Страница:
во весь рост. Молчите. Я восемь лет ждал встречи. - Нервное взбешенное лицо
его дергала судорога. - Вы ждали меня?
- Нет. - Энниок подошел к Гнору. - Вы знаете - это катастрофа. -
Обуздав страх, он вдруг резко переменился и стал, как всегда. - Я лгу. Я
очень рад видеть вас, Гнор.
Гнор засмеялся.
- Энниок, едва ли вы рады мне. Много, слишком много поднимается в душе
чувств и мыслей... Если бы я мог все сразу обрушить на вашу голову!
Довольно крика. Я стих.
Он помолчал; страшное спокойствие, похожее на неподвижность
работающего парового котла, дало ему силы говорить дальше.
- Энниок, - сказал Гнор, - продолжим нашу игру.
- Я живу в гостинице. - Энниок пожал плечами в знак сожаления. -
Неудобно мешать соседям. Выстрелы - мало популярная музыка. Но мы, конечно,
изобретем что-нибудь.
Гнор не ответил; опустив голову, он думал о том, что может не выйти
живым отсюда. "Зато я буду до конца прав - и Кармен узнает об этом. Кусочек
свинца осмыслит все мои восемь лет, как точка".
Энниок долго смотрел на него. Любопытство неистребимо.
- Как вы?.. - хотел спросить Энниок; Гнор перебил его.
- Не все ли равно? Я здесь. А вы - как вы зажали рты?
- Деньги, - коротко сказал Энниок.
- Вы страшны мне, - заговорил Гнор. - С виду я, может быть, теперь и
спокоен, но мне душно и тесно с вами; воздух, которым вы дышите, мне
противен. Вы мне больше, чем враг, - вы ужас мой. Можете смотреть на меня
сколько угодно. Я не из тех, кто прощает.
- Зачем прощение? - сказал Энниок. - Я всегда готов заплатить. Слова
теперь бессильны. Нас захватил ураган; кто не разобьет лоб, тот и прав.
Он закурил слегка дрожащими пальцами сигару и усиленно затянулся,
жадно глотая дым.
- Бросим жребий.
Энниок кивнул головой, позвонил и сказал лакею:
- Дайте вино, сигары и карты.
Гнор сел у стола; тягостное оцепенение приковало его к стулу; он долго
сидел, понурившись, сжав руки между колен, стараясь представить, как
произойдет все; поднос звякнул у его локтя; Энниок отошел от окна.
- Мы сделаем все прилично, - не повышая голоса, сказал он. - Вино это
старше вас, Гнор; вы томились в лесах, целовали Кармен, учились и родились,
а оно уже лежало в погребе. - Он налил себе и Гнору, стараясь не
расплескать. - Мы, Гнор, любим одну женщину. Она предпочла вас; а моя
страсть поэтому выросла до чудовищных размеров. И это, может быть, мое
оправдание. А вы бьете в точку.
- Энниок, - заговорил Гнор, - мне только теперь пришло в голову, что
при других обстоятельствах мы, может быть, не были бы врагами. Но это так,
к слову. Я требую справедливости. Слезы и кровь бросаются мне в голову при
мысли о том, что перенес я. Но я перенес - слава богу, и ставлю жизнь
против жизни. Мне снова есть чем рисковать, - не по вашей вине. У меня
много седых волос, а ведь мне нет еще тридцати. Я вас искал упорно и долго,
работая, как лошадь, чтобы достать денег, переезжая из города в город. Вы
снились мне. Вы и Кармен.
Энниок сел против него; держа стакан в левой руке, он правой
распечатал колоду.
- Черная ответит за все.
- Хорошо. - Гнор протянул руку. - Позвольте начать мне. А перед этим я
выпью.
Взяв стакан и прихлебывая, он потянул карту. Энниок удержал его руку,
сказав:
- Колода не тасована.
Он стал тасовать карты, долго мешал их, потом веером развернул на
столе, крапом вверх.
- Если хотите, вы первый.
Гнор взял карту, не раздумывая, - первую попавшуюся под руку.
- Берите вы.
Энниок выбрал из середины, хотел взглянуть, но раздумал и посмотрел на
партнера. Их глаза встретились. Рука каждого лежала на карте. Поднять ее
было не так просто. Пальцы не повиновались Энниоку. Он сделал усилие,
заставив их слушаться, и выбросил туза червей. Красное очко блеснуло, как
молния, радостно - одному, мраком - другому.
- Шестерка бубей, - сказал Гнор, открывая свою. - Начнем снова.
- Это - как бы двойной выстрел. - Энниок взмахнул пальцами над колодой
и, помедлив, взял крайнюю. - Вот та лежала с ней рядом, - заметил Гнор, -
та и будет моя.
- Черви и бубны светятся в ваших глазах, - сказал Энниок, - пики - в
моих. - Он успокоился, первая карта была страшнее, но чувствовал где-то
внутри, что кончится это для него плохо. - Откройте сначала вы, мне хочется
продлить удовольствие.
Гнор поднял руку, показал валета червей и бросил его на стол.
Конвульсия сжала ему горло; но он сдержался, только глаза его блеснули
странным и жутким весельем.
- Так и есть, - сказал Энниок, - карта моя тяжела; предчувствие,
кажется, не обманет. Двойка пик.
Он разорвал ее на множество клочков, подбросил вверх - и белые
струйки, исчертив воздух, осели на стол белыми неровным пятнами.
- Смерть двойке, - проговорил Энниок, - смерть и мне.
Гнор пристально посмотрел на него, встал и надел шляпу. В душе его не
было жалости, но ощущение близкой чужой смерти заставило его пережить
скверную минуту. Он укрепил себя воспоминаниями; бледные дни отчаяния,
поднявшись из могилы Аша, грозным хороводом окружали Гнора; прав он.
- Энниок, - осторожно сказал Гнор, - я выиграл и удаляюсь. Отдайте
долг судьбе без меня. Но есть у меня просьба: скажите, почему проснулись мы
трое в один день, когда вы, по-видимому, уже решили мою участь? Можете и не
отвечать, я не настаиваю.
- Это цветок из Ванкувера, - не сразу ответил Энниок, беря третью
сигару. - Я сделаю вам нечто вроде маленькой исповеди. Цветок был привезен
мной; я не помню его названия; он невелик, зеленый, с коричневыми
тычинками. Венчик распускается каждый день утром, свертываясь к
одиннадцати. Накануне я сказал той, которую продолжаю любить. "Встаньте
рано, я покажу вам каприз растительного мира". Вы знаете Кармен, Гнор; ей
трудно отказать другому в маленьком удовольствии. Кроме того, это ведь
действительно интересно. Утром она была сама как цветок; мы вышли на
террасу; я нес в руках ящик с растением. Венчик, похожий на саранчу,
медленно расправлял лепестки. Они выровнялись, напряглись - и цветок стал
покачиваться от ветерка. Он был не совсем красив, но оригинален. Кармен
смотрела и улыбалась. "Он дышит, - сказала она, - такой маленький". Тогда я
взял ее за руку и сказал то, что долго меня терзало; я сказал ей о своей
любви. Она покраснела, смотря на меня в упор и отрицательно качая головой.
Ее лицо сказало мне больше, чем старое слово "нет", к которому меня совсем
не приучили женщины. "Нет, - холодно сказала она, - это невозможно.
Прощайте". Она стояла некоторое время задумавшись, потом ушла в сад. Я
догнал ее больной от горя и продолжал говорить - не знаю что. "Опомнитесь",
- сказала она. Вне себя от страсти я обнял ее и поцеловал. Она замерла; я
прижал ее к сердцу и поцеловал в губы, но силы к ней тотчас вернулись, она
закричала и вырвалась. Так было. Я мог только мстить - вам; я мстил. Будьте
уверены, что, если бы вы споткнулись о черную масть, я не остановил бы вас.
- Я знаю это, - спокойно возразил Гнор. - Вдвоем нам не жить на свете.
Прощайте.
Детское живет в человеке до седых волос - Энниок удержал Гнора
взглядом и загородил дверь.
- Вы, - самолюбиво сказал он, - вы, гибкая человеческая сталь, должны
помнить, что у вас был достойный противник.
- Верно, - сухо ответил Гнор, - пощечина и пожатие руки - этим я
выразил бы всего вас. В силу известной причины я не делаю первого. Возьмите
второе.
Они протянули руки, стиснув друг другу пальцы; это было странное, злое
и задумчивое пожатие сильных врагов.
Последний взгляд их оборвала закрытая Гнором дверь; Энниок опустил
голову.
- Я остаюсь с таким чувством, - прошептал он, - как будто был шумный,
головокружительный, грозной красоты бал; он длился долго, и все устали.
Гости разъехались, хозяин остался один; одна за другой гаснут свечи, грядет
мрак.
Он подошел к столу, отыскал, расшвыряв карты, револьвер и почесал
дулом висок. Прикосновение холодной стали к пылающей коже было почти
приятным. Потом стал припоминать жизнь и удивился: все казалось в ней
старообразным и глупым.
- Я мог бы обмануть его, - сказал Энниок, - но не привык бегать и
прятаться. А это было бы неизбежно. К чему? Я взял от жизни все, что хотел,
кроме одного. И на этом "одном" сломал шею. Нет, все вышло как-то совсем
кстати и импозантно.
- Глупая смерть, - продолжал Энниок, вертя барабан револьвера. -
Скучно умирать так от выстрела. Я могу изобрести что-нибудь. Что - не знаю;
надо пройтись.
Он быстро оделся, вышел и стал бродить по улицам. В туземных кварталах
горели масляные фонари из красной и голубой бумаги; воняло горелым маслом,
отбросами, жирной пылью. Липкий мрак наполнял переулки; стучали одинокие
ручные тележки; фантастические контуры храмов теплились редкими огоньками.
Мостовая, усеянная шелухой фруктов, соломой и клочками газет, окружала
подножья уличных фонарей светлыми дисками; сновали прохожие; высокие,
закутанные до переносья женщины шли медленной поступью; черные глаза их,
подернутые влажным блеском, звали к истасканным циновкам, куче голых ребят
и грязному петуху семьи, поглаживающему бороду за стаканом апельсиновой
воды.
Энниок шел, привыкая к мысли о близкой смерти. За углом раздался
меланхолический стон туземного барабана, пронзительный вой рожков, адская
музыка сопровождала ночную религиозную процессию. Тотчас же из-за старого
дома высыпала густая толпа; впереди, кривляясь и размахивая палками,
сновали юродивые; туча мальчишек брела сбоку; на высоких резных палках
качались маленькие фонари, изображения святых, скорченные темные идолы,
напоминавшие свирепых младенцев в материнской утробе; полуосвещенное море
голов теснилось вокруг них, вопя и рыдая; блестела тусклая позолота дерева;
металлические хоругви, задевая друг друга, звенели и дребезжали.
Энниок остановился и усмехнулся: дерзкая мысль пришла ему в голову.
Решив умереть шумно, он быстро отыскал глазами наиболее почтенного,
увешанного погремушками старика. У старика было строгое, взволнованное и
молитвенное лицо; Энниок рассмеялся; тяжкие перебои сердца на мгновение
стеснили дыхание; затем, чувствуя, что рушится связь с жизнью и темная жуть
кружит голову, он бросился в середину толпы.
Процессия остановилась; смуглые плечи толкали Энниока со всех сторон;
смешанное горячее дыхание, запах пота и воска ошеломили его, он зашатался,
но не упал, поднял руки и, потрясая вырванным у старика идолом, крикнул изо
всей силы:
- Плясунчики, голые обезьяны! Плюньте на своих деревяшек! Вы очень
забавны, но надоели!
Свирепый рев возбудил его; в исступлении, уже не сознавая, что делает,
он швырнул идола в первое, искаженное злобой, коричневое лицо; глиняный
бог, встретив мостовую, разлетелся кусками. В то же время режущий удар по
лицу свалил Энниока; взрыв ярости пронесся над ним; тело затрепетало и
вытянулось.
Принимая последние, добивающие удары фанатиков, Энниок, охватив руками
голову, залитую кровью, услышал явственный, идущий как бы издалека голос;
голос этот повторил его собственные недавние слова:
- Бал кончился, разъехались гости, хозяин остается один. И мрак
одевает залы.
"Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек".
Подумав это, Гнор обратился к прошлому. Там была юность; нежные,
озаряющие душу голоса ясной любви; заманчиво кружащая голову жуткость все
полнее и радостнее звучащей жизни; темный ад горя, - восемь лет потрясения,
исступленной жажды, слез и проклятий, чудовищный, безобразный жребий;
проказа времени; гора, обрушенная на ребенка; солнце, песок, безмолвие. Дни
и ночи молитв, обращенных к себе: "спасайся"!
Он стоял теперь как бы на вершине горы, еще дыша часто и утомленно, но
с отдыхающим телом и раскрепощенной душой. Прошлое лежало на западе, в
стране светлых возгласов и уродливых теней; он долго смотрел туда, всему
было одно имя - Кармен.
И, простив прошлому, уничтожая его, оставил он одно имя - Кармен.
В настоящем Гнор видел себя, сожженного безгласной любовью, страданием
многих лет, окаменевшего в одном желании, более сильном, чем закон и
радость. Он был одержим тоской, увеличивающей изо дня в день силы
переносить ее. Это был юг жизни, ее знойный полдень; жаркие голубые тени,
жажда и шум невидимого еще ключа. Всему было одно имя - Кармен. Только одно
было у него в настоящем - имя, обвеянное волнением, боготворимое имя
женщины с золотой кожей - Кармен.
Будущее - красный восток, утренний ветер, звезда, гаснущая над
чудесным туманом, радостная бодрость зари, слезы и смех земли; будущему
могло быть только одно единственное имя - Кармен.
Гнор встал. Звонкая тяжесть секунд душила его. Время от времени полный
огонь сознания ставил его на ноги во весь рост перед закрытой дверью не
наступившего еще счастья; он припоминал, что находится здесь, в этом доме,
где все знакомо и все в страшной близости с ним, а сам он чужой и будет
чужой до тех пор, пока не выйдет из двери та, для которой он свой, родной,
близкий, потерянный, жданный, любимый.
Так ли это? Острая волна мысли падала, уничтожаемая волнением, и Гнор
мучился новым, ужасным, что отвергала его душа, как религиозный человек
отвергает кощунство, навязчиво сверлящее мозг. Восемь лет легло между ними;
своя, независимая от него текла жизнь Кармен - и он уже видел ее, взявшую
счастье с другим, вспоминающую о нем изредка в сонных грезах или, может
быть, в минуты задумчивости, когда грустная неудовлетворенность жизнью
перебивается мимолетным развлечением, смехом гостя, заботой дня, интересом
минуты. Комната, в которой сидел Гнор, напоминала ему лучшие его дни;
низкая, под цвет сумерек мебель, бледные стены, задумчивое вечернее окно,
полуспущенная портьера с нырнувшим под нее светом соседней залы - все жило
так же, как он, - болезненно неподвижной жизнью, замирая от ожидания. Гнор
просил только одного - чуда, чуда любви, встречи, убивающей горе, огненного
удара - того, о чем бессильно умолкает язык, так как нет в мире радости
больше и невыразимее, чем взволнованное лицо женщины. Он ждал ее кротко,
как дитя; жадно, как истомленный любовник; грозно и молча, как
восстановляющий право. Секундой он переживал годы; мир, полный терпеливой
любви, окружал его; больной от надежды, растерянный, улыбающийся, Гнор,
стоя, ждал - и ожидание мертвило его.
Рука, откинувшая портьеру, сделала то, что было выше сил Гнора; он
бросился вперед и остановился, отступил назад и стал нем; все последующее
навеки поработило его память. Та же, та самая, что много лет назад играла
ему первую половину старинной песенки, вошла в комнату. Ее лицо выделилось
и удесятерилось Гнору; он взял ее за плечи, не помня себя, забыв, что
сказал; звук собственного голоса казался ему диким и слабым, и с криком, с
невыразимым отчаянием счастья, берущего глухо и слепо первую, еще тягостную
от рыданий ласку, он склонился к ногам Кармен, обнимая их ревнивым кольцом
вздрагивающих измученных рук. Сквозь шелк платья нежное тепло колен
прильнуло к его щеке; он упивался им, крепче прижимал голову и, с мокрым от
бешеных слез лицом, молчал, потерянный для всего.
Маленькие мягкие руки уперлись ему в голову, оттолкнули ее, схватили и
обняли.
- Гнор, мой дорогой, мой мальчик, - услышал он после вечности
блаженной тоски. - Ты ли это? Я ждала тебя, ждала долго-долго, и ты пришел.
- Молчи, - сказал Гнор, - дай умереть мне здесь, у твоих ног. Я не
могу удержать слез, прости меня. Что было со мной? Сон? Нет, хуже. Я еще не
хочу видеть твоего взгляда, Кармен; не подымай меня, мне хорошо так, я был
твой всегда.
Тоненькая, высокая девушка нагнулась к целующему ее платье человеку.
Мгновенно и чудесно изменилось ее лицо: прекрасное раньше, оно было теперь
более чем прекрасным, - радостным, страстно живущим лицом женщины. Как
дети, сели они на полу, не замечая этого, сжимая руки, глядя друг другу в
лицо, и все, чем жили оба до встречи, стало для них пустым.
- Гнор, куда уходил ты, где твоя жизнь? Я не слышу, не чувствую ее...
Ведь она моя, с первой до последней минуты... Что было с тобой?
Гнор поднял девушку высоко на руках, прижимая к себе, целуя в глаза и
губы; тонкие сильные руки ее держали его голову, не отрываясь, притягивая к
темным глазам.
- Кармен, - сказал Гнор, - настало время доиграть арию. Я шел к тебе
долгим любящим усилием; возьми меня, лиши жизни, сделай, что хочешь, - я
дожил свое. Смотри на меня, Кармен, смотри и запомни. Я не тот, ты та же;
но выправится моя душа - и в первое же раннее утро не будет нашей разлуки.
Ее покроет любовь. Не спрашивай; потом, когда схлынет это безумие - безумие
твоих колен, твоего тела, тебя, твоих глаз и слов, первых слов за восемь
лет, - я расскажу тебе сказку - и ты поплачешь. Не надо плакать теперь.
Пусть все живут так. Вчера ты играла мне, а сегодня я видел сон, что мы
никогда больше не встретимся. Я поседел от этого сна - значит, люблю. Это
ты, ты!..
Их слезы смешались еще раз - завидные, редкие слезы - и тогда,
медленно отстранив девушку, Гнор первый раз, улыбаясь, посмотрел в ее
кинувшееся к нему, бледное от долгих призывов, тоскующее, родное лицо.
- Как мог я жить без тебя, - сказал Гнор, - теперь я не пойму этого.
- Я никогда не думала, что ты умер.
- Ты жила в моем сердце. Мы будем всегда вместе. Я не отойду от тебя
на шаг. - Он поцеловал ее ресницы; они были мокрые, милые и соленые. - Не
спрашивай ни о чем, я еще не владею собой. Я забыл все, что хотел сказать
тебе, идя сюда. Вот еще немного слез, это последние. Я счастлив... но не
надо об этом думать. Простим жизни, Кармен; она - нищая перед нами. Дай мне
обнять тебя. Вот так. И молчи.
Около того времени, но, стало быть, немного позже описанной нами
сцены, по улице шел прохожий - гладко выбритый господин с живыми глазами;
внимание его было привлечено звуками музыки. В глубине большого высокого
дома неизвестный музыкант играл на рояле вторую половину арии, хорошо
известной прохожему. Прохожий остановился, как останавливаются, придираясь
к первому случаю, малозанятые люди, послушал немного и пошел далее, напевая
вполголоса эту же песенку:
Забвенье - печальный, обманчивый звук,
Понятный лишь только в могиле;
Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук
Предать мы забвенью не в силе.
Что в душу запало - останется в ней:
Ни моря нет глубже, ни бездны темней.
Жизнь Гнора. Впервые - в "Новом журнале для всех", 1912, Э 10.
Карамболь - биллиардная игра, при которой счет очков зависит от числа
касаний красным шаром (акарамболем) других.
Ахтер-штевен (прав. ахтерштевень) - продолжение киля, образующее
кормовую оконечность судна.
Ю.Киркин
его дергала судорога. - Вы ждали меня?
- Нет. - Энниок подошел к Гнору. - Вы знаете - это катастрофа. -
Обуздав страх, он вдруг резко переменился и стал, как всегда. - Я лгу. Я
очень рад видеть вас, Гнор.
Гнор засмеялся.
- Энниок, едва ли вы рады мне. Много, слишком много поднимается в душе
чувств и мыслей... Если бы я мог все сразу обрушить на вашу голову!
Довольно крика. Я стих.
Он помолчал; страшное спокойствие, похожее на неподвижность
работающего парового котла, дало ему силы говорить дальше.
- Энниок, - сказал Гнор, - продолжим нашу игру.
- Я живу в гостинице. - Энниок пожал плечами в знак сожаления. -
Неудобно мешать соседям. Выстрелы - мало популярная музыка. Но мы, конечно,
изобретем что-нибудь.
Гнор не ответил; опустив голову, он думал о том, что может не выйти
живым отсюда. "Зато я буду до конца прав - и Кармен узнает об этом. Кусочек
свинца осмыслит все мои восемь лет, как точка".
Энниок долго смотрел на него. Любопытство неистребимо.
- Как вы?.. - хотел спросить Энниок; Гнор перебил его.
- Не все ли равно? Я здесь. А вы - как вы зажали рты?
- Деньги, - коротко сказал Энниок.
- Вы страшны мне, - заговорил Гнор. - С виду я, может быть, теперь и
спокоен, но мне душно и тесно с вами; воздух, которым вы дышите, мне
противен. Вы мне больше, чем враг, - вы ужас мой. Можете смотреть на меня
сколько угодно. Я не из тех, кто прощает.
- Зачем прощение? - сказал Энниок. - Я всегда готов заплатить. Слова
теперь бессильны. Нас захватил ураган; кто не разобьет лоб, тот и прав.
Он закурил слегка дрожащими пальцами сигару и усиленно затянулся,
жадно глотая дым.
- Бросим жребий.
Энниок кивнул головой, позвонил и сказал лакею:
- Дайте вино, сигары и карты.
Гнор сел у стола; тягостное оцепенение приковало его к стулу; он долго
сидел, понурившись, сжав руки между колен, стараясь представить, как
произойдет все; поднос звякнул у его локтя; Энниок отошел от окна.
- Мы сделаем все прилично, - не повышая голоса, сказал он. - Вино это
старше вас, Гнор; вы томились в лесах, целовали Кармен, учились и родились,
а оно уже лежало в погребе. - Он налил себе и Гнору, стараясь не
расплескать. - Мы, Гнор, любим одну женщину. Она предпочла вас; а моя
страсть поэтому выросла до чудовищных размеров. И это, может быть, мое
оправдание. А вы бьете в точку.
- Энниок, - заговорил Гнор, - мне только теперь пришло в голову, что
при других обстоятельствах мы, может быть, не были бы врагами. Но это так,
к слову. Я требую справедливости. Слезы и кровь бросаются мне в голову при
мысли о том, что перенес я. Но я перенес - слава богу, и ставлю жизнь
против жизни. Мне снова есть чем рисковать, - не по вашей вине. У меня
много седых волос, а ведь мне нет еще тридцати. Я вас искал упорно и долго,
работая, как лошадь, чтобы достать денег, переезжая из города в город. Вы
снились мне. Вы и Кармен.
Энниок сел против него; держа стакан в левой руке, он правой
распечатал колоду.
- Черная ответит за все.
- Хорошо. - Гнор протянул руку. - Позвольте начать мне. А перед этим я
выпью.
Взяв стакан и прихлебывая, он потянул карту. Энниок удержал его руку,
сказав:
- Колода не тасована.
Он стал тасовать карты, долго мешал их, потом веером развернул на
столе, крапом вверх.
- Если хотите, вы первый.
Гнор взял карту, не раздумывая, - первую попавшуюся под руку.
- Берите вы.
Энниок выбрал из середины, хотел взглянуть, но раздумал и посмотрел на
партнера. Их глаза встретились. Рука каждого лежала на карте. Поднять ее
было не так просто. Пальцы не повиновались Энниоку. Он сделал усилие,
заставив их слушаться, и выбросил туза червей. Красное очко блеснуло, как
молния, радостно - одному, мраком - другому.
- Шестерка бубей, - сказал Гнор, открывая свою. - Начнем снова.
- Это - как бы двойной выстрел. - Энниок взмахнул пальцами над колодой
и, помедлив, взял крайнюю. - Вот та лежала с ней рядом, - заметил Гнор, -
та и будет моя.
- Черви и бубны светятся в ваших глазах, - сказал Энниок, - пики - в
моих. - Он успокоился, первая карта была страшнее, но чувствовал где-то
внутри, что кончится это для него плохо. - Откройте сначала вы, мне хочется
продлить удовольствие.
Гнор поднял руку, показал валета червей и бросил его на стол.
Конвульсия сжала ему горло; но он сдержался, только глаза его блеснули
странным и жутким весельем.
- Так и есть, - сказал Энниок, - карта моя тяжела; предчувствие,
кажется, не обманет. Двойка пик.
Он разорвал ее на множество клочков, подбросил вверх - и белые
струйки, исчертив воздух, осели на стол белыми неровным пятнами.
- Смерть двойке, - проговорил Энниок, - смерть и мне.
Гнор пристально посмотрел на него, встал и надел шляпу. В душе его не
было жалости, но ощущение близкой чужой смерти заставило его пережить
скверную минуту. Он укрепил себя воспоминаниями; бледные дни отчаяния,
поднявшись из могилы Аша, грозным хороводом окружали Гнора; прав он.
- Энниок, - осторожно сказал Гнор, - я выиграл и удаляюсь. Отдайте
долг судьбе без меня. Но есть у меня просьба: скажите, почему проснулись мы
трое в один день, когда вы, по-видимому, уже решили мою участь? Можете и не
отвечать, я не настаиваю.
- Это цветок из Ванкувера, - не сразу ответил Энниок, беря третью
сигару. - Я сделаю вам нечто вроде маленькой исповеди. Цветок был привезен
мной; я не помню его названия; он невелик, зеленый, с коричневыми
тычинками. Венчик распускается каждый день утром, свертываясь к
одиннадцати. Накануне я сказал той, которую продолжаю любить. "Встаньте
рано, я покажу вам каприз растительного мира". Вы знаете Кармен, Гнор; ей
трудно отказать другому в маленьком удовольствии. Кроме того, это ведь
действительно интересно. Утром она была сама как цветок; мы вышли на
террасу; я нес в руках ящик с растением. Венчик, похожий на саранчу,
медленно расправлял лепестки. Они выровнялись, напряглись - и цветок стал
покачиваться от ветерка. Он был не совсем красив, но оригинален. Кармен
смотрела и улыбалась. "Он дышит, - сказала она, - такой маленький". Тогда я
взял ее за руку и сказал то, что долго меня терзало; я сказал ей о своей
любви. Она покраснела, смотря на меня в упор и отрицательно качая головой.
Ее лицо сказало мне больше, чем старое слово "нет", к которому меня совсем
не приучили женщины. "Нет, - холодно сказала она, - это невозможно.
Прощайте". Она стояла некоторое время задумавшись, потом ушла в сад. Я
догнал ее больной от горя и продолжал говорить - не знаю что. "Опомнитесь",
- сказала она. Вне себя от страсти я обнял ее и поцеловал. Она замерла; я
прижал ее к сердцу и поцеловал в губы, но силы к ней тотчас вернулись, она
закричала и вырвалась. Так было. Я мог только мстить - вам; я мстил. Будьте
уверены, что, если бы вы споткнулись о черную масть, я не остановил бы вас.
- Я знаю это, - спокойно возразил Гнор. - Вдвоем нам не жить на свете.
Прощайте.
Детское живет в человеке до седых волос - Энниок удержал Гнора
взглядом и загородил дверь.
- Вы, - самолюбиво сказал он, - вы, гибкая человеческая сталь, должны
помнить, что у вас был достойный противник.
- Верно, - сухо ответил Гнор, - пощечина и пожатие руки - этим я
выразил бы всего вас. В силу известной причины я не делаю первого. Возьмите
второе.
Они протянули руки, стиснув друг другу пальцы; это было странное, злое
и задумчивое пожатие сильных врагов.
Последний взгляд их оборвала закрытая Гнором дверь; Энниок опустил
голову.
- Я остаюсь с таким чувством, - прошептал он, - как будто был шумный,
головокружительный, грозной красоты бал; он длился долго, и все устали.
Гости разъехались, хозяин остался один; одна за другой гаснут свечи, грядет
мрак.
Он подошел к столу, отыскал, расшвыряв карты, револьвер и почесал
дулом висок. Прикосновение холодной стали к пылающей коже было почти
приятным. Потом стал припоминать жизнь и удивился: все казалось в ней
старообразным и глупым.
- Я мог бы обмануть его, - сказал Энниок, - но не привык бегать и
прятаться. А это было бы неизбежно. К чему? Я взял от жизни все, что хотел,
кроме одного. И на этом "одном" сломал шею. Нет, все вышло как-то совсем
кстати и импозантно.
- Глупая смерть, - продолжал Энниок, вертя барабан револьвера. -
Скучно умирать так от выстрела. Я могу изобрести что-нибудь. Что - не знаю;
надо пройтись.
Он быстро оделся, вышел и стал бродить по улицам. В туземных кварталах
горели масляные фонари из красной и голубой бумаги; воняло горелым маслом,
отбросами, жирной пылью. Липкий мрак наполнял переулки; стучали одинокие
ручные тележки; фантастические контуры храмов теплились редкими огоньками.
Мостовая, усеянная шелухой фруктов, соломой и клочками газет, окружала
подножья уличных фонарей светлыми дисками; сновали прохожие; высокие,
закутанные до переносья женщины шли медленной поступью; черные глаза их,
подернутые влажным блеском, звали к истасканным циновкам, куче голых ребят
и грязному петуху семьи, поглаживающему бороду за стаканом апельсиновой
воды.
Энниок шел, привыкая к мысли о близкой смерти. За углом раздался
меланхолический стон туземного барабана, пронзительный вой рожков, адская
музыка сопровождала ночную религиозную процессию. Тотчас же из-за старого
дома высыпала густая толпа; впереди, кривляясь и размахивая палками,
сновали юродивые; туча мальчишек брела сбоку; на высоких резных палках
качались маленькие фонари, изображения святых, скорченные темные идолы,
напоминавшие свирепых младенцев в материнской утробе; полуосвещенное море
голов теснилось вокруг них, вопя и рыдая; блестела тусклая позолота дерева;
металлические хоругви, задевая друг друга, звенели и дребезжали.
Энниок остановился и усмехнулся: дерзкая мысль пришла ему в голову.
Решив умереть шумно, он быстро отыскал глазами наиболее почтенного,
увешанного погремушками старика. У старика было строгое, взволнованное и
молитвенное лицо; Энниок рассмеялся; тяжкие перебои сердца на мгновение
стеснили дыхание; затем, чувствуя, что рушится связь с жизнью и темная жуть
кружит голову, он бросился в середину толпы.
Процессия остановилась; смуглые плечи толкали Энниока со всех сторон;
смешанное горячее дыхание, запах пота и воска ошеломили его, он зашатался,
но не упал, поднял руки и, потрясая вырванным у старика идолом, крикнул изо
всей силы:
- Плясунчики, голые обезьяны! Плюньте на своих деревяшек! Вы очень
забавны, но надоели!
Свирепый рев возбудил его; в исступлении, уже не сознавая, что делает,
он швырнул идола в первое, искаженное злобой, коричневое лицо; глиняный
бог, встретив мостовую, разлетелся кусками. В то же время режущий удар по
лицу свалил Энниока; взрыв ярости пронесся над ним; тело затрепетало и
вытянулось.
Принимая последние, добивающие удары фанатиков, Энниок, охватив руками
голову, залитую кровью, услышал явственный, идущий как бы издалека голос;
голос этот повторил его собственные недавние слова:
- Бал кончился, разъехались гости, хозяин остается один. И мрак
одевает залы.
"Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек".
Подумав это, Гнор обратился к прошлому. Там была юность; нежные,
озаряющие душу голоса ясной любви; заманчиво кружащая голову жуткость все
полнее и радостнее звучащей жизни; темный ад горя, - восемь лет потрясения,
исступленной жажды, слез и проклятий, чудовищный, безобразный жребий;
проказа времени; гора, обрушенная на ребенка; солнце, песок, безмолвие. Дни
и ночи молитв, обращенных к себе: "спасайся"!
Он стоял теперь как бы на вершине горы, еще дыша часто и утомленно, но
с отдыхающим телом и раскрепощенной душой. Прошлое лежало на западе, в
стране светлых возгласов и уродливых теней; он долго смотрел туда, всему
было одно имя - Кармен.
И, простив прошлому, уничтожая его, оставил он одно имя - Кармен.
В настоящем Гнор видел себя, сожженного безгласной любовью, страданием
многих лет, окаменевшего в одном желании, более сильном, чем закон и
радость. Он был одержим тоской, увеличивающей изо дня в день силы
переносить ее. Это был юг жизни, ее знойный полдень; жаркие голубые тени,
жажда и шум невидимого еще ключа. Всему было одно имя - Кармен. Только одно
было у него в настоящем - имя, обвеянное волнением, боготворимое имя
женщины с золотой кожей - Кармен.
Будущее - красный восток, утренний ветер, звезда, гаснущая над
чудесным туманом, радостная бодрость зари, слезы и смех земли; будущему
могло быть только одно единственное имя - Кармен.
Гнор встал. Звонкая тяжесть секунд душила его. Время от времени полный
огонь сознания ставил его на ноги во весь рост перед закрытой дверью не
наступившего еще счастья; он припоминал, что находится здесь, в этом доме,
где все знакомо и все в страшной близости с ним, а сам он чужой и будет
чужой до тех пор, пока не выйдет из двери та, для которой он свой, родной,
близкий, потерянный, жданный, любимый.
Так ли это? Острая волна мысли падала, уничтожаемая волнением, и Гнор
мучился новым, ужасным, что отвергала его душа, как религиозный человек
отвергает кощунство, навязчиво сверлящее мозг. Восемь лет легло между ними;
своя, независимая от него текла жизнь Кармен - и он уже видел ее, взявшую
счастье с другим, вспоминающую о нем изредка в сонных грезах или, может
быть, в минуты задумчивости, когда грустная неудовлетворенность жизнью
перебивается мимолетным развлечением, смехом гостя, заботой дня, интересом
минуты. Комната, в которой сидел Гнор, напоминала ему лучшие его дни;
низкая, под цвет сумерек мебель, бледные стены, задумчивое вечернее окно,
полуспущенная портьера с нырнувшим под нее светом соседней залы - все жило
так же, как он, - болезненно неподвижной жизнью, замирая от ожидания. Гнор
просил только одного - чуда, чуда любви, встречи, убивающей горе, огненного
удара - того, о чем бессильно умолкает язык, так как нет в мире радости
больше и невыразимее, чем взволнованное лицо женщины. Он ждал ее кротко,
как дитя; жадно, как истомленный любовник; грозно и молча, как
восстановляющий право. Секундой он переживал годы; мир, полный терпеливой
любви, окружал его; больной от надежды, растерянный, улыбающийся, Гнор,
стоя, ждал - и ожидание мертвило его.
Рука, откинувшая портьеру, сделала то, что было выше сил Гнора; он
бросился вперед и остановился, отступил назад и стал нем; все последующее
навеки поработило его память. Та же, та самая, что много лет назад играла
ему первую половину старинной песенки, вошла в комнату. Ее лицо выделилось
и удесятерилось Гнору; он взял ее за плечи, не помня себя, забыв, что
сказал; звук собственного голоса казался ему диким и слабым, и с криком, с
невыразимым отчаянием счастья, берущего глухо и слепо первую, еще тягостную
от рыданий ласку, он склонился к ногам Кармен, обнимая их ревнивым кольцом
вздрагивающих измученных рук. Сквозь шелк платья нежное тепло колен
прильнуло к его щеке; он упивался им, крепче прижимал голову и, с мокрым от
бешеных слез лицом, молчал, потерянный для всего.
Маленькие мягкие руки уперлись ему в голову, оттолкнули ее, схватили и
обняли.
- Гнор, мой дорогой, мой мальчик, - услышал он после вечности
блаженной тоски. - Ты ли это? Я ждала тебя, ждала долго-долго, и ты пришел.
- Молчи, - сказал Гнор, - дай умереть мне здесь, у твоих ног. Я не
могу удержать слез, прости меня. Что было со мной? Сон? Нет, хуже. Я еще не
хочу видеть твоего взгляда, Кармен; не подымай меня, мне хорошо так, я был
твой всегда.
Тоненькая, высокая девушка нагнулась к целующему ее платье человеку.
Мгновенно и чудесно изменилось ее лицо: прекрасное раньше, оно было теперь
более чем прекрасным, - радостным, страстно живущим лицом женщины. Как
дети, сели они на полу, не замечая этого, сжимая руки, глядя друг другу в
лицо, и все, чем жили оба до встречи, стало для них пустым.
- Гнор, куда уходил ты, где твоя жизнь? Я не слышу, не чувствую ее...
Ведь она моя, с первой до последней минуты... Что было с тобой?
Гнор поднял девушку высоко на руках, прижимая к себе, целуя в глаза и
губы; тонкие сильные руки ее держали его голову, не отрываясь, притягивая к
темным глазам.
- Кармен, - сказал Гнор, - настало время доиграть арию. Я шел к тебе
долгим любящим усилием; возьми меня, лиши жизни, сделай, что хочешь, - я
дожил свое. Смотри на меня, Кармен, смотри и запомни. Я не тот, ты та же;
но выправится моя душа - и в первое же раннее утро не будет нашей разлуки.
Ее покроет любовь. Не спрашивай; потом, когда схлынет это безумие - безумие
твоих колен, твоего тела, тебя, твоих глаз и слов, первых слов за восемь
лет, - я расскажу тебе сказку - и ты поплачешь. Не надо плакать теперь.
Пусть все живут так. Вчера ты играла мне, а сегодня я видел сон, что мы
никогда больше не встретимся. Я поседел от этого сна - значит, люблю. Это
ты, ты!..
Их слезы смешались еще раз - завидные, редкие слезы - и тогда,
медленно отстранив девушку, Гнор первый раз, улыбаясь, посмотрел в ее
кинувшееся к нему, бледное от долгих призывов, тоскующее, родное лицо.
- Как мог я жить без тебя, - сказал Гнор, - теперь я не пойму этого.
- Я никогда не думала, что ты умер.
- Ты жила в моем сердце. Мы будем всегда вместе. Я не отойду от тебя
на шаг. - Он поцеловал ее ресницы; они были мокрые, милые и соленые. - Не
спрашивай ни о чем, я еще не владею собой. Я забыл все, что хотел сказать
тебе, идя сюда. Вот еще немного слез, это последние. Я счастлив... но не
надо об этом думать. Простим жизни, Кармен; она - нищая перед нами. Дай мне
обнять тебя. Вот так. И молчи.
Около того времени, но, стало быть, немного позже описанной нами
сцены, по улице шел прохожий - гладко выбритый господин с живыми глазами;
внимание его было привлечено звуками музыки. В глубине большого высокого
дома неизвестный музыкант играл на рояле вторую половину арии, хорошо
известной прохожему. Прохожий остановился, как останавливаются, придираясь
к первому случаю, малозанятые люди, послушал немного и пошел далее, напевая
вполголоса эту же песенку:
Забвенье - печальный, обманчивый звук,
Понятный лишь только в могиле;
Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук
Предать мы забвенью не в силе.
Что в душу запало - останется в ней:
Ни моря нет глубже, ни бездны темней.
Жизнь Гнора. Впервые - в "Новом журнале для всех", 1912, Э 10.
Карамболь - биллиардная игра, при которой счет очков зависит от числа
касаний красным шаром (акарамболем) других.
Ахтер-штевен (прав. ахтерштевень) - продолжение киля, образующее
кормовую оконечность судна.
Ю.Киркин