазомер, чтобы представить помещение класса?
Ульянов сделал еще несколько шагов назад.
- Хорошо, - язвительно заметил сенатор, - скуповато отмеряли, но допустим, что это гимназический класс. Вы на учительской кафедре. Объясняете ученикам предмет физики... А здесь, где мы сидим, допустим, последняя парта... Попрошу!
Ульянов крепился, стараясь выдержать издевательства вельможи, но голос, и без того слабый из-за неразвитой груди, окончательно перестал звучать. И сделалась особенно заметной картавость: Илья Николаевич не выговаривал "р", этот звук пропадал.
Новая придирка со стороны сенатора: мол, дефект речи учителя может передаваться и ученикам. Сказал он это уже не претенденту, а решавшему его судьбу комитету.
- Между прочим, перед комитетом следовало бы явиться не в... - Сенатор, господин благовоспитанный, не сказал прямо: "не в студенческих обносках", а ограничился осуждающим взглядом. И добавил: - Учитель без сюртука - не учитель!
Стыд, негодование и омерзительное состояние беспомощности перед грозным сановником вновь переживал Ульянов. На этот раз бродя по улицам.
И тут же догадался, откуда это противоречие в решении комитета: с одной стороны, кандидат Ульянов удостаивается за пробный урок по физике оценок "удовлетворительно" и "достаточно": с другой стороны, он же к преподаванию физики не допускается... "Все ясно, туман рассеян, - заключил молодой человек. - Своим грубым давлением сенатор расстроил намерение профессоров, вот и родилось постановление - ублюдок!" Между тем за зеленым сукном сидели ученые, которым он, Ульянов, обязан своим университетским образованием... Да что говорить о нем, скромном кандидате, - в комитете видные деятели российской науки, и что же: склоняют головы перед ревизором... Да это же раззолоченный истукан, господа. Где же ваше достоинство, воспитатели молодежи и творители наук!
Ульянов решился на шаг смелый и вызывающий: вновь предстать перед испытательным комитетом, добиться переэкзаменовки по физике. И он подал в округ прошение.
К попечителю учебного округа не обратился бы: мракобес, самодур. Но у попечителя есть помощник, облеченный почти столь же высокими правами; к тому же, по отзывам, человек доступный и справедливый. Да и не только по отзывам: четыре года назад попечитель Молоствов в издевательских выражениях пробрал директора Астраханской гимназии Аристова за его ходатайство о стипендии для мещанина Ульянова, - помощник попечителя наперекор своему начальнику принял участие в молодом студенте: сделал что мог - освободил от платы за слушание лекций.
Речь о Николае Ивановиче Лобачевском. Ему и подал прошение Ульянов. Добрым предзнаменованием был случай, известный в университете. Ровно одиннадцать лет назад, с разрешения Лобачевского, держал экзамен в комитете и провалился студент Лев Николаевич Толстой. Был он тогда всего лишь худеньким, малоприметным юношей из именитой, но провинциальной помещичьей семьи.
Провалился, но не струсил: подал новое прошение, и Лобачевский, обнаружив у просителя серьезный интерес к наукам, наложил резолюцию: "Допустить к дополнительному испытанию. 4 авг. 1844 г.".
К повторному экзамену по физике (прошение было удовлетворено) Илья Николаевич готовился особенно тщательно, и 21 апреля 1855 года кандидат Ульянов вновь на испытании. В присутствии комитета (цитируем протокол) читал пробную лекцию: "О теориях гальванического тока" ...затем написал рассуждение на заданную от комитета тему о скрытом и удельном теплороде..." В обоих случаях Ульянов получил твердое "хорошо". Восторжествовала справедливость: то ли на комитет произвело впечатление, что проситель явился в сюртуке (взял напрокат) и имел уже вид учителя; то ли профессора почувствовали неловкость за прошлый раз, когда в угоду столичному самодуру лишили молодого человека преподавать физику; то ли, наконец, замолвил об Ульянове слово Николай Иванович Лобачевский, чуткий к трудолюбивым и талантливым юношам...
Так или иначе, но на этот раз Ульянову выказали особое внимание. Его пригласили сесть за стол комитета. Застеленный зеленым сукном, с расположенными на нем массивными, напоминающими серию бастионов, которые надо штурмовать, чернильницами, - этот стол одним своим видом порождал мурашки у экзаменующихся. И вдруг - садись среди профессоров!
Еще не успел Ульянов, взволнованный, устроиться в кресле, как заговорил профессор физики и метеоролог Александр Степанович Савельев. Ульянов, будучи студентом, помогал профессору на метеорологической станции университета и сейчас приготовился выслушать от Александра Степановича, на прощание, благодарность за свой бескорыстный труд. Но профессор заговорил о другом.
- Перед нами, господа, - сказал Савельев, указывая коллегам на Ульянова, - молодой, но весьма меня заинтересовавший ученый. Позволю себе вспомнить о научной работе Ульянова, представленной им на соискание степени кандидата. Это труд исследователя, зрелый вклад в астрономическую науку... Здесь Савельев повернулся к одному из членов комитета, профессору математики и ученику Лобачевского, Попову: - Александр Федорович, я не преувеличиваю?
- Ничуть, - отозвался тот. - Мы с вами, Александр Степанович, помнится, были единодушны в оценке достоинств этого сочинения, как, впрочем, и остальные господа профессора, коим было поручено дать о диссертации заключение. Я имею в виду профессоров господ Ковальского, Вагнера, самого декана Котельникова, Гесса...
- Да, - подтвердил Савельев, - редкое в науке совпадение мнений.
- А в чем дело? - заинтересовались члены комитета. - Вы нас интригуете! Нельзя ли, Александр Степанович, хотя бы в нескольких словах о содержании диссертации? - И все повернулись к Ульянову, который краснел и бледнел от столь исключительного к себе внимания.
Профессор Савельев подумал и сказал:
- Чтобы не растекаться мыслию по древу, как выразился летописец, прочту заключение Мариана Альбертовича Ковальского...
Выдающийся астроном М. А. Ковальский не только украшал кафедру Казанского университета - он был известен в ученом мире России, и мнение его значило немало. Члены комитета в знак уважения к этому мнению склонили головы, и Савельев прочитал:
- "Сочинение студента 4-го курса господина Ульянова представляет полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты кометы Klinkerfues'a 1853 года с дополнениями Энке и Гаусса. Применение этого способа к вычислению элементов кометы, виденной простым глазом в прошлом году, и согласие результатов господина Ульянова с результатами, опубликованными в Astronomischer Nachrichten, показывает, что господин Ульянов постиг сущность астрономических вычислений, которые, как известно, весьма часто требуют особых соображений и приемов. Это сочинение я считаю вполне соответствующим степени кандидата математических наук.
Профессор астрономии М. Ковальский.
Казань, 14 мая 1854 года".
Члены комитета снова благосклонно обернулись к Ульянову, похлопали в ладоши, а профессор Попов, присоединивший свою подпись к отзыву Ковальского, особо обратил внимание на высокий класс астрономических вычислений вчерашнего студента:
- Наш воспитанник, с одной стороны, и европейские астрономы, с другой сошлись в расчетах орбиты небесного тела. Это, господа, делает честь не только господину Ульянову, но, осмеливаюсь сказать, и нашей кафедре!
Хлопки повторились, и все заговорили о комете, которая, прочертив и обагрив небо, вызвала немало тревожных и самых фантастических толков в народе. Ученые развеселились, делясь курьезами, которые в Казани всколыхнули застойную общественную жизнь.
Профессор Савельев снова попросил внимания и сказал, что он намерен предложить Илье Николаевичу Ульянову пересмотреть свое намерение пойти в учителя.
- Вам, дорогой Илья Николаевич, место в университете для усовершенствования в научной работе!
- Я... я... - забормотал Ульянов и вскочил с места, как застигнутый врасплох ученик. - Я... извините, не понял...
- Не волнуйтесь, - дружески улыбнулся Савельев, - у вас есть время подумать об открывающейся для вас будущности профессора. Я сейчас, господа члены комитета, обращаюсь к вам в надежде, что вы соблаговолите поддержать ходатайство, которое я на сей предмет намерен возбудить в надлежащих инстанциях.
Расходясь после заседания комитета, каждый из профессоров пожал руку Ульянову, уже как будущему коллеге по работе в университете.
Ульянов плохо спал ночью. Не мог понять, рад он или не рад научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
А тянуло его к детям...
И вот на столе у Лобачевского прошение (7 апреля 1855 г.). Подпись кандидат физико-математического факультета Илья Ульянов.
Суть просьбы: желание занять должность учителя.
Как раз открылась подходящая вакансия в Пензе, в Дворянском институте.
Но прежде чем назначить Ульянова в Пензу, помощник попечителя пожелал познакомиться с кандидатом лично. И вот Илья Николаевич в кабинете ученого, широко известного и в то же время загадочного... Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов и сам явился в сюртуке (вторично взял напрокат), отчего сразу же почувствовал себя как бы раскованным для разговора с ученым в генеральских чинах.
Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила", однако глаз не увидел только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне такой учителю!"
Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда, и Ульянов узнал свое личное дело.
- Илья Николаевич... - вслух прочитал Лобачевский заголовок и откинулся в кресле: - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем... - и Лобачевский плавно положил кисть большой белой руки на стол, впрочем, это излишне. Не трудитесь. Все, что надо, я прочитал и в повести вашей жизни узнал свою: то же сиротское детство, горемычная юность... Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила, научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
- Поздравляю вас с назначением, согласно вашему желанию учителем физики и математики.
Ульянов вскочил, притронулся к протянутой руке - и остался стоять.
Возникла неловкая пауза.
- Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
- Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой человек, - я счастлив назначением и обязуюсь, ваше превосходительство...
- Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
- Николай Иванович, извините... осмелюсь, но мне... - борясь с волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать юношеству. А в геометрии... Я уже не чувствую полного доверия к Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали сползать с его носа, и продолжал весело, от всей души смеяться, вытирая платком выступившие слезы. Успокоился, и очки опять заслонили его глаза.
- Ах, вы вот о чем... - Заметил добродушно. - Начитались моих ересей...
Ульянов затаился: от ученого, взбудоражившего умы не только в Казани, но в Петербурге и даже в Европе, он ожидал откровения... Однако откровения не последовало.
- Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы не поступитесь своей совестью. Античный геометр построил систему, которая вполне отвечает нашим повседневным нуждам. - Лобачевский улыбнулся. - По себе сужу. Когда мы строили новый университет, сам, каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
Лобачевский опять привстал, - но Ульянов, вопреки свойственной деликатности, и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его - ум исследователя - жаждал постичь новое, пусть парадоксальное, в учении, наделавшем столько шума.
- Хорошо, - согласился наконец Лобачевский, - отправимся в область чистой теории.
- Случалось ли вам, господин Ульянов, наблюдать, как забивают сваи? Артель рабочих берется за стропы: "Взя-яли!" - и через блок на верху копра подтягивает многопудовую чугунную бабу. "Ух!" - и баба, падая, ударяет в торец толстого бревна. Это свая. Она сразу на несколько вершков уходит в землю. Дальше - глубже, дальше - глубже... Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает чувствовать удары чугунной болванки. Свая на месте. Это называется "отказ". Отсюда и в языке нашем выражение: "Бить до отказа". Свая встала прочно, но...
Илья Николаевич, не мешкая, воспроизвел на листках бумаги заученные им схемы из трудов Лобачевского.
Показал, что знает, как, вопреки Эвклиду, следует трактовать параллельность линий и как построить доказательства того, что сумма углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в нуль...
- Николай Иванович! - И Ульянов отложил карандаш. - Но вы сами утверждаете, что ваши умозаключения действительны лишь для огромных пространств Вселенной. А Эвклидову геометрию, собственно, и не отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай вашего всеобъемлющего учения, как геометрия для пространств ограниченных. Но, простите, вы уверены, что просторы мироздания не отвергнут вашу геометрию?
Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
- Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со звездным небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения... Но вот напасть - замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с такой вспышкой гнева и отчаяния, что от брошенных на стол очков полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который, казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул. Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут же со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в университете служила пищей для острословов.
- Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией, что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил в преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
Николай Иванович смеялся с явным намерением растормошить приунывшего своего собеседника: Ульянов это понял и деланно заулыбался.
- Мы с вами, Илья Николаевич, еще и в обсерватории побываем, - бодро заговорил Лобачевский, - совместно продолжим наблюдения над звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
- Обязательно выздоровеете, Николай Иванович! - подхватил Ульянов, страстно желая верить своим словам. - Обязательно! Приеду в Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
- Врачи требуют, чтобы я на год отправился для лечения за границу. Дело за небольшим... - Он замялся и принялся барабанить пальцами по столу. Вдруг поднял голос и раздраженно: - Видели вы, милый Ульянов, простофилей? Похоже, что самый нелепый из этой породы людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки не спросил за исправление должности помощника попечителя. Молоствов глаза выпучил, когда обнаружилось, что у него в помощниках такой чудак-бессребреник. Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня простофилей. Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство, а там один ответ: "Что с возу упало, то пропало!" А лечиться-то ведь деньги нужны немалые, тем более за границей. Пришлось обеспокоить министра. Написал в Петербург, жду...
Лобачевский спохватился и прервал речь. Заворчал, сердясь на себя:
- Болтлив стал, как баба у деревенского колодца. А вас обременяю только. Извините.
Наконец распрощались. Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил латинское изречение: "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам") - и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей. Это было 7 мая 1855 года.
...Встретиться им больше не пришлось. Денег на лечение Лобачевский не получил. Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через год (12 февраля 1856 года) умер в нищете и забвении от паралича легких.
Но "Per aspera ad astra" осталось звучать в сознании и сердце Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.
Сборы, сборы... В дневнике Ильи Николаевича Ульянова открыта новая страница: "Симбирск. 1869 год, сентябрь". Новые места, новая должность - и соблазнительная неизвестность впереди.. Наконец выехали за город, но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!" остановил лошадей, спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах упряжки.
Илья Николаевич высунулся из кузова. В пору было бы и подосадовать на почтаря: вон еще и до первого полосатого столба не дотянули, а уже задержка в пути! Иной старосветский обыватель - а их немало в здешнем городе, пожалуй, усмотрел бы в этом недоброе предзнаменование да и отменил бы поездку. Но Илья Николаевич только усмехнулся этой мысли. Однако из этой захудалости дворянской жизни впоследствии под пером Ивана Александровича Гончарова родился знаменитый "Обломов".
"А ведь он, Илья, мне тезка!" - вдруг обнаружил Илья Николаевич. И хотя в совпадении имен он увидел только курьез, все же явилась потребность мысленно поскрести себя: "А не завалялось ли и в тебе самом чего-нибудь обломовского?"
Полюбопытствовал, что скажет на этот счет жена.
Мария Александровна, озабоченная первой дальней поездкой мужа по губернии, старательно собирала его в дорогу. То и дело хваталась за голову: "Не забыть бы чего-нибудь".
- Бог мой, - отозвалась она на лукавый вопрос мужа, и в красивых ярких глазах ее блеснули искорки смеха, - ну конечно же в тебе полно обломовщины! - И прищурилась для строгости, и уже всерьез его пожурила: Чуть в ботинках не уехал - это в октябре-то, в ненастье! Для чего же мы заказывали сапоги?
Илья Николаевич, приспосабливаясь к обнове, переступил с ноги на ногу: на нем были козловые сапоги со скрипом.
Отъезжающему были поданы на руки пятилетняя Анечка и трехгодовалый Саша, который, увидев отца в непривычном одеянии, встревожился и принялся плакать.
Прощаясь с детьми, Илья Николаевич замер, потрясенный глубиной охватившего его чувства. А когда разомкнул объятия, у обоих малышей в ручонках оказалось по волоску из его бороды.
- Сувениры! - воскликнул счастливый отец. - Они уже берут сувениры!
Наконец и супруги сделали шаг друг к другу. Мария Александровна положила руки мужу на плечи, затаив волнение, сказала: "Береги себя!" А он бережно снял их и принялся целовать...
Распрощавшись с семьей, Илья Николаевич долго и громогласно прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля чувства. После этого сразу, с некоторой даже поспешностью залез в тарантас и скрылся под кожаным верхом.
Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому и сено, с удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес, и мысли его, а следом и чувства понеслись, обгоняя тройку, вперед и вперед на сельские просторы.