Грин Александр. Дорога в никуда

   Марта и Баркет плохо поняли Гравелота, думая:
   «Да, странный человек этот молодой трактирщик, должно быть, он образованный человек, скрывающий свое прошлое».
   — Рассуждение основательное, — сказал Баркет, — но дайте, как говорится, пример из практики.
   — Вот вам примеры: человек видит проходящую женщину, о такой он мечтал всю жизнь, он знакомится с ней, женится или погибает. Голодный находит кошелек в момент, когда предчувствует, что его ждет выигрыш, заходит в клуб и выигрывает много денег. В село приезжает моряк. Оживают мечты о путешествиях у какого-нибудь мечтателя. Ему дан толчок, и он уходит бродить по свету. Или человек, когда-то думавший покончить с собой, видит горизонтальный сук, изогнутый с выражением таинственного призыва… Возможно, что несчастный повесится, так как откроются его внутренние глаза, обращенные к красноречиво-притягательной силе страшного дерева. Однако все это минует следующих людей: богатого — с находкой кошелька, черствого — с женщиной, домоседа — с моряком и торопящегося к поезду — с горизонтальной ветвью, удобной для петли. Если бы я девять лет назад имел важную, интересную цель, — предложение Стомадора никак не могло быть моей случайностью, я отказался бы. Его предложение попало на мою безвыходность.
   — В самом деле! — захохотал Баркет. — Как это вы того… здорово обрисовали.
   — Постой, постой! — воскликнула Марта. — Пусть он скажет, как считать, если человек выиграл в лотерею? Не ожидал выиграть, а получил много, поправил дела, разбогател. Это как?
   — А так, Марта: покупающий билет всегда хочет и надеется выиграть. Это — сознательное усилие, не случайность.
   — Так какой же ваш вывод? — осведомился Баркет. — То есть — итог?
   — Вот какой: все, что неожиданно изменяет нашу жизнь, — не случайность. Оно — в нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием.
   — Вот, — сказала Марта, — я оступилась, сломала ногу, это — как?
   — Не знаю, — уклонился Гравелот от ответа, чтобы избежать сложного объяснения, непонятного девушке. — Впрочем, тут — другой порядок явлений.
   — Как сбился, так уж и другой порядок. Все рассмеялись. Затем разговор перешел на обсуждение свадебного сезона. Марте в будущем году тоже предстояло сделаться женой — пароходного машиниста, — а потому она с удовольствием слушала речи отца и Гравелота.
   — Нынешний сезон проходит очень оживленно, — говорил Баркет, — и я мог бы перечислить десятки семейств, где венчаются. На днях венчается Ван-Конет, сын губернатора Гертона, Пейвы и Сан-Фуэго; говорят, он сам, этот Ван-Конет, года через два получит назначение в Мейклу и Саардан.
   — Желаю, чтобы юная губернаторша наделала хлопот только в кондитерских, — сказал Гравелот. — Кто же она?
   — Она могла бы наделать хлопот даже у амстердамских бриллиантщиков, — заявил Баркет с гордостью человека, имеющего счастье быть соотечественником знаменитой невесты. — Консуэло Хуарец уже восемнадцать лет, но действительно, как говорят, она еще ребенок. Сам брак ее указывает на это. Ведь Ван-Конет ведет грязную, развратную жизнь. Она не красавица, бедняжка, но более милого существа не сыщете вы от Покета до Зурбагана.
   — Почтенный Баркет, не испортите же вы мне день, сказав, что Консуэло крива, горбата и говорит в нос? Я любитель красивых пар.
   — Я ее видела, — заявила Марта, — она действительно некрасива и много смеется.
   — Вот так всегда с женщинами: не любят они друг друга, — заметил Баркет и принялся объяснять. — Разговор не о безобразии. Я хочу сказать, что девушка с двумястами тысяч фунтов приданого, если она не ослепительно красива, всегда даст повод к злословию. Наверное, скажут, что у жениха больше ума, чем любви. Консуэло Хуарец очень привлекательна, отрадна, и все такое, но, понятно, не совершенство безупречной, аттической красоты. Однажды я видел, как она шла с собакой по улице. Прелестная девушка, настоящий апельсиновый цветок!
   Улыбнувшись такому смешению восторга и педантизма, Гравелот выразил надежду, что сын губернатора оценит достоинства своей жены после того, как она будет гулять с ним и собакой вместе.
   — Остроумный вывод, — сказал Баркет. — Только навряд ли Георг Ван-Конет оценит то утешение, а может быть, даже искупление, которое посылает ему судьба. Большего негодяя не сыщете вы от Клондайка до Огненной Земли.
   — Если так, — что заставляет девушку бросаться в его объятия?
   — Она любит его. Что вы хотите? Это всему решение. Собеседники не подозревали, что им придется через несколько минут увидеть жениха Консуэло Хуарец. В это утро Ван-Конет со своей компанией возвращался из поездки на рудники. Близость бракосочетания заставила Ван-Конета, во избежание роковых слухов, устроить очередную оргию в доме знакомого рудничного инспектора. За окном пропела сирена, и у дверей остановился темно-зеленый автомобиль. Баркет посмотрел в окно. Его лицо вытянулось.
   — Накликали! — вскричал Баркет. — Приехал Ван-Конет, отвались моя голова! Это он!
   — Ты шутишь! — сказала Марта, волнуясь от неожиданности и почтения.
   Гравелот не побежал навстречу приехавшим, Он спокойно сидел. Отец с дочерью удивленно смотрели на него.
   — Еще нет девяти часов. Он едет из Тахенбака. Что это значит? — пробормотал Баркет.
   — Кутил всю ночь, я думаю, — шепнула Марта, рассматривая выходящих из экипажа людей. — Там — Ван-Конет, его любовница Лаура Мульдвей и двое неизвестных. Уже знойно, а они все в цилиндрах. О! Подвыпивши.
   — Ты права, разумная дочь, — сказал Баркет. Гравелот поднялся встретить гостей. Он подошел к раскрытой двери, наблюдая гуливого жениха. Это был высокий брюнет с безупречно правильными чертами лица, тридцати пяти лет. Его прекрасное лицо выглядело надменно-скорбным, как будто он давно примирился с необходимостью жить среди недостойных его существ. Держась с затрудненной твердостью, Ван-Конет всходил по деревянной лестнице «Суши и моря», неся на сгибе локтя тонкие холодные пальчики Лауры Мульдвей, своей приятельницы из веселого мира холостых женщин. Высокая белокурая Лаура Мульдвей, с детским лицом и чистосердечными синими глазами, гибкостью тонкой фигуры напоминала колеблющуюся от ветерка ленту. Зеленый жакет, серая шляпа с белым пером и серые туфельки Лауры стеснили Марте дыхание. Сзади шли Сногден и Вейс. Сногден, приятель Ван-Конета, сутуловатый и нервный, с темными баками на смуглом умном лице, пошатывался рядом с Вейсом, хозяином недавно прибывшей в Гертон яхты, веснушчатым сонным человеком, белые ресницы которого прикрывали нетвердый и бестолковый взгляд.
   — Эй, любезный! — сказал Ван-Конет Гравелоту, которого можно теперь называть его настоящим именем — Давенант. — Поездка утомительна, жара ужасна, и жажда велика. Сногден, я должен восстановить твердость руки, я послезавтра подписываю брачный контракт. Я не хочу, как уверяет Сногден, посадить кляксу.
   Говоря так, он вместе с другими уселся за стол, напротив того стола, где сидели Баркет с дочерью. Сногден подошел к буфету, сам выбрал вино, и Петрония, служанка Давенанта, притащила четыре бутылки. Есть никто не хотел, а потому были поданы только чищеные орехи и сушеные фрукты.
   — Да, я посажу кляксу, — повторил Ван-Конет, проливая вино. — Но я застрелю эту муху, Лаура, если она не перестанет мучить ваше мраморное чело.
   Действительно, одна из немногочисленных мух усердно надоедала женщине, садясь на лицо. Лаура с трудом прогнала ее.
   — После такой ночи, — сказал Сногден, — я взялся бы подписать разве лишь патент на звание мандарина.
   Несколько обеспокоенный, Давенант внимательно следил за Ван-Конетом, который, заботливо согнав со щеки Лауры возвратившуюся досаждать муху и приметив, куда на простенок она села, начал целиться в нее из револьвера. Марта закрыла уши. Ван-Конет выстрелил.
   Зрители, умолкши, взглянули на место прицела и увидели, что дыра в штукатурке появилась не очень близко к мухе. Та даже не улетела.
   — Мимо! — заявил Сногден, в то время как охотник прятал свой револьвер в карман. — Бросьте, Георг. Очень громко. Вы слышали, — обратился Сногден к Вейсу, — историю двойного самоубийства? Это произошло вчера ночью. Двое попали друг другу в лоб.
   — В двух шагах?
   — В пяти дюймах. Мне сказал за игрой Бекль. В гостинице «Генуя» застрелились влюбленные. Хозяин горюет, так как возник слух, что из-за этих смертей все браки нынешнего года будут несчастны. Ясно, что гостиница опустела.
   — Тьфу! — плюнул Ван-Конет. — Не каркайте. Пусть предсказывают, кто и как хочет. Я женюсь на своей обезьянке и залезу в ее защечные мешочки, где спрятаны сокровища.
   , — Осмелюсь спросить, — почтительно обратился Бар-кет к знатному посетителю. — Как произошло такое несчастье? Филипп Баркет, к вашим услугам, мастерская вывесок, Безлюдная улица. 6, а также транспаранты, бенгальские огни, если позволите… Печальное происшествие!
   Ван-Конет хотел пропустить вопрос мимо ушей, но заметил розовое лицо Марты и не сдержал бессмысленного позыва — коснуться, хотя бы словами, свежести девушки, задевшей его фантазию.
   — Как? Милейший, я не знаток. Должно быть, утолив свою страсть, оба поняли, что игра не стоит свеч.
   Марта покраснела под прищуренным на нее взглядом Ван-Конета и без нужды переместила тарелку.
   — Странное объяснение! — заметил Давенант, тихо смеясь.
   Все с удивлением посмотрели на хозяина гостиницы, осмелившегося перебить Ван-Конета.
   Ван-Конет, выпрямившись, думал о том же. Наконец, двинув бровью, он снизошел до ответа:
   — Чем оно странно? Я нахожу, между прочим, что эта гостиница… странная. А можете вы попасть в муху? Мне кажется, меткости ваших замечаний должно отвечать еще какое-нибудь точное качество.
   Не поняв скрытой пьяной угрозы и желая смягчить неловкость, Баркет набрался духом, заявив:
   — Гравелот — первоклассный стрелок, не имеющий, я думаю, равных себе.
   — А! В самом деле? Я обижен, — сказал Ван-Конет, начиная скучать.
   — Но я тоже стрелок! — заявил Вейс. Захотев от скуки стравить всех, Лаура обратилась к Давенанту:
   — Ах, покажите ваше искусство! Ведь это все хвастуны.
   — Как, и я?! — воскликнул Ван-Конет.
   — Ну, вы, пожалуй, еще не очень плохой стрелок.
   — Мы все — стрелки, — сказал Сногден. Опять села муха на подбородок Лауры, и она махнула рукой перед лицом, сгоняя докучное насекомое.
   — Хозяин! Застрелите муху с того места, где стоите! — приказал Ван-Конет.
   — В случае удачи — плачу гинею. Вот она где сидит! На том столе.
   Действительно, муха сидела на соседнем пустом столе, у стены, ясно озаряемая лучом.
   — Хорошо, — покорно сказал Давенант. — Следите тогда.
   — Наверняка промажете! — крикнул Сногден. От буфета до стола с мухой было не менее пятнадцати шагов.
   — Ставлю еще гинею!
   Давенант задумчиво взглянул на него, вытащил свой револьвер с длинным стволом из кассового ящика и мгновенно прицелился. Пуля стругнула на поверхности стола высоко взлетевшую щепку, и муха исчезла.
   — Улетела? — осведомился Вейс.
   — Ну нет, — вступилась Мульдвей. — Я смотрела внимательно. Моя муха растворилась в эфире.
   — Гинея ваша, — отозвался Ван-Конет. Став угрюм, он бросил деньги на стол. Сногден призвал служанку и отдал ей гинею для Давенанта.
   Все были несколько смущены.
   Давенант взял монету, которую принесла служанка, и внятно сказал:
   — Эти деньги, а также и те, что лежат на столе, вы, Петрония, можете взять себе.
   — Случайное попадание! — закричал Ван-Конет, разозленный выходкой Гравелота. — Попробуйте-ка еще, а? На приданое Петронии, а?
   — Отчего бы и не так, — сказал Давенант. — Шесть пуль осталось, и, так как муху мы уже наказали, я вобью пулю в пулю. Хотите?
   — А черт! — крикнул Сногден. — Вы говорите серьезно?
   — Серьезно.
   — Получайте шесть гиней, — заявил Ван-Конет.
   — Игра неравная, — вмешался Вейс. — Он должен тоже что-нибудь платить со своей стороны.
   — Двенадцать гиней, хотите? — предложил Давенант.
   — Ну вот. И все это — Петронии, — сказал Ван-Конет, оглядываясь на пылающую от счастья и смущения женщину.
   Противоположная буфету стена была на расстоянии двадцати шагов. Давенант выстрелил и продолжал колотить пулями в стену, пока револьвер не опустел. В штукатурке новых дырок не появилось, лишь один раз осыпался край глубоко продолбленного отверстия.
   — А! — сказал с досадой Ван-Конет после удрученного молчания и крика «Браво!» Лауры, аплодировавшей стрелку. — Я, конечно, не знал, что имею дело с профессионалом. Так. И все это — ради Петронии. Плачу тоже двенадцать гиней. Я не нищий. Для Петронии. Получите деньги.
   На знак хозяина трепещущая служанка взяла деньги, сказав:
   — Благодарю вас. Прямо чудо.
   Она засуетилась, потом стала у двери, блаженно ежась, вся потная, с полным кулаком денег, засунутым в карман передника.
   Марта тихо смеялась. Ван-Конету показалось, что она смеется над ним, и он захотел ее оскорбить.
   — Что, пышнощекая дева… — начал Ван-Конет; услышав торопливые слова Баркета: «Моя дочь, если позволите», — он продолжал: — Достойное и невинное дитя, вы еще не вошли в игру с колокольным звоном и апельсиновым цветом? Гертон полон дураков, которые надеются остаться ими «до гробовой доски». А вы как? А?
   — Марта выйдет замуж в будущем году, — почтительно проговорил Баркет, желая выручить смутившуюся девушку. — Гуг Бурк вернется из плавания, и тогда мы нарядим Марту в белое платье… Хе-хе!
   — Отец! — воскликнула, краснея от смущения, Марта, но тут же прибавила: — Я рада, что это произойдет в будущем году. Может быть, смерть тех двух, застрелившихся, окажется для нас нынче несчастной приметой.
   — Ну, конечно. Мы будем справлять поминки, — ответил Ван-Конет. — Сногден, как зовут тех ослов, которые продырявили друг друга? Как же вы не знаете? Надо узнать. Забавно. Не выходите замуж, Марта. Вы забеременеете, муж будет вас бить…
   — Георг, — прервала хлесткую речь Лаура Мульдвей, огорошенная цинизмом любовника, — пора ехать. К трем часам вы должны быть у вашей невесты.
   — Да. Проклятие! Клянусь, Лаура, когда я захвачу обезьянку, вы будете играть золотом, как песком!
   — Э… Э… — смущенно произнес Вейс. — насколько я знаю, ваша невеста очень любит вас.
   — Любит? А вы знаете, что такое любовь? Поплевывание в дверную щель.
   Никто ему не ответил. Лаура, побледнев, отвернулась. Даже Сногден нахмурился, потирая висок. Баркет испугался. Встав из-за стола, он хотел увести дочь, но она вырвала из его руки свою руку и заплакала.
   — Как это зло! — крикнула она, топнув ногой. — О, это очень нехорошо!
   Взбешенный резким поведением хозяина, собственной наглостью и мрачно вещающим ссору Лауры, так ясно аттестованной золотыми обещаниями разошедшегося джентльмена, Ван-Конет совершенно забылся.
   — Ваше счастье, что вы не мужчина! — крикнул он плачущей девушке. — Когда муж наставит вам синяки, как это полагается в его ремесле, вы запоете на другой лад.
   Выйдя из-за стойки, Давенант подошел к Ван-Конету.
   — Цель достигнута, — сказал он тоном решительного доклада. — Вы смертельно оскорбили девушку и меня.
   Проливной дождь, хлынувший с потолка, не так изумил бы свидетелей этой сцены и самого Ван-Конета, как слова Давенанта. Баркет дернул его за рукав.
   — Пропадете! — шепнул он. — Молчите, молчите! Сногден опомнился первым.
   — Вас оскорбили?. — закричал он, бросаясь к Тиррею. — Вы.. как, бишь, вас?.. Так вы тоже жених?
   — Все для Петронии, — пробормотал, тешась, Вейс.
   — Я не знаю, почему молчал Баркет, — ответил Давенант, не обращая внимания на ярость Сногде-на и говоря с Ван-Конетом, — но раз отец молчал, за него сказал я. Оскорбление любви есть оскорбление мне.
   — А! Вот проповедник романтических взглядов! Напоминает казуара перед молитвенником!
   — Оставьте, Сногден, — холодно приказал Ван-Конет, вставая и подходя к Давенанту. — Любезнейший цирковой Немврод! Если, сию же минуту, вы не попросите у меня прощения так основательно, как собака просит кусок хлеба, я извещу вас о моем настроении звуком пощечины.
   — Вы подлец! — громко сказал Давенант. Ван-Конет ударил его, но Давенант успел закрыться, тотчас ответив противнику такой пощечиной, что тот закрыл глаза и едва не упал. Вейс бросился между ними.
   В комнате стало тихо, как это бывает от сознания непоправимой беды.
   — Вот что, — сказала Вейсу Мульдвей, — я сяду в автомобиль. Проводите меня.
   Они вышли.
   Сногден подошел к Ван-Конету. У покинутого стола находились трое: Давенант, Сногден и Ван-Конет. Баркет, наспех собрав поклажу, отвел Марту на двор и кинулся запрягать лошадь.
   Давенант слышал разговор, отлично понимая его оскорбительный смысл.
   — С трактирщиком? — сказал Ван-Конет.
   — Да. — ответил тот. — Таково положение.
   — Слишком большая честь. Но не в том дело. Вы знаете, в чем.
   — Как хотите. В таком случае моя роль впереди.
   — Благодарю, вы — друг. Эй, скотина, — обратился Ван-Конет к Давенанту, — мы смотрим на тебя, как на бешенное животное. Дуэли не будет.
   — Если вы откажетесь от дуэли, — неторопливо объяснил Давенант, — я позабочусь, чтобы ваша невеста знала, на какой щеке у вас будут лучше расти волосы.
   Эти взаимные оскорбления не могли уже вызвать нового нападения ни с той, ни с другой стороны.
   — Вы знаете, кому говорите такие замечательные вещи? — спросил Сногден.
   — Георгу Ван-Конету я говорю их.
   — Да. А также мне. Я — Рауль Сногден.
   — Двое всегда слышат лучше, чем один.
   — Что делать? — сказал Ван-Конет. — Вы видите, — этот человек одержим. Вот что: вас известят, так и быть, вам окажут честь драться с вами.
   — Место найдется, — ответил Давенант. — Я жду немедленного решения.
   — Это невозможно, — заявил Сногден. — Будьте довольны тем, что вам обещано.
   — Хорошо. Я буду ждать и, если ваш гнев остынет, приму меры, чтобы он начал пылать. Наступило молчание.
   — Негодяй!.. Идем, — обратился Ван-Конет к Сногде-ну, медленно сходя по ступеням, в то время как Сногден вынимал деньги, чтобы расплатиться. Швырнув два золотых на покинутый стол, он побежал к автомобилю. Усевшись, компания исчезла в пыли знойного утра.
   Задумавшись, Давенант стоял у окна, опустив голову и проверяя свой поступок, но не видел в нем ничего лишнего. Он был вынужденным, этот поступок.
   Расстроенная Марта вскоре после того передала хозяину свою благодарность через отца, который уже собрался уехать. Он был потрясен, беспокоился и упрашивал Давенанта найти способ загладить страшное дело.
   Давенант молча выслушал его и, проводив гостей, обратился к работе дня.

Глава II

   Большую часть пути Ван-Конет молчал, ненавидя своих спутников за то, что они были свидетелями его позора, но рассудок заставил его уступить требованиям положения.
   — Я хочу избежать огласки, — сказал Ван-Конет Лауре Мульдвей. — Обещайте никому ничего не говорить.
   Лаура знала, что Ван-Конет вознаградит ее за молчание. Если же не вознаградит, — ее карты были сильны и она могла сделать безопасный ход на крупную сумму. Эта неожиданная удача так оживила Мульдвей, что она стала мысленно благословлять судьбу.
   — На меня положись, Георг, — сердечно-иронически шепнула ему Лаура. — Я только боюсь, что тот человек вас убьет. Не разумнее ли кончить все дело миром? Если он извинится?
   — Поздно и невозможно, — Ван-Конет задумался. — Да, поздно. Сногден заявил от моего имени согласие драться.
   — Как же быть?
   — Не знаю. Я извещу вас.
   — Ради бога, Георг!
   — Хорошо. Но риск неизбежен.
   Ван-Конет приказал шоферу остановиться у пригородной таверны и, кивнув Сногдену, чтобы тот шел за ним, расстался с Вейсом, которого тоже попросил молчать о тяжелом случае.
   — Дорогой Георг, — ответил Вейс, — мне, каюсь, странно ваше волнение из-за таких пустяков, которое следовало там же, на месте, исправить сногсшибательной дракой. Но я буду молчать, потому что вы так хотите.
   — Дело значительно сложнее, чем вам кажется, — возразил Ван-Конет. — Характер и взгляды моей невесты решают, к сожалению, все. Я должен жениться на ней.
   Вейс уехал с Лаурой, а Ван-Конет и Сногден вошли в таверну и заняли отдельную комнату.
   Сногден, не имея состояния, обладал таинственной способностью хорошо одеваться, жить в дорогой квартире и поддерживать приятельские отношения с холостой знатью. Ходил слух, что он — шулер и шантажист, но, никогда не подкрепляемый фактами или даже косвенными доказательствами, слух этот был ему скорее на пользу, чем во вред, по свойству человеческого сознания восхищаться порядочностью, если ее атакуют, и неуловимостью, если она талантлива.
   Догадываясь, что хочет от него Ван-Конет, которому вскоре надо было ехать к Консуэло Хуарец, Сногден предупредительно положил на стол часы, а затем распорядился подать ликеры и кофе.
   — Сногден, я пропал! — воскликнул Ван-Конет, когда слуга удалился. — Пощечина приклеена крепко, и не сегодня, так завтра об этом узнают в городе. Тогда Консуэло Хуарец, со свойственной ее нации театральной отвагой, будет ждать моей смерти от пули этого Гравелота, потом нарыдается досыта и уйдет в монастырь или отравится.
   — Вы хорошо ее знаете?
   — Я ее достаточно хорошо знаю. Это смесь патоки и гремучего студня.
   — Несомненно, дядя Гравелот — идеальный стрелок, — заговорил Сногден, после продолжительного размышления и вполне обдумав детали своего плана. — Даже тяжело раненный, если вы успеете выстрелить раньше, Гравелот отлично поразит вас в лоб или нос, куда ему вздумается.
   — Не хватает еще, чтобы вы так же игриво нарисовали картину моих похорон.
   — Примите это как размышление вслух, Ван-Ко-нет, — я не хочу вас ни дразнить, ни мучить, а потому скорее разберем наши возможности. Примирение отпадает.
   — Почему? — быстро спросил Ван-Конет, втайне надеявшийся замять дело хотя бы ценой нового унижения. Потому что он вам дал пощечину, а также потому, что мы не можем быть уверены в скромности Гравелота: идя мириться, рискуем наскочить на отказ. Ведь вы первый его ударили.
   Ван-Конет сжал виски, мрачно смотря в рюмку. Вздохнув, он улыбнулся и выпил.
   — Ничего не понимаю. Сногден, помогите! Выручите меня! После кошмарной ночи с этой Мульдвей у меня в голове сплошной вопль. Я теряюсь.
   — Георг, — громко сказал Сногден, тряся за плечо приятеля, который, уронив лицо в ладони, сидел полумертвый от страха и ненависти, — я вас спасу.
   — Ради чертей, Рауль! Что вы можете сделать?
   — Прежде чем сказать что, я требую слепого доверия.
   — Я на все согласен.
   — Слепое доверие есть главное условие. Второе: я должен действовать немедленно. Для моих действий мне нужны наличные деньги.
   Ван-Конет не был скуп, в чем Сногден убеждался довольно часто. Но, когда Сногден назвал сумму — три тысячи, — Ван-Конет нахмурился и несколько охладел к спасительному авторитету приятеля.
   — Так много? Для чего вам столько денег?
   — Мною записаны имена свидетелей. Баркет, его дочь, служанка и сам Гравелот, — объяснил Сногден так серьезно, что Ван-Конет покоробился. — Со всеми этими людьми я добьюсь их молчания. Гравелот будет стоить дороже других, но с остальными я берусь устроить дешевле. Вейс уезжает сегодня. Лаура будет молчать, надеясь на благодарность впоследствии. Люди не сложны. Иначе я давно бы уже чистил прохожим сапоги или писал романы для воскресного приложения.
   — Вы правы. Действуйте, — сказал Ван-Конет, вытаскивая книжку чеков. Написав сумму, он подписал чек и передал его Сногдену.
   — Теперь, — сказал Сногден, спрятав чек, — я буду говорить откровенно.
   — Самое лучшее.
   — Прекрасно. Мы — люди без предрассудков. Я устрою ваше дело, но только в том случае, если вы выдадите мне теперь же вексель на два месяца, на сумму в десять тысяч фунтов.
   Ван-Конет не был так глуп, чтобы счесть эти напряженные, жестко сказанные слова шуткой. Внешне оставшись спокоен, Ван-Конет молчал и вдруг, страшно побледнев, хватил кулаком о стол с такой силой, что чашки слетели с блюдцев.
   — Что за несчастный день! — крикнул Ван-Конет. — Неужели все пошло к черту? И вы — вы, Сногден, грабите меня?! Как это понять? Я знаю, что вы не брезгуете подачками, я знаю о вас больше, чем кто-нибудь. Но я не знал, что вы так злобно воспользуетесь моим несчастьем.
   Сногден взял трость и бросил чек на стол.
   — Вот чек, — сказал он, испытывая громадное удовольствие игры, со всей видимостью риска, но при успокоительном сознании безопасности. — Я корыстен, вернее, я — человек дела. Ваш чек не вдохновляет меня. Прощайте. Я не считаю эту ссору окончательной, и завтра, если будет еще не поздно, вы сможете возобновить наши переговоры, когда десять тысяч покажутся вам не так значительны, чтобы из-за них стоило лишиться остального.
   — Сногден, вы меня оглушили, — сказал Ван-Конет, видя, что его друг направляется к двери, и проклиная свою вспыльчивость. — Не уходите, а выслушайте. Я согласен.
   — Боже мой! — заговорил Сногден, так же решительно возвращаясь к своему стулу, как покинул его, и опускаясь с видом изнеможения. — Боже мой! За те пять лет, что я вас знаю, Георг, — начиная вашим проигрышем Кольберу, когда понадобилось перетряхнуть мошну всех ростовщиков и я, как собака, носился из Гертона в Сан-Фуэго, из Сан-Фуэго в Покет и опять в Гертон, — с тех дней до сегодняшнего утра я был уверен, что в вас есть признательность заговорщика, обязанного своему собрату по обстоятельствам той жизни, которую вы вели главным образом благодаря мне. Я уже не говорю о случае с несовершеннолетней Матильдой из дамского оркестра, когда вам угрожал суд. Я не говорю о моих хлопотах перед вашим отцом, о деньгах для мнимого отступного Смиту, якобы грозившему протестовать поддельный вексель, которого не было. Не говорю я и о спекуляциях, принесших, опять-таки благодаря мне, вашей милости двенадцать тысяч за контрабанду. Не говорю я также о множестве случаев моей помощи вам, попадавшему в грязные истории с женщинами и газетчиками. Я не говорю о Лауре, которую буквально выцарапал для вас из алькова Вагрена. Но я говорю о чести.. Нет, дайте мне сказать все. Да, Ван-Конет, у людей нашего закала есть честь, и честь эта носит имя: «взаимность». Лишь чувство чести заставляет меня напоминать вам о ней. Теперь, когда я мог бы воспитать своего мальчика порядочным человеком, не знающим тех чадных огней греха, в каких сжег свою жизнь его приемный отец, вы ударом кулака по столу заявляете, что я грабитель и негодяй. Я был бы смешон и жалок, если бы я был бескорыстен, так как это означало бы мою беспомощность спасти вас. Для такого дела нужен человек, подобный мне, не стесняющийся в средствах. Кроме того, я ваш друг, и согласитесь, что корыстный друг лучше бескорыстного врага. Однако вам пора отрезвиться и ехать. Пишите вексель.