Грисвар Жоэль. Мотив меча, брошенного в озеро:

Жоэль Грисвар
 
Мотив меча, брошенного в озеро:

СМЕРТЬ АРТУРА И СМЕРТЬ БАТРАДЗА

 
   Перевод с французского Тамерлана Камболова1
   «Существование индоевропейских эпических тем и, в целом, индоевропейской литературы очевидно a priori».
   Ж. Дюмезиль (Mythe et?pop?e I)
 
   В вечер битвы при Солсбери [Salesbi?res] только три человека остались в живых: Лукан Виночерпий [Lucan le Bouteiller], Грифлет [Girflet] и смертельно раненый Артур [Artur]. Вместе они удаляются от места побоища и верхом направляются к морю. После ночи, проведенной в молитвах в Черной Часовне, Артур могучим объятием душит своего виночерпия. В отчаянии старый король уезжает в сопровождении Грифлета. К полудню они достигают моря. Там Артур приказывает своему верному спутнику бросить королевский меч Эскалибор [Escalibor] в озеро, расположенное в некотором отдалении на холме. Дважды Грифлет изощряется в том, чтобы обмануть своего господина: сначала он бросает в воду свой собственный меч, а затем ножны от Эскалибора. Король, владевший тайным знанием, не дает себя провести. Грифлет вынужден подчиниться: и тогда он увидел, как из озера появилась рука, схватила Эскалибор, потрясла им три или четыре раза, затем исчезла. По рассказу Грифлета Артур понимает, что его смерть близка, и приказывает ему быстро удалиться. Скрепив сердце, Грифлет подчиняется, но начавшийся дождь заставляет его укрыться под деревом; оттуда он видит, как по морю плывет корабль, а на его палубе множество дам, среди которых он узнает Моргану [Morgain], сестру Артура. Король, сидевший на берегу, встает и поднимается на борт вместе со своим конем и оружием. Корабль быстро выбирается в открытое море. Грифлет, вернувшись на берег, проводит в стенаниях остаток дня и всю ночь. Три дня спустя он обнаруживает в Черной Часовне могилу Артура, тело которого было принесено туда таинственными дамами. Сокрушенный тоской, он переживает своего хозяина всего на восемнадцать дней.
   Более полувека этот грандиозный финал Смерти Артура [Mort Artu] будоражил умы столь же сильно, сколь вдохновлял воображения. При этом если некоторые элементы рассказа были постепенно прояснены, то, как представляется, величественный мотив меча, брошенного в озеро, до сих пор не поддавался любым попыткам интерпретации. Он неизвестен Гальфриду Монмутскому [Geoffroy de Monmouth], Вэйсу [Wace], Лэйамону [Layamon]; в Huth-Merlin, где используется симметричный обратный эпизод, только обозначаются контуры Смерти Артура; к тому же в нем этот мотив искажен волшебной вычурностью, перегрузившей его стиль2. Однако своего рода щепетильность и некоторая неудовлетворенность не позволяли критикам признать родительские права за самим автором3. Разумеется, число сопоставлений было увеличено, но, чаще всего, без особого успеха и, признаем это, без большой убедительности.
 

А.- Утерянный Роланд…

 
   Ж. Фраппье [J. Frappier] первым привел в своем великолепном Исследовании о смерти короля Артура [?tude sur la Mort le Roi Artu] сцену из Саги о Карле Великом [Karlamagnus Saga], которая имеет некоторое сходство с нашим эпизодом: «Когда Карл Великий нашел мертвого Роланда, тот держал Дюрендаль [Durendal] в правой руке, а рог – в левой. Несколько рыцарей попытались взять меч, но рука Роланда застыла на гарде эфеса и не хотела ее отпускать. Помолившись, подходит и Карл, и тогда рука разжимается: Роланд отдает Дюрендаль своему сеньору. Карл снимает и забирает рукоять, внутри которой были сокрыты святые мощи. Само лезвие он бросает в протекающий рядом поток, так как никто не достоин носить Дюрендаль после Роланда» 4. Аналогичная сцена содержится и в провансальской эпической поэме Ронсеваль [Ronsasvals]. Карл только что обнаружил тело своего племянника, который, и он это признает, является одновременно его сыном:
   «…Я Вас опоясал острым Дюрендалем, добрым мечом, который сделал кузнец Галан [Galan]. Я не носил его ни на боку, ни перед собой с того дня, когда я им убил Байнанда [Baяnand], и который я подарил Вам от чистого сердца и по доброй воле. Никто не испытывает такой мучительной утраты, потому что я теряю одновременно и меч, и Вас. Был ли когда-нибудь несчастный, который бы столько потерял? Верните мне его, если Вы можете». Он берет меч из руки паладина Роланда, и никто кроме него не осмелился бы его взять. Карл рассматривает его; тот блестит на солнце. «О Дюрендаль, добрый острый меч, никогда Вами уже не будет владеть человек, который стоил бы того. Вам не стоит больше оставаться в этом мире5». И тотчас бросил его в большое озеро. И с тех пор никто, ни взрослый, ни малый не видел его» 6. Не свидетельствует ли сходство этих двух рассказов о существовании некой утерянной сегодня архаичной редакции Песни о Роланде, которая могла бы подсказать автору Смерти Артура этот знаменитый мотив7? Тем более, что отзвук похожего предания обнаруживается и во многих рукописях рифмованной версии8; в этих редакциях, во избежание того, чтобы Дюрендаль попал в руки сарацин (Не должно, чтобы язычники Вами завладели; Христианам должны Вы служить), Роланд, попытавшись разбить свой меч о «каменную плиту», бросает его сам в «источник» (C, V 7) или в «ручей» (Т). Гальен [Galiens li Restor?s], видимо, вдохновлен этими версиями, когда он показывает нам племянника императора, бросающего свой меч по той же причине в «большой ручей», где «появилась алая кровь» 9.
   К этим остаткам эпико-легендарного предания, которое могло бы дать артуровскому романисту идею знаменитой сцены, Марио Рок [Mario Roques] – по поводу Ронсеваля, «изобретателем» которого он является – добавляет некоторые незначительные свидетельства10. Но, помимо того, что эти данные довольно хрупки и никогда не выходят за рамки сухой констатации, речь всегда идет о мечах, найденных в воде, а не брошенных в воду:
 

 
И оба они были сделаны на кузне Галана,
Один сделал отец, а другой сделал сын,
И в глубокое море их бросили…
 

   Ronsasvals, v. 41-4511
 

 
Это был один из трех, которые Галан сделал в море.
 

   Gui de Nanteuil, v. 951
 

 
В большом Кельне он его купил у некоего Бавье,
Который нашел его в глубине пруда;
Великану он принадлежал с давних времен.
 

   Doon de Maпence, v.

5858-5860

 

 
А другой меч был найден в реке Иордан.
Никогда он не сможет стать белым, настолько он проржавел.
 

   Elioxe, v. 3119312012
 
   Помимо приведенной выше оговорки (речь идет о мечах, извлеченных из воды), рассматриваемый здесь мотив, как нам представляется, по своему чисто иносказательному и формальному характеру, а также тем, что он механически связывает имя кузнеца Галана с темами воды и великанов, представляет в основном, если не исключительно, топику эпоса: он является лишь приемом жонглера, используемым в том же качестве и в той же функции, что и сравнение или формативный образ для «героизации» персонажа. Галан, море, великан – это только слова, они имеют значение не мифологического иносказания, а скорее эпитета: очень точно «мотив» соответствует прилагательному «сказочный». Сугубо литературный, он отражает «комплекс Культуры» больше, чем легендарное предание. У автора, использующего его, он свидетельствует не о персональной и точной отсылке к мифологическому заднему плану13, а о высоком техническом знании ремесла и о стилистических ресурсах жанра.
   Остаются менее туманные и явно менее гипотетичные, чем эти пережитки, рассказы Саги о Карле Великом, рассказы Ронсеваля (лесса XLIV) и рифмованные версии Роланда. Однако мы должны отметить, что эти тексты содержат значительные расхождения. В скандинавском тексте и в провансальской поэме Карл Великий бросает свой меч после смерти Роланда, а в наших рифмованных рукописях (C, V7, T) и в романе Гальена Роланд сам это делает перед смертью. Значит, преданий, таким образом, должно было быть два? Которому следовал наш утраченный Роланд? В свою очередь, автор Смерти Артура, должно было, «скрестил» оба варианта: а) Меч брошен другим персонажем, а не героем… б)…перед смертью этого героя.
   На самом деле, не безразлично, совершен ли этот поступок героем или другим человеком, до или после его смерти. Спрашивается, почему Артур не бросил сам свой меч в озеро? Почему Грифлет, «добрый спутник», пытается в этот священный миг обмануть своего сеньора? Почему Артур знает, что должно случиться чудо? Почему, находясь на берегу моря, он заставляет бросить Эскалибор в озеро, расположенное на холме в некотором удалении от того места? И, наконец, почему он бросает свой меч в это озеро, если это только для того, чтобы «недостойные» не завладели им? Было бы проще и столь же эффективно забрать его со своим конем и другим оружием на волшебный корабль.
   Можно было бы продолжить небольшую игру нескромных вопросов, но этот простой перечень уже достаточен для того, чтобы почувствовать пропасть, которая разделяет наш роман от Песни о Роланде. Свести поступок Артура к такой сжатой схеме: он бросает свой меч в воду потому, что никто не достоин обладать им после него, значит низвести миф на уровень анекдота. В эпических текстах бросок меча в воду представляет собой только подручный способ, рассматриваемый как последнее средство, потому что невозможно сломать этот меч; это всего лишь крайнее средство, иной выход из положения. Именно наличие жидкого элемента – и это очень заметно ощущается в рифмованных версиях – подталкивает героя к этому решению: ручей или болото находятся рядом случайно и представляют собой только подходящий тайник. В Смерти Артура случайность уступает место судьбе: старый король знает, что на вершине холма есть озеро, и решение о том, чтобы бросить туда меч, предшествует обнаружению воды. В то же время в Саге о Карле Великом, как и в Ронсевале, эпизод не строится вокруг этого мотива; он организуется вокруг центральной темы испытания меча, для которого бросок меча – всего лишь бледное завершение. В норманнской обработке семь рыцарей пытаются сначала по приказу императора вынуть меч из руки Роланда, но тщетно; только убедившись в бесплодности их усилий, Карл подходит к телу и без труда берет меч из руки своего племянника14. Что же касается провансальского поэта, даже если он исказил, несомненно, невольно, первоначальный смысл поступка (знак избранности), он в не меньшей степени свидетельствует в пользу такой же интерпретации15. А что думать о «ханжеской скаредности» Карла Великого Саги, который забирает рукоять с мощами и выбрасывает только лезвие? Мы оказываемся здесь в узкой, рационалистической, расчетливой области смертных людей, а кончина Артура представляет блеск и торжественность больших литургий: она имеет отношение к апофеозу божества.
   Эти краткие размышления, этот предварительный набросок анализа, который будет возобновлен и развернут ниже, в достаточной степени показывают хрупкость рассмотренной гипотезы: если эпическое произведение, исчезнувшее сегодня, использовало первоначально тот же мотив, что и роман (что и надо будет показать), следует допустить, что оно его получило, так сказать, «из вторых рук», сильно искаженным и обедненным, уже лишенным своего героического наряда. Коль скоро это так, можно ли обоснованно предположить, что артуровский романист покрыл a posteriori мифологической мишурой скелет, который ему предлагал утерянный эпос? Влияние утерянной версии Песни о Роланде представляется маловероятным. В конечном итоге, признаем, что подобное «объяснение» никогда никого не удовлетворяло и особенно Ж. Фраппье, скептицизм которого проявляется в каждом его слове. И если он к нему присоединяется, то только из-за отсутствия лучшего и почти поневоле: «Даже если Смерть Артура сочетает в себе влияние Роланда и влияние Квесты [Queste], источники эпизода нельзя еще считать исчерпанными; маловероятно, чтобы его мифический колор был непосредственным результатом французского воображения XIII века. И в этом случае представляется возможным продолжение кельтской традиции, сплавленной с другими влияниями
   …»16. Будучи большим, чем простая интуиция, эта глубокая и непоколебимая убежденность в подспудном присутствии кельтского мифа в смерти и персонаже Артура, страстная убежденность, оживляющая многие страницы ?tudes…17, должна была однажды сорвать пурпурные покровы и пробудить спящих полубогов.
 

 
В. – Однажды, один нарт…
 

 
   В сердце Кавказа живет очень небольшой народ – осы [Osses] или осетины [Oss#/tes]. Единственные в пестроте северокавказских народностей, они говорят на индоевропейском языке и являются последними потомками, скрывшимися, запертыми на Кавказе, этнических групп, которых Геродот и историки или географы античности называли скифами или сарматами и которые во время великих нашествий прошли через всю Европу до Франции под названием «аланы»18. Эти горцы, последние потомки «иранцев Европы» были одним из самых консервативных индоевропейских народов; в частности, они сохранили до наших дней обширный свод народных эпических сказаний, который называется «Сказания о нартах» или «Нартские сказания». В течение столетия просветители предпринимали попытки собрать и опубликовать эти рассказы19. В краю их происхождения20, у осетин, нарты – это сказочные герои очень давних времен, в которых анализ вскрывает многие мифологические черты. Они разделены на три основные фамилии: ?хс?рт?ггат?, Ал?гат? и Борат?. Эти три нартовских рода распределяются точно в соответствии с индоевропейской концепцией трех функций: физическая сила (воины), мудрость (магикорелигиозное знание), экономическое благосостояние (богатые). В недрах этой трифункциональной структуры рождаются, живут и умирают герои колоссального роста, наделенные сверхчеловеческими способностями: они понимают язык птиц, обладают волшебным оружием, чашами, едой и т.д. Большинство из этих сказаний стройно оформляется в «циклы» вокруг героя, который играет в них главную роль: цикл Урызм?га, цикл Созрыко, цикл Батрадза.
   Батрадз – один из самых значительных героев, один из тех, «мифические» черты которых наиболее маркированы; он является любимым героем осетин и не существует за пределами Осетии. Его самые знаменитые приключения выкристаллизовываются вокруг смерти его отца Х?мыца и мести за него. Ответственность за убийство Х?мыца, впрочем, недостаточно точно установленная, возлагается то на всех нартов, то на двух-трех человек, называемых поименно. В любом случае Батрадз требует от нартов платы за кровь своего отца, назначая им определенное число титанических работ: так, он заставляет их заполнить сапоги своего отца пеплом от шелка, но как только полотна догорают, Батрадз развеивает пепел и использует эту уловку до тех пор, пока у нартов не заканчивается весь шелк. Тогда он требует, чтобы ему принесли четыре балки и четыре столба из дерева, которое существует в природе только в виде кустарника; нарты не могут удовлетворить эти требования, и тогда Батрадз начинает их избивать:
   …Батрадз рубил их мечом, давил под копытами своего коня; что они могли поделать? Никакое оружие не брало Батрадза… Когда бесчисленная армия нартов была сведена к горстке людей, Батрадз приказал, чтобы они построили для него огромную кузницу с горном; они навалили сто повозок древесного угля и поставили двадцать четыре пары мехов. Когда огонь разгорелся, он бросился в пылающий костер, раскалился и в нужный момент приказал нартам бросить его в море; они его бросили, и море сильно забурлило. Когда Батрадз вышел из воды, тело его стало из каленной стали, и он снова начал уничтожать несчастных нартов21.
   Батрадз, безжалостный, охмелевший от крови, подвергает уцелевших нартов ужасным мучениям; голод, который он вызвал, доводит их до отчаяния. И тогда сам Бог пришел в ярость:
   Но Батрадз был бессмертен, и он разбил духов и святых, которых Господь послал против него. Тогда Бог решил напустить на него невыносимые боли и подчинить общему закону, смерти. Но нартам не стало от этого лучше: от его незаживавших ран распространялась зараза, от которой они умирали. Немногие выжившие нарты пришли к Батрадзу и умоляли его не изводить их род. Только тогда Батрадз сжалился над ними. Он ответил им, что удовлетворен своей местью, и согласился умереть сам: «но, – добавил он, – я не смогу умереть, пока мой меч не будет брошен в море: такова воля судьбы». Нарты снова впали в отчаяние: как бросить в море меч Батрадза? Они решили обмануть героя, убедить его, что его меч выброшен в море, и час его смерти наступил. Они подошли к больному и поклялись ему, что условие судьбы выполнено. «Какие чудеса вы видели, когда мой меч упал в воды моря?», – спросил он у них. «Никакие», – ответили совсем растерявшиеся нарты. «Значит, мой меч не был брошен в море; иначе вы бы видели чудеса». Нарты были вынуждены покориться: они собрали все свои силы, запрягли несколько тысяч животных и, в конце концов, им удалось оттащить меч Батрадза к берегу22, и они бросили его в море. Тотчас же поднялись волны и ураганы, море забурлило, затем стало кровавого цвета. Нарты были поражены, и радости их не было предела. Они побежали к Батрадзу рассказать обо всем, что они видели; удостоверившись, тот испустил дух. Нарты смогли легко предать его земле, но они не могли поверить, несмотря на похороны, что Батрадз был смертным и земным созданием. Бог был рассержен таким легкомыслием и, послав с неба огненный дождь, он искоренил их23.
   В свете этого рассказа финальная сцена Смерти Артура обретает особое значение. Мы имеем одну и ту же мифологическую схему, и простое чтение достаточно для того, чтобы убедиться в этом. Однако параллельный анализ французского текста и осетинского сказания позволит нам представить в новом свете некоторые моменты, остающиеся до сих пор достаточно неясными. Так, когда Грифлет, решившийся, наконец, бросить меч в озеро, возвращается к Артуру, чтобы рассказать ему о том, что он видел, тот комментирует знамения: «…Я думаю, что мой конец близится» 24. К своему предвидению чудес («потому, что без больших чудес он не исчезнет»), король теперь обретает уверенность в своей близкой смерти25: как и у Батрадза, его жизнь, таким образом, связана с его волшебным мечом; по рассказу своего вассала он знает, что он скоро умрет, и рука – это знак смерти26. Как и в осетинском сказании, бросок меча представляет собой и испытание и доказательство: рационалистическое объяснение этого поступка нежеланием отдавать Эскалибор в руки недостойных наследников – это результат вмешательства романиста, неудовлетворенного иррациональностью мифа. Ж. Дюмезиль, опираясь на скифский культ меча, предполагает, что Батрадз – стальной герой от рождения или вследствие работы небесного кузнеца, одновременно и герой, и оружие – мог быть богом-мечом. Не означает ли решение судьбы о том, что он сможет умереть только после того, как его меч будет брошен в море, то, что «Батрадз и был в некоторой степени своим мечом»?27 В случае с Артуром подобное тождество не достигается в такой мере, но не вызывает сомнения, что старый король и Эскалибор также в некотором смысле связаны друг с другом. Эта концепция взаимозависимости между мечом и персонажем присутствует и в артуровских романах; набросок ее обнаруживается в Сказке о Граале Кретьена де Труа: чудесный меч, подаренный Персевалю благородным человеком из замка Грааль, мог быть снова спаян только тем же кузнецом, который его сделал – Требюше [Tr?buchet], живущим «на озере, что под Котоатром [Cothoatre]»28. Последователи Кретьена переняли эту тему: Манессье отправляет Персеваля к Трибюе [Tribuet], который без проблем перепаивает его меч (издание Potvin, v. 41543 и сл.); напротив, у Герберта де Монтрея обнаруживается отголосок фона, более близкого к первоначальному: Требюше, прием которого не менее радушен, чинит меч Персевалю, но взамен он должен отдать свою жизнь:
 

 
«Но я могу вам сказать,
Что я не смогу более жить».
 

 
   И с этими словами он отдал ему меч29.
 
   Впрочем, подтверждение, если не источник, тому, что для Артура и для читателя взмах мечом “три или четыре раза” был знаком Смерти, мы находим в одном эпизоде “Честного Ланселота”30. Когда Галеот [Galehaut] пожелал узнать, сколько ему осталось жить, он отправляется с Элия [Elie] Тулузским в часовню, на стенах которой они выводят некоторое число кругов разных размеров (ровно по сорок пять каждого размера):
   И когда это произошло, смотрит Галеот и видит, как из двери появляется рука, а дверь эта была закрыта, и была эта рука видна до плеча, и была она одета в широкий рукав темно-синего бархата, опускавшийся до земли, а от локтя она была одета до кисти в белый шелк. Рука была необычайно длинной, а ладонь была красной как пылающие угли, и сжимала эта рука в ладони рукоять кровавокрасного меча, и рука направила его прямо на господина Элию и сделала вид, что хочет ударить его по голове, и выставил он перед собой крест, который он держал, и очень сильный страх смерти охватил его. И начал меч кружиться вокруг него, продолжая делать вид, что хочет ударить его, а он держал перед собой крест, защищаясь от удара. И тогда он посмотрел и увидел, что рука направляется прямо к Галеоту, и он тоже выставил вперед ларец, как это делал господин Элия, и тогда рука с мечом отлетела от Галеота прямо к стене, где были нарисованы круги: и так сильно она ударила по стене, что расколола первый круг на полфута в глубину и разбила сорок один большой круг и четвертую часть одного (из четырех) оставшихся… И когда она это сделала, то вернулась обратно в ту дверь, через которую она появилась31.
   Галеот тогда узнал, что «жить ему три года и более». Формальные соответствия между появлением этой руки и эпизодом с волшебной рукой из озера будут рассмотрены позже; ограничимся сейчас только тем, что отметим наличие некоторого совпадения между двумя эпизодами в плане значений и даже сходства цифр, которое должно привлечь наше внимание: немного больше трех в обоих случаях. Если учитывать, что романист, который проявляет столь удивительную бесцеремонность в отношении хронологии32, считает необходимым указать, что Артур и Грифлет достигают моря в полуденный час, что Грифлет замешкался на два дня у отшельника перед тем, как обнаружил могилу Артура на третий день около полуденного часа33, то нельзя не отметить сознательно установленную связь между тремя или четырьмя взмахами меча и временем, прошедшим (немного более трех дней) между ранением Артура и, если не его смертью, то, по крайней мере, моментом, когда Грифлет узнал о ней.
   Несомненно, умелый рассказчик, каким является автор Смерти Артура, затушевал первоначальный смысл мифа (Артур не может умереть прежде, чем его Эскалибор не будет брошен в воду), но он был достаточно чувствителен к его красоте и попытался сохранить его схему даже ценой некоторого несовершенства. Впрочем, разве не видно, что наш автор достаточно ловко использовал неуловимое скольжение от Мифа к Символу? Мифологическая связь, объединяющая героя с его мечом, превратилась в символическую связь, и не вызывает сомнения, что в плане символа равенство Артур = Эскалибор доказуемо: Артур родился для героической жизни в день, когда он извлек меч из «каменной плиты»; в этом смысле, он существует только через свой меч, он есть меч; Эскалибор дает ему жизнь и забирает ее у него, Эскалибор его создает и убивает его; он не смог бы жить после его утраты34.
   Структура мифологической схемы, создающая отчасти его очарование, требовала, чтобы не сам Артур бросил свой меч35. В нартовском эпосе Батрадз неподвижно лежит больной или на костре вдали от моря и, следовательно, не способен сам отнести и бросить свой меч; кроме того, оттащить его чудовищный меч до берега представляет собой дополнительное испытание нарта для убийц своего отца: таким образом, повеление героя мотивируется двояко. С другой стороны, колоссальная трудность задания идеально объясняет первую реакцию его жертв – ложь, т.к. они ничего так не желают, как смерти Батрадза, смерти, зависящей от утопления его меча. «Повторяющаяся» структура рассказа абсолютно вписывается в логическую необходимость: все мотивировано, нет ни одной возможной лазейки в закрытом универсуме, все выходы из которого охраняются. Напротив, артуровский эпизод имеет слабые места. Своим мастерством, в котором мы обнаруживаем один из его секретов работы, романист, возможно, достаточно тонко, перемещает проблему с мифологического уровня на психологический уровень; но, перевоплощая схему в человеческую категорию, он должен пойти на своего рода предательство, он вынужден очернить до крайности, вопреки целой литературной традиции и контексту, самого преданного спутника Артура, того, которому выпала на долю страшная честь присутствовать при «чудесах» – Грифлета. Действительно, странность, на которую не обращали никакого внимания, заключается в том, что верный Грифлет обладает в крушении артуровского мира своего рода Избранностью, с трудом совместимой в нашем сознании с низостью, которую ему приписывает рассматриваемый эпизод: и луч солнца, сразивший Мордреда [Mordret] (с. 245, cтрока 58), и волшебная рука, схватившая меч (с. 249, строка 82 и сл.), и магический корабль, увозящий Артура (с. 250, строка 38 и сл.) и дождь «очень сильный и чудесный» (с. 250, строка 38 и сл.), сам по себе являющийся знаком избранности, имеют в качестве единственного свидетеля… Грифлета-мошенника, Грифлета-предателя, Грифлета-вора. Здесь все запутывается для того, кто отказывается видеть в этом противоречии уловку, чистый авторский прием для нового использования престижного формального обрамления, которое его прельстило. Другая трудность: как объяснить то, что Артур доверяет другому бросить его меч в озеро? Автор не дает нам никакого пояснения. Несомненно, можно сослаться на королевскую привилегию, заключающуюся в том, что суверен занимается своими делами только руками своих слуг, но кого это убедит? Этот аргумент не может ни удовлетворить нас, ни скрыть затруднения автора переработки текста. Не следует ли, в свете осетинского сказания, из незначительного упоминания о том, что Артур, как и Батрадз, был слишком истощен своими ранами, сделать вывод, что он физически не был способен добраться до озера? Действительно, когда он увидел Моргану, свою сестру он «тотчас поднялся с земли, на которой он сидел»36. Указание слишком хрупкое, а аргументация слишком несостоятельная; более того, не кажется ли, что наречие «тотчас» опровергает эту интерпретацию? Предпочтительнее допустить вновь, что наш романист, скрупулезно калькируя свой образец, не смог обосновать в плане мотивации все поступки, формальное обрамление которых он, в основном, стремился сохранить. Но это «формальное обрамление», где его нашел автор? Мы отважимся предложить ответ на этот как неизбежный, так и нескромный вопрос на последующих страницах. При нынешнем состоянии памятников он не может быть полным; однако мы были бы удовлетворены, если бы только наш шаг привел кого-нибудь из наших читателей к обнаружению звена, недостающего у нас.