Страница:
утюгом. Странный способ выражения супружеской нежности! Но это несомненно
была нежность, потому что ряд сбивчивых фраз этого господина с
фотографической точностью нарисовал мне его портрет. Он был морж (из
зоологии известно, что в припадке нежности морж бьет самку клыками по
голове) и "по-моржовски" обходился с супругой. Во время разговора я пил
подлую смесь лимонада с английской горькой. Он сказал:
- Д-да.
Я, выведенный из терпения, не противоречил. Наконец, он стал
разгружаться.
- Видите ли, - прохрипел он, - я не того... д-да... Она, надо вам
сказать, рыжая. Я люблю ее больше чем "Муравья", хотя, клянусь дедушкой
сатаны, посмотрели бы вы на "Муравья" в галсе - красота, почище военного
корабля. И вот я сидел... и она сидела... того... и у меня в душе кипит
настоящий вар. Такая она милая, господин, что взял бы да раздавил. Она
говорит: - "Чего ты?" - "Люблю я тебя, - говорю, - оттого и реву". - "Брось,
- говорит, - миленький, ты, - говорит, - того... самый мне дорогой". От этих
слов я не знал что делать. Слов у меня... того... таких нужных нет...
понимаете? А сердце рвется... вот, как полная бочка всхлипывает. Сидел я,
сидел... слезы у нас того... у обоих... Такая меня тоска взяла, не знаю, что
делать. Утюг лежал на столе. Впал я в полное бешенство. Ударил ее. Она
говорит: - "Ты с ума сошел?" Кровь и все такое. Того... видите ли, я не был
пьян, то есть ни-ни. Да.
Конечно, тросы и якоря отучили моржа выражать свои чувства несколько
деликатнее. Ему нужен был выход; человек, охваченный пламенем, не всегда
ищет дверей, он вспоминает и об окошках. Как бы то ни было, я почувствовал к
моржу уважение, смешанное с завистью. Любовь, напоминающая новеллы, и утюг -
это событие.
- Да, - сказал я, барабаня пальцами по столу. - Что такое бегучий
такелаж?
К моему удивлению, собеседник подробно и бойко, не мямля, как пять
минут тому назад, растолковал мне, что бегучий такелаж - подвижные
корабельные снасти. Этот предмет он знал. Слово "того" исчезло. Вслед за
этим он захмелел и упал на стол. Я же пошел домой и, поравнявшись с буфетом,
вспомнил, что нужно захватить с собой бутылку вина.
Пока я покачивался у стойки, багровое лицо буфетчика приняло
колоссальные размеры. Я с любопытством следил за ростом его головы, она
распухала, толстела и через минуту должна была отвалиться прочь, не выдержав
собственной тяжести. Буфетчик завернул бутылку в обрывок газеты и подал мне.
- Приятель, - сказал я, - следите за своей головой. Если она упадет,
это будет событие, перед которым померкнет даже то, что я слышал сегодня, а,
клянусь вашим папашей, я не слыхал более забавной истории.
Мне не на что жаловаться. Я здоров, обладаю прекрасным зрением и живу
больше воображаемой, чем действительной жизнью.
Но каждый вечер, когда золото и кармин запада покрываются пеплом
сумерек, я испытываю безотчетное, жестокое нарастание ужаса. Вокруг меня
все, по-видимому, спокойно; ритмически стучит колесо жизни, и самый стук его
делается незаметным, как стук маятника. Земля неподвижна. Законы дня и ночи
незыблемы. Но я боюсь.
Вчера вечером, как и всегда, я сел за письменный стол. Мне предстояла
сложная работа по отчетности торгового учреждения. Но вместо цифр мои мысли
носились вокруг отрывочных представлений, в которых я сам отсутствовал;
вернее, представления эти существовали как бы помимо меня. Я видел черную,
стремительно убегающую воду, красные фонарики, военный корабль, кусок
болота, освещенный рефлектором. Серебристые острия осоки бросали в воду
черные линии теней; неподвижная, словно вылитая из зеленой бронзы, лягушка
пучила близорукие глаза. Затем какое-то странное, волосатое существо бежало,
вздымая пыль, и я довольно отчетливо видел его босые ноги. Постепенно все
перемешалось, нежные оттенки цветов раскинулись в прихотливый луг,
прозвучала пылкая мелодия индусского марша. Рассеянным движением я занес в
графу цифру и остановился, следя за перепончатыми желтыми крыльями. Они
мелькали довольно долго. Выбросив их из головы, я откинулся в глубину кресла
и стал курить.
Я думал уже, что это досадное состояние, являвшееся естественной
реакцией мозга против сухой счетной работы, кончилось, как вдруг маленькое
кольцо дыма вытянулось на уровне моих глаз и стало человеческим профилем.
Это были кроткие черты благовоспитанной молодой девушки, но в хитро поджатых
губах и скошенном взгляде таилось что-то необъяснимо омерзительное. Дым
растаял, и я почувствовал, что работать не в состоянии. Самая мысль об
усилии казалась противной. Вид письменного стола наводил скуку. Мыслей не
было. Все вещи стали чужими и ненужными, точно их принесли насильно. Мне
было тесно, я испытывал почти физическую неловкость от близости стен, мебели
и разных давно знакомых предметов... Мне ничего не хотелось, и вместе с тем
томительное состояние бездеятельности разрасталось в глухую тревогу и
нетерпение.
Я должен упомянуть еще раз, что мозг мой совершенно прекратил
логическую работу. Мысль исчезла. Я был чувствующей себя материей. Комната и
все предметы, находившиеся перед моими глазами, воспринимались зрением так
же, как зеркалом - тупо и безотчетно. Я не был центром; чувство
психологической устойчивости распределилось равномерно на все, кроме меня. Я
расплывался в тоскливой пустоте прострации и зависел от ничтожнейших
чувственных эмоций. Потребность двигаться была первой, хотя довольно туманно
сознанной мной потребностью; я встал, безучастно подержал в руках книгу и
положил ее на прежнее место.
Это, очевидно, не удовлетворило меня, потому что в следующий затем
момент я принялся рассматривать рисунок обоев, внимательно фиксируя белые и
малиновые лепестки фантастических венчиков. Затем вынул из подсвечника
огарок стеариновой свечи и стал сверлить его перочинным ножиком, добираясь
до фитиля. Мягкое хрустение стеарина доставило мне некоторое развлечение.
Потом нарисовал карандашом несколько завитушек, перечеркивая их кривыми,
равномерно уменьшающимися линиями, положил карандаш, оглянулся, и вдруг
сильное, необъяснимое беспокойство сделало меня легким, как резиновый мяч.
Я сделал по комнате несколько шагов, остановился и стал прислушиваться.
Мертвая тишина стояла вокруг. С улицы сквозь плотно закупоренное окно не
доносилось ни одного звука. Тишина эта была ненужной, как были бы не нужны
для меня в то время шум улицы, песня, гром музыки. Ненужными также были моя
комната, кровать, графин, лампа, стулья, книги, пепельница и оконные
занавески. Я не чувствовал надобности ни в чем, кроме тоскливого и
бесцельного желания двигаться.
В это время я не испытывал еще никакого страха. Он появился с первым
биением пульса мысли, с ее развитием. Я не мог уловить точно этот момент,
помню лишь стремительно выросшее сознание полной и абсолютной ненужности
всего. Я как будто терял всякую способность ассоциации. Все, вплоть до
брошенного окурка, существовало самостоятельно, без всякого отношения ко
мне. Я был один, сам ненужный всему, и это - "все" было для меня лишним. Я
был в совершенной холодной пустыне одиночества, несуществующий, тень самого
себя, потому что даже мое "я" было мне нужно не больше прошлогоднего снега.
Тогда острейшее чувство одиночества - ужас хлынул в жадную пустоту
духа. Я растворился в нем без упрека и сожаления, потому что нечего сожалеть
и не к кому обращать упреки. Так будет каждый вечер и так должно быть.
- Я борюсь, - сказал я, дрожа от мерзкого страха, - но пусть будет
по-твоему. Природа не терпит пустоты, а у меня нет ничего лучшего подарить
ей. Мы квиты.
И темная вода ужаса сомкнулась над моей головой.
Это было в то время, когда у человека начинает отцветать сердце, и он
мечется по земле, полный смутных видений, музыки горя и ужаса. Тот день
запомнить нетрудно, в моей памяти нет дней страшнее и блаженней его, долгого
дня тоски.
Пыль, духота я жара стояли на улицах. Я тщетно переходил с бульвара на
бульвар, ища тени; мухи преследовали меня; воздух стонал от грохота
экипажей. Пиво согревалось в стакане раньше, чем выпивалось; все было
отвратительно. Тоска терзала, улицы наводили зевоту, люди - апатию; сидя на
запыленной скамейке, я рассеянно провожал глазами их механические фигуры.
Гнетущее однообразие лиц, костюмов и жестов действовало удручающе. Мысли
прыгали, как мальчишки, играющие в чехарду. И вдруг - звонким, далеким
возгласом вспыхнуло это роковое, преследующее меня слово:
- Арвентур.
Я повторил его, разделяя слоги:
- Ар-вен-тур. Ар-вен-тур.
Оно остановилось, засело в мозгу, приковало к себе внимание. Оно
звучало приятно и немного таинственно, в нем слышалось спокойное обещание.
Арвентур - это все равно, как если бы кто-нибудь посмотрел на вас синими
ласковыми глазами.
Несколько раз подряд, беззвучно шевеля губами, я повторил эти восемь
букв. В звуке их был печальный зов, торжественное напоминание, сила и
нежность; бесконечное утешение, отделенное пропастью. Я был бессилен понять
его и мучился, пораженный грустью. Арвентур! Оно не могло быть именем
человека. Я с негодованием отверг эту мысль. Но что же это? И где?
Волны ужасного напряжения вставали, падая вновь, как раненые солдаты.
Ничего не было. Хоровод смутных видений приближался и убегал, полный неясных
контуров, расплывающихся в тумане. Арвентур! Слово это притягивало меня.
Оно, как нечто живое, существовало вне мысли. И я тщетно стремился охватить
его взрывом сознания. В самом звуке слова было нечто, не позволяющее
сомневаться в его праве на существование. Арвентур!
Я сделал несколько шагов по бульвару. Быть может, это название
местечка, деревни, слышанное мною раньше? В моей стране таких имен нет.
Возможно, что оно прочитано в книге. Почему же тогда, прочитанное, оно не
вызвало такой глубокой и нежной грусти? Арвентур!
Взволнованный, я напряженно твердил это слово. Какой далекой, полной
радостью веяло от него! Чужие страны развертывались перед глазами. Смуглые,
смеющиеся люди проходили в моем воображении, указывая на горизонт холмов.
- Арвентур, - говорили они. - Там Арвентур.
Рассеянный, в подавленном настроении, я вышел на набережную. Навстречу
попадалось много знакомых: мы строили любезнейшие гримасы, облегченно
вздыхали и расходились. Арвентур! - это звенело как воспоминание далекой
любви. А за него, вызванное припадком тоски, цеплялось прошлое. Но в прошлом
не было ничего, что нельзя было бы выразить иначе, чем ясным человеческим
языком. Я чувствовал себя смертельно обиженным. Как мог я годами в
сокровеннейших кладовые души выносить это неотразимое слово радости и быть
чужим ему? Утка на лебедином яйце могла бы мне посочувствовать. Арвентур!
Вечером на ужине у знакомых я беспомощно улыбался и говорил, что
простужен. Я ел, презирая себя. Пил, мысленно давая себе пощечины. Три
человека спорили о новом налоге. Еще три, наклонившись друг к другу, шептали
двусмысленности, прыская в соус. Приятная дама с усиками старалась незаметно
вытереть локоть, мокрый от жира. Сосед мой, с головой, напоминающей редьку,
обратился ко мне:
- Вы слышали, как блистательно я защитил интересы личности? По этому
вопросу у меня лежит совершенно готовая статья, я думаю послать ее в
"Торгово-Промышленный Журнал". Система налогов ведет к разврату и
авантюризму.
- Арвентур! - сказал я, впервые чувствуя, что вино крепковато.
Прошла минута молчания. Мы пристально смотрели друг другу в глаза. Он
мялся. Он притворился непонимающим. Он начал снова свою идиотскую песенку.
- Культура, благосостояние, перемена курса, протекционизм...
- Заведенная машина, - благожелательно сказал я, с ненавистью
рассматривая человека-редьку. - Дрянная мельница.
Смутное воспоминание о раздвигаемых стульях, возгласы сожаления - вот и
все. Я вышел. В передней мне дали шляпу. Легкий, спокойный воздух ночной
улицы кружил голову. Слезы душили меня, не принося облегчения. Арвентур!
Пусти меня в свои стены, хрустальный замок радости, Арвентур!
И эхо повторило мой крик отчаяния. Белые птицы, медленно взмахивая
крыльями, летели в темноте к морю. - Арвентур! - кричали они. Я не мог
двинуться с места; обхватив руками фонарный столб, я плакал от невыразимой
тоски. Я боялся думать, страшился оскорбить плоским, ограниченным
представлением нетленную красоту слова. Одну роскошь позволил я себе: цепь
синих холмов, вершины их дымились как жертвенники.
- Там Арвентур! - твердил я.
Круг мысли, очерченный безмолвием, - карманный ночной фонарь, обруч
наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное
мухами, - я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов,
отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить,
что Арвентур есть.
Наследство Пик-Мика. Впервые полностью - А.С.Грин. Загадочные истории.
Пг., 1915. Отдельные новеллы, из которых состоит рассказ, печатались ранее в
газетах и журналах: "Интермедия" - журнал "Солнце России", 1912, Э 137 (38),
ранее - под заглавием "Петух" - газета "Утро Сибири" (Чита), 1909, 25
декабря; "Событие" - журнал "Всемирная панорама", 1909, Э 25, позже, под
заглавием "Событие моряка", - журнал "XX-й век", 1915, Э 23; "Вечер" -
журнал "Весь мир", 1910, Э 20; "Арвентур" - "Книга рассказов "Читатель",
1910.
Оркестрион - механический музыкальный инструмент, по звучанию
имитирующий оркестр.
Ю.Киркин
была нежность, потому что ряд сбивчивых фраз этого господина с
фотографической точностью нарисовал мне его портрет. Он был морж (из
зоологии известно, что в припадке нежности морж бьет самку клыками по
голове) и "по-моржовски" обходился с супругой. Во время разговора я пил
подлую смесь лимонада с английской горькой. Он сказал:
- Д-да.
Я, выведенный из терпения, не противоречил. Наконец, он стал
разгружаться.
- Видите ли, - прохрипел он, - я не того... д-да... Она, надо вам
сказать, рыжая. Я люблю ее больше чем "Муравья", хотя, клянусь дедушкой
сатаны, посмотрели бы вы на "Муравья" в галсе - красота, почище военного
корабля. И вот я сидел... и она сидела... того... и у меня в душе кипит
настоящий вар. Такая она милая, господин, что взял бы да раздавил. Она
говорит: - "Чего ты?" - "Люблю я тебя, - говорю, - оттого и реву". - "Брось,
- говорит, - миленький, ты, - говорит, - того... самый мне дорогой". От этих
слов я не знал что делать. Слов у меня... того... таких нужных нет...
понимаете? А сердце рвется... вот, как полная бочка всхлипывает. Сидел я,
сидел... слезы у нас того... у обоих... Такая меня тоска взяла, не знаю, что
делать. Утюг лежал на столе. Впал я в полное бешенство. Ударил ее. Она
говорит: - "Ты с ума сошел?" Кровь и все такое. Того... видите ли, я не был
пьян, то есть ни-ни. Да.
Конечно, тросы и якоря отучили моржа выражать свои чувства несколько
деликатнее. Ему нужен был выход; человек, охваченный пламенем, не всегда
ищет дверей, он вспоминает и об окошках. Как бы то ни было, я почувствовал к
моржу уважение, смешанное с завистью. Любовь, напоминающая новеллы, и утюг -
это событие.
- Да, - сказал я, барабаня пальцами по столу. - Что такое бегучий
такелаж?
К моему удивлению, собеседник подробно и бойко, не мямля, как пять
минут тому назад, растолковал мне, что бегучий такелаж - подвижные
корабельные снасти. Этот предмет он знал. Слово "того" исчезло. Вслед за
этим он захмелел и упал на стол. Я же пошел домой и, поравнявшись с буфетом,
вспомнил, что нужно захватить с собой бутылку вина.
Пока я покачивался у стойки, багровое лицо буфетчика приняло
колоссальные размеры. Я с любопытством следил за ростом его головы, она
распухала, толстела и через минуту должна была отвалиться прочь, не выдержав
собственной тяжести. Буфетчик завернул бутылку в обрывок газеты и подал мне.
- Приятель, - сказал я, - следите за своей головой. Если она упадет,
это будет событие, перед которым померкнет даже то, что я слышал сегодня, а,
клянусь вашим папашей, я не слыхал более забавной истории.
Мне не на что жаловаться. Я здоров, обладаю прекрасным зрением и живу
больше воображаемой, чем действительной жизнью.
Но каждый вечер, когда золото и кармин запада покрываются пеплом
сумерек, я испытываю безотчетное, жестокое нарастание ужаса. Вокруг меня
все, по-видимому, спокойно; ритмически стучит колесо жизни, и самый стук его
делается незаметным, как стук маятника. Земля неподвижна. Законы дня и ночи
незыблемы. Но я боюсь.
Вчера вечером, как и всегда, я сел за письменный стол. Мне предстояла
сложная работа по отчетности торгового учреждения. Но вместо цифр мои мысли
носились вокруг отрывочных представлений, в которых я сам отсутствовал;
вернее, представления эти существовали как бы помимо меня. Я видел черную,
стремительно убегающую воду, красные фонарики, военный корабль, кусок
болота, освещенный рефлектором. Серебристые острия осоки бросали в воду
черные линии теней; неподвижная, словно вылитая из зеленой бронзы, лягушка
пучила близорукие глаза. Затем какое-то странное, волосатое существо бежало,
вздымая пыль, и я довольно отчетливо видел его босые ноги. Постепенно все
перемешалось, нежные оттенки цветов раскинулись в прихотливый луг,
прозвучала пылкая мелодия индусского марша. Рассеянным движением я занес в
графу цифру и остановился, следя за перепончатыми желтыми крыльями. Они
мелькали довольно долго. Выбросив их из головы, я откинулся в глубину кресла
и стал курить.
Я думал уже, что это досадное состояние, являвшееся естественной
реакцией мозга против сухой счетной работы, кончилось, как вдруг маленькое
кольцо дыма вытянулось на уровне моих глаз и стало человеческим профилем.
Это были кроткие черты благовоспитанной молодой девушки, но в хитро поджатых
губах и скошенном взгляде таилось что-то необъяснимо омерзительное. Дым
растаял, и я почувствовал, что работать не в состоянии. Самая мысль об
усилии казалась противной. Вид письменного стола наводил скуку. Мыслей не
было. Все вещи стали чужими и ненужными, точно их принесли насильно. Мне
было тесно, я испытывал почти физическую неловкость от близости стен, мебели
и разных давно знакомых предметов... Мне ничего не хотелось, и вместе с тем
томительное состояние бездеятельности разрасталось в глухую тревогу и
нетерпение.
Я должен упомянуть еще раз, что мозг мой совершенно прекратил
логическую работу. Мысль исчезла. Я был чувствующей себя материей. Комната и
все предметы, находившиеся перед моими глазами, воспринимались зрением так
же, как зеркалом - тупо и безотчетно. Я не был центром; чувство
психологической устойчивости распределилось равномерно на все, кроме меня. Я
расплывался в тоскливой пустоте прострации и зависел от ничтожнейших
чувственных эмоций. Потребность двигаться была первой, хотя довольно туманно
сознанной мной потребностью; я встал, безучастно подержал в руках книгу и
положил ее на прежнее место.
Это, очевидно, не удовлетворило меня, потому что в следующий затем
момент я принялся рассматривать рисунок обоев, внимательно фиксируя белые и
малиновые лепестки фантастических венчиков. Затем вынул из подсвечника
огарок стеариновой свечи и стал сверлить его перочинным ножиком, добираясь
до фитиля. Мягкое хрустение стеарина доставило мне некоторое развлечение.
Потом нарисовал карандашом несколько завитушек, перечеркивая их кривыми,
равномерно уменьшающимися линиями, положил карандаш, оглянулся, и вдруг
сильное, необъяснимое беспокойство сделало меня легким, как резиновый мяч.
Я сделал по комнате несколько шагов, остановился и стал прислушиваться.
Мертвая тишина стояла вокруг. С улицы сквозь плотно закупоренное окно не
доносилось ни одного звука. Тишина эта была ненужной, как были бы не нужны
для меня в то время шум улицы, песня, гром музыки. Ненужными также были моя
комната, кровать, графин, лампа, стулья, книги, пепельница и оконные
занавески. Я не чувствовал надобности ни в чем, кроме тоскливого и
бесцельного желания двигаться.
В это время я не испытывал еще никакого страха. Он появился с первым
биением пульса мысли, с ее развитием. Я не мог уловить точно этот момент,
помню лишь стремительно выросшее сознание полной и абсолютной ненужности
всего. Я как будто терял всякую способность ассоциации. Все, вплоть до
брошенного окурка, существовало самостоятельно, без всякого отношения ко
мне. Я был один, сам ненужный всему, и это - "все" было для меня лишним. Я
был в совершенной холодной пустыне одиночества, несуществующий, тень самого
себя, потому что даже мое "я" было мне нужно не больше прошлогоднего снега.
Тогда острейшее чувство одиночества - ужас хлынул в жадную пустоту
духа. Я растворился в нем без упрека и сожаления, потому что нечего сожалеть
и не к кому обращать упреки. Так будет каждый вечер и так должно быть.
- Я борюсь, - сказал я, дрожа от мерзкого страха, - но пусть будет
по-твоему. Природа не терпит пустоты, а у меня нет ничего лучшего подарить
ей. Мы квиты.
И темная вода ужаса сомкнулась над моей головой.
Это было в то время, когда у человека начинает отцветать сердце, и он
мечется по земле, полный смутных видений, музыки горя и ужаса. Тот день
запомнить нетрудно, в моей памяти нет дней страшнее и блаженней его, долгого
дня тоски.
Пыль, духота я жара стояли на улицах. Я тщетно переходил с бульвара на
бульвар, ища тени; мухи преследовали меня; воздух стонал от грохота
экипажей. Пиво согревалось в стакане раньше, чем выпивалось; все было
отвратительно. Тоска терзала, улицы наводили зевоту, люди - апатию; сидя на
запыленной скамейке, я рассеянно провожал глазами их механические фигуры.
Гнетущее однообразие лиц, костюмов и жестов действовало удручающе. Мысли
прыгали, как мальчишки, играющие в чехарду. И вдруг - звонким, далеким
возгласом вспыхнуло это роковое, преследующее меня слово:
- Арвентур.
Я повторил его, разделяя слоги:
- Ар-вен-тур. Ар-вен-тур.
Оно остановилось, засело в мозгу, приковало к себе внимание. Оно
звучало приятно и немного таинственно, в нем слышалось спокойное обещание.
Арвентур - это все равно, как если бы кто-нибудь посмотрел на вас синими
ласковыми глазами.
Несколько раз подряд, беззвучно шевеля губами, я повторил эти восемь
букв. В звуке их был печальный зов, торжественное напоминание, сила и
нежность; бесконечное утешение, отделенное пропастью. Я был бессилен понять
его и мучился, пораженный грустью. Арвентур! Оно не могло быть именем
человека. Я с негодованием отверг эту мысль. Но что же это? И где?
Волны ужасного напряжения вставали, падая вновь, как раненые солдаты.
Ничего не было. Хоровод смутных видений приближался и убегал, полный неясных
контуров, расплывающихся в тумане. Арвентур! Слово это притягивало меня.
Оно, как нечто живое, существовало вне мысли. И я тщетно стремился охватить
его взрывом сознания. В самом звуке слова было нечто, не позволяющее
сомневаться в его праве на существование. Арвентур!
Я сделал несколько шагов по бульвару. Быть может, это название
местечка, деревни, слышанное мною раньше? В моей стране таких имен нет.
Возможно, что оно прочитано в книге. Почему же тогда, прочитанное, оно не
вызвало такой глубокой и нежной грусти? Арвентур!
Взволнованный, я напряженно твердил это слово. Какой далекой, полной
радостью веяло от него! Чужие страны развертывались перед глазами. Смуглые,
смеющиеся люди проходили в моем воображении, указывая на горизонт холмов.
- Арвентур, - говорили они. - Там Арвентур.
Рассеянный, в подавленном настроении, я вышел на набережную. Навстречу
попадалось много знакомых: мы строили любезнейшие гримасы, облегченно
вздыхали и расходились. Арвентур! - это звенело как воспоминание далекой
любви. А за него, вызванное припадком тоски, цеплялось прошлое. Но в прошлом
не было ничего, что нельзя было бы выразить иначе, чем ясным человеческим
языком. Я чувствовал себя смертельно обиженным. Как мог я годами в
сокровеннейших кладовые души выносить это неотразимое слово радости и быть
чужим ему? Утка на лебедином яйце могла бы мне посочувствовать. Арвентур!
Вечером на ужине у знакомых я беспомощно улыбался и говорил, что
простужен. Я ел, презирая себя. Пил, мысленно давая себе пощечины. Три
человека спорили о новом налоге. Еще три, наклонившись друг к другу, шептали
двусмысленности, прыская в соус. Приятная дама с усиками старалась незаметно
вытереть локоть, мокрый от жира. Сосед мой, с головой, напоминающей редьку,
обратился ко мне:
- Вы слышали, как блистательно я защитил интересы личности? По этому
вопросу у меня лежит совершенно готовая статья, я думаю послать ее в
"Торгово-Промышленный Журнал". Система налогов ведет к разврату и
авантюризму.
- Арвентур! - сказал я, впервые чувствуя, что вино крепковато.
Прошла минута молчания. Мы пристально смотрели друг другу в глаза. Он
мялся. Он притворился непонимающим. Он начал снова свою идиотскую песенку.
- Культура, благосостояние, перемена курса, протекционизм...
- Заведенная машина, - благожелательно сказал я, с ненавистью
рассматривая человека-редьку. - Дрянная мельница.
Смутное воспоминание о раздвигаемых стульях, возгласы сожаления - вот и
все. Я вышел. В передней мне дали шляпу. Легкий, спокойный воздух ночной
улицы кружил голову. Слезы душили меня, не принося облегчения. Арвентур!
Пусти меня в свои стены, хрустальный замок радости, Арвентур!
И эхо повторило мой крик отчаяния. Белые птицы, медленно взмахивая
крыльями, летели в темноте к морю. - Арвентур! - кричали они. Я не мог
двинуться с места; обхватив руками фонарный столб, я плакал от невыразимой
тоски. Я боялся думать, страшился оскорбить плоским, ограниченным
представлением нетленную красоту слова. Одну роскошь позволил я себе: цепь
синих холмов, вершины их дымились как жертвенники.
- Там Арвентур! - твердил я.
Круг мысли, очерченный безмолвием, - карманный ночной фонарь, обруч
наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное
мухами, - я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов,
отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить,
что Арвентур есть.
Наследство Пик-Мика. Впервые полностью - А.С.Грин. Загадочные истории.
Пг., 1915. Отдельные новеллы, из которых состоит рассказ, печатались ранее в
газетах и журналах: "Интермедия" - журнал "Солнце России", 1912, Э 137 (38),
ранее - под заглавием "Петух" - газета "Утро Сибири" (Чита), 1909, 25
декабря; "Событие" - журнал "Всемирная панорама", 1909, Э 25, позже, под
заглавием "Событие моряка", - журнал "XX-й век", 1915, Э 23; "Вечер" -
журнал "Весь мир", 1910, Э 20; "Арвентур" - "Книга рассказов "Читатель",
1910.
Оркестрион - механический музыкальный инструмент, по звучанию
имитирующий оркестр.
Ю.Киркин