Страница:
От увиденного не возникало ощущения дома, куда мы так долго шли, и где нас ждало тепло и спокойствие… Мы стали спускаться. Панорама пирса и кораблей скрылась за деревьями. Только луч прожектора был виден ползущий по небу. Он полз медленно и серьёзно.
Спустившись ниже, мы вышли на более широкую дорогу, которая и вела к пирсу, но, видимо, была более длинная, вот нас и повели через сопки напрямик. Мы шли молча. Мы готовились…
— Ну, чё притихли? Алё, веселей! — крикнул один из старшин, который с нами был всю дорогу и оказался говорливым дураком. Он постоянно рассказывал какие-то страсти-мордасти про службу на корабле, не зная того, что большую часть этих баек мы уже слышали ещё, когда ехали из дома в сторону Тихого океана. — Не ссать!…
Он сказал ещё что-то в том же духе, но я, а наверное уже и все мы, не слушали. Впереди показались железные ворота с большим жестяным якорем и красной звездой на них. Из будки КПП вышел офицер, старший лейтенант, с усами и повязкой дежурного на рукаве. С ним вместе к нам шагнул матрос в тулупе, валенках и с карабином за спиной. Карабин был с примкнутым штык-ножом.
— Кто это у нас тут идёт? — игриво спросил старший лейтенант. — Долгожданные молодые люди?
— Караси! — обрадовался матрос в тулупе и блеснул золотым зубом. — Заждались мы вас! Тащ ка, — обратился он к капитану третьего ранга, который нас сопровождал, — а к нам, на «Гневный» будут караси, а?
Капитан третьего ранга проигнорировал вопрос. Он со старшим лейтенантом стал просматривать список и о чём-то говорить. А вахтенный в тулупе радостно поздоровался со старшинами, с которыми мы ехали, они даже обнялись и тоже о чём-то заговорили, периодически громко хохоча. Не любимый нами старшина оглянулся на нас, стоявших неровным строем поодаль и ткнул пальцем в кого-то из нас и, кажется, в меня. Потом они снова засмеялись.
— Тащ ка! А можно покурить? — спросил наш говорливый сопровождающий.
— Отставить! Потом покуришь, пошли, — крикнул капитан третьего ранга.
Матрос в тулупе приоткрыл ворота, и мы зашагали к пирсу. Мы прошли метров сто и остановились у первой сходни, вдоль поручней которой тянулась надпись «Гневный». С этого места с обеих сторон над нами высились корабли.
Нас снова построили и вдруг капитан третьего ранга и оба старшины куда-то ушли, а мы остались стоять. Почти сразу наш строй потерял форму, мы стали оглядываться по сторонам. Задрав головы, мы рассматривали корабли.
Не помню, чтобы я восхищался или пугался вида кораблей. Во мне не звучало: «Ух ты, ну надо же» или «И вот тут мне предстоит нести службу» или «Так вот они какие!» или «Какой ужас!» Ничего не звучало во мне. Я просто смотрел и ни о чём не думал.
А тем временем корабли вдруг ожили совсем. Из всех иллюминаторов повысовывались головы, на палубах появились фигуры.
— Эй, моряки! Откуда такие?!
— Алё-о-о! Из Краснодара кто-нибудь есть?
— На какой пароход, военные?
Нас засыпали вопросами, а мы даже не понимали, кто именно к нам обращается. Стояли и молчали.
— Ну чё?! Язык проглотили? Откуда такие молчаливые?
— Алё, караси!? Чё такие задроченные? Вас что, не воспитывали, как надо со старшими разговаривать?
Нас почти не учили нашим военным специальностям, но за полгода мы хорошо уяснили, что лучше помалкивать. И, если есть возможность молчать, то надо молчать до последнего!
А вдоль бортов кораблей уже собралась целая толпа. Кто-то был в шапках и шинелях, а кто-то вышел на холодный ветер в одной полосатой майке и трусах. Все радовались, смеялись, что-то кричали нам, кто-то даже громко и заливисто свистнул.
— К нам давайте, караси! У нас тут лучше всех!
— Давай к нам! Мореманы, давай к нам, в наш героический экипаж!
Слышали мы с разных сторон. И вдруг резкий крик «Шуба!» перекрыл весь этот гвалт. Тут же всё стихло, и люди всосались в корабли, как вода в губку, как будто их и не было. Мы, в свою очередь, быстро изобразили строй. К нам по пирсу шагали несколько офицеров. Один из них, который быстро шёл впереди, был явно тем, чьё появление смело долой все крики и заставило попрятаться тех, кто кричал. Он шёл широко шагая и так же широко размахивая одной рукой. За ним бежали тот самый дежурный старший лейтенант и высокий молодой офицер, который оказался при ближайшем рассмотрении лейтенантом медицинской службы.
— Ну, сынки, как добрались? — сказал нам тот, кого все так испугались. Он даже сделал паузу, как будто ждал ответа. — Устали? Ну ничего. Вы прибыли в нашу бригаду, здесь вам уже беспокоиться не о чем. Жалобы какие-нибудь есть?
Мы молчали.
— Может быть кто-то не здоров, а? — продолжил он. — Дмитрий э-э-э…
— Михайлович — быстро ответил длинный лейтенант-медик.
— Да-да! — тут же сказал главный — По-моему, все здоровы! Потом, если надо, их осмотрите.
— Обязательно — быстро ответил медик — Товарищ капитан второго ранга, я хотел…
— По-моему все настоящие герои — снова перебил его этот капитан второго ранга.
Он говорил очень чётким голосом. Такой голос слышно даже в толпе, и было ясно, что обладатель этого голоса шёпотом говорить вообще не умеет. Он может говорить либо громко, либо очень громко. Крик такого человека лучше не слышать. Тут к нему подбежал наш капитан третьего ранга, он как мог принял вытянутый вид, отдал честь, доложил о прибытии пополнения и о двух оставшихся в Комсомольске… Потом офицеры тихо совещались о чём-то. Потом…
— Всех дежурных ко мне! — приказал кап. два.
Вскоре со всех кораблей прибежал дежурные офицеры и отрапортовали о себе почти нечленораздельными гавкающими выдохами.
— Вот! — громко сказал пришедший капитан второго ранга, и указал на нас правой рукой с вытянутым указательным пальцем. — Ну-ка, посветите-ка на них! Алё! Ну-ка посветите на них, а то не вижу с кем служить будем!
Прозвучал целый град команд, и вдруг зажёгся прожектор на корабле, который возвышался перед нами. Прожектор направили на нас и ослепили нас совершенно. — Ну-у! Теперь видно! Значит так! — это он сказал, чтобы перейти на другой звуковой режим, и голос его зазвучал так, что не было сомнений, что он проникает в самые глубокие и потайные недра кораблей, и нет человека, даже у громко работающих машин, где-то в машинном отделении самого далеко стоящего корабля, который не услышал бы этот голос. Он обращался ко всем тем, кто попрятался и даже к тем, кто спит.
— Значит так! — сказал он — В нашу славную бригаду пришли наши новые братья! Они должны получить здесь заботу, внимание и… совет старших по сроку службы и званию товарищей. Чтобы я не услышал о том, что кого-то из них обидели или оскорбили. Окажите им достойный приём, и чтобы я от них не услышал потом, что кто-то к ним тут отнёсся не должным образом! Понятно?! — крикнул он, не предполагая, что кто-нибудь решиться вякнуть что-нибудь в ответ, — Вы, наверное, голодные с дороги? — спросил он, переключившись на более тихий вариант звучания, — Да, конечно, голодные! Сейчас вас разведут по вашим кораблям и накормят. Вливайтесь в настоящий флотский коллектив. Значит так, — он снова переключил громкость, — Значит так! Вновь прибывших наших молодых товарищей разместить и накормить, как положено на флоте! И имейте совесть, бля, мать вашу! Это же братья наши меньшие! Не обижать! Всё! Выполнять! Вольно! — он отдал честь всем вместе и никому конкретно, развернулся и пошёл прочь.
Наш капитан третьего ранга тут же развернул список и стал выкрикивать.
— Агишев 10-599, Бараксин 90-125, Букин 90-125, Габаев — какая-то ещё цифра… И так далее. После моей фамилии прозвучало 10-599.
— Десять, пятьсот девяносто девять, ко мне, бегом марш — крикнул большой во всех смыслах усач, который был не в шинели, а в чёрной куртке с капюшоном, которую, как выяснилось, называли на кораблях «альпак». Когда этот офицер стоял к нам спиной, я увидел у него на куртке белый трафарет: якорь и надпись «Гневный».
Мы подбежали к нему, нас было шестеро, остальных отозвали в другие стороны.
— Вам, бля, повезло! — сказал он — Вы вливаетесь в славный экипаж БПК «Гневный», надеюсь, бля, что никто об этом не пожалеет.
— Ну, счастливо вам на Гнойном, салаги! — крикнул кто-то с корабля, который стоял по другую сторону пирса.
— Это какая падла там вякает?! — крикнул наш офицер — Я тебе твой поганый язык в гудок забью! Пошли, — сказал он нам и зашагал к ближайшей сходне с надписью «Гневный».
На палубы всех кораблей уже снова высыпала толпа. Звучали смех, крики и свист. А я был в каком-то бессознательном состоянии, я только слушал, смотрел и фиксировал. Когда я шёл по трапу на корабль. В первый раз в жизни на большой боевой корабль, я уже был близок к обмороку. Казалось, я уже не могу больше получать дополнительные впечатления и информацию, уже всё…
Я шёл предпоследним. Мы шли вереницей по узкому деревянному трапу… И вот трап закончился, и я шагнул на железную палубу. Мой ботинок, на который намёрз и налип снег, скользнул по палубе. Я чуть не упал.
— Привыкай! — крикнул кто-то, — Не корова на льду.
Нас повели по кораблю с кормы на нос. Мы шли по левому шкафуту (это я потом узнал, что это так называется). На меня обрушились запахи. Мы шли вдоль левого борта, и нас обдавало паром, жаром и запахом солярки. Из каждой двери и иллюминатора вырывались эти запахи и жёлтый свет. Мы шли, и из каждой щели звучало.
— Откуда, братцы? Из Саратова есть?
— Алё, из Казани кто-нибудь есть?
— Смоленских нету?
Мы прошли очень много метров, но корабль не заканчивался. Вдруг нас завели в одну из дверей, нас ослепил яркий свет, и мы стали спускаться по лестнице (все лестницы на корабле называются трапами) куда-то вниз. Внизу горел тусклый свет, было душно, жарко, и пахло большим количеством не очень тщательно отмытых молодых мужчин. Мы увидели койки, висящие с одной стороны на цепочках, а с другой стороны — прикреплённые к стене (переборке, так называются на корабле стены). Койки были в два яруса. На всех сидели и лежали моряки. Многие были с усами. Плечи многих украшали татуировки.
— Оп-па! Кого мы видим! — услышали мы. Интонация была такая, к которой мы уже привыкли.
К нам подошёл старшина, одетый по форме и с повязкой на руке.
— Садитесь, раздевайтесь, и будем говорить — сказал он тоном, в котором чувствовалась даже не сталь, а стужа Антарктиды. Мы сели. — Ну-у-у. Откуда прибыли?
Молчать тут было уже нельзя, и мы сказали, точнее, кто-то из нас сказал.
— Так вы чё, из учебки что ли? — разочарованно сказал вахтенный старшина. Мы подтвердили.
Было такое впечатление, что все страшно огорчились. А огорчились они тому, это мы узнали и поняли существенно позже, что мы уехали из дома уже больше полгода назад. То есть мы были, как несвежие газеты. Конечно, газету полугодовой давности можно полистать, но без особого удовольствия и уж совсем от нечего делать. От нас свежих новостей о гражданской жизни получить было трудно. Да и мы тоже уже мало чему удивлялись, мы были усталыми, и на нас производить впечатление было не интересно.
— Из Красноярска кто-нибудь есть?
— И Туапсе?
Земляк, среди нас нашёлся только уроженцу Тюмени. Парень из Тюмени, большой и сутулый, увёл своего земляка куда-то в угол и стал с жадностью узнавать его адрес, школу, имена знакомых и пр. Было слышно, с каким наслаждением они называли друг другу называния знакомых улиц…
— Нам сказали, что вас надо покормить — сказал старшина с повязкой — что вы, мать его, голодные! Мы, конечно, вас накормим, если вы потерпеть не можете. Я пойду, принесу вам поесть, потом помою за вами посуду. Потому что вы здесь пока ниху… ничего не знаете. Вы этого хотите? Вы потерпеть до утра не можете? — он уставился на нас самым иезуитским образом и ждал. Мы хлопали глазами и молчали.
— Ага! — продолжил он — Значит, я должен пойти, разбудить кока, старшину первой статьи Джумагазиева, который устал за целый тяжёлый день, а ему с пяти утра снова готовить? Значит, вы хотите, чтобы я разбудил усталого человека, который отслужил уже два с половиной года и сказал ему: «Эльдар! Тут пришли молодые люди, очень хотят есть, накорми их как можно скорее, а то если их не покормить, то они пожалуются на тебя.» Вы этого хотите? То есть, хотите жрать, аж совесть потеряли?
— Да нет! Мы… — начал было я.
— Да что нет, карасина?! Жрать-то хотите? — продолжал дежурный старшина.
— Чё ты, Терёха, к ним цепляешься. Нормальные пацаны, — сказал, слезая со своей койки, усатый моряк, широкоплечий, как краб. — Щас хлеба и масла найдём, чаю запарим, пусть пацаны отогреются. Видишь, их и так задрочили уже, — тихо сказал он, — сидите, пацаны, всё хорошо. Сёдня отдыхайте. Завтра разберёмся, кто вы такие, а сёдня отдыхайте, — и обращаясь ко всем в кубрике, — Чё, как не родные? Забыли, как самих сюда привели? Сами ссали, так что трап отмыть не могли. Сидите, пацаны, всё нормально будет. Если вы нормально, то и мы не звери. Всё будет по-людски…
Я снял с головы шапку и почувствовал, что вспотел как мышь. Я был весь мокрый под шинелью, робой и тельняшкой. Мне вдруг стало как-то всё равно, что будет дальше, что будет со мной и будет ли вообще. Нам что-то говорили, мы отвечали. Выяснили, что я по своей неизученной мною специальности, торпедист и прибыл на корабль, чтобы служить в минно-торпедной команде, то есть боевой части 3. Мне показали моего непосредственного командира и других минёров и торпедистов. Нашли койку. Простыни пообещали на следующий день. Потом повели показывать где гальюн (в смысле, туалет). Я стоял в гальюне и смотрел на то место, куда буду ежедневно и по нескольку раз ходить, скорее всего, буду его много раз чистить и мыть, проведу в этом месте много времени. Мне этого очень остро не захотелось!
Потом мне показали торпедные аппараты, погреб, где хранились глубинные бомбы, какие-то ещё помещения. Через десять минут я понял, что уже не помню, как вернуться в кубрик. Лабиринты коридоров, двери, двери, двери. Трапы, идущие вниз, трапы, ведущие наверх. Хитросплетения бесчисленных кабелей, каких-то трубок, везде таблички, трафареты. Сплошной клубок механизмов… и везде люди. Все знали друг друга и все знали всё… Знали, как что называется, что для чего нужно и главное, они знали, что они должны делать.
А мне вдруг тало скучно, как-то нестерпимо скучно, даже пропало желание помыться, смыть грязь дороги и пот. Было ясно, что я скоро всё это узнаю, запомню и буду, наверное, не хуже других. Не хуже других! Но мне так отчётливо вдруг этого не захотелось. Впереди были два с половиной года. Но они казались бесконечными. Я почувствовал, что это всё навсегда. И даже не корабль и служба… А всё это… Всё это… Жизнь, наполненная какими-то обязанностями, занятиями, делами и людьми. Мне нужно будет жить среди и вместе со всеми людьми. Почему я раньше делал это и жил среди людей, но никогда не думал, что мне приходится это делать. А этот корабль, эту форму, которую я ношу, эту еду, которую я ем, правила, уставы, законы и даже слова придумали другие люди. А они ведь другие. Они другие! Они даже не то, что не такие, как я, они просто не я! И так было и так будет. Так я и буду жить…
— Ну чё? Не спи, замёрзнешь! — сказал, подтолкнув меня в спину, тот самый плечистый парень, который заступился за нас, — Не ссы, привыкнешь. Ты, главное, всё делай быстро и думай! Будешь думать и успевать — тебя зауважают. А чего ещё надо? Давай, иди спать. Завтра тебе никто сопли вытирать не будет. Ну, а если чё-то непонятно, ты спрашивай. Давай, не шароёбься здесь, — и он ловко скользнул вниз по трапу и скрылся.
А я не знал куда идти. Я наугад открыл одну дверь, в лицо ударил ветер и холод. Там, за дверью была ночь, и блестели намёрзшим льдом леера (ну, скажем, перила вдоль борта). Я закрыл дверь и окончательно растерялся. Те, кто показывали мне корабль, куда-то исчезли. Мне показали, может быть сотую часть того, что можно было показать, но я уже всё забыл и заблудился.
— А вот ты где?! — услышал я вдруг. Меня нашли. — Ты тут один не броди, а то утащат тебя в трюм и кранты.
— Кто утащит?! — спросил я
— Кто надо! — получил я ответ.
Когда я засыпал, а, точнее проваливался в сон, лёжа на маленькой своей железной койке, на которой до меня спали многие и многие. Я засыпал на одолженной мне простыне и подушке… Я проваливался в сон, оглушенный величием моего открытия. Я именно проваливался в сон, даже не желая ни спать, ни дышать, ни жить… «мама, мама, мамочка….» звучало во мне и губы мои, я это чувствовал, слегка шевелились.
Встреча с мудростью
Спустившись ниже, мы вышли на более широкую дорогу, которая и вела к пирсу, но, видимо, была более длинная, вот нас и повели через сопки напрямик. Мы шли молча. Мы готовились…
— Ну, чё притихли? Алё, веселей! — крикнул один из старшин, который с нами был всю дорогу и оказался говорливым дураком. Он постоянно рассказывал какие-то страсти-мордасти про службу на корабле, не зная того, что большую часть этих баек мы уже слышали ещё, когда ехали из дома в сторону Тихого океана. — Не ссать!…
Он сказал ещё что-то в том же духе, но я, а наверное уже и все мы, не слушали. Впереди показались железные ворота с большим жестяным якорем и красной звездой на них. Из будки КПП вышел офицер, старший лейтенант, с усами и повязкой дежурного на рукаве. С ним вместе к нам шагнул матрос в тулупе, валенках и с карабином за спиной. Карабин был с примкнутым штык-ножом.
— Кто это у нас тут идёт? — игриво спросил старший лейтенант. — Долгожданные молодые люди?
— Караси! — обрадовался матрос в тулупе и блеснул золотым зубом. — Заждались мы вас! Тащ ка, — обратился он к капитану третьего ранга, который нас сопровождал, — а к нам, на «Гневный» будут караси, а?
Капитан третьего ранга проигнорировал вопрос. Он со старшим лейтенантом стал просматривать список и о чём-то говорить. А вахтенный в тулупе радостно поздоровался со старшинами, с которыми мы ехали, они даже обнялись и тоже о чём-то заговорили, периодически громко хохоча. Не любимый нами старшина оглянулся на нас, стоявших неровным строем поодаль и ткнул пальцем в кого-то из нас и, кажется, в меня. Потом они снова засмеялись.
— Тащ ка! А можно покурить? — спросил наш говорливый сопровождающий.
— Отставить! Потом покуришь, пошли, — крикнул капитан третьего ранга.
Матрос в тулупе приоткрыл ворота, и мы зашагали к пирсу. Мы прошли метров сто и остановились у первой сходни, вдоль поручней которой тянулась надпись «Гневный». С этого места с обеих сторон над нами высились корабли.
Нас снова построили и вдруг капитан третьего ранга и оба старшины куда-то ушли, а мы остались стоять. Почти сразу наш строй потерял форму, мы стали оглядываться по сторонам. Задрав головы, мы рассматривали корабли.
Не помню, чтобы я восхищался или пугался вида кораблей. Во мне не звучало: «Ух ты, ну надо же» или «И вот тут мне предстоит нести службу» или «Так вот они какие!» или «Какой ужас!» Ничего не звучало во мне. Я просто смотрел и ни о чём не думал.
А тем временем корабли вдруг ожили совсем. Из всех иллюминаторов повысовывались головы, на палубах появились фигуры.
— Эй, моряки! Откуда такие?!
— Алё-о-о! Из Краснодара кто-нибудь есть?
— На какой пароход, военные?
Нас засыпали вопросами, а мы даже не понимали, кто именно к нам обращается. Стояли и молчали.
— Ну чё?! Язык проглотили? Откуда такие молчаливые?
— Алё, караси!? Чё такие задроченные? Вас что, не воспитывали, как надо со старшими разговаривать?
Нас почти не учили нашим военным специальностям, но за полгода мы хорошо уяснили, что лучше помалкивать. И, если есть возможность молчать, то надо молчать до последнего!
А вдоль бортов кораблей уже собралась целая толпа. Кто-то был в шапках и шинелях, а кто-то вышел на холодный ветер в одной полосатой майке и трусах. Все радовались, смеялись, что-то кричали нам, кто-то даже громко и заливисто свистнул.
— К нам давайте, караси! У нас тут лучше всех!
— Давай к нам! Мореманы, давай к нам, в наш героический экипаж!
Слышали мы с разных сторон. И вдруг резкий крик «Шуба!» перекрыл весь этот гвалт. Тут же всё стихло, и люди всосались в корабли, как вода в губку, как будто их и не было. Мы, в свою очередь, быстро изобразили строй. К нам по пирсу шагали несколько офицеров. Один из них, который быстро шёл впереди, был явно тем, чьё появление смело долой все крики и заставило попрятаться тех, кто кричал. Он шёл широко шагая и так же широко размахивая одной рукой. За ним бежали тот самый дежурный старший лейтенант и высокий молодой офицер, который оказался при ближайшем рассмотрении лейтенантом медицинской службы.
— Ну, сынки, как добрались? — сказал нам тот, кого все так испугались. Он даже сделал паузу, как будто ждал ответа. — Устали? Ну ничего. Вы прибыли в нашу бригаду, здесь вам уже беспокоиться не о чем. Жалобы какие-нибудь есть?
Мы молчали.
— Может быть кто-то не здоров, а? — продолжил он. — Дмитрий э-э-э…
— Михайлович — быстро ответил длинный лейтенант-медик.
— Да-да! — тут же сказал главный — По-моему, все здоровы! Потом, если надо, их осмотрите.
— Обязательно — быстро ответил медик — Товарищ капитан второго ранга, я хотел…
— По-моему все настоящие герои — снова перебил его этот капитан второго ранга.
Он говорил очень чётким голосом. Такой голос слышно даже в толпе, и было ясно, что обладатель этого голоса шёпотом говорить вообще не умеет. Он может говорить либо громко, либо очень громко. Крик такого человека лучше не слышать. Тут к нему подбежал наш капитан третьего ранга, он как мог принял вытянутый вид, отдал честь, доложил о прибытии пополнения и о двух оставшихся в Комсомольске… Потом офицеры тихо совещались о чём-то. Потом…
— Всех дежурных ко мне! — приказал кап. два.
Вскоре со всех кораблей прибежал дежурные офицеры и отрапортовали о себе почти нечленораздельными гавкающими выдохами.
— Вот! — громко сказал пришедший капитан второго ранга, и указал на нас правой рукой с вытянутым указательным пальцем. — Ну-ка, посветите-ка на них! Алё! Ну-ка посветите на них, а то не вижу с кем служить будем!
Прозвучал целый град команд, и вдруг зажёгся прожектор на корабле, который возвышался перед нами. Прожектор направили на нас и ослепили нас совершенно. — Ну-у! Теперь видно! Значит так! — это он сказал, чтобы перейти на другой звуковой режим, и голос его зазвучал так, что не было сомнений, что он проникает в самые глубокие и потайные недра кораблей, и нет человека, даже у громко работающих машин, где-то в машинном отделении самого далеко стоящего корабля, который не услышал бы этот голос. Он обращался ко всем тем, кто попрятался и даже к тем, кто спит.
— Значит так! — сказал он — В нашу славную бригаду пришли наши новые братья! Они должны получить здесь заботу, внимание и… совет старших по сроку службы и званию товарищей. Чтобы я не услышал о том, что кого-то из них обидели или оскорбили. Окажите им достойный приём, и чтобы я от них не услышал потом, что кто-то к ним тут отнёсся не должным образом! Понятно?! — крикнул он, не предполагая, что кто-нибудь решиться вякнуть что-нибудь в ответ, — Вы, наверное, голодные с дороги? — спросил он, переключившись на более тихий вариант звучания, — Да, конечно, голодные! Сейчас вас разведут по вашим кораблям и накормят. Вливайтесь в настоящий флотский коллектив. Значит так, — он снова переключил громкость, — Значит так! Вновь прибывших наших молодых товарищей разместить и накормить, как положено на флоте! И имейте совесть, бля, мать вашу! Это же братья наши меньшие! Не обижать! Всё! Выполнять! Вольно! — он отдал честь всем вместе и никому конкретно, развернулся и пошёл прочь.
Наш капитан третьего ранга тут же развернул список и стал выкрикивать.
— Агишев 10-599, Бараксин 90-125, Букин 90-125, Габаев — какая-то ещё цифра… И так далее. После моей фамилии прозвучало 10-599.
— Десять, пятьсот девяносто девять, ко мне, бегом марш — крикнул большой во всех смыслах усач, который был не в шинели, а в чёрной куртке с капюшоном, которую, как выяснилось, называли на кораблях «альпак». Когда этот офицер стоял к нам спиной, я увидел у него на куртке белый трафарет: якорь и надпись «Гневный».
Мы подбежали к нему, нас было шестеро, остальных отозвали в другие стороны.
— Вам, бля, повезло! — сказал он — Вы вливаетесь в славный экипаж БПК «Гневный», надеюсь, бля, что никто об этом не пожалеет.
— Ну, счастливо вам на Гнойном, салаги! — крикнул кто-то с корабля, который стоял по другую сторону пирса.
— Это какая падла там вякает?! — крикнул наш офицер — Я тебе твой поганый язык в гудок забью! Пошли, — сказал он нам и зашагал к ближайшей сходне с надписью «Гневный».
На палубы всех кораблей уже снова высыпала толпа. Звучали смех, крики и свист. А я был в каком-то бессознательном состоянии, я только слушал, смотрел и фиксировал. Когда я шёл по трапу на корабль. В первый раз в жизни на большой боевой корабль, я уже был близок к обмороку. Казалось, я уже не могу больше получать дополнительные впечатления и информацию, уже всё…
Я шёл предпоследним. Мы шли вереницей по узкому деревянному трапу… И вот трап закончился, и я шагнул на железную палубу. Мой ботинок, на который намёрз и налип снег, скользнул по палубе. Я чуть не упал.
— Привыкай! — крикнул кто-то, — Не корова на льду.
Нас повели по кораблю с кормы на нос. Мы шли по левому шкафуту (это я потом узнал, что это так называется). На меня обрушились запахи. Мы шли вдоль левого борта, и нас обдавало паром, жаром и запахом солярки. Из каждой двери и иллюминатора вырывались эти запахи и жёлтый свет. Мы шли, и из каждой щели звучало.
— Откуда, братцы? Из Саратова есть?
— Алё, из Казани кто-нибудь есть?
— Смоленских нету?
Мы прошли очень много метров, но корабль не заканчивался. Вдруг нас завели в одну из дверей, нас ослепил яркий свет, и мы стали спускаться по лестнице (все лестницы на корабле называются трапами) куда-то вниз. Внизу горел тусклый свет, было душно, жарко, и пахло большим количеством не очень тщательно отмытых молодых мужчин. Мы увидели койки, висящие с одной стороны на цепочках, а с другой стороны — прикреплённые к стене (переборке, так называются на корабле стены). Койки были в два яруса. На всех сидели и лежали моряки. Многие были с усами. Плечи многих украшали татуировки.
— Оп-па! Кого мы видим! — услышали мы. Интонация была такая, к которой мы уже привыкли.
К нам подошёл старшина, одетый по форме и с повязкой на руке.
— Садитесь, раздевайтесь, и будем говорить — сказал он тоном, в котором чувствовалась даже не сталь, а стужа Антарктиды. Мы сели. — Ну-у-у. Откуда прибыли?
Молчать тут было уже нельзя, и мы сказали, точнее, кто-то из нас сказал.
— Так вы чё, из учебки что ли? — разочарованно сказал вахтенный старшина. Мы подтвердили.
Было такое впечатление, что все страшно огорчились. А огорчились они тому, это мы узнали и поняли существенно позже, что мы уехали из дома уже больше полгода назад. То есть мы были, как несвежие газеты. Конечно, газету полугодовой давности можно полистать, но без особого удовольствия и уж совсем от нечего делать. От нас свежих новостей о гражданской жизни получить было трудно. Да и мы тоже уже мало чему удивлялись, мы были усталыми, и на нас производить впечатление было не интересно.
— Из Красноярска кто-нибудь есть?
— И Туапсе?
Земляк, среди нас нашёлся только уроженцу Тюмени. Парень из Тюмени, большой и сутулый, увёл своего земляка куда-то в угол и стал с жадностью узнавать его адрес, школу, имена знакомых и пр. Было слышно, с каким наслаждением они называли друг другу называния знакомых улиц…
— Нам сказали, что вас надо покормить — сказал старшина с повязкой — что вы, мать его, голодные! Мы, конечно, вас накормим, если вы потерпеть не можете. Я пойду, принесу вам поесть, потом помою за вами посуду. Потому что вы здесь пока ниху… ничего не знаете. Вы этого хотите? Вы потерпеть до утра не можете? — он уставился на нас самым иезуитским образом и ждал. Мы хлопали глазами и молчали.
— Ага! — продолжил он — Значит, я должен пойти, разбудить кока, старшину первой статьи Джумагазиева, который устал за целый тяжёлый день, а ему с пяти утра снова готовить? Значит, вы хотите, чтобы я разбудил усталого человека, который отслужил уже два с половиной года и сказал ему: «Эльдар! Тут пришли молодые люди, очень хотят есть, накорми их как можно скорее, а то если их не покормить, то они пожалуются на тебя.» Вы этого хотите? То есть, хотите жрать, аж совесть потеряли?
— Да нет! Мы… — начал было я.
— Да что нет, карасина?! Жрать-то хотите? — продолжал дежурный старшина.
— Чё ты, Терёха, к ним цепляешься. Нормальные пацаны, — сказал, слезая со своей койки, усатый моряк, широкоплечий, как краб. — Щас хлеба и масла найдём, чаю запарим, пусть пацаны отогреются. Видишь, их и так задрочили уже, — тихо сказал он, — сидите, пацаны, всё хорошо. Сёдня отдыхайте. Завтра разберёмся, кто вы такие, а сёдня отдыхайте, — и обращаясь ко всем в кубрике, — Чё, как не родные? Забыли, как самих сюда привели? Сами ссали, так что трап отмыть не могли. Сидите, пацаны, всё нормально будет. Если вы нормально, то и мы не звери. Всё будет по-людски…
Я снял с головы шапку и почувствовал, что вспотел как мышь. Я был весь мокрый под шинелью, робой и тельняшкой. Мне вдруг стало как-то всё равно, что будет дальше, что будет со мной и будет ли вообще. Нам что-то говорили, мы отвечали. Выяснили, что я по своей неизученной мною специальности, торпедист и прибыл на корабль, чтобы служить в минно-торпедной команде, то есть боевой части 3. Мне показали моего непосредственного командира и других минёров и торпедистов. Нашли койку. Простыни пообещали на следующий день. Потом повели показывать где гальюн (в смысле, туалет). Я стоял в гальюне и смотрел на то место, куда буду ежедневно и по нескольку раз ходить, скорее всего, буду его много раз чистить и мыть, проведу в этом месте много времени. Мне этого очень остро не захотелось!
Потом мне показали торпедные аппараты, погреб, где хранились глубинные бомбы, какие-то ещё помещения. Через десять минут я понял, что уже не помню, как вернуться в кубрик. Лабиринты коридоров, двери, двери, двери. Трапы, идущие вниз, трапы, ведущие наверх. Хитросплетения бесчисленных кабелей, каких-то трубок, везде таблички, трафареты. Сплошной клубок механизмов… и везде люди. Все знали друг друга и все знали всё… Знали, как что называется, что для чего нужно и главное, они знали, что они должны делать.
А мне вдруг тало скучно, как-то нестерпимо скучно, даже пропало желание помыться, смыть грязь дороги и пот. Было ясно, что я скоро всё это узнаю, запомню и буду, наверное, не хуже других. Не хуже других! Но мне так отчётливо вдруг этого не захотелось. Впереди были два с половиной года. Но они казались бесконечными. Я почувствовал, что это всё навсегда. И даже не корабль и служба… А всё это… Всё это… Жизнь, наполненная какими-то обязанностями, занятиями, делами и людьми. Мне нужно будет жить среди и вместе со всеми людьми. Почему я раньше делал это и жил среди людей, но никогда не думал, что мне приходится это делать. А этот корабль, эту форму, которую я ношу, эту еду, которую я ем, правила, уставы, законы и даже слова придумали другие люди. А они ведь другие. Они другие! Они даже не то, что не такие, как я, они просто не я! И так было и так будет. Так я и буду жить…
— Ну чё? Не спи, замёрзнешь! — сказал, подтолкнув меня в спину, тот самый плечистый парень, который заступился за нас, — Не ссы, привыкнешь. Ты, главное, всё делай быстро и думай! Будешь думать и успевать — тебя зауважают. А чего ещё надо? Давай, иди спать. Завтра тебе никто сопли вытирать не будет. Ну, а если чё-то непонятно, ты спрашивай. Давай, не шароёбься здесь, — и он ловко скользнул вниз по трапу и скрылся.
А я не знал куда идти. Я наугад открыл одну дверь, в лицо ударил ветер и холод. Там, за дверью была ночь, и блестели намёрзшим льдом леера (ну, скажем, перила вдоль борта). Я закрыл дверь и окончательно растерялся. Те, кто показывали мне корабль, куда-то исчезли. Мне показали, может быть сотую часть того, что можно было показать, но я уже всё забыл и заблудился.
— А вот ты где?! — услышал я вдруг. Меня нашли. — Ты тут один не броди, а то утащат тебя в трюм и кранты.
— Кто утащит?! — спросил я
— Кто надо! — получил я ответ.
Когда я засыпал, а, точнее проваливался в сон, лёжа на маленькой своей железной койке, на которой до меня спали многие и многие. Я засыпал на одолженной мне простыне и подушке… Я проваливался в сон, оглушенный величием моего открытия. Я именно проваливался в сон, даже не желая ни спать, ни дышать, ни жить… «мама, мама, мамочка….» звучало во мне и губы мои, я это чувствовал, слегка шевелились.
Встреча с мудростью
Самым старшим, в смысле, взрослым человеком у нас на корабле был наш боцман, старший мичман Хамовский. Многие по незнанию думают, что боцман — это такое звание. То есть бывают лейтенанты, старшие лейтенанты, адмиралы… и есть боцманы. Так вот нет. Боцман это должность, типа завхоза на корабле, но только с более широкими функциями. Боцман не только хранит и бережет, а порою и подворовывает разное имущество и такелаж, от мыла до последней веревочки, но и следит за правильным использованием всего-всего. Он обучает матросов вязать узлы, правильно швартоваться, правильно мыться и стирать одежду, еще он контролирует чтобы все было и находилось в соответствии с флотскими и корабельными порядками, традициями и уставами. А если хотите, он учит матросов даже правильно, по-флотски, говорить. От того, какой на корабле боцман, зависит очень многое, от внешнего вида корабля до общего настроения экипажа. В общем, у нас боцман был старый, толстый, абсолютно хрестоматийный, очень строгий и по фамилии Хамовский.
Хамовский был самый опытный моряк на нашем корабле, и все знали, что раньше он служил на крейсерах. Когда раньше? В незапамятные времена!
В отличие от всех остальных мичманов и всех офицеров, которые носили на всех видах формы разные свои значки, медали или хотя бы ряды планок, по которым было видно, какими наградами они награждены, Хамовский не носил ничего. Он и зимой и летом появлялся на палубе в своем старом кителе, который неизвестно какими усилиями был застегнут. Видно было, что если пуговица этого кителя оторвется, то она полетит, как пуля, и сможет нанести увечья в случае попадания в человека. Воротник-стойка обычно был расстегнут, но всегда подшит безупречно белым воротничком. Пуговицы кителя давно стерлись, и на них не было ни капли позолоты. Китель был заношен до возможного предела, но держался, натянутый на мощное тело боцмана, как перекачанный воздушный шар. На этом кителе всегда красовался только один, видимо, уже давно устаревший нагрудный знак. Ни у кого я такого не видел. Это был значок с треснувшим эмалевым покрытием… короче, это был знак «За пересечение экватора».
Увидеть Хамовского гладко выбритым можно было только утром, на подъеме флага, к обеду его упругие толстые щеки уже покрывала серебристая щетина, а к вечеру она превращалась в короткую седую бороду. Из него все, что называется, перло. И еще он беспрерывно курил самые дешевые сигареты без фильтра, которыми снабжался экипаж на табачное довольствие.
Невозможно было представить себе, чтобы на него кто-нибудь из офицеров, даже командир или старпом, повысил голос или попробовали бы его ругать. Никогда! Наш въедливый и истеричный старпом по фамилии Галкин, которого иначе как Ворона, никто между собой не звал, даже он ни разу не посмел сделать хотя бы замечание Хамовскому. Старпом, чей голос раздавался без умолку из всех уголков и отсеков корабля, который легко всех наказывал и постоянно сетовал, что не имеет права расстреливать и вешать, который доводил свой голос до какого-то хриплого визга приблизительно раз в десять минут… Он ни разу не посмел выразить даже неудовольствие боцманом.
Хамовский никогда не спешил, мы ни разу не видели его бегущим или хотя бы запыхавшимся, но он всегда оказывался в том или ином месте корабля раньше всех и подгонял нас железными тумаками или даже кулаком, который был огромный, сухой и очень меткий. Пальцы боцмана были волосатые, и кулак казался от этого еще больше, хотя и без того был огромным. Как же больно он бил в спину или в лоб! Какие яркие и белые летели искры из глаз. Но мы каждый раз благодарно кричали: «Спасибо тащ мичман!» Он приучил нас к этому, и мы с удовольствием орали, понимая, что так было в те самые незапамятные времена, когда моряки были не то, что сейчас.
Еще на корабле у нас был матрос по фамилии Беридзе. Звали его Джамал, и был он грузин, а точнее аджарец. Его сильно любил Хамовский, и меня Хамовский тоже любил, не так сильно, как Беридзе, но все-таки довольно сильно. Мы очень страдали от этой любви.
Джамал был очень особенный человек. Во-первых, он был старше нас всех. Его призвали на службу в 22 года, а, стало быть, он, по сравнению с нами восемнадцатилетними, был мужик. Он был высокого роста с нелепой и совершенно непропорциональной фигурой. Длинные ноги и руки, короткое широкое туловище, короткая шея, огромная голова, и отдельной частью образа Джамала был нос. Очень большой даже для его огромной головы. А голова у него была такая, что даже бескозырка 60-го размера, самая большая, какую смогли найти, сидела на ней, как кипа на голове еврея.
Джамал очень плохо говорил по-русски и чертовски плохо обучался. Но то, что он говорил, всегда было красиво и удивительно парадоксально. Он отличался выдающейся физической силой и такой же ленью, правда, с приступами неожиданного трудового энтузиазма. Работать он умел, особенно ремонтировать что-нибудь не очень сложное и, главное, не связанное с электричеством. До службы он работал лесником в Батумском ботаническом саду. Его ладони были сухие и покрытые настоящими непроходящими мозолями, как корой.
Джамал остро чувствовал несправедливость и с трудом принимал условия военной субординации. А когда на него кричал кто-нибудь из офицеров, он все равно поднимал правую руку к груди и говорил: «Э-э-э», — и укоризненно качал головой. Когда он так делал старпому, тот взрывался, орал, обещал Джамала расстрелять, и говорил очень быстро очень много обидного про Грузию, грузин, родственников Джамала и ближайших его родственников. Джамала спасало только то, что старпом говорил очень быстро, и Джамал просто не понимал, что именно ему говорят.
Джамал не понимал и не собирался понимать, что перловая каша и макароны это еда, и ее можно есть. Он не понимал что то, что нам давали под названием чай можно пить. Ему было сложно, но он не задавал вопросов. Он старался сохранять спокойное выражение лица всегда. И чем непонятнее была ситуация, тем спокойнее, молчаливее и горделивее держался Беридзе.
Однажды, когда проверяющий офицер из командования флотилии, нагрянувший с инспекцией, требовал от матроса Беридзе объяснить и рассказать, как он должен действовать в ситуации по боевому расписанию… Он требовал, чтобы Джамал рассказал, как он должен действовать, и в какой последовательности. Джамал стоял более-менее по стойке смирно и не говорил ни слова. Он не плохо управлялся с нашим торпедным аппаратом и все делал быстро и мощно своими большими руками, но тут он молчал. Он понимал, что им недовольны, что его ругают и даже могут наказать, но молчал. Я уверен, что если бы ему дали возможность говорить по-грузински, он все бы сказал, скорее даже не сказал, а как-то по-простому объяснил бы. Но сказать, как этого требовал устав и инструкция… Или если бы его медленно и вежливо попросили показать, что он должен делать, он все бы показал. А тут он стоял и молчал.
Однажды я спросил его: «Джамал, а на каком языке ты думаешь?» Я не ожидал от него такого тонкого ответа, какой получил. Он задумался минуты на три, то есть надолго. Было видно, что в его большой голове идет серьезная и обстоятельная работа.
— Когда я разговариваю с Багидзе, — наконец медленно ответил он. (Багидзе был еще один аджарец на нашем корабле. Он служил в машинном отделении и был трюмным машинистом. Им удавалось поговорить не часто и они всегда сильно спорили на родном языке) — Да, когда я говорю с Багидзе, — повторил Джамал, — я думаю по-аджарски. А когда говорю с тобой, я думаю по-русски, — сказал он и через небольшую паузу добавил, — с акцентом думаю.
Так вот, Беридзе стоял перед проверяющим и молчал. Молчал спокойно, без вызова, но и не без гордости.
— Да как вообще этот питикантроп тут служит. Он что, немой у вас что ли? — вышел из себя чистенький проверяющий офицер. Ты долго мне тут индейца будешь изображать? А?! — он приблизился вплотную к Джамалу и говорил прямо ему в лицо. — Алё! Ты что, джигит, забыл, где ты и кто ты? А?! Я тебя заставлю букварь выучить, чучело носатое. Торпедист, понимаешь! Тихоокеанец, мать твою!
Видимо, говоря последнее, офицер брызнул слюной в лицо Беридзе. Джамал изменился в лице, и я замер от страха за него. Джамал медленно вытер рукой лицо.
— Послушай, товарищ ка, — сказал он снисходительными даже покровительственно спокойным голосом, каким спокойные и сдержанные взрослые говорят с распоясавшимися детьми. («Товарищ ка» заменяло Джамалу обращение ко всем офицерам и мичманам, имелось ввиду — товарищ командир.) — Ну что ты ругаешься? Вот торпеда стоит, он тоже ничего тебе не говорит, он тоже тихоокеанский.
Хамовский был самый опытный моряк на нашем корабле, и все знали, что раньше он служил на крейсерах. Когда раньше? В незапамятные времена!
В отличие от всех остальных мичманов и всех офицеров, которые носили на всех видах формы разные свои значки, медали или хотя бы ряды планок, по которым было видно, какими наградами они награждены, Хамовский не носил ничего. Он и зимой и летом появлялся на палубе в своем старом кителе, который неизвестно какими усилиями был застегнут. Видно было, что если пуговица этого кителя оторвется, то она полетит, как пуля, и сможет нанести увечья в случае попадания в человека. Воротник-стойка обычно был расстегнут, но всегда подшит безупречно белым воротничком. Пуговицы кителя давно стерлись, и на них не было ни капли позолоты. Китель был заношен до возможного предела, но держался, натянутый на мощное тело боцмана, как перекачанный воздушный шар. На этом кителе всегда красовался только один, видимо, уже давно устаревший нагрудный знак. Ни у кого я такого не видел. Это был значок с треснувшим эмалевым покрытием… короче, это был знак «За пересечение экватора».
Увидеть Хамовского гладко выбритым можно было только утром, на подъеме флага, к обеду его упругие толстые щеки уже покрывала серебристая щетина, а к вечеру она превращалась в короткую седую бороду. Из него все, что называется, перло. И еще он беспрерывно курил самые дешевые сигареты без фильтра, которыми снабжался экипаж на табачное довольствие.
Невозможно было представить себе, чтобы на него кто-нибудь из офицеров, даже командир или старпом, повысил голос или попробовали бы его ругать. Никогда! Наш въедливый и истеричный старпом по фамилии Галкин, которого иначе как Ворона, никто между собой не звал, даже он ни разу не посмел сделать хотя бы замечание Хамовскому. Старпом, чей голос раздавался без умолку из всех уголков и отсеков корабля, который легко всех наказывал и постоянно сетовал, что не имеет права расстреливать и вешать, который доводил свой голос до какого-то хриплого визга приблизительно раз в десять минут… Он ни разу не посмел выразить даже неудовольствие боцманом.
Хамовский никогда не спешил, мы ни разу не видели его бегущим или хотя бы запыхавшимся, но он всегда оказывался в том или ином месте корабля раньше всех и подгонял нас железными тумаками или даже кулаком, который был огромный, сухой и очень меткий. Пальцы боцмана были волосатые, и кулак казался от этого еще больше, хотя и без того был огромным. Как же больно он бил в спину или в лоб! Какие яркие и белые летели искры из глаз. Но мы каждый раз благодарно кричали: «Спасибо тащ мичман!» Он приучил нас к этому, и мы с удовольствием орали, понимая, что так было в те самые незапамятные времена, когда моряки были не то, что сейчас.
Еще на корабле у нас был матрос по фамилии Беридзе. Звали его Джамал, и был он грузин, а точнее аджарец. Его сильно любил Хамовский, и меня Хамовский тоже любил, не так сильно, как Беридзе, но все-таки довольно сильно. Мы очень страдали от этой любви.
Джамал был очень особенный человек. Во-первых, он был старше нас всех. Его призвали на службу в 22 года, а, стало быть, он, по сравнению с нами восемнадцатилетними, был мужик. Он был высокого роста с нелепой и совершенно непропорциональной фигурой. Длинные ноги и руки, короткое широкое туловище, короткая шея, огромная голова, и отдельной частью образа Джамала был нос. Очень большой даже для его огромной головы. А голова у него была такая, что даже бескозырка 60-го размера, самая большая, какую смогли найти, сидела на ней, как кипа на голове еврея.
Джамал очень плохо говорил по-русски и чертовски плохо обучался. Но то, что он говорил, всегда было красиво и удивительно парадоксально. Он отличался выдающейся физической силой и такой же ленью, правда, с приступами неожиданного трудового энтузиазма. Работать он умел, особенно ремонтировать что-нибудь не очень сложное и, главное, не связанное с электричеством. До службы он работал лесником в Батумском ботаническом саду. Его ладони были сухие и покрытые настоящими непроходящими мозолями, как корой.
Джамал остро чувствовал несправедливость и с трудом принимал условия военной субординации. А когда на него кричал кто-нибудь из офицеров, он все равно поднимал правую руку к груди и говорил: «Э-э-э», — и укоризненно качал головой. Когда он так делал старпому, тот взрывался, орал, обещал Джамала расстрелять, и говорил очень быстро очень много обидного про Грузию, грузин, родственников Джамала и ближайших его родственников. Джамала спасало только то, что старпом говорил очень быстро, и Джамал просто не понимал, что именно ему говорят.
Джамал не понимал и не собирался понимать, что перловая каша и макароны это еда, и ее можно есть. Он не понимал что то, что нам давали под названием чай можно пить. Ему было сложно, но он не задавал вопросов. Он старался сохранять спокойное выражение лица всегда. И чем непонятнее была ситуация, тем спокойнее, молчаливее и горделивее держался Беридзе.
Однажды, когда проверяющий офицер из командования флотилии, нагрянувший с инспекцией, требовал от матроса Беридзе объяснить и рассказать, как он должен действовать в ситуации по боевому расписанию… Он требовал, чтобы Джамал рассказал, как он должен действовать, и в какой последовательности. Джамал стоял более-менее по стойке смирно и не говорил ни слова. Он не плохо управлялся с нашим торпедным аппаратом и все делал быстро и мощно своими большими руками, но тут он молчал. Он понимал, что им недовольны, что его ругают и даже могут наказать, но молчал. Я уверен, что если бы ему дали возможность говорить по-грузински, он все бы сказал, скорее даже не сказал, а как-то по-простому объяснил бы. Но сказать, как этого требовал устав и инструкция… Или если бы его медленно и вежливо попросили показать, что он должен делать, он все бы показал. А тут он стоял и молчал.
Однажды я спросил его: «Джамал, а на каком языке ты думаешь?» Я не ожидал от него такого тонкого ответа, какой получил. Он задумался минуты на три, то есть надолго. Было видно, что в его большой голове идет серьезная и обстоятельная работа.
— Когда я разговариваю с Багидзе, — наконец медленно ответил он. (Багидзе был еще один аджарец на нашем корабле. Он служил в машинном отделении и был трюмным машинистом. Им удавалось поговорить не часто и они всегда сильно спорили на родном языке) — Да, когда я говорю с Багидзе, — повторил Джамал, — я думаю по-аджарски. А когда говорю с тобой, я думаю по-русски, — сказал он и через небольшую паузу добавил, — с акцентом думаю.
Так вот, Беридзе стоял перед проверяющим и молчал. Молчал спокойно, без вызова, но и не без гордости.
— Да как вообще этот питикантроп тут служит. Он что, немой у вас что ли? — вышел из себя чистенький проверяющий офицер. Ты долго мне тут индейца будешь изображать? А?! — он приблизился вплотную к Джамалу и говорил прямо ему в лицо. — Алё! Ты что, джигит, забыл, где ты и кто ты? А?! Я тебя заставлю букварь выучить, чучело носатое. Торпедист, понимаешь! Тихоокеанец, мать твою!
Видимо, говоря последнее, офицер брызнул слюной в лицо Беридзе. Джамал изменился в лице, и я замер от страха за него. Джамал медленно вытер рукой лицо.
— Послушай, товарищ ка, — сказал он снисходительными даже покровительственно спокойным голосом, каким спокойные и сдержанные взрослые говорят с распоясавшимися детьми. («Товарищ ка» заменяло Джамалу обращение ко всем офицерам и мичманам, имелось ввиду — товарищ командир.) — Ну что ты ругаешься? Вот торпеда стоит, он тоже ничего тебе не говорит, он тоже тихоокеанский.