Грин Алекс. Корабли в Лиссе

смех этот коротким вздохом.
- Вот что, - сказал он изменившимся голосом, - ты, Режи, не перебивай
меня. - Он почувствовал, как вспыхнула в ней тревога, и заторопился. - Я
спрашивал и ходил везде... нет сомнения... Я тебе мужем быть не могу,
дорогая. О, не плачь сразу! Подожди, выслушай! Разве мы не будем друзьями,
Режи... ты, глупая, самая лучшая! Как же я могу сделать тебя несчастной?
Скажу больше: я пришел ведь только проститься! Я люблю тебя на разрыв сердца
и... хоть бы великанского! Оно убито, убито уже, Режи! А разве к тому же я
один на свете? Мало ли хороших и честных людей! Нет, нет, Режи; послушай
меня, уясни все, согласись... как же иначе?
В таком роде долго говорил он еще, перемалывая стиснутыми зубами
тяжкие, загнанные далеко слезы, но душевное волнение спутало наконец его
мысли.
Он умолк, разбитый нравственно и физически, - умолк и поцеловал
маленькие, насильно отнятые от глаз ладони.
- Битт-Бой... - рыдая, заговорила девушка. - Битт-Бой, ты дурак, глупый
болтунишка! Ты ведь еще не знаешь меня совсем. Я тебя не отдам ни беде, ни
страху. Вот видишь, - продолжала она, разгорячась все более, - ты расстроен.
Но я успокою тебя... ну же, ну! - Она схватила его голову и прижала к своей
груди. - Здесь ты лежи спокойно, мой маленький. Слушай: будет худо тебе -
хочу, чтобы худо и мне. Будет тебе хорошо - и мне давай хорошо. Если ты
повесишься - я тоже повешусь. Разделим пополам все, что горько; отдай мне
бОльшую половину. Ты всегда будешь для меня фарфоровый, белый... Я не знаю,
чем уверить тебя: смертью, быть может?!
Она выпрямилась и сунула за корсаж руку, где, по местному обычаю,
девушки носят стилет или небольшой кинжал.
Битт-Бой удержал ее. Он молчал, пораженный новым знанием о близкой
душе. Теперь решение его, оставаясь непреклонным, хлынуло в другую форму.
- Битт-Бой, - продолжала девушка, заговоренная собственной речью и
обманутая подавленностью несчастного, - ты умница, что молчишь и слушаешь
меня. - Она продолжала, приникнув к его плечу: - Все будет хорошо, поверь
мне. Вот что я думаю иногда, когда мечтаю или сержусь на твои отлучки. У нас
будет верховая лошадь "Битт-Бой", собака "Умница" и кошка "Режи". Из Лисса
тебе, собственно, незачем больше бы выезжать. Ты купишь нам всю новую медную
посуду для кухни. Я буду улыбаться тебе везде-везде: при врагах, при
друзьях, при всех, кто придет, - пусть видят все, как ты любим. Мы будем
играть в жениха и невесту - как ты хотел улизнуть, негодный, - но я уж не
буду плакать. Затем, когда у тебя будет свой бриг, мы проплывем вокруг света
тридцать три раза...
Голос ее звучал сонно и нервно; глаза закрывались и открывались.
Несколько минут она расписывала воображаемое путешествие спутанными
образами, затем устроилась поудобнее, поджав ноги, и легонько, зевотно
вздохнула. Теперь они плыли в звездном саду, над яркими подводными цветами.
- ... И там много тюленей, Битт-Бой. Эти тюлени, говорят, добрые.
Человеческие у них глаза. Не шевелись, пожалуйста, так спокойнее. Ты меня не
утопишь, Битт-Бой, из-за какой-то там, не знаю... турчаночки? Ты сказал - я
Королева Ресниц... Возьми их себе, милый, возьми все, все...
Ровное дыхание сна коснулось слуха Битт-Боя. Светила луна. Битт-Бой
посмотрел сбоку: ресницы мягко лежали на побледневших щеках. Битт-Бой
неловко усмехнулся, затем, сосредоточив все движения в усилии неощутимой
плавности, высвободился, встал и опустил голову девушки на клеенчатую
подушку дивана. Он был ни жив ни мертв. Однако уходило время; луна поднялась
выше... Битт-Бой тихо поцеловал ноги Режи и вышел, со скрученным в душе
воплем, на улицу.
По дороге к гавани он на несколько минут завернул в "Колючую подушку".

VI

Было около десяти вечера, когда к "Фелицате", легко стукнув о борт,
подплыла шлюпка. Ею правил один человек.
- Эй, на бригантине! - раздался сдержанный окрик.
Вахтенный матрос подошел к борту.
- Есть на бригантине, - сонно ответил он, вглядываясь в темноту. - Кого
надо?
- Судя по голосу - это ты, Рексен. Встречай Битт-Боя.
- Битт-Бой?! В самом деле... - Матрос осветил фонарем шлюпку. - Вот так
негаданная приятность! Вы давно в Лиссе?
- После поговорим, Рексен. Кто капитан?
- Вы его едва ли знаете, Битт-Бой. Это - Эскирос, из Колумбии.
- Да, не знаю. - Пока матрос спешно спускал трап, Битт-Бой стоял
посреди шлюпки в глубокой задумчивости. - Так вы таскаетесь с золотом?
Матрос засмеялся.
_ О, нет, - мы нагружены съестным, собственной провизией нашей да
маленьким попутным фрахтом на остров Санди.
Он опустил трап.
- А все-таки золото у вас должно быть... как я понимаю это, -
пробормотал Битт-Бой, поднимаясь на палубу.
- Иное мы задумали, лоцман.
- И ты согласен?
- Да, так будет, должно быть, хорошо, думаю.
- Отлично. Спит капитан?
- Нет.
- Ну, веди!
В щели капитанской каюты блестел свет. Битт-Бой постучал, открыл двери
и вошел быстрыми прямыми шагами.
Он был мертвецки пьян, бледен, как перед казнью, но, вполне владея
собою, держался с твердостью удивительной. Эскирос, оставив морскую карту,
подошел к нему, щурясь на неизвестного. Капитан был пожилой, утомленного
вида человек, слегка сутулый, с лицом болезненным, но приятным и открытым.
- Кто вы? Что привело вас? - спросил он, не повышая голоса.
- Капитан, я - Битт-Бой, - начал лоцман, - может быть, вы слышали обо
мне. Я здесь...
Эскирос перебил его:
- Вы? Битт-Бой, "приносящий счастье"? Люди оборачиваются на эти слова.
все слышал я. Сядьте, друг, вот сигара, стакан вина; вот моя рука и
признательность.
Битт-Бой сел, на мгновение позабыв, что хотел сказать. Постепенно
соображение вернулось к нему. Он отпил глоток; закурил, насильственно
рассмеялся.
- К каким берегам тронется "Фелицата"? - спросил он. - Какой план ее
жизни? Скажите мне это, капитан.
Эскирос не очень удивился прямому вопросу. Цели, вроде поставленной им,
- вернее, намерения - толкают иногда к откровенности. Однако, прежде чем
заговорить, капитан прошел взад-вперед, чтобы сосредоточиться.
- Ну что же... поговорим, - начал он. - Море воспитывает иногда
странные характеры, дорогой лоцман. Мой характер покажется вам, думаю,
странным. В прошлом у меня были несчастья. Сломить они меня не смогли, но
благодаря им открылись новые, неведомые желания; взгляд стал обширнее, мир -
ближе и доступнее. Влечет он меня - весь, как в гости. Я одинок. Проделал я,
лоцман, всю морскую работу и был честным работником. Что позади - известно.
К тому же есть у меня - была всегда - большая потребность в передвижениях.
Так я задумал теперь свое путешествие. Тридцать бочек чужой солонины мы
сдадим еще скалистому Санди, а там - внимательно, любовно будем обходить без
всякого определенного плана моря и земли. Присматриваться к чужой жизни,
искать важных, значительных встреч, не торопиться, иногда - спасти беглеца,
взять на борт потерпевших крушение; стоять в цветущих садах огромных рек,
может быть - временно пустить корни в чужой стране, дав якорю обрасти солью,
а затем, затосковав, снова сорваться и дать парусам ветер, - ведь хорошо
так, Битт-Бой?
- Я слушаю вас, - сказал лоцман.
- Моя команда вся новая. Не торопился я собирать ее. Распустив старую,
искал я нужных мне встреч, беседовал с людьми, и, один по одному, набрались
у меня подходящие. экипаж задумчивых! Капер нас держит в Лиссе. Я увильнул
от него на днях, но лишь благодаря близости порта. Оставайтесь у нас,
Битт-Бой, и я тотчас же отдам приказание поднять якорь. Вы сказали, что
знали Рексена...
- Я знал его и знаю по "Радиусу", - удивленно проговорил Битт-Бой, - но
я еще не сказал этого. Я... подумал об этом.
Эскирос не настаивал, объяснив про себя маленькое разногласие
забывчивостью своего собеседника.
- Значит, есть у вас к Битт-Бою доверие?
- Может быть, я бессознательно ждал вас, друг мой.
Наступило молчание.
- Так в добрый час, капитан! - сказал вдруг Битт-Бой ясным и бодрым
голосом. - Пошлите на "Арамею" юнгу с запиской Эстампу.
Приготовив записку, он передал ее Эскиросу.
Там стояло:
"Я глуп, как баклан, милый Эстамп. "Обстоятельство" совершилось.
Прощайте все - вы, Дюк, Рениор и Чинчар. Отныне этот берег не увидит меня."
Отослав записку, Эскирос пожал руку Битт-Бою.
- Снимаемся! - крикнул он зазвеневшим голосом, и вид его стал уже
деловым, командующим. Они вышли на палубу.
В душе каждого несся, распевая, свой ветер: ветер кладбища у Битт-Боя,
ветер движения - у Эскироса. Капитан свистнул боцмана. Палуба, не прошло
десяти минут, покрылась топотом и силуэтами теней, бегущих от штаговых
фонарей. Судно просыпалось впотьмах, хлопая парусами; все меньше звезд
мелькало меж рей; треща, совершал круги брашпиль, и якорный трос, медленно
подтягивая корабль, освобождал якорь из ила.
Битт-Бой, взяв руль, в последний раз обернулся в ту сторону, где
заснула Королева Ресниц.
"Фелицата" вышла с потушенными огнями. Молчание и тишина царствовали на
корабле. Покинув узкий скалистый выход порта, Битт-Бой круто положил руль
влево и вел так судно около мили, затем взял прямой курс на восток, сделав
почти прямой угол; затем еще повернул вправо, повинуясь инстинкту. Тогда, не
видя вблизи неприятельского судна, он снова пошел на восток.
Здесь произошло нечто странное: за его плечами раздался как бы
беззвучный окрик. Он оглянулся, то же сделал капитан, стоявший возле
компаса. Позади них от угольно-черных башен крейсера падал на скалы Лисса
огромный голубой луч.
- Не там ищешь, - сказал Битт-Бой. - Однако прибавьте парусов, Эскирос.
Это и то, что ветер усилился, отнесло бригантину, шедшую со скоростью
двадцати узлов, миль на пять за короткое время. Скоро повернули за мыс.
Битт-Бой передал руль вахтенному матросу и сошел вниз к капитану. Они
откупорили бутылку. Матросы, выпив тоже слегка "на благополучный проскок",
пели, теперь не стесняясь, вверху; пение доносилось в каюту. Они пели песню
"Джона Манишки".
Не ворчи, океан, не пугай.
Нас земля испугала давно.
В теплый край - Южный край -
Приплывем все равно.
Припев:
Хлопнем,тетка, по стакану!
Душу сдвинув набекрень,
Джон Манишка без обмана
Пьет за всех, кому пить лень.
Ты, земля, стала твердью пустой:
Рана в сердце... Седею... Прости!
Это твой
След такой...
Ну - прощай и пусти!
Припев:
Хлопнем,тетка, по стакану!
Душу сдвинув набекрень,
Джон Манишка без обмана
Пьет за всех, кому пить лень.
Южный Крест там сияет вдали.
С первым ветром проснется компас.
Бог, храня
Корабли,
Да помилует нас!
Когда зачем-то вошел юнга, ездивший с запиской к Эстампу, Битт-Бой
спросил:
- Мальчик, он долго шпынял тебя?
- Я не сознался, где вы. Он затопал ногами, закричал, что повесит меня
на рее, а я убежал.
эскирос был весел и оживлен.
- Битт-Бой! - сказал он. - Я думал о том, как должны вы быть счастливы,
если чужая удача - сущие пустяки для вас.
Слово бьет иногда насмерть. Битт-Бой медленно побледнел; жалко
исказилось его лицо. Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на
стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.
Эскирос вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже торчала
язвенная, безобразная опухоль.
- Рак... - сказал он, трезвея.
Битт-Бой кивнул и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в
порядок. Руки его тряслись.
Наверху все еще пели, но уже в последний раз, ту же песню. Порыв ветра
разбросал слова последней части ее, внизу услышалось только:
"Южный Крест там сияет вдали...", и, после смутного эха, в
захлопнувшуюся от качки дверь:
"...Да помилует нас!"
Три слова эти лучше и явственнее всех расслышал лоцман Битт-Бой,
"приносящий счастье".

1922