Григорович Дмитрий Васильевич. Антон-Горемыка

   Антон снова перекрестился и поспешно вышел из избы. Мужик сел на нары и начал мотать онучи.
   Шум, произведенный Антоном, разбудил не одного толстоватого ярославца; с полатей послышались зевота, оханье, потягиванье; несколько босых ног свесилось акже с печки. Вдруг на дворе раздался такой пронзительный крик, что все ноги разом вздрогнули и повскакали наземь вместе с туловищами. В ту самую минуту дверь распахнулась настежь, и в избу вбежал сломя голову Антон… Лицо его было бледно, как известь, волосы стояли дыбом, руки и ноги дрожали, губы шевелились без звука; он стоял посередь избы и глядел на всех страшными, блуждающими глазами.
   – Что там? – отозвалась хозяйка, просовывая голову между перекладинами полатей.
   – Что ты?., эй, сват!., мужичок., дурманом прихватило, что ли?… Эк его разобрало, – заговорили в одно время мужики, окружая Антона.
   – Что ты всех баламутишь? – произнес грубо хозяин, оттолкнув первого стоявшего перед ним мужика и хватая Антона за рубаху. – Да ну, говори!., что буркулы-то выпучил…
   – Увели! – мог только вскрикнуть Антон. – Лошаденку… ей-богу… кобылку пегую увели!…
   – Ой ли?., братцы… ишь, что байт… долго ли до греха… э! э! э!…
   И все, сколько в избе ни было народу, не исключая даже Антона и самого хозяина, все полетели стремглав на двор. Антон бросился к тому месту, куда привязал вечор пегашку, и, не произнося слова, указал на него дрожащими руками… оно было пусто; у столба болталась одна лишь веревка…
   – Взаправду увели лошадь! ишь вот, вот и веревка то разрезана, ножом разрезана… и… и… и… – слышалось отовсюду
   Антон ухватился обеими руками за волосы и зарыдал на весь двор.
   – Братцы, – говорил бедный мужик задыхающимся голосом, – братцы! что вы со мною сделали?., куды я пойду теперь?… Братцы, если в вас душа есть, отдайте мне мою лошаденку… куды она вам?., ребятишки, вишь, у меня махонькие… пропадем мы без нее совсем… братцы, в Христа вы не веруете!…
   Ничто не совершается так внезапно и быстро, как переходы внутренних движений в простом народе добро ряд об ряд с лихом, и часто одно венчается другим почти мгновенно. Почти все присутствующие, принявшие было горе Антона со смехом, теперь вдруг как бы сообща приняли в нем живейшее участие; нашлись даже такие, которые кинулись к хозяину с зардевшими, как кумач, щеками, со сверкающими глазами и сжатыми кулаками. Толстоватый ярославец горячился пуще всех.
   – Ты, хозяин, – чего глядел! – вскричал он, подступая к нему. – Разве так делают добрые люди? нешто у тиепостоялый двор, чтобы лошадей уводили?., нет, ты сказывай нам теперь, куда задевал его лошадь, сказывай!…
   – Да ты-то, тие, тие… охлестыш ярославский пузатый, – возразил не менее запальчиво хозяин, – мотри, не больно пузырься… что ко мне приступаешь? Мотри, не на таковского наскочил!…
   – Вестимо, вестимо, – заговорили в толпе, – он тебе дело байт; сам ты, мотри, не скаль зубы-те! нешто вы на то дворы держите? этак у всех нас, пожалуй, уведут лошадей, а ты небось останешься без ответа.
   – Да что вы, ребята, – отвечал хозяин, стараясь задобрить толпу, – что вы, взаправду: разве я вам сторож какой дался! Мое дело пустить на двор да отпустить, что потребуется… А кто ему велел, – продолжал он, указывая на Антона, – не спать здесь… Ишь он всю ночь напролет пропил с таким же, видно, бесшабашным, как сам; он его и привел… а вы с меня ответа хотите…
   – Братцы! – закричал Антон, отчаянно размахивая руками, – братцы, будьте отцы родные… он, он же и поил меня… вот как перед богом, он и тот парень ему, вишь, знакомый… спросите хошь у кого… во Христа ты, видно, не веруешь!…
   – Ребята, – вымолвил ярославец, – я сам видел, как он вечор поил его… право слово, видел…
   – А нешто я отнекиваюсь? Пил с ними; да, позвал меня товарищ, сам подносил; ну и пил…
   – Да ты его знаешь… того, рыженького-то? Что прикидываешься?
   – А отколь мне знать его? Эка леший! Нешто у меня здесь мало всякого народу перебывает! так мне всех и знать… я его впервинку и в глаза-то вижу… да что вы его, братцы, слушаете? может, лошадь-то у него крадена была… вы бы наперед эвто-то разведали.
   – Братцы, кобылка, как перед господом богом, девятый год у меня стоит… спросите у кого хотите…
   – Да, ишь ловок больно! А у кого они спросят? Экой прыткой какой! – заметил хозяин.
   – Что мне теперь делать? Что делать, братцы? – воскликнул снова бедный мужик, ломая руки.
   – Слушай, брат, как бишь тебя?…
   – Антон, родимый… как перед господом богом, Антон.
   – Ну, хорошо; слушай, Антон, – сказал ярославец, выступая вперед, – коли так, вот что ты сделай: беги прямо в суд, никого не слушай, ступай как есть в суд; ладно, сколько у те денег-то?…
   – Ни полушки нетути, касатик, то-то и горе мое; кабы деньги были, так разве стал бы продавать последнюю лошаденку… Нужда!…
   – Как! у тебя денег нету? – возразил хозяин разгорячаясь. – Ах ты, мошенник! так как же ты приходишь на постой?., ты, видно, надуть меня хотел… Братцы! вот вы за него стояли, меня еше тазать зачали было… вишь, он какой! он-то и есть мошенник…
   – Тебе, я чай, сказывал рыженький… ах он… Господи! чем погрешился я перед тобою? – произнес Антон, едва-едва держась на ногах.
   – Да, теперь отвертываться да на другого сваливать станешь… Ах ты, бездельник! да я сам пойду в суд, сам потащу тебя к городничему; мне и приказные-то все люди знакомые и становой!…
   – Полно, хозяин, ты, может, напраслину на него взводишь, ишь он какой мужик-ат простой, куды ему чудить! и сам, чай, не рад, бедный; может, и сам он не ведал, с каким спознался человеком… – послышалось в толпе.
   Но хозяин и слышать не хотел; сколько ни говорили ему, сколько ни увещевал его толстоватый ярославец, принимавший, по-видимому, несчастие Антона к сердцу, он стоял на одном. Наконец все присутствующие бросили дворника, осыпав его наперед градом ругательств, и снова обратились к Антону, который сидел теперь посередь двора на перекладине колодца и, закрыв лицо руками, всхлипывал пуще прежнего.
   – Слушай, брат Антон, – начал один из них, – не печалься добре; гореваньем лошади не наживешь; твоему горю можно еще пособить; этако дело не впервинку случается; слушай: ступай-ка ты прямо, вот так-там прямо и беги в Заболотье… знаешь Заболотье?
   – Нет, кормилец, не знаю: я не здешний.
   – Ну, да нешто… ступай все прямо по большой до роге; на десятой версте, мотри, не забудь – на десятой сверни вправо, да там спросишь… Как придешь в Заболотье-то, понаведайся к Ильюшке Степняку… там тебя всякий укажет…
   – Полно, кум, что баишь пустое! Ну зачем пойдет он в Заболотье? тут вот, может статься, и ближе найдешь свою лошадь… Послушай, брат Антон, ступай помимо всех в Спас-на-Журавли, отсель всего верея двадцать станет… я знаю, там спокон века водятся мошенники… там нагдысь еще накрыли коноводов… ступай туда…
   – А как туда пройти-то, касатик?…
   – Как выйдешь за заставу, бери прямо по просёлку влево; там тебе будет село Завалье; как пройдешь За-валье-то, спроси Селезнев колодезь…
   – Эка, а Кокино-то и забыл… – заметил кто-то.
   – Да, как пройдешь Завалье, спроси Кокинску слободу; обмолвился было маненько, ну, да нешто… а из Селезнева колодца пройдешь прямо в Спас-на-Журавли… вотчина будет такая большая…
   – Дядя Михека, а дядя Михека, – перебил высокий и плешивый мужик, придвигаясь медленно к говорившему.
   – Ну, что?
   – А во послушай ты меня, старика, что я тебе скажу…
   – Ну…
   – Право слово, ему податнее будет сходить в Котлы… вот как бог свят, податнее… Антон, право слово, ступай в Котлы; оно, что говорить, маненько подалее будет, да зато, брат, вернее; вот у нас намедни у мужичка увели куцего мерина, и мерин-ат такой-то знатный, важнеющий, сказывали, в Котлах, вишь, нашли…
   – Э! эка ты проворный какой! ну куда ты его за семьдесят-то верст посылаешь…
   – А что? пойдет и за двести, коли лошади не отыщет, – ответил тот с чувством оскорбленного самолюбия.
   – Полно, Антон, ступай, говорю, в Спас-на-Журавли; там как раз покончишь дело…
   – И то ступай в Спас-на-Журавли! – закричали многие, – в Спас-на-Журавли ступай!
   – Да, как бы не так, – возразил сурово хозяин, – я небось так вот и отпущу его вам в угоду… он у меня пил, ел, а я его задаром отпущу; коли так, нут-кась, ты хорохорился за него пуще всех, ну-кась заплати… что?… а! нелюбо?…
   – Что?…
   – А вот то-то – теперь что? что?…
   – Что мне тебе дать… – сказал Антон, поспешно вставая, – бери, что хочешь, бери, не держи, только…
   – Давай полушубок!
   – Бери, господь с тобою…
   – Так-то сходнее; придешь опять – отдам, не то пришли нз деревни девять привен… за постой да ужин…
   – Ах ты алочный человек! пра, алочный! жалости в тие нет… – сказал ярославец. – Ишь на дворе стужая какая… того и смотри дождь еще пойдет… ишь засиве-рило, кругом обложило; ну, как пойдет он без одежды-то? ему из ворот, так и то выйти холодно…
   – А мне что, он пил, ел…
   – Тебе что! эх ты…
   – Да ты-то что! ну, отдай ему свой полушубок, коли жалеешь…
   – А я в чем пойду?
   – Ну, вот то-то и есть; и всякой хлопочет, себе добра хочет…
   – Куда же мне идти теперь? – перебил Антон, отдавая полушубок хозяину.
   – Ступай в Спас-на-Журавли! – закричало несколько голосов.
   – Как выйдешь за заставу, бери прямо по проселку вправо… не забудь, Завалье, так Кокино…
   – Спасибо… отцы мои… спасибо… – бормотал Антон, выбегая без оглядки на улицу.
   – Ступай все прямо… ступай!… – кричали ему вслед мужики, выходя также за ворота, – ступай, авось лошадь найдешь…
   – А вряд ему найти, – заметил кто-то, когда Антон был уже довольно далеко, – ведь денег у него нету…
   – Ой ли? и то, и то… где ж тут найти! попусту только измается, сердешный…
   – Ну, да пущай его поищет, авось как-нибудь и набредет на след… без денег, вестимо, плохо, да во всем милость божия…
   – Дядя Федосей, найдет он лошадь аль нет?
   – Как тут найдешь, черта с два найдешь; слышь, денег нету… напрасно набегается…
   В это время Антон остановился у берега и крикнул:
   – А куды пройти к заставе?
   – Ступай, ступай все прямо по горе, мимо острога… ступай на гору, ступай вверх по горе… – отвечали мужички в один голос…
   И долго еще продолжали они таким образом кричать ему вслед; Антона и вовсе не было видно; уже давным-давно закрыла его гора, а они все еще стояли на прежнем месте, не переставая кричать и размахивать на все стороны руками.

VII. РОССКАЗНИ

   Наконец-то, мало-помалу, мужички успокоились; кто сел на лавочку подле ворот, а кто на завалинку. Пошли толки да пересуды о случившемся. Хозяин присоединился к ним как будто ни в чем не бывало; сначала, однако, не принимал он ни малейшего участия в россказнях, сидел молча, время от времени расправлял на руках полушубок Антона, высматривая на нем дырья и заплаты, наконец свернул его, подложил под себя и сел ближе, потом слово за словом вмешался незаметно в разговор, там уже и заспорил. Кончилось тем, что не более как через полчаса все присутствующие, не выключая и тех, которые более других бранили дворника, согласились с ним во всем и чуть ли даже не обвинили кругом бедного Антона. Сам толстоватый ярославец, принявший было так горячо сторону обиженного, и тот начал понемногу подаваться…
   – Знамо, что говорить, – сказал он примирительным тоном хозяину, – кто его знает, что он за человек? в чужой разум не влезешь… да ведь разве я тебя тазал когда?., когда я тебя тазал?… я к слову только молвил, к полушубку; мужика-то жаль добре стало… ишь стужа., а я тебя не тазал, за что мне тебя тазать?…
   – Известно, братец ты мой, надо настоящим делом рассуждать, – отозвался седой старик, – за что ему на тебя злобу иметь, за что? (Он указал хозяину на ярославца.) Он ему не сват, не брат… может статься, так, слово какое в пронос сказал, а ты на себя взял; что про го говорить, может, и взаправду конь-то у него краденый, почем нам знать? Иной с виду-то таким-то миряком прикидывается, а поглядишь – бядовый! вор какой али мошенник…
   – Как не быть! всяк случается, братец ты мой, – начал опять ярославец, – ты не серчай… Вот, примерно, – прибавил он после молчка, – у нас по соседству, перстах энтак в пяти, и того не станет, жил вольной мужик, и парень у него, сын, уж такой-то был знатный, смирный, работящий, что говорить на все и про все парень!… С достатком и люди-те были… Об лето хаживали, вишь, они по околотку, и у нашего барина были, крыши да дома красили, тем и пробавлялись; а в зимнее дело либо в осенину ходили по болотам, дичину всякую да зайцев стреляли; кругом их такие-то все болота, и, и, и! страсти господни! пешу не пройтить! вот какие болота! Ну хорошо; и говорю, мужички богатые были, не то, примерно, голыши какие… К ним господа езжали, и наш барин бывал, другой день поохотиться приедет, знамо, дело барское, ину пору позабавиться… Старик-ат куды, сказывают, горазд был знать места, где дичина водилась; куда, бывало, поедет, руками загребай; вот по эвтой-то причине господа-то… да, ну хорошо. Молодяк, сын-ат, слышите, братцы, такой-то парень был, что, кажись, во всем уезде супротив ни одному не вытянуть… куда смирный, такой-то смирный… хорошо, вот, на бяду, спознаться ему с солдаткой из Комарева; знамо, дело молодое! а уж она такая-то забубённая, озорная баба, бяда! Ну, хорошо, стакнулись, согласились, живут, то есть, выходит, примерно, по согласию живут. Вот, братцы, раз этак под утро приезжают к ним три купца: также поохотиться, видно, захотели; ну хорошо; парнюха-то и выгляди у одного из них невзначай книжку с деньгами; должно быть, они с ярманки или базара какого к ним завернули; разгорелось у него сердце; а парень, говорю, смирный, что ни на есть смирнеющий; скажи он сдуру солдатке-то про эвти деньги, а та и пошла его подзадоривать, пуще да пуще, возьми да возьми: никто, мол, Петруха, не узнает… А какой не узнает! где уж тут не узнать…
   – Как не узнать!., вона дело-то какое., э! э! ишь проклятая!., ишь чего захотела., э! – заговорили в одно время слушатели, качая головами.
   – Ну хорошо, – продолжал ярославец, – как начала она его так-то подзадоривать, а парень, знамо, глупый, дело молодое, и польстись на такое ее слово; она же, вишь, сам он опосля рассказывал, штоф вина ему принесла для куража, а может статься, и другое что в штофе-то было, кто их знает! туман какой, что ли! Ну, поснедали купцы, запалили ружья, да и пошли в лес; взяли с собой и парня, Петруху-то; ну хорошо. Вот. братцы вы мои, и залучи он того, с деньгами, в трущобу, вестимо ради охоты… Пришли. Как закричит Петруха-то на зайца, тот сердешный купец и кинулся; как кинулси-то он, а Петруха-то тем временем как потрафит да как стрельнет ему в спину, так, сказывали лоском и положил купца, зараз потерял человека…
   – Э!… о!., воно оно… ишь!., эка грех какой! – отозвалось несколько голосов.
   – Ну хорошо, – продолжал ярославец, – сам, братцы, сказывал опосля Петруха… самому, говорит, так-то стало жалко, ужасти, говорит, как жалко за что, говорит, потерял я его; а как сначала-то обернулся купец-ат, говорил Петруха, в ту пору ничего, так вот сердце инда закипело у меня, в глазах замитусило… и не знать, что сталось такое… знать, уж кровь его попутала… Ну хорошо, как повалился купец, Петруха по порядку, как следно, взял у него деньги, закопал их в землю, да и зачал кричать, словно на помощь, примерно, зовет, кричит: застрелился да застрелился! Стало, уж так недобрый какой обошел его; пришли два другие купца; прибежали, спрашивают Петруху… а тот и замялся, сробел, сердешной… Осмотрели они купца, видят, что спина у него опалена; глядят, дело неладно, обшарили – и денег нетути; так да сяк, взяли они Петруху, тогда сам, вишь, дался, в неправде-то бог, знамо, запинает, скрутили да в острог и посадили; в нашем остроге и сидел… Так вот, братцы, какое дело вышло, а парень, говорю, что ни на есть смирнеющий, хороший парень, ловкий такой.
   – Ну, а чем же, брат, дело-то покончилось? – спросили несколько человек.
   – Дело-то чем покончилось?… а вот чем: сидит так– то год целый Петруха в остроге… ладно; а отец, старик-т, тем временем хлопотать да хлопотать, много и денег передавал, сказывают… ну, совсем было и дело-то уладил, ан вышло и бог знает как худо. Солдатка-то Петрухина повадилась опять, вишь, к нему таскаться; уж как угодила она, леший ее знает, а только в острог к нему таскалась. Ходила, ходила, да и выведай от него, недобрая мать, про деньги-то! простой был парень: он сдуру-то и поведай ей то место, куды закопал их; известно, может, думал, пропадут задаром, так пусть же Лучше ей достанутся; хорошо; как получила она себе реньги, и пошла дурить, то есть чего уж ни делала! что ни день, бывало, платки у нее да шелки, прикрасы всякие, то есть цвету такого нет в поле, какие наряды носила, вот как! Знамо, бабье дело: чем бы деньги-то приберечь, припрятать, а она гремит их на весь свет… Что то за диво? думали в Комареве. Отколь валит такое у Матрешки? таракали, таракали, хвать да хвать, спросы да расспросы, туда-сюда, да и доведались: все рассказала, где взяла, откуда и как достались… Дело и «познали… тут, как уж потом ни бился старик отец, ничего не сделал; денег-то, знамо, уж не было у него в ту пору, все растуторил, роздал, кому следует… так и осталось… Заковали Петрушку в кандалы и погнали в Сибирь… Я помню, как и отправляли-то его, сердешного, довелось видеть… народу-то!… и, и!., видимо-невидимо… право, так инда жаль его стало: парень добре хороший был…
   – Ну, а отец что?
   – Да, сказывают, прошлу зиму помер…
   – Ишь оно дело-то какое; какой грех на душу принял: польстился на деньги, – заметил старик. – А что, братцы, он ведь это неспроста? помереть мне на этом месте, коли спроста…
   – Знамо, что неспроста, – подхватил другой глубокомысленно, – надо настоящим делом рассуждать; разве по своей воле напустит на себя человек тако лихоимство? шуточно ли дело, человека убить! лукавый попутал!…
   Во время этого разговора к воротам постоялого двора подъехала телега; в ней сидели два мужика: один молодой, парень лет восемнадцати, другой – старик. Последний, казалось, успел уже ни свет ни заря заглянуть под елку и был сильно навеселе.
   – Ребята! Эй, молодцы! – кричал он еще издали, размахивая в воздухе шапкою, – хозяин! можно постоять до ярманки?
   – Ступайте, – откликнулся хозяин, – на то и двор держим, ступайте…
   Он отворил ворота и ввел приезжих под навес. Вскоре хмельной старичишка и молодой парень, сопровождаемые хозяином, подсели к разговаривающим.
   – Про что вы тут толмачите, молодцы? – спросил старикашка, оглядывая общество своими узенькими смеющимися глазками; тут приподнял он шапку и, показав обществу багровую свою лысину, окаймленную белыми, как снег, волосами, посадил ее залихватски набекрень.
   Присутствующие разразились громким единодушным смехом.
   – Ишь балагур, старик какой! ай да молодец! а нут-кась, тряхни-ка стариной! у! у! – посыпалось со всех сторон.
   – Ой ли? – произнес старик, подпираясь в бока и пускаясь в пляс, – ой ли? аль не видали?…
   – Полно, батюшка, – сказал сердито молодой парень, удерживая его, – эк, на старости лет дуришь, принес свою бороду на посмешище городу; полно…
   – А что ж, – отвечал тот, силясь вырваться из рук сына. – Ах ты такой-сякой… я ж те, не замай… пфу!… да ну те к нечистому, плюньте на него, ребятушки… давайте сядемте-ка… рассказывай ты, рыжая борода, о чем вы тут таракаете?…
   – А вишь, нынешнюю ночь увели отсель у мужичка лошадь… – отвечал кто-то, думая вызвать этим известием хмельного старичка на потеху.
   – Эхва! увели… ну, а где жон сам-ат? в кабачище, чай, косуху рвет с горя?…
   – Да, как же, в кабаке… побежал, вишь, ее разыскивать…
   – Эй, Ванюха, чертова кукла! – вскричал старичишка, обращаясь мгновенно к сыну, который, казалось, очень был недоволен шутками отца, – мотри, уж не тот ли это мужик… Вот, ребятушки, – продолжал он, оскаливая свои беззубые десны и заливаясь хриплым смехом, – не будет тому больно давно, повстречали мы за заставой мужичка… такой-то чудной… так вот и бежит и бежит по полям, словно леший его гонит… «Поглядь-ка, говорю, Ванюша, никак мужик бежит по пашне». – «И то, говорит, бежит…» Поглядели… бежит, так-то бежит, и, и, и! и давай кричать: «Эй, погоди, постой!…» Куды те, дует себе, не докличешься!., уж такой-то, право, мужик любопытный! пра, любопытный!., должно быть, он…
   – Он, он и есть… он… – отозвалось несколько голосов.
   Старик ухватился под бока, и все туловище его закачалось от хриплого прерывистого хохота. Тут разговор сделался общим; несколько человек, увлеченные сочувствием к старичку-балагуру, тотчас же принялись рассказывать ему в один голос все подробности происшест-ия ночи. Между тем занялось утро; окрестности мало-помалу пробудились; по скату горы снова потянулись подводы, абелели палатки, запестрел народ. Паром, нагруженный возами и мужиками, задвигался по реке, противоположный берег которой заслонялся совершенно серым, мутным туманом; в кузницах подле постоялого двора загудели меха, зазвенело железо. Ярмарка снова начиналась, кому на горе, а кому и на радость. В самое короткое время двор наполнился постояльцами, приезжавшими из заречья; кое-кто из пешеходов подходил и со стороны города. Последние располагались кучками подле ворот и вокруг избы; в числе их особенно много было баб-проходимок, богомолок, нищих. Между последними нельзя было не заметить Архаровны. Она, по-видимому, не принадлежала ни к какой кучке и одиноко бродила туда и сюда. Никто из присутствующих не знал побирушки; но одна ее одежда, состоящая на этот раз исключительно из лохмотьев, связанных узлами и укутывавших ее с головы до ног, так что снаружи выглядывало только сморщенное, темное лицо старухи и несколько пучков серых, желтоватых волос, в состоянии уж была обратить на себя всеобщее внимание. К тому также немало способствовали: сапоги вместо лаптей, непомерно длинная суковатая клюка, а наконец, и широкая сума, набитая вплотную и которую Архаровна держала на сгорбленной спине своей так же свободно, как любой бурлак. Три молодые парня, стоявшие у ворот, были первые, которые ее заметили. «Ишь, – сказал один, – вот так старуха; ну уж, баба-яга, подлинно что баба-яга». – «Да, – подхватил другой, – повстречаться с такой-то ночью, так испужаешься: подумаешь, нечистого встретил…» – «Ишь старая, старая, – продолжал насмешливо третий, – а шутка каку штуку наворошила себе на спину… и нашему брату не под моготу…»
   Архаровна подошла, припадая с одной ноги на другую, к окну избы, постучалась легонько по рамке клюкою и произнесла жалобно нараспев: «Кормилицы наши, батюшки, подайте милостинку во имя Хрието-о-во…» Окно отворилось, из него высунулось рябое лицо дворничихи. «Бог подаст, много вас здесь шляндает… ступай-ка, ступай…» – сказала она грубо и без дальних рассуждений захлопнула окно. Архаровна перекрестилась потупила голову и подошла тем же точно порядком, припадая и прихрамывая, к толпе, стоявшей у ворот.
   – Что, бабушка,? – сказал один из молодых парней ударяя ее по плечу, – умирать пора!…
   – Ась, касатик!…
   – Умирать пора, что шляешься…
   – По хлебушко, кормилец, хлебушка нетути…
   – А вон это что у тебя в мешке? ишь туго больно набито, – заметил он, подходя ближе и протягивая руку, чтобы пощупать суму; но старуха проворно повернула к нему лицом и никак не допустила его до этого.
   Другой молодой парень, стоявший поблизости, ловко подскочил в это время к ней сзади, и та не успела обернуться, как уже он обхватил мешок обеими руками и закричал, надрываясь от смеха:
   – Старуха, мотри, эй, крупа-то высыпалась… право, на дне прореха… дорогой того и гляди всю раструсишь…
   – Оставь!., каку тут еще крупу нашел… – бормотала сердито Архаровна, стараясь высвободить мешок из рук пария, – экой пропастный, полно, оставь…
   Но парень одним поворотом руки бросил суму наземь, повернул старуху и указал ей на прореху, из которой в самом деле сыпалась тоненькою струею крупа.
   – Ахти!… батюшки!… – крикнула старуха, расталкивая собравшихся зевак и поспешно нагибаясь. – Ой, касатики мои… вот люди добрые подали крупицы на мою бедность… да и та растерялась… ох…
   И она заплакала.
   – Знать, много ты бедна, – сказал иронически парень, – что целый мешок наворочали тебе люди-то добрые… эки добрые, право; у них крупа-то, видно, что скорлупа… Да что ты пихаешься, тетенька? небось не возьму, не съем, – продолжал он, удерживая одною рукою Архаровну, другою развертывая суму. – Ишь, ребята… эй, поглядите, какова нищенка… вона чего при —
   пасла… вон в кулечке говядинка… э! э!… эхва, штоф винца в тряпице… два! братцы! два штофа и сала кусок, э! а вот и кулек с крупою… жаль только, тетка, прорвался он у тебя маленько… ай да побирушка! да полно, уже не живешь ли ты домком… Чай, на ярманке накупила по хозяйству… что ж, в гости-то позовешь нас, что ли?., да полно, ну, чего пузыришься, ишь огрызается как! говорят, не съедим, не тронем, поглядеть только хотелось…
   И он обхватил ее еще крепче руками.
   – Ишь, взаправду, чего набрала, – заметил старик, Подбираясь к мешку, – а еще милостинку собирешь… эх ты… жидовина… да тебе, старой, эвтого и в год не съесть…