Грин Александр. Дорога никуда

   – Конечно. Я не умею стрелять.
   – Странно, что вы не верите моим словам, – сказал следователь. – Время идет, и Тергенс прямо поручил мне помочь вам.
   – Ладно, – печально рассмеялся Давенант, – забудем о плохой игре. Прошу вас, продолжайте допрос.
   Следователь прищурился, усмехнувшись надменно и самолюбиво, как плохой артист, ставящий свое мнение о себе выше толпы, и переменил тон.
   – Заключенный, именующий себя «Джемс Гантрей», вы обвиняетесь в вооруженном сопротивлении таможенному надзору, следствием чего было нанесение смертельных огнестрельных ранений следующим должностным лицам…
   Он перечислил убитых, приводя имя каждого, затем продолжал:
   – Кроме того, вы обвиняетесь в провозе контрабанды и в попытке реализовать груз на территории порта, состоящей под охраной и действием законов военного времени, что подлежит компетенции и разбирательству военного суда в городе Покете. Признаете ли вы себя виновным?
   При упоминании о военном суде Давенант понял, что ему угрожает смертная казнь. Опасаясь Ван-Конета, он решил утаить истину и раскрыть ее только на суде, что, по его мнению, привело бы к пересмотру дела относительно него; теперь было преждевременно говорить о происшествиях в «Суше и море». Несколько подумав, Давенант ответил следователю так, чтобы заручиться расположением суда в свою пользу:
   – Потребуется немного арифметики. Я не отрицаю, что стрелял, не отрицаю, что был на судне «Медведица», хотя по причинам, не относящимся к контрабанде. Я стрелял… У меня было семь патронов в револьвере и девять винтовочных патронов; я знаю это потому, что, взяв винтовку Утлендера, немедленно зарядил магазин, вмещающий, как вам известно, девять патронов, – их мне дал сосед по лодке. Итак, я помню, что бросил один оставшийся патрон в воду, – он мне мешал. Таким образом, девять и семь – ровно шестнадцать. Я могу взять на свою ответственность шестнадцать таможенников, но никак не двадцать четыре.
   – По-видимому, вы хороший стрелок, – заметил следователь, оканчивая записывать показания. – Что было причиной вашего участия в вооруженном столкновении?
   Давенант ничего не ответил.
   – Теперь объясните, – сказал следователь, весьма довольный точностью ответа о стрельбе, – объясните, какие причины заставили вас присоединиться к контрабандистам?
   – Об этом я скажу на суде.
   Следователь попытался выведать причины отказа говорить, но Давенант решительно воспротивился и только прибавил:
   – На суде станет известно, почему я не могу сказать ничего об этом теперь.
   Чиновник окончил допрос. Давенант подписал свои признания, и следователь удалился, чрезвычайно заинтересованный личностью арестанта, так не похожего ни на контрабандиста, ни на преступника.
   Надзиратель, выпустивший следователя, запер камеру, но через несколько минут опять вставил в замок ключ и, сунув Тиррею небольшой сверток, сказал:
   – Курите в форточку.
   Он поспешно вышел, отрицательно качая головой в знак, что некогда говорить. Тиррей увидел пять фунтов денег, трубку и горсть табаку. Спрятав под подушку табак, он отвинтил мундштук. В канале ствола была всунута записка от Тергенса: «Держитесь, начал осматриваться, сделаем, что будет возможно. Торг.»

Глава VII

   С наступлением ночи лавочник закрыл дверь изнутри на болт, после чего вышел черным ходом через маленький двор, загроможденный пустыми ящиками и бочонками, и повесил на дверь снаружи замок, но не повернул ключа. К лавочнику подошел высокий человек в соломенной шляпе и накинутом на плечи коломянковом пиджаке. Из-за кожаного пояса этого человека торчала медная рукоятка ножа. Человек был худой, рябой, с суровым взглядом и в отличном расположении духа, так как выпил уже две бутылки местного желтого вина у инфернальной женщины по имени Катрин Рыжая, жившей неподалеку; теперь он хотел угостить Катрин на свой счет.
   – Дядюшка Стомадор, – сказал контрабандист, нежно почесывая лавочника за ухом, а затем бесцеремонно кладя локоть ему на плечо и подбоченясь, как делал это в сценах с Катрин, – повремените считать кассу.
   – От вас невыносимо пахнет луком, Ботредж. Отойдите без поцелуев.
   – Что? А как мне быть, если я роковым образом люблю лук! – возразил Ботредж, однако освободил плечо Стомадора. – У вас найдется для меня лук и две бутылки перцовки? Луком я ее закусываю.
   – А не пора ли спать? – в раздумье спросил лавочник. – Еще я думал переварить варенье, которое засахарилось.
   – Нет, старый отравитель, спать вредно. Войдем, я выпью с вами. Клянусь этим зданием, что напротив вашей лавки, и душой бедняги Тергенса, – мне нравится ваше таинственное, широкое лицо.
   Стомадор взглянул на Ботреджа, трогательно улыбнулся, как улыбаются люди, любящие выпить в компании, если подвернется случай, и решительно щелкнул ключом.
   – Зайдем со двора, – сказал Стомадор. – Вас, верно, ждет Катрин?
   – Подождет, – ответил Ботредж, следуя за Стома-дором через проход среди ящиков к светящейся дверной щели. – У меня с Катрин прочные отношения. Приятно выпить с мужчиной, особенно с таким умным человеком, как вы.
   Они вошли под низкий потолок задней комнаты лавки, где Стомадор жил. В ногах кровати стоял стол, накрытый клеенкой; несколько тяжелых стульев, ружье на стене, мешки в углах, ящики с конфетами и макаронами у стены и старинная картина, изображающая охоту на тигра, составляли обстановку этого полусарая, неровно мощенного плитами желтого кирпича.
   – Но только, – предупредил Стомадор, – луком закусывать я запрещаю: очень воняет. Найдем что-нибудь получше.
   Лавочник пошел в темную лавку и вернулся оттуда, ударившись головой о притолоку, с двумя бутылками красной перцовки, коробкой сушеной рыбы и тминным хлебцем; затем, сложив принесенное на стол, вынул из стенного шкафчика нож, два узких стакана с толстым дном и сел против Ботреджа, дымя первосортной сигарой, каких много покупал за небольшие деньги у своих приятелей контрабандистов.
   Красный с голубыми кружочками платок, которым Стомадор имел привычку обвязывать дома голову, одним утлом свешивался на ухо, придавая широкому, бледному от духоты лицу старика розовый оттенок. Серые глаза, толстые, с лукавым выражением губы, круглый, двойной подбородок и тупой нос составляли, в общем, внешность дородного монаха, как на картинах, где монах сидит около бочки с кружкой пива. Передник, завязанный под мышками, засученные рукава серой блузы, короткие темные штаны и кожаные туфли – все было уместно на Стомадоре, все – кстати его лицу. Единственно огромные кулаки этого человека казались отдельными голыми существами, по причине своей величины. Стомадор говорил громко, чуть хрипловато, договаривая фразу до конца, как заклятие, и не путал слов.
   Когда первые два стаканчика пролились в разинутые белозубые рты, Стомадор пожевал рыбку и заявил:
   – Если бы вы знали, Ботредж, как я жалею, что не сделался контрабандистом! Такой промысел мне по душе, клянусь ростбифом и подливкой из шампиньонов!
   – Да, у нас бывают удачные дни, – ответил, старательно очищая рыбку, Ботредж, – зато как пойдут несчастья, тогда дело дрянь. Вот хотя бы с «Медведицей». Семь человек убито, остальные сидят против вашей лавки и рассуждают сами с собой: родит в день суда жена военного прокурора или это дело затянется. Говорят, всякий такой счастливый отец ходит на цыпочках – добрый и всем шепчет: «Агу!» Я не знаю, я отцом не был.
   – Действительно, с «Медведицей» у вас крах. Я слышал, что какой-то человек, который ехал на «Медведице» из Гертона, перестрелял чуть ли не всю таможню.
   – Да, также и сам он ранен, но не опасно. Это – знаете кто? Чужой. Содержатель гостиницы на Тахенбакской дороге. Джемс Гравелот.
   Стомадор от удивления повалился грудью на край стола. Стол двинулся и толкнул Ботреджа, который удивленно отставил свой стул.
   – Как это вы красиво скакнули! – произнес Ботредж, придерживая закачавшуюся бутылку.
   – Джемс Гравелот?! – вскричал Стомадор. – Бледный, лет семнадцати, похожий на серьезную девочку? Клянусь громом и ромом, ваш ответ нужен мне раньше, чем вы прожуете рыбку!
   – Если бы я не знал Гравелота, – возразил опешивший Ботредж, – то я подумал бы, что у Гравелота есть сын. С какой стороны он похож на девочку? Можете вы мне сказать? Или не можете? Позвольте спросить: могут быть у девочки усы в четыре дюйма длины, цвета сырой пеньки?
   – Вы правы! – закричал Стомадор. – Я забыл, что прошло девять лет. «Суша и море»?
   – Да, ведь я в ней бывал.
   – Ботредж, – сказал после напряженного раздумья взволнованный Стомадор, – хотя мы недавно знакомы, но если у вас есть память на кой-какие одолжения с моей стороны, вашей Катрин сегодня придется ждать вас дольше, чем всегда.
   Он налил, в помощь соображению, по стакану перцовки себе и контрабандисту, который, отхлебнув, спросил:
   – Вы тревожитесь?
   – Я отдам лавку, отдам доход, какой получил с тюрьмы, сам, наконец, готов сесть в тюрьму, – сказал Стомадор, – если за эти мои жертвы Гравелот будет спасен. Как впутался он в ваши дела?
   – Это мне неизвестно, а впрочем, можно узнать. Что вас подхлестнуло, отец?
   – Я всегда ожидаю всяких таких вещей, – таинственно сказал Стомадор. – Я жду их. Я ждал их на Тахенбакской дороге и ждал здесь. Не думаете ли вы, что я купил эту лавчонку ради одной наживы?
   – Как я могу думать что-нибудь, – дипломатично возразил заинтересованный Ботредж, – если всем давно известно, что вы Стомадор, – человек бывалый и, так сказать, высшего ума человек?!
   – Вот это я и говорю. Есть высшие цели, – серьезно ответил Стомадор. – Я передал девять лет назад дрянную хижину юному бродяге. И он справился с этим делом. Вы думаете, я не знал, что в скором времени откроются рудники? Но я бросил гостиницу, так как имел другие планы.
   Говоря так, Стомадор лгал: не только он, но и никто в окрестности не мог знать тогда, какое открытие будет сделано в горах случайной разведкой. Но, одолеваемый жаждой интриги, творящей чудаков и героев, лавочник часто обращался с фактами по-дружески.
   – Этот мальчик, – продолжал Стомадор, – ужасно тронул меня. Итак, начнем действовать. Что вы предлагаете?
   – В каком роде?
   – В смысле установления связи.
   – Это не трудно, – сказал, подумав, Ботредж. – Однако вы должны крепко молчать о том, что узнаете от меня.
   – Наверное, я побегу в тюремную канцелярию с подробным докладом.
   – Бросьте, – нахмурился Ботредж, – дело серьезное. В таком случае я должен немедленно отправиться к Катрин и…
   На этом месте речь Ботреджа перебил тихий стук в дверь, закончившийся громким хлопком ладони о доску.
   – Ясно, это – она, – сказал Ботредж без особого восторга.
   Стомадор отодвинул засов и увидел рыжую молодую женщину, в распахнутой белой кофте, с яркими пятнами на щеках.
   – Так что же это? Я все одна, – сказала Катрин, шагнув к Ботреджу длинной ногой в стоптанном башмаке, – а ты тут расселся?!
   – Кэт, дорогая, – примирительно заявил Ботредж, – я только что хотел идти к тебе по важному делу. Надо передать записку в гостиницу. Факрегед… Он как?
   Катрин взглянула на Стомадора тем диким взглядом, который считался неотразимым среди сторожей тюрьмы и контрабандистов, но не с целью завлечь, а лишь чтобы уразуметь: не вышучивают ли ее Стомадор и Ботредж.
   Значительно посмотрев на нее в упор большими глазами, Стомадор прямо опустил ей в руку два золотых, и красные пятна щек Катрин всползли до висков.
   – Ага! – сказала она тотчас, деловито нахмурясь и закурив папироску, которая до того торчала у нее за ухом. – Так вот что! Ну, что ж Факрегед! Он сегодня свободен. Это не пойдет.
   – Так думай! – вскричал Ботредж,
   – Который час? – спросила Стомадора Катрин, сильно затягиваясь и пуская дым через ноздри.
   – Без десяти полночь, – ответил тот, вытащив из кармана большие золотые часы.
   – В полночь у наружных ворот станет Кравар, – вслух размышляла Катрин, беря невыпитый стакан Ботреджа. – У внутренних ворот станет Хуртэй. – Она выпила стакан и села на стул к стене, кривя губы и кусая их, со всеми признаками напряженных соображений. – Пишите записку.
   Тотчас отстегнув фартук, Стомадор сбросил его, вытащил из кармана блузы записную книжку, карандаш и, низко склонясь над столом, принялся строчить записку. Время от времени Ботредж замечал:
   – Пишите печатными буквами. Подпись не ставьте. Кому пишете, – то имя также не ставьте. Чтобы было все понятно ему и никому другому.
   – Да, остерегитесь, – подтвердила Катрин. – Адрес передадим на словах.
   Совместное обсуждение записки, которую Стомадор читал вслух, удовлетворило всех. Скатав записку в трубку, Катрин затолкала ее в волосы и направилась к двери.
   – В лазарет, – медленно повторила она урок, – Джемс Гравелот. Не перепутали?
   – Достоверно, – успокоил ее Ботредж, – что знаю, то знаю.
   – Ждите, – кинула она, стреляя белой кофтой в темную ночь.
   – Извилистая женщина, – сказал Ботредж. – Если она не сделает, то никто сегодня не сделает. Прошло девять дней, как они арестованы, через шесть дней дежурить по лазарету будет тот самый Факрегед… так ему накануне мы… Поняли?
   Катрин вышла на улицу и, все время осматриваясь, ходом заячьей петли приблизилась к железной двери в сквозных железных воротах, ярко озаренных электрическим фонарем. За ними стоял плотный, коренастый Кравар. Его багровое лицо с седыми бровями показалось между железных прутьев. Узнав Катрин, сторож легонько свистнул от удивления.
   – Как вы поздно гуляете! – сказал Кравар нащупывающим тоном, а также в смутной надежде, что Катрин обратится к нему с какой-нибудь просьбой: никогда он не видел ее ночью перед тюрьмой.
   Катрин остановилась в тени каменного столба тюремных ворот и приложила палец к губам.
   – Что вы все вьетесь, что вьетесь? – нежно и глухо забормотал надзиратель, протягивая сквозь прутья руку, – схватить Катрин выше локтя. – Со мной не поговорили еще ни разу. Стар, да?
   Кравар оглянулся на Хуртэя, стоявшего к нему спиной за внутренними воротами, и, дернув фуражку за козырек, поправил блестящий, лакированный ремень, туго охватывавший тучный живот.
   – Не болтайте глупостей, – сказала Катрин, опираясь плечом о прут и улыбаясь разгоревшимся лицом так натурально, что Кравар начал сопеть. – Для меня, я вам скажу откровенно, все мужчины одинаковы.
   – Будто бы? Так ли? – сказал Кравар, задумчиво прикладывая к губам бородку ключа. – Так вы идете со свидания с «одинаковым»? Или на свидание?
   – Попробуйте угадать.
   – Катрин, я пришел бы к тебе завтра? Честное слово. Вы знаете, что я положительный человек.
   – А! Вы давно мне это говорите. Однако Римма уже получила от вас юбку и туфли, а для меня вам жалко пустого ореха.
   – Кэт! – сказал надзиратель, схватив ее за обе руки выше локтей. – Так это потому, что вы меня презираете. Я дорого бы дал … да, но вы увлекаетесь именно преступным миром. Зачем пришли? Говорите!
   Катрин высвободила руки и, отступив, достала из волос бумажную трубочку.
   – Слушайте, Кравар, – шепнула искусительница, сжав горячей рукой потную кисть разволновавшегося сторожа, – если передадите записку, можете тогда мне тоже купить туфли.
   – Так! Два удовольствия сразу: записку любовнику и еще туфли за это! Вы… хитрая гусыня, Кэт, ей-богу.
   – Вот и видно, какой вы положительный человек. У меня нет любовника в тюрьме, клянусь чем хотите! Просто один старый приятель хочет известить своего знакомого.
   – Ведь вы надуете, Кэт?
   – В таких случаях не надувают. Кравар знал, что Катрин не врет. В подобных случаях правила игры соблюдаются очень строго.
   – Боюсь я … – начал Кравар и умолк, всматриваясь в насторожившееся лицо женщины с ласковой подозрительностью. Он молчал, думал, наконец сказал: – Можно ли посмотреть, что написано?
   – Конечно! Нате. Читайте, пожалуйста, ничего особенного там нет.
   Кравар взял бумажку, оглянулся на внимательно смотрящего на него Хуртэя, кивнул ему и прочел следующее:
   «Будь здоров, старина Джемс, помнишь нашу встречу девять лет тому назад на Тахенбакской дороге? Как здорово уничтожал ты пирог с репой и вино. Я слышал, что твои дела пошли хорошо. Сидел ты тогда с Том Адором. Да, было дело. Он кланяется тебе. Сообщи, не нужно ли тебе чего. Поправляйся. Твой Билль».
   – Ну да, простая записка, – сказала Катрин, следя за выражением лица Кравара, который, понюхав, не пахнет ли бумага луковым соком, заменяющим симпатические чернила, еще, для верности, воспламенив спичку, погрел бумажку на огне, – там ничего нет. Я знаю.
   Кравар выпятил нижнюю губу, решительно повернулся и подошел к Хуртэю. Они вдвоем долго рассматривали записку. Оставив ее у Хуртэя, Кравар повернулся к Катрин.
   – Кому передать? – спросил Кравар.
   – Джемсу Гравелоту, в лазарет. Пусть он сейчас пришлет мне ответ.
   – Катрин, я тебя люблю, это верно, только сама понимаешь: если мы с Хуртэем… это одно, а в лазарете не то. Деньги необходимы.
   – Так возьмите, – она подала Кравару один золотой. – Деньги не мои, ясно.
   – Мы тут все мудрецы, – ответил Кравар. – Я за шесть лет видел и знаю немало. Жди. Лучше пройдись, только далеко не уходи. Я звякну ключом.
   В это время Давенант спал и видел во сне темную воду, заливающую ночные поля. Его ноге было ни лучше, ни хуже, колено не сгибалось, а потому болезненно было подходить к форточке для курения, и он, сколько мог, воздерживался курить.
   Надзиратель, дежурящий внутри лазарета при одиннадцати одиночных камерах, беззвучно открыл дверь и, войдя, резко тряхнул арестованного за плечо. Давенант перестал дышать и открыл глаза.
   К его подбородку упала записка.
   – Пишите ответ, – шепнул надзиратель, немедленно уходя и закрывая дверь с наружной стороны.
   Замок тихо щелкнул.
   Давенант оперся на локоть и прочел записку, мгновенно поняв странный текст по ассоциациям «девяти лет», «Том Адора» и «Тахенбакской дороги». Не зная, где Стомадор, Давенант видел, что ему пишет именно этот человек, все хорошо зная о нем.
   Он испытал покорное чувство заботы, как будто грубая рука хмуро подоткнула вокруг него тюремное одеяло.
   Ему стало жарко и весело. Утишив глубоким вздохом стук сердца, заливаемого надеждой, Давенант вытащил из тюфяка маленький карандаш, присланный на днях Тергенсом, и ответил Стомадору на обороте записки то существенное, о чем упорно размышлял эти дни:
   «Мне нужен Орт Галеран. Если он жив, о нем может сказать содержатель кафе Адам Кишлот; я забыл номер дома, где жил Галеран. Кафе было тогда на углу Пыльной и Проточной улиц. Надобно сказать Галерану, что его извещает о себе мальчик, с которым он ездил на мыс Бай лет девять назад и который дал ему золотой для игры».
   Давенант не подписался из осторожности, но и без того эти строки едва вместились на обороте записки. Не жалея, от возбуждения, больной ноги, он захромал к двери, прислушался и легонько стукнул. Надзиратель был тут. Открыв дверь, он быстро схватил записку и снова запер Давенанта, севшего на кровать думать. Через несколько минут Кравар звякнул ключом о ворота, и Катрин вышла из тени.
   – Берите скорей и уходите, Кэт, – сказал Кравар. – Начальник тюрьмы отправился проверять посты. Ну и женщина… – прибавил он ей вслед. – Смотрите же, я завтра приду!
   Не обернувшись, Катрин молча кивнула и была в лавке, когда Стомадор и Ботредж уже изныли от ожидания, начав тупо молчать.
   – Читайте! – сказала, запыхавшись, Катрин. – Вся почта в Покете не стоит одной моей головы.
   Она бросила записку на стол и, хвастливо подбоченясь, налила себе стакан перцовки, которую выпила с жадностью.
   – Как достигла? – спросил восхищенный Ботредж, хватая ее за талию и подвигая к себе, пока Стомадор трудился над прочтением неразборчивого почерка Давенанта. – Как ты достигла, я спрашиваю?
   – Женские дела хитрее твоих, молодчик, – ответила Катрин. – Я дала золотой. Это за вами долг, Стомадор.
   Продолжая читать, Стомадор рассеянно взглянул на нее и так же рассеянно подал ей три золотых.
   – Что делать? Такая наша жизнь, – вздохнул Ботредж, ухмыляясь своим мыслям об этом случае у ворот. – Так все удачно, дядюшка Стомадор?
   – Ах, милая Кэт, – сказал Стомадор, – ты так услужила мне, что я открываю тебе кредит на целый месяц и ты можешь брать, что захочешь. Поручено мне, понимаете, найти одного человека, а так как вы теперь должны забрать еще две бутылки перцовки и идти спать, я тут один буду составлять планы.

Глава VIII

   На другой день, упросив Ботреджа торговать вместо себя, Стомадор отправился искать Галерана по указаниям записки Тиррея и, надев городской костюм, явился прежде всего по адресу Кишлота, который давно уже закрыл свое «Отвращение». На людном месте Киш-лот держал магазин готовой обуви. Дела его шли так успешно, что он собирался открыть еще два таких магазина. Не употребляя более ни противоестественной, ни сколько-нибудь оригинальной рекламы, Кишлот попал на «жилу», как обещал это в припадке зависти Давенанту; секрет обогащения Кишлота заключался в покупке больших партий бракованного товара за полцены и продаже его по стоимости нормальной обуви. Незначительный брак, очевидный специалисту, сходил у простого покупателя, если он замечал его, за случайность; при жалобах Кишлот охотно обменивал бракованное изделие на безупречное, но жалоб было мало, а товару много.
   Кишлот располнел, выучился играть на механическом пианино и сватался к одной веселой вдове, имеющей собственный дом.
   – Орт Галеран? – спросил Кишлот Стомадора, когда узнал о цели визита. – Его адрес известен в кафе «Понч». Там я встретился с ним, но ко мне он уж давненько не заходил.
   – Главное было мне – найти вас, – сказал Стомадор. – Я провел на Пыльной улице часа два, расспрашивая в домах и на углах, я устал, сел в пивной и взял газету. Тут я увидел, как я глуп. Среди объявлений на видном месте означен ваш магазин: «Лучший магазин готовой обуви „Крылья Меркурия“ – Адам Кишлот». Итак, я пойду в «Понч».
   – Мы помещаем объявления два раза в неделю, – добродушно сказал Кишлот. Он помолчал. – Вы знаете Галерана?
   – Нет. Но один человек, мой друг, знает его и хочет разыскать.
   Поблагодарив, Стомадор оставил Кишлота и приказал шоферу таксомотора ехать в кафе «Понч».
   Вскоре вошел он в прохладное помещение со столиками из малахита, отделанное красным деревом. Среди газет и дамских шляп Стомадор пробрался к буфету, где первый же служащий на его вопрос о Галеране, лишь чуть поискав глазами, указал высокого человека с белой головой, который сидел около зеркала. Брови Галерана были еще черны, но шея сделалась жилистой, волосы на голове поседели, а в глазах и складках рта светилось терпеливое доживание жизни, свойственное одиноким под старость людям. Галеран пил черный кофе и читал книгу. Возле его столика был свободный стул.
   Стомадор отвесил медленный поклон и попросил разрешения занять стул. Галеран молча кивнул ему. Стомадор сел и начал пристально смотреть на соседа по столику, который, пожав плечами, возобновил чтение. Чувствуя взгляд, он поднял голову и, заметив, что грузный незнакомец смотрит на него, таинственно и выжидательно улыбаясь, спросил:
   – Вы что-нибудь мне сказали?
   – Еще нет, но скажу, – тихо заговорил Стомадор. – Вы ли – Орт Галеран?
   – Без сомнения.
   – Так слушайте: в здешней тюрьме сидит Джемс Гравелот, которому, когда он был еще мальчиком, девять лет назад, я подарил гиблую, за худостью дел, гостиницу на Тахенбакской дороге, милях в сорока от Гертона. Правильнее говоря, я бросил ее. Гравелот удержался. Ему помогло открытие рудников. Не знаю, как и почему, только он недавно плыл в Покет на шхуне контрабандистов и был захвачен после драки со всеми, кто остался в живых. Сегодня ночью удалось достать от него записку, которую извольте прочесть.
   Галеран с сомнением поднес бумажку к глазам, но лишь прочел о золотой монете, взятой на игру у Да-венанта, как страшно оживился, даже покраснел от волнения.
   – Боже мой! Да ведь это Тиррей! – сказал он самому себе. – Кто вы, дорогой друг?
   – Том Стомадор, к вашим услугам. У меня лавка против тюрьмы.
   – Черт возьми! Рассказывайте подробно! Когда-то я очень хорошо знал Дав … Гравелота.
   Стомадор немного мог прибавить к первоначальному объяснению; он рассказал встречу с юношей, описал его отрепанный вид, наружность, но было видно, что он навсегда запомнил то соединение простоты, решительности и беззащитности, каким являлся Тиррей, также памятный Галерану, в особенности после его исчезновения, причины которого скоро выяснились, как только Франк Давенант явился к Кишлоту и стал ораторствовать в циническом духе, жалуясь, что сын бросил его. Пока Давенант мучился, пытаясь утолить жадность отца, Галеран в эти дни выиграл в Лиссе, при никогда не бывалом, исключительном везении, пятнадцать тысяч фунтов, и четвертая часть этой суммы приходилась на долю мальчика, ушедшего пешком от нечистоты, так неожиданно замаравшей светлую дверь, уже приоткрывшуюся его жадной душе.
   Разъяснив Галерану, что подробные сведения о своих обстоятельствах Гравелот может дать лишь через несколько дней, когда надзиратель Факрегед примет суточное дежурство по лазарету, Стомадор отправился домой, записав адрес Галерана, который уже семь лет владел белым одноэтажным домом в десяти милях от Покета. Дом начинал собой ряд береговых дач, разбросанных по уступам скал среди пропастей и садов. Эти гнезда солнечно-морской тишины имели сообщение с городом посредством дорог – шоссейной и одноколейной железной. В доме Галерана жили, кроме него, шофер Груббе и девушка Тирса, сестра шофера, исполняющая обязанности прислуги и экономки.