Страница:
- Так надо подумать, - сказала она, вздрогнув и с серьезным лицом
усаживаясь за стол. - Насколько все плохо?
Шамполион рассказал, не прибегая даже к ощутительному извращению
фактов. Преследование одинаково по существу, - кто бы ни подвергался ему,
вор или Гарибальди.
- Боже! Береги себя, Коллар! - сказала Полина. - Хочешь в Америку?
- Нет, я подумаю, - ответил Шамполион, садясь рядом с нею. - Явного
еще ничего нет. Пока я думаю о тебе.
Когда он говорил это, целуя ее руки, глуховатый мужской голос, скользя
по телефонному проводу из пространства в пространство, оканчивал разговор
следующими словами:
- Итак, в шесть - тревога.
- Да, так решено, - прозвучал ответ.
- И мы отдохнем.
- Отдохнем, да...
Аппараты умолкли.
На рассвете Шамполион внезапно проснулся в таком ровном и тихом
настроении, что мысли его, ясно возникая среди остатков дремоты, связной
непрерывностью своей напоминали чтение книги. Он лежал на спине. На спине
же, рядом с ним, лежала Полина, слегка повернув к нему голову, и ему
показалось, что сквозь тени ее ресниц блестел взгляд. Он хотел что-то
сказать, но, присмотревшись, убедился в ошибке. Она спала. Край сорочки на
полуоткрытой груди вздрагивал, едва заметными движениями следуя ритму
сердца, и от этого, силой таинственного значения наших впечатлений,
Шамполион ощутил мягкую близость к спящему существу и радость быть с ним.
Он тихо положил руку на ее сердце, отнял ладонь, откинул с маленького уха
послушные волосы и весело посмотрел в потолок, где среди голубых квадратов
были нарисованы листья, цветы и птицы. Тогда, желая и не желая будить
Полину, он осторожно покинул кровать, налил воды с сиропом и присел у окна,
наблюдая стаю голубей, клевавших на еще не подметенной мостовой.
Было так тихо, что долгий телефонный звонок, деловой трелью
прорезавший молчание комнат, неприятно оживил Шамполиона, рассеянно
сидевшего у окна. Полина не проснулась, лишь ее голова сонным движением
повернулась от стены к комнате.
Шамполион снял трубку аппарата, бывшего в кабинете, через три двери от
спальни.
- Говорите и слушайте, - условно сказал он.
- Все ли здоровы? - спросили его.
- Смотря какая погода.
- Одевайтесь теплее; ветер довольно резок.
- Я слушаю.
- Все хорошо, если состоится прогулка.
- Так.
- Продаете ли вороную лошадь?
- Нет, я купил еще одну закладку.
Шамполион резко отбросил трубку. Звонил и говорил Вест. Весь этот
разговор, составленный из выражений условных, означал, что Шамполион должен
спасаться, покинуть город ранее полудня и по одному, строго определенному
направлению. Сыск установил след, организовав западню.
Когда Шамполион вернулся в спальню, он выглядел уже чужим мирной
обстановке квартиры. Все напряжение опасности отразилось в его лице; глаза
запали, блестя скользящим, жестко сосредоточенным взглядом, и каждая черта
определилась так выпукло, словно все лицо, фигуру преступника облил
сильнейший свет. Шамполион быстро оделся и решительно разбудил Полину.
- Который час? - потягиваясь, спросила она.
- Час отъезда. Вставай. Нельзя терять ни минуты, - я под угрозой.
Она вскочила, сильно протерла глаза; затем, взволнованная тоном,
бросила ряд вопросов. Он, взяв ее руки, сказал:
- Да, я бегу. Не время расспрашивать.
- Я с тобой.
- Если можешь... - радостно сказал он. - Ты первая, которой я говорю
так.
- Верю.
Ее тоскующее прекрасное лицо горело слезами. Но это не были слезы
слабости. Одеваясь, она заметила:
- Путешественник с дамой меньше возбудит подозрений.
- Да, и это в счет на худой конец.
- Куда мы едем?
- В Марсель. По многим причинам я могу ехать лишь в этом направлении.
Турнейль не ответила. Шамполион быстро гримировался. Когда Полина
обернулась на его возглас, перед ней стоял выцветший, сутулый человек лет
пятидесяти с развратным лицом грязного дельца, брюшком, лысиной и
полуседыми длинными бакенбардами.
- Это жестоко! - насильно улыбнулась она, припудривая глаза.
- Жестоко, но хорошо. Наконец, вот! - Он, подбросив, поймал блестящий
револьвер. - Возьми деньги.
- Я взяла.
Теперь, вполне готовый к отъезду и борьбе, он почувствовал
лихорадочную усталость азартного игрока, которому с уходом годов длиннее
кажутся когда-то короткие в своей остроте ночи, тягостнее - ожидания ставок
и раздражительнее - проигрыш, усталость подчеркивалась любовью. Он желал бы
вновь присесть у окна, смотреть на голубей и слышать ровное дыхание спящей
женщины.
Они вышли, взяв лишь по небольшому саквояжу. Шамполион, не будя
прислуги, открыл двери собственным, сделанным на всякий случай ключом.
В тревоге промелькнули вокзалы, билетная касса и дебаркадер. Поезд
отошел. В купе, кроме них, никого не было.
Поезд шел полями с осевшим на ложбинах утренним чистым туманом.
Пунцовые и белые облака, сторонясь, пропускали низкий пук ярких лучей,
западавших на возвышения. Еще нигде не было видно людей, лишь изредка
одинокая фура с дремлющим на ней мужиком сторожила закрытый переезд; это
продолжение безлюдной тишины, в которой проснулся Шамполион, помогало ему
разбираться в себе. Сидя против Полины, смотря на нее и разговаривая, он
продолжал ощупью, бессознательно, отбрасывать тревогу роковых возможностей,
разбираться в обстоятельствах и мысленно вести расчеты с опасностью во всех
ее видах, рисуемых его опытным, точным воображением.
- Твоя жизнь ужасна, - сказала Полина. - Спасаться и нападать; быть
постоянно настороже, проверять себя, испытывать других... Какая пытка!
Какой заговор изменил сущность мира? Коллар, оставь политику, пока не ушла
жизнь. Еще не поздно. Мы можем скрыться навсегда в далекой стране.
- Это не для меня, - коротко ответил Шамполион.
- Ты не придаешь значения моим словам.
- Не раз мы говорили об этом. Я все-таки люблю в жизни ее холодное,
головокружительное бешенство.
- Коллар, это пройдет, пройдет, может быть, скоро, и ты не вернешь уже
тихого угла, который ждал тебя вместе со мной.
- Не могу.
- Решись все-таки. Мне достаточно твоего слова, Коллар. Марсель ведет
и в Англию и в Америку.
- Я стремлюсь в Лондон.
- Нет. Дальше.
- Как ты настойчива!
- Знаешь, ведь я люблю.
- Но и я, черт возьми! Однако не любовь решает судьбу! Оставим это.
Он отвернулся к окну, выдохнув сигарный дым с силой, разбившей его о
стекло круглым пятном.
С тоскливым, страстным вниманием смотрела женщина на того, кто был
(назвался) Коллар. Мысли ее мешались. Наконец, воля одержала победу, и
Шамполион, взглянув снова, не заметил и следа тонкой игры страстей,
схлынувшей в глубину женской души.
- С.-Ж., - сказал кондуктор, проверяя билеты.
Полина подала свой. Один его угол был согнут.
- Есть здесь буфет, Коллар?
- Есть; это маленький городок.
- Ты знаешь?
- Да, я здесь был.
Приключение в тюрьме два года назад озарило его холодным
воспоминанием. Останавливаясь, вагон вздрогнул; скрипнули тормоза.
Снова открылась дверь, пропустив трех кондукторов, и по
непроизвольному движению их лиц, выдавших нападение прямым взглядом на руки
Шамполиона, он мгновенно сообразил, что путешествие кончено. В купе было
тесно. Один из сыщиков загородил своей фигурой Полину, Шамполион не видел
ее. Было уже поздно думать о чем-либо. Его вязали и били; он вывертывался,
как скользящая большая рыба в жадных руках, и изнемог. Ручные кандалы
покончили дело. Выходя, в толпе, запрудившей проход, ослепленный волнением,
он, задыхаясь, громко сказал:
- Где ты?
Ему ответил - ниоткуда и близко - мертвый, как стук, голос:
- Буду с тобой...
Палач грелся на кухне, неотступно думая о шее преступника с вялым,
нудным содроганием раба, ждущего подачки и плети. Это был хмурый старик.
Ему обещали сто франков и четверть срока. Он не смел отказаться. Кроме
того, в его измученном тюрьмой сердце жила смелая надежда вернуться на три
года скорее к заброшенным огуречным грядкам, забыв о маленьких девочках,
плачущих всегда горько и громко.
Стояло холодное, темное и сырое утро. Шамполион не спал. К четырем
часам его оставило мужество. Но не страх сменил стиснутую силу души, ее
давила тяжесть - фатализм внешнего. Он сидел в камере 23, из которой два
года тому назад был выпущен, как гордая птица, скромной и смелой девушкой.
Город был тот, в котором его поймали тогда и теперь. Запыленная надпись на
подоконнике, выцарапанная гвоздем, сделана была его скучающей, небрежной
рукой; надпись гласила:
"Еще не пришел мой час".
"Еще" и "не" стерлись. Остальное потрясло приговоренного. Но к
подоконнику, как к магниту, обращались его глаза, и с холодом, с непонятной
жаждой мучительства он внимательно повторял их, вздрагивая, как от ножа.
Власти, боясь бегства, покончили с ним скоро и решительно. Скованный
по рукам и ногам, Шамполион просидел только неделю. Суд приехал в С.-Ж.,
собрав наскоро обвинения по самым громким делам бандита, судьи выслушали
для приличия защиту и обвинение и постановили гильотину.
Полины Шамполион больше не видел. Он думал, что ее держат в другой
тюрьме. Представляя, как она перенесла известие о том, кто Коллар, он весь
сжимался от скорби, но сам отдал бы голову за то, чтобы увидеть Турнейль.
Надежды на это у него не было.
- Вина! - сказал он в окошечко.
Немного спустя дверь открылась. Казенная рука грубо протянула бутылку.
Шамполион пил из горлышка. Настроение стало светлее и шире; искры
бесшабашности заблестели в нем, смерть показалась жизнью... Вдруг тяжкий
удар отчетливого сознания истребил хмель.
- Жизни! - закричал Шамполион. - Жизни вовсю!
Но припадок скоро прошел. Наступил счастливый момент безразличия, -
разложения нервов. Шамполион сидел, механически покачивая головой, и думал
об опере.
Состояние, в котором он находился, можно сравнить с несуществующим
длительным взрывом. Малейший шорох волновал слух. Поэтому долгий
ворочающийся звон ключа в двери заставил его вскочить, как от
электрического заряда.
Он вскочил: за женщиной, прямо вошедшей в камеру, стояла тень в
казенном мундире. Тень сказала:
- По особому разрешению.
Слов этих он не расслышал. Взмахнув скованными руками - единственный
доступный ему теперь жест, - он бессознательно рванул кандалы. Нечто в лице
Турнейль - не торжественность предсмертного свидания - молчание в ее лице -
поразило его. Возвращая самообладание, он сказал:
- Полина?! Да, ты! Видишь?
Она молчала. Ненависть и любовь по-прежнему спорили в ее сердце, и
самое памятное объятие не было памятнее короткого толчка в грудь.
- Я пришла, - холодно сказала она, заметив, что молчание становится
тягостным, - увидеть вас снова, Шамполион, в том же месте, из которого
когда-то освободила. Ведь я - Рене.
Он не сразу понял это, но когда наконец понял, в нем не было уже ни
мыслей, ни слов - одни грохочущие воспоминания. Он стоял совершенно
больной, больной неописуемым потрясением. Из глубины памяти, раздвигая ее
смутные тени, отчетливо вышел образ закутанной в платок девушки; образ
этот, стремительно потеряв очертания, слился с образом Полины Турнейль и
стал ею.
- Вы предали... - страшась всего, сказал он, когда боль, усиливаясь,
не позволяла более молчать.
- Да.
- Вы - Рене!
- Да.
- Знайте, - сказал он, помедлив и смеясь так презрительно, как смеялся
в лучшие дни своего блестящего прошлого, - я снова оттолкнул бы вас...
туда!.. прочь!..
Жалкая, измученная улыбка появилась на бледных губах Рене. Даже ее
незаурядные силы давила тяжесть этой победы, в которой победитель, сражая
самого себя, не просит и не дает пощады. Простить она не могла.
- Да, вы толкнули меня совершенно простым движением. В грязь. Я
упала... и еще ниже. Я продавалась за деньги. Меня встретил Турнейль, я
взяла остаток его чахоточной жизни и его миллионы. Почти все это ушло на
вас, Шамполион. Лучшие сыщики помогали мне. Продался Вест и другие. Вас
вели под руки с завязанными глазами к яме... но как это было дьявольски
трудно, признаюсь! И вот вы упали.
- Сыщики? - недоверчиво спросил он. - Кто же? Не однобокие ли умом
Гиктон и Фазелио?
- Все равно. Ждущие признания гении имеются и в этой среде.
- Может быть. Вы довольны?
- А? Я не знаю, Шамполион.
Она с трудом прошептала это, и он увидел, что глаза ее полны слез.
Шамполион сел, понурясь. Тогда быстрым материнским движением она прижала
его горячую голову к своей нежной груди и горько заплакала, а он, поборов
опустошение души, тоже приник к ней, тронутый силой этой любви, нашедшей
исход в ненависти, любви ненавидящей - чувстве ужасной сказки.
Рене встала.
- Отец умер, спился, - сказала она. - Мои мечты, те, с которыми я
освободила тебя, ты знаешь, потому что знаешь меня. Прощай же! Когда ты...
уходишь?
- С последним ударом пяти.
- Скоро придет священник.
- Он скажет мне о пустом небе.
- Наполним же его опрокинутую чашу последними взглядами. Ты помнишь
мои слова в вагоне?
- Помню "Буду с тобой".
- И буду... и буду с тобой.
- Рене! - сказал он, останавливая ее. - Не дух ли ты? Кто пустил тебя
сюда, в эту могилу?
- Те, кто имеет власть и знает мою судьбу.
Она вышла; ее последний взгляд воодушевил и успокоил Шамполиона. Он
думал о закутанной девушке, лица которой хорошенько даже не рассмотрел, и о
только что ушедшей женщине, которую потерял. Но казалось, что в сумраке
начинающегося рассвета в камере с бледным огнем лампы еще длится ее
невидимое присутствие.
Он приблизился к подоконнику и спокойно прочитал то, что не стирается
никогда:
"...пришел мой час".
Рене была одна. Когда часы, висевшие против нее, начали отбивать пять
и пробил последний, сильнее других прозвучавший удар, - удар вдали громко
прозвучал в ней, вихрем сметая прошлое. Ее трясло, зубы стучали. Она выпила
яд, крепко прижала к глазам мокрый платок и прилегла на диван.
Рене. Впервые - журнал "Аргус", 1917, ЭЭ 9-10.
Латюд, Жан Анри (1725-1805) - французский авантюрист, просидевший в
тюрьмах более 30 лет.
Железная маска - таинственный узник, умерший в Бастилии в 1703 году.
Лицо его всегда было под маской.
Челлини, Бьенвенуто (1500-1571) - знаменитый итальянский скульптор,
ювелир и писатель.
Веселая вдова - здесь: ироническое название гильотины.
Червонный валет - прозвище богатых бездельников, здесь: члены
одноименной банды.
Ю.Киркин
усаживаясь за стол. - Насколько все плохо?
Шамполион рассказал, не прибегая даже к ощутительному извращению
фактов. Преследование одинаково по существу, - кто бы ни подвергался ему,
вор или Гарибальди.
- Боже! Береги себя, Коллар! - сказала Полина. - Хочешь в Америку?
- Нет, я подумаю, - ответил Шамполион, садясь рядом с нею. - Явного
еще ничего нет. Пока я думаю о тебе.
Когда он говорил это, целуя ее руки, глуховатый мужской голос, скользя
по телефонному проводу из пространства в пространство, оканчивал разговор
следующими словами:
- Итак, в шесть - тревога.
- Да, так решено, - прозвучал ответ.
- И мы отдохнем.
- Отдохнем, да...
Аппараты умолкли.
На рассвете Шамполион внезапно проснулся в таком ровном и тихом
настроении, что мысли его, ясно возникая среди остатков дремоты, связной
непрерывностью своей напоминали чтение книги. Он лежал на спине. На спине
же, рядом с ним, лежала Полина, слегка повернув к нему голову, и ему
показалось, что сквозь тени ее ресниц блестел взгляд. Он хотел что-то
сказать, но, присмотревшись, убедился в ошибке. Она спала. Край сорочки на
полуоткрытой груди вздрагивал, едва заметными движениями следуя ритму
сердца, и от этого, силой таинственного значения наших впечатлений,
Шамполион ощутил мягкую близость к спящему существу и радость быть с ним.
Он тихо положил руку на ее сердце, отнял ладонь, откинул с маленького уха
послушные волосы и весело посмотрел в потолок, где среди голубых квадратов
были нарисованы листья, цветы и птицы. Тогда, желая и не желая будить
Полину, он осторожно покинул кровать, налил воды с сиропом и присел у окна,
наблюдая стаю голубей, клевавших на еще не подметенной мостовой.
Было так тихо, что долгий телефонный звонок, деловой трелью
прорезавший молчание комнат, неприятно оживил Шамполиона, рассеянно
сидевшего у окна. Полина не проснулась, лишь ее голова сонным движением
повернулась от стены к комнате.
Шамполион снял трубку аппарата, бывшего в кабинете, через три двери от
спальни.
- Говорите и слушайте, - условно сказал он.
- Все ли здоровы? - спросили его.
- Смотря какая погода.
- Одевайтесь теплее; ветер довольно резок.
- Я слушаю.
- Все хорошо, если состоится прогулка.
- Так.
- Продаете ли вороную лошадь?
- Нет, я купил еще одну закладку.
Шамполион резко отбросил трубку. Звонил и говорил Вест. Весь этот
разговор, составленный из выражений условных, означал, что Шамполион должен
спасаться, покинуть город ранее полудня и по одному, строго определенному
направлению. Сыск установил след, организовав западню.
Когда Шамполион вернулся в спальню, он выглядел уже чужим мирной
обстановке квартиры. Все напряжение опасности отразилось в его лице; глаза
запали, блестя скользящим, жестко сосредоточенным взглядом, и каждая черта
определилась так выпукло, словно все лицо, фигуру преступника облил
сильнейший свет. Шамполион быстро оделся и решительно разбудил Полину.
- Который час? - потягиваясь, спросила она.
- Час отъезда. Вставай. Нельзя терять ни минуты, - я под угрозой.
Она вскочила, сильно протерла глаза; затем, взволнованная тоном,
бросила ряд вопросов. Он, взяв ее руки, сказал:
- Да, я бегу. Не время расспрашивать.
- Я с тобой.
- Если можешь... - радостно сказал он. - Ты первая, которой я говорю
так.
- Верю.
Ее тоскующее прекрасное лицо горело слезами. Но это не были слезы
слабости. Одеваясь, она заметила:
- Путешественник с дамой меньше возбудит подозрений.
- Да, и это в счет на худой конец.
- Куда мы едем?
- В Марсель. По многим причинам я могу ехать лишь в этом направлении.
Турнейль не ответила. Шамполион быстро гримировался. Когда Полина
обернулась на его возглас, перед ней стоял выцветший, сутулый человек лет
пятидесяти с развратным лицом грязного дельца, брюшком, лысиной и
полуседыми длинными бакенбардами.
- Это жестоко! - насильно улыбнулась она, припудривая глаза.
- Жестоко, но хорошо. Наконец, вот! - Он, подбросив, поймал блестящий
револьвер. - Возьми деньги.
- Я взяла.
Теперь, вполне готовый к отъезду и борьбе, он почувствовал
лихорадочную усталость азартного игрока, которому с уходом годов длиннее
кажутся когда-то короткие в своей остроте ночи, тягостнее - ожидания ставок
и раздражительнее - проигрыш, усталость подчеркивалась любовью. Он желал бы
вновь присесть у окна, смотреть на голубей и слышать ровное дыхание спящей
женщины.
Они вышли, взяв лишь по небольшому саквояжу. Шамполион, не будя
прислуги, открыл двери собственным, сделанным на всякий случай ключом.
В тревоге промелькнули вокзалы, билетная касса и дебаркадер. Поезд
отошел. В купе, кроме них, никого не было.
Поезд шел полями с осевшим на ложбинах утренним чистым туманом.
Пунцовые и белые облака, сторонясь, пропускали низкий пук ярких лучей,
западавших на возвышения. Еще нигде не было видно людей, лишь изредка
одинокая фура с дремлющим на ней мужиком сторожила закрытый переезд; это
продолжение безлюдной тишины, в которой проснулся Шамполион, помогало ему
разбираться в себе. Сидя против Полины, смотря на нее и разговаривая, он
продолжал ощупью, бессознательно, отбрасывать тревогу роковых возможностей,
разбираться в обстоятельствах и мысленно вести расчеты с опасностью во всех
ее видах, рисуемых его опытным, точным воображением.
- Твоя жизнь ужасна, - сказала Полина. - Спасаться и нападать; быть
постоянно настороже, проверять себя, испытывать других... Какая пытка!
Какой заговор изменил сущность мира? Коллар, оставь политику, пока не ушла
жизнь. Еще не поздно. Мы можем скрыться навсегда в далекой стране.
- Это не для меня, - коротко ответил Шамполион.
- Ты не придаешь значения моим словам.
- Не раз мы говорили об этом. Я все-таки люблю в жизни ее холодное,
головокружительное бешенство.
- Коллар, это пройдет, пройдет, может быть, скоро, и ты не вернешь уже
тихого угла, который ждал тебя вместе со мной.
- Не могу.
- Решись все-таки. Мне достаточно твоего слова, Коллар. Марсель ведет
и в Англию и в Америку.
- Я стремлюсь в Лондон.
- Нет. Дальше.
- Как ты настойчива!
- Знаешь, ведь я люблю.
- Но и я, черт возьми! Однако не любовь решает судьбу! Оставим это.
Он отвернулся к окну, выдохнув сигарный дым с силой, разбившей его о
стекло круглым пятном.
С тоскливым, страстным вниманием смотрела женщина на того, кто был
(назвался) Коллар. Мысли ее мешались. Наконец, воля одержала победу, и
Шамполион, взглянув снова, не заметил и следа тонкой игры страстей,
схлынувшей в глубину женской души.
- С.-Ж., - сказал кондуктор, проверяя билеты.
Полина подала свой. Один его угол был согнут.
- Есть здесь буфет, Коллар?
- Есть; это маленький городок.
- Ты знаешь?
- Да, я здесь был.
Приключение в тюрьме два года назад озарило его холодным
воспоминанием. Останавливаясь, вагон вздрогнул; скрипнули тормоза.
Снова открылась дверь, пропустив трех кондукторов, и по
непроизвольному движению их лиц, выдавших нападение прямым взглядом на руки
Шамполиона, он мгновенно сообразил, что путешествие кончено. В купе было
тесно. Один из сыщиков загородил своей фигурой Полину, Шамполион не видел
ее. Было уже поздно думать о чем-либо. Его вязали и били; он вывертывался,
как скользящая большая рыба в жадных руках, и изнемог. Ручные кандалы
покончили дело. Выходя, в толпе, запрудившей проход, ослепленный волнением,
он, задыхаясь, громко сказал:
- Где ты?
Ему ответил - ниоткуда и близко - мертвый, как стук, голос:
- Буду с тобой...
Палач грелся на кухне, неотступно думая о шее преступника с вялым,
нудным содроганием раба, ждущего подачки и плети. Это был хмурый старик.
Ему обещали сто франков и четверть срока. Он не смел отказаться. Кроме
того, в его измученном тюрьмой сердце жила смелая надежда вернуться на три
года скорее к заброшенным огуречным грядкам, забыв о маленьких девочках,
плачущих всегда горько и громко.
Стояло холодное, темное и сырое утро. Шамполион не спал. К четырем
часам его оставило мужество. Но не страх сменил стиснутую силу души, ее
давила тяжесть - фатализм внешнего. Он сидел в камере 23, из которой два
года тому назад был выпущен, как гордая птица, скромной и смелой девушкой.
Город был тот, в котором его поймали тогда и теперь. Запыленная надпись на
подоконнике, выцарапанная гвоздем, сделана была его скучающей, небрежной
рукой; надпись гласила:
"Еще не пришел мой час".
"Еще" и "не" стерлись. Остальное потрясло приговоренного. Но к
подоконнику, как к магниту, обращались его глаза, и с холодом, с непонятной
жаждой мучительства он внимательно повторял их, вздрагивая, как от ножа.
Власти, боясь бегства, покончили с ним скоро и решительно. Скованный
по рукам и ногам, Шамполион просидел только неделю. Суд приехал в С.-Ж.,
собрав наскоро обвинения по самым громким делам бандита, судьи выслушали
для приличия защиту и обвинение и постановили гильотину.
Полины Шамполион больше не видел. Он думал, что ее держат в другой
тюрьме. Представляя, как она перенесла известие о том, кто Коллар, он весь
сжимался от скорби, но сам отдал бы голову за то, чтобы увидеть Турнейль.
Надежды на это у него не было.
- Вина! - сказал он в окошечко.
Немного спустя дверь открылась. Казенная рука грубо протянула бутылку.
Шамполион пил из горлышка. Настроение стало светлее и шире; искры
бесшабашности заблестели в нем, смерть показалась жизнью... Вдруг тяжкий
удар отчетливого сознания истребил хмель.
- Жизни! - закричал Шамполион. - Жизни вовсю!
Но припадок скоро прошел. Наступил счастливый момент безразличия, -
разложения нервов. Шамполион сидел, механически покачивая головой, и думал
об опере.
Состояние, в котором он находился, можно сравнить с несуществующим
длительным взрывом. Малейший шорох волновал слух. Поэтому долгий
ворочающийся звон ключа в двери заставил его вскочить, как от
электрического заряда.
Он вскочил: за женщиной, прямо вошедшей в камеру, стояла тень в
казенном мундире. Тень сказала:
- По особому разрешению.
Слов этих он не расслышал. Взмахнув скованными руками - единственный
доступный ему теперь жест, - он бессознательно рванул кандалы. Нечто в лице
Турнейль - не торжественность предсмертного свидания - молчание в ее лице -
поразило его. Возвращая самообладание, он сказал:
- Полина?! Да, ты! Видишь?
Она молчала. Ненависть и любовь по-прежнему спорили в ее сердце, и
самое памятное объятие не было памятнее короткого толчка в грудь.
- Я пришла, - холодно сказала она, заметив, что молчание становится
тягостным, - увидеть вас снова, Шамполион, в том же месте, из которого
когда-то освободила. Ведь я - Рене.
Он не сразу понял это, но когда наконец понял, в нем не было уже ни
мыслей, ни слов - одни грохочущие воспоминания. Он стоял совершенно
больной, больной неописуемым потрясением. Из глубины памяти, раздвигая ее
смутные тени, отчетливо вышел образ закутанной в платок девушки; образ
этот, стремительно потеряв очертания, слился с образом Полины Турнейль и
стал ею.
- Вы предали... - страшась всего, сказал он, когда боль, усиливаясь,
не позволяла более молчать.
- Да.
- Вы - Рене!
- Да.
- Знайте, - сказал он, помедлив и смеясь так презрительно, как смеялся
в лучшие дни своего блестящего прошлого, - я снова оттолкнул бы вас...
туда!.. прочь!..
Жалкая, измученная улыбка появилась на бледных губах Рене. Даже ее
незаурядные силы давила тяжесть этой победы, в которой победитель, сражая
самого себя, не просит и не дает пощады. Простить она не могла.
- Да, вы толкнули меня совершенно простым движением. В грязь. Я
упала... и еще ниже. Я продавалась за деньги. Меня встретил Турнейль, я
взяла остаток его чахоточной жизни и его миллионы. Почти все это ушло на
вас, Шамполион. Лучшие сыщики помогали мне. Продался Вест и другие. Вас
вели под руки с завязанными глазами к яме... но как это было дьявольски
трудно, признаюсь! И вот вы упали.
- Сыщики? - недоверчиво спросил он. - Кто же? Не однобокие ли умом
Гиктон и Фазелио?
- Все равно. Ждущие признания гении имеются и в этой среде.
- Может быть. Вы довольны?
- А? Я не знаю, Шамполион.
Она с трудом прошептала это, и он увидел, что глаза ее полны слез.
Шамполион сел, понурясь. Тогда быстрым материнским движением она прижала
его горячую голову к своей нежной груди и горько заплакала, а он, поборов
опустошение души, тоже приник к ней, тронутый силой этой любви, нашедшей
исход в ненависти, любви ненавидящей - чувстве ужасной сказки.
Рене встала.
- Отец умер, спился, - сказала она. - Мои мечты, те, с которыми я
освободила тебя, ты знаешь, потому что знаешь меня. Прощай же! Когда ты...
уходишь?
- С последним ударом пяти.
- Скоро придет священник.
- Он скажет мне о пустом небе.
- Наполним же его опрокинутую чашу последними взглядами. Ты помнишь
мои слова в вагоне?
- Помню "Буду с тобой".
- И буду... и буду с тобой.
- Рене! - сказал он, останавливая ее. - Не дух ли ты? Кто пустил тебя
сюда, в эту могилу?
- Те, кто имеет власть и знает мою судьбу.
Она вышла; ее последний взгляд воодушевил и успокоил Шамполиона. Он
думал о закутанной девушке, лица которой хорошенько даже не рассмотрел, и о
только что ушедшей женщине, которую потерял. Но казалось, что в сумраке
начинающегося рассвета в камере с бледным огнем лампы еще длится ее
невидимое присутствие.
Он приблизился к подоконнику и спокойно прочитал то, что не стирается
никогда:
"...пришел мой час".
Рене была одна. Когда часы, висевшие против нее, начали отбивать пять
и пробил последний, сильнее других прозвучавший удар, - удар вдали громко
прозвучал в ней, вихрем сметая прошлое. Ее трясло, зубы стучали. Она выпила
яд, крепко прижала к глазам мокрый платок и прилегла на диван.
Рене. Впервые - журнал "Аргус", 1917, ЭЭ 9-10.
Латюд, Жан Анри (1725-1805) - французский авантюрист, просидевший в
тюрьмах более 30 лет.
Железная маска - таинственный узник, умерший в Бастилии в 1703 году.
Лицо его всегда было под маской.
Челлини, Бьенвенуто (1500-1571) - знаменитый итальянский скульптор,
ювелир и писатель.
Веселая вдова - здесь: ироническое название гильотины.
Червонный валет - прозвище богатых бездельников, здесь: члены
одноименной банды.
Ю.Киркин