Нечего и говорить, что опубликование столь благоприятных для нового института данных произвело наилучшее впечатление на всех, кто с сочувствием относился к гуманно-освободительным реформам, призывавшим общество без различия сословий к деятельному участию в делах суда и правления. Одним из ярких выражений этого радостного настроения общества служит статья М. Н. Каткова, посвященная помянутому министерскому отчету: «Поистине едва верится, – писал он в марте 1866 г., – чтоб в столь короткое время так крепко и так успешно принялось дело столь великое и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной идеи до мельчайших подробностей. То, о чем два года тому назад можно было только мечтать, что возбуждало столько, по-видимому, справедливых сомнений, теперь находится в полном действии на значительном пространстве нашего отечества и уже в первое полугодие в своем итоге представляет столь блистательные результаты. Суд присяжных, лучшая гарантия гражданской свободы, совершается у нас воочию, и в нем принимают участие крестьяне, те самые крестьяне, которым только шесть лет тому назад дарована свобода, и успех превосходит самые смелые ожидания».
Статью свою «Московские Ведомости» заканчивали словами, которые особенно уместно будет напомнить по случаю нынешней 30-й годовщины суда присяжных: «Честь и слава правительственному ведомству, – говорил Катков, – которое так деятельно и верно приводит в исполнение зиждительную мысль Преобразователя, сберегая ее от тайного и явного недоброжелательства партий, неохотно входящих в условие нового гражданского порядка. История не забудет, – справедливо указывал он, – ни одного из имен, связанных с этим великим делом гражданского обновления России»[128].
IV
V
Post Scriptum (Либерализм и новый суд)
Десятилетие Судебных Уставов ознаменовалось выражением Высочайшего благоволения чинам судебного ведомства. (См. «Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1874 г.», № 100).
Двадцатипятилетие же новых судебных учреждений не было отмечено никаким официальным торжеством или сочувственным заявлением.
В газетах появились статьи, посвященные «судебному юбилею». 17 апреля 1891 г. в «Новом Времени» также появилась статья, приветствовавшая с большим сочувствием двадцатипятилетие нового суда (см. выдержку ниже).
По поводу изданной мною к двадцатипятилетию нового суда книги: «Основы Судебной реформы», в том же «Новом Времени» появилась 22 мая странная статья «О либерализме суда», заслуживающая внимания, как признак времени и симптом существующей путаницы в понятиях.
В статье этой указывается не одно «печальное недоразумение, возникшее одновременно с новым судом и сопутствующее ему до сегодня». Недоразумение, почему-то так долго продолжающееся, состоит в том, что новые суды считались и считаются за «нечто либеральное». Ссылаясь на то, что начиная с Ярослава Мудрого и вплоть до царствования Николая I, «забота о правосудии» всегда образовала одну из составных частей государственного управления, газета считает неправильным стремление «либерализма» «примазаться» к новому суду. «Все оправдание (sic) нового суда, – говорит далее «Новое Время», – очевидно не в том, что его основы «либеральны», а только и единственно в том, что эти основы обеспечивают правосудие: и можно предвидеть – продолжает газета, – что до тех пор новый суд не будет иметь у нас нормального, здорового роста, пока не исчезнет это печальное недоразумение».
Нам неизвестно, на чем основаны предсказание и опасение автора статьи, но только нельзя не видеть, что крайне оригинальная точка зрения[146], защищаемая газетою, и исторически неверна, и по существу несправедлива.
До сих пор, как верно замечает газета, и противники и сторонники основ нового суда, платя дань «печальному», но всеобщему недоразумению, ни на минуту не сомневались в том, что начала нового суда либеральны, – так бесспорен был этот вопрос. Спор между ними происходил только о том, полезны ли, разумны ли, желательны ли эти начала в интересах правосудия. Теперь же «Новое Время» выступает с необыкновенно оригинальным взглядом, носящим отпечаток свойственного нашему времени шатания мысли. Что «основы эти обеспечивают правосудие», газета в этом не сомневается (и за то спасибо!), но вся беда, по ее мнению, в том, что к ним применяют эпитет «либеральный». Только этот эпитет мешает «здоровому, нормальному росту»[147] новых судебных учреждений!.. Если это так, то следует признать, что присущий им «порок» неустраним, так как либеральный характер основ судебной реформы нельзя отвергнуть, несмотря на все благонамеренные усилия этой газеты обработать по-своему или вовсе игнорировать данные истории.
«Почему, – спрашивает „Новое Время“, – забота о правосудии выставляют точно привилегию либерализма?» Никто никогда такой привилегии за ним не признавал. Забота о правосудии более или менее присуща всем законодателям и судьям всех времен, начиная с эпохи царя Соломона и кончая современными законодателями Европы и Азии. Вопрос не в этом, а только в том, какие пути, средства следует считать верным орудием для раскрытия на суде истины и обеспечения правосудия? И вот тут-то в пестрой исторической чреде сменялись разные взгляды и системы. Все они более или менее исходили из доброго намерения о водворении правосудия, но нередко устанавливали такую процедуру, которая служила сильнейшим тормозом и даже неодолимым препятствием для осуществления этого благого намерения, коим вымощен самый ад. Бывало время, когда испытание раскаленным железом, удачный исход поединка и т. п. средства считались целесообразными орудиями правосудия. Было время, когда застенок и пытка, дыба и тайный допрос с «пристрастием» признавались наилучшими способами для открытия правды на суде. Были судьи вроде бесчеловечного Джефрайса, которые считали невинность лучшей защитой подсудимого, а себя наиболее компетентными органами ее!
Статью свою «Московские Ведомости» заканчивали словами, которые особенно уместно будет напомнить по случаю нынешней 30-й годовщины суда присяжных: «Честь и слава правительственному ведомству, – говорил Катков, – которое так деятельно и верно приводит в исполнение зиждительную мысль Преобразователя, сберегая ее от тайного и явного недоброжелательства партий, неохотно входящих в условие нового гражданского порядка. История не забудет, – справедливо указывал он, – ни одного из имен, связанных с этим великим делом гражданского обновления России»[128].
IV
Мог ли автор приведенного дифирамба в честь суда присяжных предвидеть, что сам будет через 15 лет приведен в лагерь тех принципиальных противников суда присяжных, кого он раньше именовал «крепостниками, принимающими личину консерватизма». Но другие предвидения его, совпавшие с указаниями Миттермайера, оказались верными, и несмотря на блестящий дебют нового суда и в частности суда присяжных, «явная и тайная вражда» почитателей дореформенных порядков, при которых «всемогущая администрация, по характеристике Каткова, была все во всем», все более и более усиливалась. Положение делалось особенно опасным в виду того, что в это время (в 1866–1868 гг.) руководителем внутренней политики был человек такого самомнения и узкой нетерпимости, как мин. внутр. дел П.А. Валуев.
Казалось, все было сделано при составлении Судебных Уставов, чтобы предупредить столкновение суда с администрациею по политическим вопросам. Уголовные дела политического характера были изъяты из ведения суда присяжных и переданы в особое учреждение судебно-административного состава, дела о печати отданы в ведение коронного суда, а все-таки столкновение произошло и очень быстро. Первый же литературный процесс «Современника» летом 1866 г., кончившийся оправданием А. Н. Пыпина и Ю. Г. Жуковского, вызвал сильное неудовольствие против суда со стороны П.А. Валуева, поставившего себе целью, по словам академика Никитенко, во что бы то ни стало сделать печать послушным орудием своей программы. Раздражение Валуева против нового суда было так велико, что он тотчас после этого процесса добивался смещения только что введенных «несменяемых» судей, но, потерпев неудачу, провел все-таки первую новеллу 18 декабря 1866 г., коею дела о печати из окружного суда переносились в судебную палату, как первую инстанцию. Мировые судьи вызывали неудовольствие администрации тем, что, следуя закону, не всегда могли оправдать предъявляемые полициею к обывателям требования, и за это в официальной бумаге петербургский градоначальник Трепов, не стесняясь, обвинял мировой суд в стремлении колебать авторитет администрации перед обществом[129].
Специальное неудовольствие П.А. Валуева навлек на себя суд присяжных по делу чиновника Протопопова. В 1867 г. был предан суду присяжных за оскорбление действием директора департамента иностранных исповеданий Кешкуля названный чиновник. Вызванные на суд эксперты единогласно признали, что Протопопов в момент совершения преступления находился в состоянии невменяемости, после чего присяжным ничего более не оставалось, как оправдать подсудимого. Такой исход дела привел в ярость П.А. Валуева, который усмотрел в нем чуть ли не личную обиду. В «Дневнике» благонадежного академика Никитенко рассказаны невероятные средства борьбы с новым судом, пущенные в ход Валуевым, дошедшим до того, что при посредстве крепостнической «Вести» стал обвинять судебные учреждения и в честности суд присяжных в революционных стремлениях[130]. Отметив с удовольствием, что чрезвычайные усилия Валуева добиться отмены оправдательного вердикта не увенчались успехом, тот же благонамеренный автор продолжает: «Валуев и некоторые другие чиновники требуют, чтобы Протопопов был непременно наказан, несмотря на то, что он совершил преступление в ненормальном состоянии; требуют они этого „для примера другим“. Кому? Сумасшедшим?[131]».
Как ни нелеп был указанный повод неудовольствия против суда присяжных, нападки на него с этих пор не прекращались, находя почву частью в старой крепостнической вражде к этому институту, частью в дореформенных традициях всесильной бюрократии, не желавшей примириться с существованием законов, ограждающих самостоятельность судебной власти. Всякий самостоятельный шаг судебной власти, не согласованный с минутными видами администрации, всякий вердикт присяжных, отступающий во имя справедливости от буквы устарелого закона, выставлялись реакционною печатью как колебание основ государственного порядка.
Но в первое десятилетие существования суда присяжных все попытки колебать самостоятельность суда встречали несочувствие в самых умеренных кругах общества и печати. Названный выше Никитенко летом 1867 г. писал: «Самые опасные внутренние враги наши не поляки, не нигилисты, а те государственные люди, которые делают нигилистов: это закрыватели земских учреждений и подкапыватели судов»[132]. Тут же он добавляет, что новый министр юстиции, граф Пален, относится с недоверием к суду присяжных.
Еще с большею энергиею выступал на защиту судебных учреждений Катков. Всякий раз, когда поднимался вопль в реакционной печати по поводу того или другого «возмутительного» оправдания присяжными (т. е. оправдания ввиду особых извинительных обстоятельств, несмотря на формальную вину), «Московские Ведомости» указывали, что «интересы общества всегда достаточно ограждаются его представителями на суде»[133]. «Когда же прекратятся, наконец, – писал еще в 1873 г. Катков, – эти вечные пересуды по поводу того или другого приговора присяжных?.. Если нет указаний на то, что на суде были какие-нибудь нарушения тех существенных условий, которые наукою права и положительным законом признаны необходимыми для того, чтобы судебный процесс выработал достижимую для человека правду, то кто может взять на себя решить, что его личное мнение более согласно с правдою, чем состоявшийся на суде приговор? Не Сидор, Карп и др. судят и приговаривают на суде присяжных, а „великий аноним“ (кавычки в подлиннике), взятый, по указанию жребия, изо всех слоев общества»[134].
Указывая на неблагоприятное влияние дурно поставленной следственной части, он же, Катков, основательно указывал, что «нельзя валить на одних присяжных все ненормальности в ходе нашей юстиции: приходится на этот раз бить не по коню, а по оглоблям[135]».
Настаивая на строгом отделении судебной власти от административной и видя «силу нового устройства, главным образом, в несменяемости»[136], знаменитый публицист относился с крайним несочувствием к валуевским и тимашевским проектам об усилении губернаторской власти насчет судебной. Находя, что в интересах объединения властей на началах законности следовало держаться обратного пути[137], Катков писал: «Суд именуется органом закона, по новому же проекту ему предоставляется честь быть органом административных лиц; такое служебное положение отнимает у суда главную цену его»[138]. Резюмируя положение партий относительно учреждений, созданных Уставами 20 ноября, Катков открыто высказывал, что новому суду могут не сочувствовать только «закосневшие крепостники и официальные либералы, относящиеся презрительно к русскому народу».
Казалось, все было сделано при составлении Судебных Уставов, чтобы предупредить столкновение суда с администрациею по политическим вопросам. Уголовные дела политического характера были изъяты из ведения суда присяжных и переданы в особое учреждение судебно-административного состава, дела о печати отданы в ведение коронного суда, а все-таки столкновение произошло и очень быстро. Первый же литературный процесс «Современника» летом 1866 г., кончившийся оправданием А. Н. Пыпина и Ю. Г. Жуковского, вызвал сильное неудовольствие против суда со стороны П.А. Валуева, поставившего себе целью, по словам академика Никитенко, во что бы то ни стало сделать печать послушным орудием своей программы. Раздражение Валуева против нового суда было так велико, что он тотчас после этого процесса добивался смещения только что введенных «несменяемых» судей, но, потерпев неудачу, провел все-таки первую новеллу 18 декабря 1866 г., коею дела о печати из окружного суда переносились в судебную палату, как первую инстанцию. Мировые судьи вызывали неудовольствие администрации тем, что, следуя закону, не всегда могли оправдать предъявляемые полициею к обывателям требования, и за это в официальной бумаге петербургский градоначальник Трепов, не стесняясь, обвинял мировой суд в стремлении колебать авторитет администрации перед обществом[129].
Специальное неудовольствие П.А. Валуева навлек на себя суд присяжных по делу чиновника Протопопова. В 1867 г. был предан суду присяжных за оскорбление действием директора департамента иностранных исповеданий Кешкуля названный чиновник. Вызванные на суд эксперты единогласно признали, что Протопопов в момент совершения преступления находился в состоянии невменяемости, после чего присяжным ничего более не оставалось, как оправдать подсудимого. Такой исход дела привел в ярость П.А. Валуева, который усмотрел в нем чуть ли не личную обиду. В «Дневнике» благонадежного академика Никитенко рассказаны невероятные средства борьбы с новым судом, пущенные в ход Валуевым, дошедшим до того, что при посредстве крепостнической «Вести» стал обвинять судебные учреждения и в честности суд присяжных в революционных стремлениях[130]. Отметив с удовольствием, что чрезвычайные усилия Валуева добиться отмены оправдательного вердикта не увенчались успехом, тот же благонамеренный автор продолжает: «Валуев и некоторые другие чиновники требуют, чтобы Протопопов был непременно наказан, несмотря на то, что он совершил преступление в ненормальном состоянии; требуют они этого „для примера другим“. Кому? Сумасшедшим?[131]».
Как ни нелеп был указанный повод неудовольствия против суда присяжных, нападки на него с этих пор не прекращались, находя почву частью в старой крепостнической вражде к этому институту, частью в дореформенных традициях всесильной бюрократии, не желавшей примириться с существованием законов, ограждающих самостоятельность судебной власти. Всякий самостоятельный шаг судебной власти, не согласованный с минутными видами администрации, всякий вердикт присяжных, отступающий во имя справедливости от буквы устарелого закона, выставлялись реакционною печатью как колебание основ государственного порядка.
Но в первое десятилетие существования суда присяжных все попытки колебать самостоятельность суда встречали несочувствие в самых умеренных кругах общества и печати. Названный выше Никитенко летом 1867 г. писал: «Самые опасные внутренние враги наши не поляки, не нигилисты, а те государственные люди, которые делают нигилистов: это закрыватели земских учреждений и подкапыватели судов»[132]. Тут же он добавляет, что новый министр юстиции, граф Пален, относится с недоверием к суду присяжных.
Еще с большею энергиею выступал на защиту судебных учреждений Катков. Всякий раз, когда поднимался вопль в реакционной печати по поводу того или другого «возмутительного» оправдания присяжными (т. е. оправдания ввиду особых извинительных обстоятельств, несмотря на формальную вину), «Московские Ведомости» указывали, что «интересы общества всегда достаточно ограждаются его представителями на суде»[133]. «Когда же прекратятся, наконец, – писал еще в 1873 г. Катков, – эти вечные пересуды по поводу того или другого приговора присяжных?.. Если нет указаний на то, что на суде были какие-нибудь нарушения тех существенных условий, которые наукою права и положительным законом признаны необходимыми для того, чтобы судебный процесс выработал достижимую для человека правду, то кто может взять на себя решить, что его личное мнение более согласно с правдою, чем состоявшийся на суде приговор? Не Сидор, Карп и др. судят и приговаривают на суде присяжных, а „великий аноним“ (кавычки в подлиннике), взятый, по указанию жребия, изо всех слоев общества»[134].
Указывая на неблагоприятное влияние дурно поставленной следственной части, он же, Катков, основательно указывал, что «нельзя валить на одних присяжных все ненормальности в ходе нашей юстиции: приходится на этот раз бить не по коню, а по оглоблям[135]».
Настаивая на строгом отделении судебной власти от административной и видя «силу нового устройства, главным образом, в несменяемости»[136], знаменитый публицист относился с крайним несочувствием к валуевским и тимашевским проектам об усилении губернаторской власти насчет судебной. Находя, что в интересах объединения властей на началах законности следовало держаться обратного пути[137], Катков писал: «Суд именуется органом закона, по новому же проекту ему предоставляется честь быть органом административных лиц; такое служебное положение отнимает у суда главную цену его»[138]. Резюмируя положение партий относительно учреждений, созданных Уставами 20 ноября, Катков открыто высказывал, что новому суду могут не сочувствовать только «закосневшие крепостники и официальные либералы, относящиеся презрительно к русскому народу».
V
Потрясающие события 70 и 80-х гг. оказали крайне неблагоприятное действие на судьбу преобразований 60-х гг. Благодаря недостатку политического воспитания, сделалось возможным явно неправильное истолкование помянутых событий, косвенная ответственность за кои возложена была на преобразованные учреждения, ничего общего с ними не имеющие. В общей сумятице, вызванной тревожным настроением общества, перемешались былые убежденные защитники реформ и их принципиальные враги; так, например, М. Н. Катков протянул руку тем самым публицистам, которых раньше называл «закоснелыми крепостниками».
Началась беспощадная травля всех новых судебных учреждений. Независимость суда стала выдаваться за начало антигосударственное, законность за анархическое начало, а суд общественной совести за невежественный и произвольный «суд толпы, противный духу государственного строя России». Заподозренный, преследуемый, едва терпимый и постоянно сокращаемый, суд присяжных влачил незавидное существование до самого начала 1895 г., когда впервые открылась для него перспектива лучшего будущего, после того, как созванные в судебную комиссию высшие представители судебной практики дали о нем в высшей степени благоприятный отзыв[139].
Предугадать будущие судьбы присяжных суда общественного правосознания довольно трудно, но что касается прошлого, то заслуга и громадное воспитательное значение этого великого института так бесспорны, что их не в силах заглушить никакие крики зоилов. Еще в первый год действия суда присяжных академик Никитенко, передавая впечатление, вынесенное им в качестве присяжного заседателя, писал: «Вообще я вынес из суда самое благоприятное впечатление. Все велось с большим достоинством, добросовестно и со строгим соблюдением всех законных требований. Подсудимые видели, что ничего не было упущено для облегчения их судьбы, и если они подверглись каре, то эту кару наложил на них закон, а не произвол судей»[140].
И это благотворное воздействие суда присяжных, уничтожившее застарелое недоверие к суду присяжных и водворившее доверие к новому суду совести, продолжало в течение 30 лет оказывать высокое нравственное влияние не только на подсудимых, но и на самих присяжных и на все русское общество. «Репрессивность суда присяжных, по справедливому замечанию проф. Случевского, сказывается не только в количестве постановленных ими обвинительных приговоров, но проявляет себя также и в самом свойстве приговоров, в том обстоятельстве, что осужденный чувствует карательное значение состоявшегося о нем приговора с большею интенсивностью, нежели тот, кто осужден приговором коронного суда, так как в лице присяжных виновник осуждается представителями того общества, к которому сам принадлежит всеми своими многообразными житейскими интересами». Тот же уважаемый юрист отмечает и другое крупное достоинство, и присущее суду общественному и ему только одному: «Суд присяжных рядом со своими судебными достоинствами характеризуется также его внесудебным значением, выражающимся в подъеме того нравственного чувства, которое он в обществе развивает. Можно указать на немало занесенных в литературу фактов, подтверждающих несомненность этого влияния присяжных заседателей. По окончании своей обязанности присяжный возвращается в свою деревню как бы преображенный: он отправлял в суде в качестве присяжного такую важную функцию, которая подняла его в его собственных глазах и в глазах близких ему людей и дает основание, путем рассказов домашним и соседям о вынесенном из суда, содействовать распространению сведений о том, что преступление, как ни велика сила его, находит свое возмездие в правосудии»[141].
Таково возвышающее и облагораживающее действие суда присяжных, этого венца и лучшего украшения судебной реформы, этого истинно гласного и народного суда совести. И такой-то суд М. Н. Катков имел смелость незадолго до своей смерти пренебрежительно назвать «улицею». Впрочем, как верно указал один из известных судебных ораторов, С. А. Андреевский, в этом оскорбительном, по намерению, уподоблении невольно выразились самые дорогие черты суда общественной совести: «И правда, – сказал в одной речи г. Андреевский, обращаясь к присяжным, – пусть вы – улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никогда не позволят себе бесстыдства; когда вы по улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся… На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме – грабеж, убийство, пожар – куда вы бежите за помощью? – На улицу. Потому что всегда найдутся люди, готовые служить началам общественной справедливости. Вносите к нам в наши суды эти начала… Приходите с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, а не из кабинетов и салонов»[142].
Только близкое общение с самобытным нравственным миросозерцанием народа или, если угодно, улицы предохранило суд общественной совести от преждевременного одряхления и апатии, от профессионального и рутинного формализма; только благодаря безостановочному приливу из народного резервуара вечно свежих струй справедливости и человечности он, этот «суд улицы», несмотря на окружающие крайне неблагоприятные условия, от которых захирели другие сверстники его, и к 30-й годовщине своей:
Да будет же вечная и благословенная память этим благородным насадителям суда присяжных, смело и энергично последовавшим мудрому завету достойного представителя университетской науки. Отмечая необычайно смелый шаг, сделанный «теоретиками» 60-х гг., пренебрегшими мнительными предостережениями ложной мудрости, проф. Фойницкий пишет: «Введение у нас суда присяжных тотчас после отмены рабства было смелым, скажем более, дерзким шагом теоретического ума; однако его увенчал успех, затмивший опасения практиков»[145].
Вот каковы плоды рационального законодательного творчества, руководимого наукой и опытом.
Началась беспощадная травля всех новых судебных учреждений. Независимость суда стала выдаваться за начало антигосударственное, законность за анархическое начало, а суд общественной совести за невежественный и произвольный «суд толпы, противный духу государственного строя России». Заподозренный, преследуемый, едва терпимый и постоянно сокращаемый, суд присяжных влачил незавидное существование до самого начала 1895 г., когда впервые открылась для него перспектива лучшего будущего, после того, как созванные в судебную комиссию высшие представители судебной практики дали о нем в высшей степени благоприятный отзыв[139].
Предугадать будущие судьбы присяжных суда общественного правосознания довольно трудно, но что касается прошлого, то заслуга и громадное воспитательное значение этого великого института так бесспорны, что их не в силах заглушить никакие крики зоилов. Еще в первый год действия суда присяжных академик Никитенко, передавая впечатление, вынесенное им в качестве присяжного заседателя, писал: «Вообще я вынес из суда самое благоприятное впечатление. Все велось с большим достоинством, добросовестно и со строгим соблюдением всех законных требований. Подсудимые видели, что ничего не было упущено для облегчения их судьбы, и если они подверглись каре, то эту кару наложил на них закон, а не произвол судей»[140].
И это благотворное воздействие суда присяжных, уничтожившее застарелое недоверие к суду присяжных и водворившее доверие к новому суду совести, продолжало в течение 30 лет оказывать высокое нравственное влияние не только на подсудимых, но и на самих присяжных и на все русское общество. «Репрессивность суда присяжных, по справедливому замечанию проф. Случевского, сказывается не только в количестве постановленных ими обвинительных приговоров, но проявляет себя также и в самом свойстве приговоров, в том обстоятельстве, что осужденный чувствует карательное значение состоявшегося о нем приговора с большею интенсивностью, нежели тот, кто осужден приговором коронного суда, так как в лице присяжных виновник осуждается представителями того общества, к которому сам принадлежит всеми своими многообразными житейскими интересами». Тот же уважаемый юрист отмечает и другое крупное достоинство, и присущее суду общественному и ему только одному: «Суд присяжных рядом со своими судебными достоинствами характеризуется также его внесудебным значением, выражающимся в подъеме того нравственного чувства, которое он в обществе развивает. Можно указать на немало занесенных в литературу фактов, подтверждающих несомненность этого влияния присяжных заседателей. По окончании своей обязанности присяжный возвращается в свою деревню как бы преображенный: он отправлял в суде в качестве присяжного такую важную функцию, которая подняла его в его собственных глазах и в глазах близких ему людей и дает основание, путем рассказов домашним и соседям о вынесенном из суда, содействовать распространению сведений о том, что преступление, как ни велика сила его, находит свое возмездие в правосудии»[141].
Таково возвышающее и облагораживающее действие суда присяжных, этого венца и лучшего украшения судебной реформы, этого истинно гласного и народного суда совести. И такой-то суд М. Н. Катков имел смелость незадолго до своей смерти пренебрежительно назвать «улицею». Впрочем, как верно указал один из известных судебных ораторов, С. А. Андреевский, в этом оскорбительном, по намерению, уподоблении невольно выразились самые дорогие черты суда общественной совести: «И правда, – сказал в одной речи г. Андреевский, обращаясь к присяжным, – пусть вы – улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никогда не позволят себе бесстыдства; когда вы по улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся… На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме – грабеж, убийство, пожар – куда вы бежите за помощью? – На улицу. Потому что всегда найдутся люди, готовые служить началам общественной справедливости. Вносите к нам в наши суды эти начала… Приходите с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, а не из кабинетов и салонов»[142].
Только близкое общение с самобытным нравственным миросозерцанием народа или, если угодно, улицы предохранило суд общественной совести от преждевременного одряхления и апатии, от профессионального и рутинного формализма; только благодаря безостановочному приливу из народного резервуара вечно свежих струй справедливости и человечности он, этот «суд улицы», несмотря на окружающие крайне неблагоприятные условия, от которых захирели другие сверстники его, и к 30-й годовщине своей:
История учреждения и введения в действие нашего суда присяжных имеет глубокий смысл, особенно поучительный в наше беспринципное время пренебрежительного отношения к теории или науке. Следуя Высочайше указанному рациональному плану, предписывавшему составить проекты согласно началам, «несомненное достоинство коих признано наукою и опытом европейских государств», составители Судебных Уставов не усомнились даровать России суд присяжных и другие институты современного европейского процессуального законодательства. На замечания рутинеров-бюрократов о незрелости народа они отвечали так: «Разумный закон никогда не сделает зла; может быть, по каким-либо обстоятельствам и даже по самому свойству закона нового (кур. подл.) он не будет некоторое время исполняем согласно с истинным его смыслом, но гораздо вероятнее, что он тотчас пустит глубоко свои корни и составит могущественную опору спокойствия и благоденствия государства»[143]. История оправдала их. Как истинные государственные люди, они смотрели вдаль и были чужды свойственного близоруким почитателям паллиативных мер пренебрежительного недоверия к указаниям теории, т. е. совокупного опыта человечества. Дети своей доброй эпохи, с такою трогательною искренностью верившей в силу разума и добра, «теоретики судебной реформы», как их привыкли обзывать ретрограды, следовали завету знаменитого учителя права проф. Редкина, который на заре преобразовательной эпохи говорил о значении теории с кафедры своим слушателям: «На административном поприще вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, не освещаемые наукою, к полумерам, к средствам паллиативным, к разным кунстштюкам, перебиваясь со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, а затем ар res nous le deluge. Нет, с твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь, ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние нашему отечеству, а себе вечную память людей, приготовлявших почву и сеявших семена добра»[144].
Как свежий остров цветет
Безвредно средь морей…
Да будет же вечная и благословенная память этим благородным насадителям суда присяжных, смело и энергично последовавшим мудрому завету достойного представителя университетской науки. Отмечая необычайно смелый шаг, сделанный «теоретиками» 60-х гг., пренебрегшими мнительными предостережениями ложной мудрости, проф. Фойницкий пишет: «Введение у нас суда присяжных тотчас после отмены рабства было смелым, скажем более, дерзким шагом теоретического ума; однако его увенчал успех, затмивший опасения практиков»[145].
Вот каковы плоды рационального законодательного творчества, руководимого наукой и опытом.
Post Scriptum (Либерализм и новый суд)
Amicus certus in re incerta cernitur.
В науках политических и юридических не тот исполняет свою обязанность, кто умеет «мудро помолчать» в такое время, когда следует говорить, а кто решается в нужную минуту сказать прямое слово, хотя бы оно было и неприятно для общества. Наука не дипломатическое искусство, и откровенная речь здесь имеет больше значения, чем «тактичное» молчание. Цель науки-истина; стремясь к ней, можно по временам впадать в заблуждение, но в науке не должны иметь применения аксиомы житейского savoir faire.
Проф. Владимиров
Десятилетие Судебных Уставов ознаменовалось выражением Высочайшего благоволения чинам судебного ведомства. (См. «Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1874 г.», № 100).
Двадцатипятилетие же новых судебных учреждений не было отмечено никаким официальным торжеством или сочувственным заявлением.
В газетах появились статьи, посвященные «судебному юбилею». 17 апреля 1891 г. в «Новом Времени» также появилась статья, приветствовавшая с большим сочувствием двадцатипятилетие нового суда (см. выдержку ниже).
По поводу изданной мною к двадцатипятилетию нового суда книги: «Основы Судебной реформы», в том же «Новом Времени» появилась 22 мая странная статья «О либерализме суда», заслуживающая внимания, как признак времени и симптом существующей путаницы в понятиях.
В статье этой указывается не одно «печальное недоразумение, возникшее одновременно с новым судом и сопутствующее ему до сегодня». Недоразумение, почему-то так долго продолжающееся, состоит в том, что новые суды считались и считаются за «нечто либеральное». Ссылаясь на то, что начиная с Ярослава Мудрого и вплоть до царствования Николая I, «забота о правосудии» всегда образовала одну из составных частей государственного управления, газета считает неправильным стремление «либерализма» «примазаться» к новому суду. «Все оправдание (sic) нового суда, – говорит далее «Новое Время», – очевидно не в том, что его основы «либеральны», а только и единственно в том, что эти основы обеспечивают правосудие: и можно предвидеть – продолжает газета, – что до тех пор новый суд не будет иметь у нас нормального, здорового роста, пока не исчезнет это печальное недоразумение».
Нам неизвестно, на чем основаны предсказание и опасение автора статьи, но только нельзя не видеть, что крайне оригинальная точка зрения[146], защищаемая газетою, и исторически неверна, и по существу несправедлива.
До сих пор, как верно замечает газета, и противники и сторонники основ нового суда, платя дань «печальному», но всеобщему недоразумению, ни на минуту не сомневались в том, что начала нового суда либеральны, – так бесспорен был этот вопрос. Спор между ними происходил только о том, полезны ли, разумны ли, желательны ли эти начала в интересах правосудия. Теперь же «Новое Время» выступает с необыкновенно оригинальным взглядом, носящим отпечаток свойственного нашему времени шатания мысли. Что «основы эти обеспечивают правосудие», газета в этом не сомневается (и за то спасибо!), но вся беда, по ее мнению, в том, что к ним применяют эпитет «либеральный». Только этот эпитет мешает «здоровому, нормальному росту»[147] новых судебных учреждений!.. Если это так, то следует признать, что присущий им «порок» неустраним, так как либеральный характер основ судебной реформы нельзя отвергнуть, несмотря на все благонамеренные усилия этой газеты обработать по-своему или вовсе игнорировать данные истории.
«Почему, – спрашивает „Новое Время“, – забота о правосудии выставляют точно привилегию либерализма?» Никто никогда такой привилегии за ним не признавал. Забота о правосудии более или менее присуща всем законодателям и судьям всех времен, начиная с эпохи царя Соломона и кончая современными законодателями Европы и Азии. Вопрос не в этом, а только в том, какие пути, средства следует считать верным орудием для раскрытия на суде истины и обеспечения правосудия? И вот тут-то в пестрой исторической чреде сменялись разные взгляды и системы. Все они более или менее исходили из доброго намерения о водворении правосудия, но нередко устанавливали такую процедуру, которая служила сильнейшим тормозом и даже неодолимым препятствием для осуществления этого благого намерения, коим вымощен самый ад. Бывало время, когда испытание раскаленным железом, удачный исход поединка и т. п. средства считались целесообразными орудиями правосудия. Было время, когда застенок и пытка, дыба и тайный допрос с «пристрастием» признавались наилучшими способами для открытия правды на суде. Были судьи вроде бесчеловечного Джефрайса, которые считали невинность лучшей защитой подсудимого, а себя наиболее компетентными органами ее!