Грин Алекс. Колония Ланфиер

Горн встал.
- Я не хочу мешать, - сказал он.
- Эстер, - заговорил Гупи, - вот человек из страны честных людей, -
спроси-ка его, можно ли не держать слова?
Девушка пристально посмотрела в лицо Горна. Смущенный, он повернул
голову; эти матовые, черные глаза как будто приближались к нему. Гупи
ерошил волосы.
- Прощайте, - сказал Горн, протягивая руку.
- Приходите, - проворчал Гупи, - но вы меня беспокоите. Ах, деньги,
деньги! - Он сделал усилие и продолжал: - Надеюсь, вы сделаетесь
поразговорчивее. Если бы вы взяли участок!
Горн вышел во двор и, остановившись, прислушался. Сверху доносились
возбужденные голоса. Он тронулся, попадая в лужи воды и слякоть, истыканную
ногами.
Торопливое дыхание заставило его обернуться. Эстер шла рядом, слегка
придерживая короткую полосатую юбку и оживленно размахивая свободной рукой.
Горн молчал, подыскивая слова, но она предупредила его.
- Вы тот самый, что высадился неделю назад?
У нее был чистый и медлительный голос, звуки которого, казалось,
пронизывали все ее тело, выражая лицом и взглядом то же, что говорит рот.
- Тот самый, - подтвердил Горн. - А вы - дочь Астиса?
- Да. - Эстер поправила косы, сбившиеся под остроконечной туземной
шляпой. - Но жить здесь вам не придется.
Горн улыбнулся так, как улыбаются взрослые, слушая умных детей.
- Почему?
- Здесь работают. - Высокие брови девушки задумчиво напряглись. - У
вас руки, как у меня.
Она вытянула свои украшенные кольцами руки, смуглые и маленькие, и
тотчас же их опустила. Она сравнивала этого человека с дюжими молодцами
ферм.
- Вам нечего делать здесь, - решительно сказала она. - Вы из города и
кажетесь господином. Здесь нет ничего хорошего.
- Есть, - серьезно возразил Горн. - Озеро. И мой дом там.
Она даже остановилась.
- Дом? Там жили пять лет назад, но все выгорело.
- Эстер, - сказал Горн, - теперь вы видите, что и я умею работать. Я
создал его в шесть дней, как бог - небо и землю.
Они вышли за изгородь, напутствуемые оглушительным хрюканьем, и шли
рядом, погружая ноги в горячий красноватый песок. Эстер засмеялась
медленным, как и ее голос, смехом.
- Горожане любят шутить.
- Нет, я не вру. - Горн повернул голову и коротко посмотрел в яркое
лицо девушки. - Да, я буду здесь жить. Без дела.
Он видел ее полураскрытый от уважения рот, удивленные глаза и
чувствовал, что ему не скучно. Наступило молчание.
Клуб пыли, сверкающий босыми пятками и бронзовым телом, мчался
наперерез. Горн задержал шаги. Пыль улеглась; что-то невообразимо грязное и
изодранное топталось перед ним, размахивая длинными, как у обезьяны,
руками. Эти странные телодвижения сопровождались сиплыми выкриками и
вздохами, похожими на рыдания.
- Бекеко, - сказала девушка. - Не бойтесь, это Бекеко. Он дурачок,
смирный парень... Бекеко, ты что?
Разбухшая, с плешинами, голова тыкалась в юбку девушки. Бекеко
радовался, по временам прекращая свои ласки и прилипая к Горну неподвижными
белесоватыми глазами. Он был противен и возбуждал холодное сожаление. Горн
отошел к изгороди.
- Бекеко, иди домой, тварь! - вскричала Эстер, заметив, что дурак
старается ущипнуть ее руку.
Идиот выпрямился, смеясь и повизгивая, как собака.
- Эстер, - сказал он, не переставая топтаться, - я хочу набрать много
полосатых юбок и все принесу тебе. У меня все колет за щекой!
Эстер сделала испуганное лицо.
- Огонь! - вскричала она. - Бекеко, огонь!
Впечатление этих слов было убийственно. Скорчившись, Бекеко упал,
охватив голову руками и вздрагивая. Спина его тяжело вздымалась и
опускалась.
- Зачем это? - спросил Горн, рассматривая упавшего.
- Так, - сказала Эстер. - С ним нельзя. Он привяжется, как собака, и
будет ходить за вами, пока не скажешь одно слово: "огонь". Его кормил брат,
но как-то сгорел, пьяный. Дурак боится огня больше побоев. Я вижу его
редко, он больше слоняется по болотам и ест неизвестно что.
Горн закурил трубку.
- Я знал, что вы существуете, - сказал он, вдавливая пепел, - раньше,
чем вы пришли.
Девушка блеснула улыбкой.
- От Гупи, - протянула она. - Он говорит: это кружительница голов.
- Да, - повторил Горн, - вы - кружительница голов.
Он снова посмотрел на нее: ни тени смущения. Лицо ее не выражало ни
кокетства, ни благодарности, и он сам испытал некоторое замешательство,
затянувшись табаком глубже, чем обыкновенно.
- Я живу там, - сказала девушка, показывая налево, - где желтая крыша.
Отец любит гостей. Вам куда?
- Кофе, табак и порох, - сказал Горн, загибая три пальца. - Я иду к
ним.
- К Сабо, - поправила девушка. - У вас штуцер?
- Да.
Эстер кивнула глазами.
- У меня карабин, - сказала она. - Но здесь трудно достать патроны, мы
ездим в город. Я целюсь снизу и попадаю без промаха.
- Вы хотите сказать, что не уверены в том же относительно меня, -
произнес Горн. - Но я не застенчив. Отойдите вправо.
Он вынул револьвер и, смеясь, поклонился девушке.
- Ведь вам в ту сторону? Шагах в тридцати отсюда вы видите тоненький
ствол? Идя мимо, остановитесь, и если в нем отыщете пулю - обернитесь.
Теперь он видел спину Эстер, удаляющийся черноволосый затылок и,
прицелившись, едва не чихнул от солнца, заигравшего на отполированной стали
револьвера. Удар выстрела опустил его руку. Эстер шла, тихонько
покачиваясь, и остановилась у дерева.
Обернувшись, она весело махнула рукой, и снова Горну почудилось, что
глаза ее, отделившись, плывут в воздухе.

IV

Никто не будил Горна, он поднялся сам, внезапно с полной отчетливостью
сознания, без сонной вялости тела, без зевоты, как будто не спал, а ждал,
лежа с закрытыми глазами.
Спокойный, слегка недоумевающий, он попытался дать себе представление
о причинах, так бесследно вернувших его к сознанию. Розовый хмель утра
дышал в окно влажным туманом, солоноватой прелью отмелей и молчаньем
шорохов, неуловимых, как шаг мысли засыпающего человека. Озеро дымилось.
Колеблющиеся испарения устилали поверхность, обнажая у берегов светлые,
голубые лужицы заснувшей воды.
Горн стоял у окна, растворившись в мелодичной тишине спящего воздуха.
На ясном, с закрытыми глазами, лице рассвета плавился блестящий край диска;
облачные холмы плыли за горизонт, паутинная резьба леса затягивала другой
берег, и Горн подумал, что это могли быть толпы зеленых рыцарей, спящих
стоя. Копья, на которые они опирались, были украшены неподвижными зелеными
перьями.
Вдруг все изменилось, бесчисленные лучи градом золотых монет
рассыпались по земле; вода заблестела ими, некоторые легли у ног Горна,
прозрачные, кованые из света и воздуха. Зелень, стеклянная от росы, сохла
на глазах Горна. Комочки побуревших цветов бухли и наливались красками,
распрямляясь, как вздрагивающие пальцы ребенка, протянутые к игрушке.
Густой запах земли щекотал ноздри. Зеленые, голубые, коричневые и розовые
оттенки облили стволы бамбука, трепеща в тканях листвы спутанными тенями, и
где-то невдалеке горло лесной птицы бросило низкий свист, неуверенный и
оборванный, как звук настраиваемого инструмента.
Горн стоял, налитый до макушки, подобно пустой бутылке, зеленым вином
земли, потягивающейся от сна. Молоко, брызжущее из нежной, переполненной
груди невидимой женщины, невидимо падало на его губы, и он представлял ее,
ловил ее посланную небу улыбку и щурился от золотой паутины, заткавшей мир.
Душа его раздвоилась, он мог бы засмеяться, но не хотел, готов был поверить
зеленым рыцарям, но делал усилие и перебивал их тихие голоса настойчивыми
воспоминаниями.
Спор Горна с Горном оборвался так же быстро и резко, как резко
скрипнула дверь, медленно открываемая снаружи. Щель увеличивалась, человек,
тянувший ее, стоял ближе к углу и не был виден.
Горн ждал, неуверенный, что там кто-нибудь есть. Дверь отворялась сама
и раньше; это происходило от небольшой кривизны петель. Инстинктивно,
больше из любопытства, чем осторожности, он устремил взгляд на ту точку,
где скорее всего мог ожидать встретить человеческие глаза.
Но следующий момент заставил его взглянуть ниже. Глаз и часть лба,
опутанного белыми волосами, появились на уровне четырех футов снизу; кто-то
заглядывал, согнувшись, юркнул за дверь и почти тотчас же показался вновь.
Человек этот, покачнувшись, прошел в дверь, притворил ее и, неуклюже
мотнув головой, уставился в лицо Горна глазами, пестрыми от морщин и
красных жилок. По-видимому, он был пьян.
Прямой, как жердь, с тупым, неподвижным блеском выцветших глаз, в
лохмотьях и босиком, он мог бы отлично сойти за черта, прикинувшегося
нищим. В нескольких шагах расстояния руки его казались синими, как у
мертвеца, но, подойдя вплотную, можно было рассмотреть сплошной рисунок
татуировки, покрывавшей все тело, от шеи до пояса. Змеи, японские драконы,
флаги, корабли, надписи, неприличные сцены, цинические изображения
теснились друг к другу на груди и руках, мешаясь с белесоватыми рубцами
шрамов. На шее мотался шарф, превращенный грязью и временем в кусок
веревки. Рваная тулья шляпы прикрывала остроконечные, как у волка, уши и
лицо цвета позеленевшей бронзы. Нос, перебитый палочным ударом, хмуро
кривился вниз. Куртка, лишенная рукавов, открывала голую грудь. От всей
этой фигуры веяло подозрительным прошлым, темными закоулками сердца,
притонами, блеском ножей, хриплой злобой и человеческой шерстью, иногда
более жуткой, чем мех тигра. Старик, что называется, пожил.
- Что скажете? - спросил Горн. Он был несколько озадачен. Фигура эта
не внушала ему доверия. Странная, как обрывок сна, она переминалась с ноги
на ногу.
- Что скажете? - пробормотал оборванец, подмигивая и силясь держаться
прямо. - Если вы спросите меня - кто я? - я вам отвечу честно и откровенно.
Как хотите, а любопытно взглянуть на человека, живущего вроде вас. Я сам
так жил... сам... лет тридцать тому назад я прятался на безлюдном атолле от
дьявольски любопытных кэпи. Они, правда, взяли свое... потом... о! - спустя
много времени.
Старик брызгал слюной, и в его высохшем, словно передавленном горле
катался желвак. Горн спросил:
- Как вас зовут?
- Ланфиер, - захрипел гость, - Ланфиер, если вам это будет угодно.
Горн сосредоточенно кивнул головой. Старик показался ему забавным,
важность, с которой он назвал себя, таила неискреннее и хитрое ожидание.
Горн сказал:
- А я - Горн.
Ланфиер сильно расхохотался.
- Горн? - переспросил он, подмигивая левым глазом, в то время как
правый тускнел, поблескивая зрачком. - Ну, да - Горн, конечно, кем же вы
можете еще быть.
Горн нахмурился, развязность каторжника пробудила в нем легкое
нетерпение.
- Я, - сказал он, - могу быть еще другим. Человеком, который не привык
вставать рано. А вы, кроме того, что вы Ланфиер, можете быть еще человеком,
только случайно заставшим меня так, как я есть, - не спящим.
Ланфиер молча оскалил зубы. Он не ответил, его пьяные мысли, ползающие
на четвереньках, сбивались в желание щегольнуть явной бесцеремонностью и
апломбом.
- Я первый стал жить в этой дыре, - вызывающе произнес он, усаживаясь
на жесткое ложе Горна. - Черт и зверь прокляли колонию раньше, чем мой
первый удар заступа прогрыз слой земли. Я хочу с вами познакомиться. Про
меня много болтают, но, клянусь честью, я был осужден невинно!
Горн молчал.
- Я всегда уважал труд, - сказал Ланфиер с видимым отвращением к тому,
что выговаривали его губы. - Вы мне не верите! Пожили бы вы со мной лет
сорок назад...
Двусмысленная улыбка прорезала его сухой рот.
- Смерть люблю молодцов, - продолжал каторжник. - Вы приехали,
устроили себе угол, как независимый человек, никого не спрашивая и не
советуясь. Вы - сам по себе. Таких я и уважаю; да, я хлопнул бы вас по
плечу, если бы знал, что вы не рассердитесь. Держу пари, что вы способны
кулаком проломить череп и не дадите себя в обиду. Здесь иначе и нельзя,
имейте это в виду... Если кто из колонии не нюхал крови, так это я,
безобидный и, даю слово, самый порядочный человек в мире.
- К делу, - сказал Горн, теряя терпение. - Если вам нужно что-нибудь -
говорите.
Зрачки Ланфиера съежились и потухли. Он что-то соображал.
Проспиртованный мозг его искал хотя бы маленького, но цепкого крючочка
чужой души.
- Я, - хмуро заговорил он, - ничего не имею, если даже вы меня и
выгоните. Несчастному одна дорога - презрение. Клянусь огнем и водой, я
чувствую к вам расположение и зашел узнать, как ваше здоровье. Я ведь не
полисмен, черт возьми, чтобы строгать вас расспросами, не оставили ли вы за
собой чей-нибудь косой взгляд... там, за этой лужицей соленой воды. Мне все
равно. Всякий живет по-своему. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы
были поосторожнее. О вас, видите ли, говорят много. Отбросив болтовню
дураков, получим следующее летучее мнение: "Приехал не с пустыми руками".
Видите ли, когда покупают кофе или табак, пластырь, порох, - следует
платить серебром. Лучше всего менять деньги на родине. Здесь горячее
солнце, и кровь закипает быстро, гораздо скорее, чем масло на сковороде. О!
Я не хочу вас пугать, нисколько, но здесь очень добрые люди и половина их
лишена предрассудков. Что делать? Не всякий получает достаточно приличное
воспитание.
Глаза Горна прямо и неподвижно упирались в лицо каторжника.
Покачиваясь, дребезжащим, неторопливым голосом Ланфиер выпускал фразу за
фразой, и они, правильно разделенные невидимыми знаками препинания, таяли в
воздухе, подобно клубам дыма, методически выбрасываемым заматерелым
курильщиком. Взгляд его, направленный в сторону, блуждал и прыгал,
беспокойно ощупывая предметы, но внутренний, другой взгляд все время
невидимыми клещами держал Горна в состоянии нетерпеливого раздражения. Он
спросил:
- Почему вы не вошли сразу?
Старик открыто посмотрел на хозяина.
- Боялся разбудить вас, - внушительно произнес он, - а дверь чертовски
тугая. Застав вас спящим, я тотчас же удалился бы попреть в окрестностях,
пока вам не надоест спать.
Лицо его приняло неожиданно плаксивое выражение.
- Боже мой! - простонал он, усиленно мигая сухими веками, - жизнь
обратилась в пытку. Никакого уважения, никто из местных балбесов не хочет
помнить, что я, отверженный и презренный, положил начало всей этой
трудолюбивой жизни. Кто знает, может быть, здесь впоследствии вырастет
город, а мои кости, обглоданные собаками, будут валяться в грязи, и никто
не скажет: вот кости старика Ланфиера, безвинно осужденного судом
человеческим.
- Я бы стыдился, - сухо проговорил Горн, - вспоминать о том, что
благодаря вашему случайному посещению этих мест полуостров загажен
расплодившимся человеком. Мне теперь неприятно говорить с вами. Я предпочел
бы, чтобы здесь никогда не было ни вас, ни крыш, ни плантаций. Что же
касается добрых людей, получивших скверное воспитание, - передайте им, что
всякая неожиданная любезность с их стороны встретит надлежащий прием.
- Речь волка, - сказал каторжник. - Для первого знакомства недурно. Вы
меня презираете, а мне нужно, чтобы здесь жило много людей. У меня со всеми
есть счеты. Относительно одних, видите ли, у меня очень хорошая память -
выгодная струна. Другие - как бы вам сказать - туповаты и мирно пасутся в
своих полях. Этих я стригу мирно, - ну, пустяки, - хлеб, табак, иногда
мелочь на выпивку. И есть еще чрезвычайно дерзкие невежи - те, которые
могут пустить кровь, облизываясь, как мальчуган, съевший ложку варенья. Все
они говорят тихо и рассудительно, ступают медленно, и у них постоянно
раздуваются ноздри...
Ланфиер понизил голос и, согнувшись, словно у него заболел живот,
широко улыбнулся ртом, в то время как глаза его совершенно утратили
подвижность и щурились.
- Лодка! - вскричал он. - Откуда лодка?
Горн посмотрел в окно. Сияющее, прозрачное озеро, наполненное
тонувшими облаками, было так явно безлюдно, что в тот же момент он еще
быстрее, с заколотившимся сердцем, повернулся к вскочившему каторжнику.
Неверный удар ножа распорол блузу. Горн сунул руку в карман и мгновенно
протянул к бескровному, мечущемуся лицу Ланфиера дуло револьвера.
Старик прижался к стене, охватив голову сморщенными руками, затем с
растерянной быстротой движений очутился у подоконника, выпрыгнул и нырнул в
чащу. Три пули Горна защелкали в листьях. Нервно смеясь, он жадно
прислушался к затрещавшему камышу и выстрелил еще раз. Внезапно наступившая
тишина наполнилась шумом крови, ударившей в виски. Ноги утратили гибкость,
мысли завертелись и понеслись, как щепки, брошенные в поток. Утро,
обольстившее Горна, вдруг показалось ему дешевой, отталкивающей
олеографией.
В раздумье, не выпуская револьвера, он сел на плохо сколоченную
скамейку, чувствуя, как никогда, полную темноту будущего и хрупкость покоя,
тянувшегося четырнадцать дней. Его жизнь приближалась к напряженному
существованию осторожных четвероногих, превращаемых в слух и зрение
подозрительной тишиной дебрей, и сам он должен был стать каким-то мыслящим
волком. В сознании необходимости этого таилась тяжесть и, отчасти, грустная
радость человека, которому не оставили выбора.
Теперь он страстно хотел, чтобы женщина с мягким лицом, выкроившая его
душу по своему желанию, как платье, идущее ей к лицу, прошла мимо холмов, и
леса, и его взгляда, погружая дорогие ботинки в мягкий ил берега,
заблудилась и постучала в дверь его дома. Неясно, обрывками, Горн видел ее
утренний туалет в соседстве глинистых муравьиных куч, и это нелепое
сочетание казалось ему возможным. Его представления о жизни допускали все,
кроме чуда, к которому он питал инстинктивное отвращение, считая желание
сверхъестественного признаком слабости.
Худая, высоко занесенная рука Ланфиера мелькнула перед глазами, бросив
в дрожь Горна. Колония, неизвестно почему названная именем человека, только
что охотившегося за ним, представилась ему заштопанным оборванцем,
выглядывающим из-за изгороди. Выходя, он тщательно запер дверь.

V

Шагая к равнине, на самой опушке леса Горн был настигнут быстрым
аллюром маленькой серой лошади. Эстер сидела верхом; ее сосредоточенное,
спокойно-веселое лицо взглянуло на Горна сверху, из-под тенистых полей
шляпы. Горн оживился и с довольной улыбкой ждал, пока девушка спрыгивала на
землю, а затем, молча оборачиваясь к нему, поправляла седло. Одиночество не
тяготило его, но отпускало поводья самым бешеным взрывом тоски, и теперь,
когда явился громоотвод в образе человека, Горн был чрезвычайно рад
ухватиться за возможность поговорить. Они пошли рядом, и маленькая серая
лошадь, медленно шевеля ушами, как будто прислушиваясь, вытягивала на ходу
морду за спиной девушки.
- Я рад видеть вас, - сказал Горн. - Мы так забавно расстались с вами
тогда, что я и теперь смеюсь, вспоминая о своем выстреле.
Эстер подняла брови.
- Почему забавно? - подозрительно спросила она. - Здесь часто стреляют
в цель, и я также.
Горн не ответил.
- Отец послал к вам, - сказала девушка, вглядываясь в линию горизонта.
- Он сказал: "Поди съезди. Этого человека давно не видно, бывают лихорадки,
а змей - пропасть".
- Благодарю, - сказал удивленный Горн. - Он видел меня раз, ночью.
Странно, что он заботится обо мне, я тронут.
- Заботится! - насмешливо произнесла девушка. - Он - заботится! Он не
заботится ни о ком. Вы просто не даете ему покоя. Да о вас все говорят,
куда ни пойди. Кто-то на прошлой неделе утверждал, что вы просто-напросто
дезертир с материка. Но вас никто не спросит, будьте уверены. Здесь так
живут.
Горн сердито повел плечами.
- Так бывает, - холодно сказал он. - Когда человек не просит ничего у
других и не желает их видеть, он - преступник. С полгоря, если его
ненавидят, могут избить и выругать.
Эстер повернулась и внимательно осмотрела фигуру Горна, - как бы
соображая, даст ли этот человек избить себя.
- Нет, не вас, - решительно сказала она. - Вы, кажется, сильны, даром,
что бледноваты немного. Здесь скоро будете смуглым, как все.
- Надеюсь! - сказал Горн.
Он помолчал и сморщился, вспомнив нападение Ланфиера. Рассказывать ему
не хотелось, он смутно угадывал, что это происшествие может подогреть басни
о его якобы припрятанном золоте. Эстер что-то вспомнила; остановив лошадь,
она подошла к седлу и вынула из кожаного мешка нечто колючее и круглое, как
яблоко, утыканное гвоздями.
- Ешьте, - предложила Эстер. - Это здешние дурианги, они подгнили, но
от этого только еще вкуснее.
Оба стояли на невысоком плато, окруженном шероховатыми уступами. Горн,
смущенный отталкивающим запахом прогнившего чеснока, нерешительно повертел
плод в руках.
- Привыкнете, - беззаботно сказала девушка. - Зажмите нос, это,
честное слово, не так плохо.
Горн отковырнул твердую кожицу дурианга и увидал белую киселеобразную
мякоть. Попробовав ее, он остановился на одно мгновение и затем съел
дочиста этот удивительный плод. Его нежный, непередаваемо сложный вкус
тянул есть без конца. Эстер озабоченно следила за Горном, бессознательно
шевеля губами, как бы подражая жующему рту.
- Каково? - спросила она.
- Замечательно, - сказал Горн.
- Я дам вам еще. - Она повернулась к лошади и проворно сунула в карман
Горна несколько штук. - Их здесь много, вы сами можете собирать.
Она подумала, раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но остановилась
и исподлобья, по-детски скользнула по лицу Горна немым вопросом.
- Вы хотели меня спросить, - сказал он. - Что же? Спрашивайте.
- Ничего, - поспешно возразила Эстер. - Я хотела спросить, это верно,
но почему вам это известно? Я хотела спросить, не скучно ли вам со мной? Я
не умею разговаривать. Мы все здесь, знаете, грубоваты. Там вам, конечно,
лучше жилось.
- Там?
- Ну да, там, откуда вы родом. Там, говорят, много всякой всячины.
Она повела рукой, как бы стараясь нагляднее представить себе
сверкающую громаду города.
- Ни там, ни здесь, - сдержанно сказал Горн. - Если хорошо - хорошо
везде, плохо - везде плохо.
- Значит, вам плохо! - торжествующе вскричала она. Расскажите.
- Рассказать? - удивленно протянул Горн.
Он только теперь вполне ясно представил и ощутил, какое нестерпимое,
хотя и обуздываемое, любопытство должен возбуждать в ней. Неизгладимый
отпечаток культуры, стертый, обезображенный полудиким существованием,
рельеф сложного мира души сквозил в нем и, как монета, изъеденная кислотой,
все же, хотя бы и приблизительно, говорил о своей ценности. Он размышлял.
Ее требование было законно и в прямоте своей являлось простым желанием
знать, с кем ты имеешь дело. Но он готов был вознегодовать при одной мысли
вывернуться наизнанку перед этой простой девушкой. Солгать не пришло в
голову; в замешательстве, не зная, как переменить разговор, он посмотрел
вверх, на дальнюю синеву воздуха.
И пустота неба легла в его душу холодной тоской свободы, отныне
признанной за ним каждым придорожным листом. Резкое лицо прошлого светилось
насмешливой гримасой, и ревнивая деликатность Горна по отношению к той
показалась ему странной и даже лишенной самолюбия навязчивостью на
расстоянии. Прошлое вежливо освободило его от всяческих обязательств.
И он ощутил желание взглянуть на себя со стороны, прислушиваясь к
словам собственного рассказа, проверить тысячи раз выверенный счет жизни.
Девушка могла истолковать его иначе, но ведь ей важно знать только канву,
остальное скользнет мимо ее ушей, как смутные голоса леса.
- Моя жизнь, - сказал Горн, - очень простая. Я учился; неудачные
спекуляции разорили моего отца. Он застрелился и переехал на кладбище.
Двоюродный брат дал мне место, где я прослужил три года. Сядемте, Эстер.
Путаться в оврагах не представляет особенного удовольствия.
Девушка быстро села, не выпуская повода, на том месте, где ее застали
слова Горна. Он сделал по инерции шаг вперед, вернулся и сел рядом,
покусывая сорванный стебелек.
- Три года, - повторила она.
- Потом, - продолжал Горн, стараясь говорить как можно проще, - я стал
бродягой оттого, что надоело сидеть на одном месте; к тому же мне не везло:
хозяева предприятия, где я служил, умерли от чумы. Ну, вот... я переезжал
из города в город, и мне наконец это понравилось. И совсем недавно у меня
умер друг, которого я любил больше всего на свете.
- У меня нет друзей, - медленно произнесла Эстер. - Друг; это хорошо.
Горн улыбнулся.
- Да, - сказал он, - это был милейший товарищ, и умереть с его стороны
было большим свинством. Он жил так: любил женщину, которая его, пожалуй,
тоже любила. До сих пор это осталось невыясненным. Он избрал ее из всех
людей и верил в нее, то есть считал ее самым лучшим человеческим существом.
Женщина эта была в его глазах совершеннейшим созданием бога.
Пришли дни, когда перед ней поставлен был выбор - идти рука об руку с
моим другом, все имущество которого заключалось в четырех стенах его
небольшой комнаты, или жить, подобно реке в весеннем разливе, красиво и
плавно, удовлетворяя самые неожиданные желания. Она была в это время
немного грустна и задумчива, и глаза ее вспыхивали особенным блеском.
Наконец между ними произошло объяснение.
Тогда стало ясно моему другу, что жадная душа этой женщины ненасытна и
хочет всего. А он был для нее только частью, и не самой большой.
Но и он был из той же породы хищников с бархатными когтями, трепещущих
от голосов жизни, от вида ее сверкающих пьедесталов. Вся разница между ними
была в том, что одна хотела все для себя, а другой - все для нее.