Страница:
заражаясь быстротой его движений. Первый ряд, шириною в шесть или семь
футов, мы положили легко, второй был возведен уже медленнее; промежутки мы
заполняли землей, разрыхляя ее топором Астарота и палками; чем далее, тем
труднее становилась наша работа, и я не мог подымать приблизительно на
высоту груди некоторых камней; тогда мы взваливали их вместе, упираясь
плечами. Усталости я не чувствовал, напротив - особое нетерпение
торопливости подгоняло меня, и в этом было своеобразное упоение. Я двигался
в страстном хороводе усилий, ускоряя темп их почти до головокружения; с
наслаждением замечал я удобные камни и, взвалив их, шатаясь, в следующий ряд
баррикады, спешил за новыми. Иногда, для того, чтобы подбросить в огонь
дров, мы прекращали работу, - но уже, невольно оглядываясь, разыскивали
глазами новый материал; в одну из таких минут охотник сказал:
- Довольно! Заграждение на высоте нашего роста. Устроим еще амбразуры и
прекратим.
Это было действительно последнее, что нам оставалось сделать. Амбразуры
мы соорудили из самых больших камней, а внизу, у подножия заграждения,
устроили несколько грубых ступеней. Когда все было кончено и поперек ущелья
вырос настоящий тупик, - я сел, чувствуя слабость: устало колотилось сердце,
с трудом разгибались руки. Меня клонило ко сну. Я сделал попытку
встряхнуться, но ослабел еще более и, в состоянии полного изнурения, уронил
голову на руки.
- Отдохните, я спать не буду, - сказал Астарот, и я, позабыв все,
уснул. - Пора, - сказал, нагибаясь ко мне, Астарот. Я сознавал, что это
говорит он, но тотчас уснул опять, и приснилось мне, что охотник спит, а я
расталкиваю его, говоря: "Вставайте!" - Вставайте! - повторил Астарот, и я
нервно вскочил.
Костер потух. Было еще темно, но вверху ясно обозначались на свежем
небе силуэты обрыва. Внизу, присмотревшись, можно было различить, хотя с
трудом, хаотическое дно прохода; ущелье напоминало разрыв гигантским плугом.
Я тотчас припомнил все. Астарот, стоя у заграждения, раскладывал патроны,
чтобы иметь их под рукой; у него был очень деловой вид.
Я подошел к нему, взяв ружье, но видя, что он положил свое, - сделал то
же.
- Через полчаса, а может быть, и меньше, - сказал охотник, - мы увидим
врага. Встреча будет не из приятных, но шумная и - по-своему - оживленная.
Только теперь я обратил внимание на высоту баррикады, и высота эта
показалась мне чрезмерной.
- Мы перестарались, Астарот, - заметил я, - можно было устроить тупик
пониже.
- Нет!
- Почему?
- Вы недогадливы. Когда люди начнут падать от выстрелов, нужно, чтобы
им было как можно более места в высоту. В противном случае они закроют собой
цель.
- Астарот, - сказал я, - меня интересует нечто более важное. Почему вы,
не солдат, даже не горожанин по привычкам и образу жизни, подвергаете себя
немалому риску, выступая против Фильбанка?
- Да. Почему? - рассеянно ответил он. - Три часа тому назад я, пожалуй,
не нашел бы, что вам ответить. Пока мы таскали камни, все выяснилось. Разве
вы всегда знаете, почему делаете то или другое? Но я теперь знаю. Потому что
это не совсем обыкновенное дело. Будет о чем вспомнить и рассказать. Я скоро
начну седеть, а что было у меня в жизни? Полдюжины мелких стычек и
безопасные охоты? Нет, мне хотелось бы превратить в войну всю жизнь, и чтобы
я был всегда один против всех. Увы, это немыслимо. Всегда кто-нибудь скажет:
"Вы поступили правильно, Астарот".
Он произнес это с оттенком спокойной грусти. И я понял, как безмерно
жаден и горд этот полудикий человек, считающий несчастьем то, о чем мечтают
и чего добиваются миллионы.
- Даже так?
- Именно так. Если бы я знал, что есть где-нибудь второй Астарот,
полный двойник мой не только по наружности, но и по душе, я бы пришел к нему
с предложением кинуть жребий - ему жить или мне? Мы подвергаемся теперь
опасности; поэтому я желаю, чтобы вы узнали меня. Где-то, когда и где - не
помню, имел один человек редкую книгу и был уверен, что ни у кого больше на
всем земном шаре нет такой же второй книги. Но вот приходят к нему и
говорят, что в соседнем городе, у богатого помещика, именно такой экземпляр
лежит в хрустальной шкатулке. Тотчас же этот человек взял большую сумму
денег и приехал к сопернику. Не говоря ему о своей книге, он купил за
бешеную цену второй экземпляр и бросил его, на глазах бывшего владельца, в
камин; огонь сделал свое дело. Итак, теперь вы поняли, почему я против
Фильбанка? Потому, что Фильбанк не скажет: "Правильно, Астарот!"
С глубоким изумлением смотрел я на этого - воистину - загадочного
человека. Он отвернулся, прислушиваясь, и положил мне на плечо руку.
- Фильбанк наступает, - сказал Астарот, - будем встречать гостей.
Небо прояснилось; раннее утро наполнило сумрачный проход унылым светом.
Я слышал, закладывая патроны, глухой ропот шагов, позвякивание, шорохи,
неопределенный протяжный шум и смутные голоса. Астарот, не отрываясь,
смотрел через заграждение; настойчивый взгляд его как бы просил торопиться и
не задерживать. Шум превратился в гул; отголоски, проникая эхом позади нас и
по всему тревожно оживающему проходу, раздавались со всех сторон. Из-за
поворота показались солдаты. Ничего не подозревая, они торопливо, держа
ружья наперевес, высыпали на близкое от нас расстояние и с недоумением, а
некоторые с испугом - остановились.
Астарот выстрелил, затем - я, целясь в ближайшего; тотчас же два
человека, пятясь и вскрикивая, упали назад, и то, что произошло далее, было
поистине потрясающе даже для меня, готового ко всему. Проход загудел и
взвыл, слабые вначале раскаты гула, полного воплей, крика, звона и
угрожающего смятения, отраженные глухим эхом, усилились до громоподобного
взрыва. Тысячи людей, стиснутые за поворотом узкими отвесами стен, бились в
необычайном волнении. Солдаты, в которых стреляли мы, скрылись; но не прошло
и минуты, как новый рой их, стремительно кинувшись вперед, упал на колени,
гремя выстрелами, и в тот же момент стоявший за солдатами офицер прислонился
к стене, сраженный выстрелом Астарота.
Я был в состоянии никогда мною не испытанного головокружительного
увлечения. Мои выстрелы, которые, сдерживаясь, я посылал весьма тщательно,
не всегда достигали цели, но Астарот поступал толково. Я не помню в эти
минуты ни одного с его стороны промаха. Он хлестал пулями, как бичом, и
каждый выстрел его убивал, даже не ранил. Он был вне себя, но меток. Один за
другим растягивались, взмахивая руками, солдаты, и в этой
сосредоточенно-деловитой стрельбе было столько уверенности, что я невольно
взглянул на рассыпанные у локтей Астарота патроны, считая их вместо солдат.
В глубине поворота блестели, колыхаясь, штыки, но скоро их и лица солдат
туманом окутал пороховой дым, и огонь выстрелов еще ярче заблестел в дыме,
принимая красный оттенок. Пули, разбиваясь о камни звонкими, отрывистыми
ударами или свистя над головой, напоминали о смерти, но в жестокой жуткости
их я ловил звуки очарования и немого восторга перед лицом судьбы,
подвергнутой столь гневному испытанию.
Прикрытый камнями, целясь в узкую меж ними, не шире трех пальцев, щель,
я мог до времени считать себя в безопасности, но опасаясь за ружье, могущее
быть подбитым случайной пулей, выставлял дуло самым концом. Я целился и
стрелял преимущественно в тех, чей прицел видел направленным на себя.
Солдаты, постепенно отступая, стреляли теперь из-за угла поворота,
подставляя охотнику для прицела лишь часть головы, - но он поражал их и в
таком положении, и именно - в голову. Они падали на свои ружья, а на их
месте появлялись другие; я же, сберегая патроны, ждал нового открытого
выступления. Вдруг Астарот, прицелившись, опустил ружье: ни людей, ни
выстрелов не виделось больше в повороте, и перестрелка умолкла. Трупы, один
на другом, лежали более чем внушительно.
- Слушайте, вы! - вскричал охотник. - Слушайте! Скажите Фильбанку, что
он не пройдет здесь. Я не один; нас двое, и мы устроим вам очень тесную
покойницкую! Уходите!
Никто не ответил ему, но и я и он знали, что те, к кому были обращены
эти слова, - слышат.
- Вас двое? - неожиданно сказал, появляясь в глубине поворота человек с
белым платком в руке; он махнул им несколько раз и подошел ближе. Он был без
ружья и всякого другого оружия; как бы вспухшие глаза его на мясистом
бледном лице, лишенном растительности, тонкий, словно запечатанный, рот -
были презрительны; он смотрел, прищурившись, и медленно улыбнулся. - Вас
двое? Каждого из этих двоих я повешу за ноги; я возьму вас живьем. Я -
Фильбанк.
- Разбойник, - сказал Астарот, - если бы не белый платок, я перевязал
бы тебе голову красным.
- Бродяга, - ответил, темнея, Фильбанк. - Мундир, который ты видишь на
мне, обязывает меня сдержать слово. Долой из этого курятника! Беги!
- Повелитель, - насмешливо возразил охотник, - почему вам хочется идти
в эту сторону? Ступайте обратно, там вам не помешает никто. Пока вы идете
вперед - сила на нашей стороне, но, разумеется, никакими усилиями не удалось
бы нам задержать вас, если вы вздумаете отступить; самое большее, что мы
схватим за шиворот двух.
- Хорошо, - сказал Фильбанк. - Помни! - И он скрылся.
- Это - атака, - сказал, хватая меня за руку, Астарот. - Но нам, может
быть, не хватит зарядов. Биг не возвращается. Вы готовы?
- Вполне.
Высокий торопливый рожок заиграл в невидимом повороте и смолк. Тогда я
увидел, что может сделать один человек, вполне владеющий искусством
стрельбы. Толпа, выбежавшая на нас, расступилась, давая упасть мертвым; их
было не меньше шести; шесть пуль вылетело из ружья Астарота скорее, чем я
прицелился в одного. И так же, как и в первый раз, испуганные солдаты
остановились, но охотник еще раз повторил ужасную операцию - и я увидел
множество падающих, как пьяные, обезумевших людей; хватаясь друг за друга,
вскрикивали они и умирали на наших глазах в то время, как уцелевшие
растерянно смотрели на них. - Попробуйте окопаться! - крикнул охотник.
Некоторые повернулись и побежали. Здесь я убедился в преимуществе магазинных
ружей перед однозарядными; у меня же и Астарота были именно магазинки -
Шарпа и Консидье. Шарповские значительно легче, но Консидье для меня был
удобнее по устройству прицела, благодаря которому менее опытный стрелок
может быть и не вполне точен, зато быстрее ловит, с небольшою ошибкою,
мушку.
Воспользовавшись замешательством наступающих, я решил истратить
несколько патронов подряд, - для впечатления. Из них только один пропал
даром. Не знаю, что подумал об этом охотник, но я не претендовал равняться с
ним в точности. Вероятно, он не заметил этого. Губительная работа захватила
его. Волонтеры стреляли залпами, стараясь держаться дальше и не толпой;
некоторые, срываясь, подбегали почти вплотную и не возвращались назад, и я
вспомнил слова охотника о высоте заграждения. Иногда, сбитые пулей, каменные
брызги хлестали меня в лицо; я вытирал кровь и стрелял снова, торопясь
предупредить каждого целившегося в меня.
- Двадцать пуль я могу уделить им, - сказал охотник, - двадцать первая
для меня. Приберегите и себе, - прибавил он, помолчав, - а то ведь Фильбанк
сказал правду.
Слова его не испугали и не взволновали меня. Я мало надеялся на
благополучный исход и, сообразив, что могу выстрелить, без риска остаться
живым, еще десять раз, всадил первую из десяти в голову толстого волонтера,
только что высунувшегося ползком из-за угла поворота. Солдат дернулся и
упал.
- О Биг, Биг! - вскричал Астарот, хватаясь за раненое ухо, - скоро я не
буду ни слышать, ни видеть, ни стрелять, но ты увидишь, Биг, что не зря
оставил заряды! Ведь это трупы!
И он, уже не оберегая себя, вскочил на верхнюю ступень заграждения,
показывая мне рукой груду, за которой, как за прикрытием, торчали
вспыхивающие молниями штуцера. Спрыгнув, Астарот рассмеялся.
- Довольно! - сказал он. - Дело, как мы умели и могли, сделано. Не пора
ли? Нет. Вы слышите? Это - Биг и солдаты!
Я оглянулся. Из-за бугров, маленькие на отдалении, торопливо
выскакивали, подбегая к нам, вооруженные люди, и я от всего сердца мысленно
поздравил их с продолжением удачного дела.
Меня вытеснила толпа солдат, и я очутился у стены, шагах в десяти от
заграждения, вместе с охотником. К нам подошел Биг.
- Правильно, Астарот! - сказал он, задыхаясь от изнурительного бега в
проходе.
Лицо Астарота, блиставшее перед тем упоением торжества, разом погасло,
осунулось, и тень ровной грусти мгновенно изменила выражение глаз, замкнуто,
чуждо раскатам свалки смотревших на живую запруду, истребительную возню.
- Я сделал это для себя, - сказал Астарот, подумав, - и более мне
делать здесь нечего. Уйдем, Биг. Не следует дожидаться конца.
- Да, - подтвердил Биг, - через полчаса здесь будут орудия.
- Тем лучше. Ты останешься?
- Нет, - это дело сделают без меня.
Усталые, изредка оглядываясь на трескучий дым, мы выбрались из прохода.
Неподалеку валялись, играя, лошади. Оседлав их, мы тронулись к югу; затем
Биг нагнал ехавшего впереди Астарота, и они, тихо разговаривая о
происшествиях дня, шагом погрузились в заросль на склоне горы, а я, следуя
за ними, спрашивал себя: точно ли произошло все, в чем был я свидетелем и
участником? Я грустил о том, что так скоро кончились пленительный бой и
тревога, и тьма ночи, и зловещее утро у заграждения; но ни за что, ни за
какое ослепительное счастье не вернулся бы я к солдатам теперь, когда смысл
моего участия в стычке делился на число всех прибывших людей. Я пережил
страстное увлечение и был счастлив, но не желал просто драться, так же как
Астарот.
Прекрасный день заливал горы живым водопадом солнца, тающего в тесных
изгибах чащи крупным дождем золотых пятен, озаренных листьев и отвесных
лучей; цветы вздрагивали под копытами, обрызгивая росой траву, а спутанные
корни тропинок вились по всем направлениям, уходя в цветущую жимолость,
акацию и орешник. Тогда, пристально осматриваясь кругом, я заметил, что
наблюдаю, в особом и новом отношении к ним, все явления, которые раньше были
мне безразличны. Явления эти неперечислимы, как сокровища мира, и главные из
них были: свет, движение, воздух, расстояние и цель движения. Я ехал, но
хотел ехать; двигался, но во имя прибытия; смотрел, но смотреть было
приятно. Я освобождался от тяжести. Медленно, но безостановочно, как
подымаемый домкратом вагон, отпускала меня скучная тяжесть, и я, боясь ее
возвращения, с трепетом следил за собой, ожидая внезапного тоскливого вихря,
приступа смертельной тоски. Но происходило то, чему я не подберу имени. Я
слышал, что копыто стучит звонко и крепко, что ветви трещат упруго, что
птица кричит чистым, задорным голосом. Я видел, что шерсть лошади потемнела
от пота, что грива ее бела, как молодой снег, что камень дал о подкову
желтую искру. Я чувствовал, как легко и прямо сижу, и знал силу своих рук,
держащих лишь легкий повод; я был голоден и хотел спать. И все, что я
слышал, видел, знал и чувствовал, - было так, как оно есть: непоколебимо,
нужно и хорошо.
Это утро я называю началом подлинного, чудесного воскресения. Я подошел
к жизни с самой грозной ее стороны: увлечения, пренебрегающего даже смертью,
и она вернулась ко мне юная, как всегда. В те минуты я не думал об этом, мне
было просто понятно, ясно и желательно все, что ранее встречал я немощной и
горькой тоской. Но не мне судить себя в этот момент; я вышел из сумрака, и
сумрак отошел прочь.
Невольно, глядя на ехавших впереди ловких и бесстрашных людей,
припомнились мне звучавшие раньше безразлично строки Берганца, нищего поэта,
умершего из гордости голодной смертью в мансарде, потому что он не хотел
просить ни у кого помощи; и я мысленно повторил его строки:
У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу
Выстрел, раненный навылет, я упал на берегу,
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске; точно выверен прицел.
И умолк лиса-убийца; воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.
Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы
Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,
Но клевать родную падаль не дано своим своих,
И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их?
Я встаю... встаю! - но больно сесть в высокое седло.
Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,
Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,
И без жалоб, стиснув зубы, молча, твердо уходить.
Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,
Но ее лица прекрасней клюв безумного орла.
Вспомнив это, я вспомнил и самого Берганца. Он любил смотреть из окна
седьмого этажа, где жил, на розовые и синие крыши города, и простаивал у
окна часами, наблюдая, без изнурительной зависти, с куском хлеба в руке
певучее уличное движение, полное ярких соблазнов.
В полдень я простился с охотниками. Они уговаривали меня остаться с
ними ради охоты, но я был утомлен, взволнован и, поблагодарив их, остался
один с своими новыми мыслями. Только к вечеру я попал в Зурбаган и бросился,
не раздеваясь, в постель. Не каждому удается испытать то, что испытал я в
проходе Бига, но это было, и это - судьба души.
Зурбаганский стрелок. Впервые - журнал "Нива", 1913, Э 43-46.
Цитра - музыкальный инструмент, состоящий из треугольного ящика с 36-42
металлическими струнами.
Гашиш - наркотик, изготавливаемый из семян индийской конопли.
Ю.Киркин
футов, мы положили легко, второй был возведен уже медленнее; промежутки мы
заполняли землей, разрыхляя ее топором Астарота и палками; чем далее, тем
труднее становилась наша работа, и я не мог подымать приблизительно на
высоту груди некоторых камней; тогда мы взваливали их вместе, упираясь
плечами. Усталости я не чувствовал, напротив - особое нетерпение
торопливости подгоняло меня, и в этом было своеобразное упоение. Я двигался
в страстном хороводе усилий, ускоряя темп их почти до головокружения; с
наслаждением замечал я удобные камни и, взвалив их, шатаясь, в следующий ряд
баррикады, спешил за новыми. Иногда, для того, чтобы подбросить в огонь
дров, мы прекращали работу, - но уже, невольно оглядываясь, разыскивали
глазами новый материал; в одну из таких минут охотник сказал:
- Довольно! Заграждение на высоте нашего роста. Устроим еще амбразуры и
прекратим.
Это было действительно последнее, что нам оставалось сделать. Амбразуры
мы соорудили из самых больших камней, а внизу, у подножия заграждения,
устроили несколько грубых ступеней. Когда все было кончено и поперек ущелья
вырос настоящий тупик, - я сел, чувствуя слабость: устало колотилось сердце,
с трудом разгибались руки. Меня клонило ко сну. Я сделал попытку
встряхнуться, но ослабел еще более и, в состоянии полного изнурения, уронил
голову на руки.
- Отдохните, я спать не буду, - сказал Астарот, и я, позабыв все,
уснул. - Пора, - сказал, нагибаясь ко мне, Астарот. Я сознавал, что это
говорит он, но тотчас уснул опять, и приснилось мне, что охотник спит, а я
расталкиваю его, говоря: "Вставайте!" - Вставайте! - повторил Астарот, и я
нервно вскочил.
Костер потух. Было еще темно, но вверху ясно обозначались на свежем
небе силуэты обрыва. Внизу, присмотревшись, можно было различить, хотя с
трудом, хаотическое дно прохода; ущелье напоминало разрыв гигантским плугом.
Я тотчас припомнил все. Астарот, стоя у заграждения, раскладывал патроны,
чтобы иметь их под рукой; у него был очень деловой вид.
Я подошел к нему, взяв ружье, но видя, что он положил свое, - сделал то
же.
- Через полчаса, а может быть, и меньше, - сказал охотник, - мы увидим
врага. Встреча будет не из приятных, но шумная и - по-своему - оживленная.
Только теперь я обратил внимание на высоту баррикады, и высота эта
показалась мне чрезмерной.
- Мы перестарались, Астарот, - заметил я, - можно было устроить тупик
пониже.
- Нет!
- Почему?
- Вы недогадливы. Когда люди начнут падать от выстрелов, нужно, чтобы
им было как можно более места в высоту. В противном случае они закроют собой
цель.
- Астарот, - сказал я, - меня интересует нечто более важное. Почему вы,
не солдат, даже не горожанин по привычкам и образу жизни, подвергаете себя
немалому риску, выступая против Фильбанка?
- Да. Почему? - рассеянно ответил он. - Три часа тому назад я, пожалуй,
не нашел бы, что вам ответить. Пока мы таскали камни, все выяснилось. Разве
вы всегда знаете, почему делаете то или другое? Но я теперь знаю. Потому что
это не совсем обыкновенное дело. Будет о чем вспомнить и рассказать. Я скоро
начну седеть, а что было у меня в жизни? Полдюжины мелких стычек и
безопасные охоты? Нет, мне хотелось бы превратить в войну всю жизнь, и чтобы
я был всегда один против всех. Увы, это немыслимо. Всегда кто-нибудь скажет:
"Вы поступили правильно, Астарот".
Он произнес это с оттенком спокойной грусти. И я понял, как безмерно
жаден и горд этот полудикий человек, считающий несчастьем то, о чем мечтают
и чего добиваются миллионы.
- Даже так?
- Именно так. Если бы я знал, что есть где-нибудь второй Астарот,
полный двойник мой не только по наружности, но и по душе, я бы пришел к нему
с предложением кинуть жребий - ему жить или мне? Мы подвергаемся теперь
опасности; поэтому я желаю, чтобы вы узнали меня. Где-то, когда и где - не
помню, имел один человек редкую книгу и был уверен, что ни у кого больше на
всем земном шаре нет такой же второй книги. Но вот приходят к нему и
говорят, что в соседнем городе, у богатого помещика, именно такой экземпляр
лежит в хрустальной шкатулке. Тотчас же этот человек взял большую сумму
денег и приехал к сопернику. Не говоря ему о своей книге, он купил за
бешеную цену второй экземпляр и бросил его, на глазах бывшего владельца, в
камин; огонь сделал свое дело. Итак, теперь вы поняли, почему я против
Фильбанка? Потому, что Фильбанк не скажет: "Правильно, Астарот!"
С глубоким изумлением смотрел я на этого - воистину - загадочного
человека. Он отвернулся, прислушиваясь, и положил мне на плечо руку.
- Фильбанк наступает, - сказал Астарот, - будем встречать гостей.
Небо прояснилось; раннее утро наполнило сумрачный проход унылым светом.
Я слышал, закладывая патроны, глухой ропот шагов, позвякивание, шорохи,
неопределенный протяжный шум и смутные голоса. Астарот, не отрываясь,
смотрел через заграждение; настойчивый взгляд его как бы просил торопиться и
не задерживать. Шум превратился в гул; отголоски, проникая эхом позади нас и
по всему тревожно оживающему проходу, раздавались со всех сторон. Из-за
поворота показались солдаты. Ничего не подозревая, они торопливо, держа
ружья наперевес, высыпали на близкое от нас расстояние и с недоумением, а
некоторые с испугом - остановились.
Астарот выстрелил, затем - я, целясь в ближайшего; тотчас же два
человека, пятясь и вскрикивая, упали назад, и то, что произошло далее, было
поистине потрясающе даже для меня, готового ко всему. Проход загудел и
взвыл, слабые вначале раскаты гула, полного воплей, крика, звона и
угрожающего смятения, отраженные глухим эхом, усилились до громоподобного
взрыва. Тысячи людей, стиснутые за поворотом узкими отвесами стен, бились в
необычайном волнении. Солдаты, в которых стреляли мы, скрылись; но не прошло
и минуты, как новый рой их, стремительно кинувшись вперед, упал на колени,
гремя выстрелами, и в тот же момент стоявший за солдатами офицер прислонился
к стене, сраженный выстрелом Астарота.
Я был в состоянии никогда мною не испытанного головокружительного
увлечения. Мои выстрелы, которые, сдерживаясь, я посылал весьма тщательно,
не всегда достигали цели, но Астарот поступал толково. Я не помню в эти
минуты ни одного с его стороны промаха. Он хлестал пулями, как бичом, и
каждый выстрел его убивал, даже не ранил. Он был вне себя, но меток. Один за
другим растягивались, взмахивая руками, солдаты, и в этой
сосредоточенно-деловитой стрельбе было столько уверенности, что я невольно
взглянул на рассыпанные у локтей Астарота патроны, считая их вместо солдат.
В глубине поворота блестели, колыхаясь, штыки, но скоро их и лица солдат
туманом окутал пороховой дым, и огонь выстрелов еще ярче заблестел в дыме,
принимая красный оттенок. Пули, разбиваясь о камни звонкими, отрывистыми
ударами или свистя над головой, напоминали о смерти, но в жестокой жуткости
их я ловил звуки очарования и немого восторга перед лицом судьбы,
подвергнутой столь гневному испытанию.
Прикрытый камнями, целясь в узкую меж ними, не шире трех пальцев, щель,
я мог до времени считать себя в безопасности, но опасаясь за ружье, могущее
быть подбитым случайной пулей, выставлял дуло самым концом. Я целился и
стрелял преимущественно в тех, чей прицел видел направленным на себя.
Солдаты, постепенно отступая, стреляли теперь из-за угла поворота,
подставляя охотнику для прицела лишь часть головы, - но он поражал их и в
таком положении, и именно - в голову. Они падали на свои ружья, а на их
месте появлялись другие; я же, сберегая патроны, ждал нового открытого
выступления. Вдруг Астарот, прицелившись, опустил ружье: ни людей, ни
выстрелов не виделось больше в повороте, и перестрелка умолкла. Трупы, один
на другом, лежали более чем внушительно.
- Слушайте, вы! - вскричал охотник. - Слушайте! Скажите Фильбанку, что
он не пройдет здесь. Я не один; нас двое, и мы устроим вам очень тесную
покойницкую! Уходите!
Никто не ответил ему, но и я и он знали, что те, к кому были обращены
эти слова, - слышат.
- Вас двое? - неожиданно сказал, появляясь в глубине поворота человек с
белым платком в руке; он махнул им несколько раз и подошел ближе. Он был без
ружья и всякого другого оружия; как бы вспухшие глаза его на мясистом
бледном лице, лишенном растительности, тонкий, словно запечатанный, рот -
были презрительны; он смотрел, прищурившись, и медленно улыбнулся. - Вас
двое? Каждого из этих двоих я повешу за ноги; я возьму вас живьем. Я -
Фильбанк.
- Разбойник, - сказал Астарот, - если бы не белый платок, я перевязал
бы тебе голову красным.
- Бродяга, - ответил, темнея, Фильбанк. - Мундир, который ты видишь на
мне, обязывает меня сдержать слово. Долой из этого курятника! Беги!
- Повелитель, - насмешливо возразил охотник, - почему вам хочется идти
в эту сторону? Ступайте обратно, там вам не помешает никто. Пока вы идете
вперед - сила на нашей стороне, но, разумеется, никакими усилиями не удалось
бы нам задержать вас, если вы вздумаете отступить; самое большее, что мы
схватим за шиворот двух.
- Хорошо, - сказал Фильбанк. - Помни! - И он скрылся.
- Это - атака, - сказал, хватая меня за руку, Астарот. - Но нам, может
быть, не хватит зарядов. Биг не возвращается. Вы готовы?
- Вполне.
Высокий торопливый рожок заиграл в невидимом повороте и смолк. Тогда я
увидел, что может сделать один человек, вполне владеющий искусством
стрельбы. Толпа, выбежавшая на нас, расступилась, давая упасть мертвым; их
было не меньше шести; шесть пуль вылетело из ружья Астарота скорее, чем я
прицелился в одного. И так же, как и в первый раз, испуганные солдаты
остановились, но охотник еще раз повторил ужасную операцию - и я увидел
множество падающих, как пьяные, обезумевших людей; хватаясь друг за друга,
вскрикивали они и умирали на наших глазах в то время, как уцелевшие
растерянно смотрели на них. - Попробуйте окопаться! - крикнул охотник.
Некоторые повернулись и побежали. Здесь я убедился в преимуществе магазинных
ружей перед однозарядными; у меня же и Астарота были именно магазинки -
Шарпа и Консидье. Шарповские значительно легче, но Консидье для меня был
удобнее по устройству прицела, благодаря которому менее опытный стрелок
может быть и не вполне точен, зато быстрее ловит, с небольшою ошибкою,
мушку.
Воспользовавшись замешательством наступающих, я решил истратить
несколько патронов подряд, - для впечатления. Из них только один пропал
даром. Не знаю, что подумал об этом охотник, но я не претендовал равняться с
ним в точности. Вероятно, он не заметил этого. Губительная работа захватила
его. Волонтеры стреляли залпами, стараясь держаться дальше и не толпой;
некоторые, срываясь, подбегали почти вплотную и не возвращались назад, и я
вспомнил слова охотника о высоте заграждения. Иногда, сбитые пулей, каменные
брызги хлестали меня в лицо; я вытирал кровь и стрелял снова, торопясь
предупредить каждого целившегося в меня.
- Двадцать пуль я могу уделить им, - сказал охотник, - двадцать первая
для меня. Приберегите и себе, - прибавил он, помолчав, - а то ведь Фильбанк
сказал правду.
Слова его не испугали и не взволновали меня. Я мало надеялся на
благополучный исход и, сообразив, что могу выстрелить, без риска остаться
живым, еще десять раз, всадил первую из десяти в голову толстого волонтера,
только что высунувшегося ползком из-за угла поворота. Солдат дернулся и
упал.
- О Биг, Биг! - вскричал Астарот, хватаясь за раненое ухо, - скоро я не
буду ни слышать, ни видеть, ни стрелять, но ты увидишь, Биг, что не зря
оставил заряды! Ведь это трупы!
И он, уже не оберегая себя, вскочил на верхнюю ступень заграждения,
показывая мне рукой груду, за которой, как за прикрытием, торчали
вспыхивающие молниями штуцера. Спрыгнув, Астарот рассмеялся.
- Довольно! - сказал он. - Дело, как мы умели и могли, сделано. Не пора
ли? Нет. Вы слышите? Это - Биг и солдаты!
Я оглянулся. Из-за бугров, маленькие на отдалении, торопливо
выскакивали, подбегая к нам, вооруженные люди, и я от всего сердца мысленно
поздравил их с продолжением удачного дела.
Меня вытеснила толпа солдат, и я очутился у стены, шагах в десяти от
заграждения, вместе с охотником. К нам подошел Биг.
- Правильно, Астарот! - сказал он, задыхаясь от изнурительного бега в
проходе.
Лицо Астарота, блиставшее перед тем упоением торжества, разом погасло,
осунулось, и тень ровной грусти мгновенно изменила выражение глаз, замкнуто,
чуждо раскатам свалки смотревших на живую запруду, истребительную возню.
- Я сделал это для себя, - сказал Астарот, подумав, - и более мне
делать здесь нечего. Уйдем, Биг. Не следует дожидаться конца.
- Да, - подтвердил Биг, - через полчаса здесь будут орудия.
- Тем лучше. Ты останешься?
- Нет, - это дело сделают без меня.
Усталые, изредка оглядываясь на трескучий дым, мы выбрались из прохода.
Неподалеку валялись, играя, лошади. Оседлав их, мы тронулись к югу; затем
Биг нагнал ехавшего впереди Астарота, и они, тихо разговаривая о
происшествиях дня, шагом погрузились в заросль на склоне горы, а я, следуя
за ними, спрашивал себя: точно ли произошло все, в чем был я свидетелем и
участником? Я грустил о том, что так скоро кончились пленительный бой и
тревога, и тьма ночи, и зловещее утро у заграждения; но ни за что, ни за
какое ослепительное счастье не вернулся бы я к солдатам теперь, когда смысл
моего участия в стычке делился на число всех прибывших людей. Я пережил
страстное увлечение и был счастлив, но не желал просто драться, так же как
Астарот.
Прекрасный день заливал горы живым водопадом солнца, тающего в тесных
изгибах чащи крупным дождем золотых пятен, озаренных листьев и отвесных
лучей; цветы вздрагивали под копытами, обрызгивая росой траву, а спутанные
корни тропинок вились по всем направлениям, уходя в цветущую жимолость,
акацию и орешник. Тогда, пристально осматриваясь кругом, я заметил, что
наблюдаю, в особом и новом отношении к ним, все явления, которые раньше были
мне безразличны. Явления эти неперечислимы, как сокровища мира, и главные из
них были: свет, движение, воздух, расстояние и цель движения. Я ехал, но
хотел ехать; двигался, но во имя прибытия; смотрел, но смотреть было
приятно. Я освобождался от тяжести. Медленно, но безостановочно, как
подымаемый домкратом вагон, отпускала меня скучная тяжесть, и я, боясь ее
возвращения, с трепетом следил за собой, ожидая внезапного тоскливого вихря,
приступа смертельной тоски. Но происходило то, чему я не подберу имени. Я
слышал, что копыто стучит звонко и крепко, что ветви трещат упруго, что
птица кричит чистым, задорным голосом. Я видел, что шерсть лошади потемнела
от пота, что грива ее бела, как молодой снег, что камень дал о подкову
желтую искру. Я чувствовал, как легко и прямо сижу, и знал силу своих рук,
держащих лишь легкий повод; я был голоден и хотел спать. И все, что я
слышал, видел, знал и чувствовал, - было так, как оно есть: непоколебимо,
нужно и хорошо.
Это утро я называю началом подлинного, чудесного воскресения. Я подошел
к жизни с самой грозной ее стороны: увлечения, пренебрегающего даже смертью,
и она вернулась ко мне юная, как всегда. В те минуты я не думал об этом, мне
было просто понятно, ясно и желательно все, что ранее встречал я немощной и
горькой тоской. Но не мне судить себя в этот момент; я вышел из сумрака, и
сумрак отошел прочь.
Невольно, глядя на ехавших впереди ловких и бесстрашных людей,
припомнились мне звучавшие раньше безразлично строки Берганца, нищего поэта,
умершего из гордости голодной смертью в мансарде, потому что он не хотел
просить ни у кого помощи; и я мысленно повторил его строки:
У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу
Выстрел, раненный навылет, я упал на берегу,
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске; точно выверен прицел.
И умолк лиса-убийца; воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.
Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы
Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,
Но клевать родную падаль не дано своим своих,
И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их?
Я встаю... встаю! - но больно сесть в высокое седло.
Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,
Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,
И без жалоб, стиснув зубы, молча, твердо уходить.
Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,
Но ее лица прекрасней клюв безумного орла.
Вспомнив это, я вспомнил и самого Берганца. Он любил смотреть из окна
седьмого этажа, где жил, на розовые и синие крыши города, и простаивал у
окна часами, наблюдая, без изнурительной зависти, с куском хлеба в руке
певучее уличное движение, полное ярких соблазнов.
В полдень я простился с охотниками. Они уговаривали меня остаться с
ними ради охоты, но я был утомлен, взволнован и, поблагодарив их, остался
один с своими новыми мыслями. Только к вечеру я попал в Зурбаган и бросился,
не раздеваясь, в постель. Не каждому удается испытать то, что испытал я в
проходе Бига, но это было, и это - судьба души.
Зурбаганский стрелок. Впервые - журнал "Нива", 1913, Э 43-46.
Цитра - музыкальный инструмент, состоящий из треугольного ящика с 36-42
металлическими струнами.
Гашиш - наркотик, изготавливаемый из семян индийской конопли.
Ю.Киркин