Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Александр Громов
Всем поровну (сборник)
Всем поровну
Глава 1
Эх, бабье лето, бабье лето… Кому оно бабье, а у кого под боком не имеется ни бабы, ни теплотрассы, тот насчет лета шутки шутить не станет. Мерзни, мерзни, волчий хвост. И тащись, как хвост, без свободы воли, послушно обстоятельствам. Стучи осколками зубов. Вечером еще так-сяк, зато под утро стылый воздух тянет из тебя тепло, как палач жилы, упорно и, кажется, даже с наслаждением. Жухлая трава и та поседела от ужаса: зима на носу. Нет спасения. Сопревшая на теле кофта с одной пуговицей да дырявый плащ – вот и вся защита.
Выспаться сегодня не удалось. Бетонная плита над протянутым к знакомой хрущевке отводом от теплотрассы, уже несколько месяцев сдвинутая в сторону и открывавшая лаз в блаженное тепло, оказалась уложенной на место и даже приваренной за арматурные ушки. Добились-таки своего нижние жильцы… Сколько раз гнали из-под окон, орали визгливо, травили доберманом, обливали водой, вызывали ментов, и все это были мелкие житейские неурядицы. Конечно, рано или поздно должна была случиться неурядица покрупнее…
Он не огорчился – он принял к сведению. Запасные варианты были хуже, что не замедлило проявиться на практике. «Встань и иди» – так было среди ночи сказано ему, разнежившемуся в теплом подъезде на подстилке из позаимствованных половичков. Бородач-полуночник с воспаленными от компьютера глазами вышел на площадку покурить и пинком объявил побудку. Бить не стал – побрезговал, зато не успокоился, покуда не выставил вон. Ни в коей мере не будучи Христом, Егор Суковатов не мог ответить ему: «Иди и ты», да он и не знал легенду об Агасфере.
Страдало тело, но не душа. Душа у Егора давно очерствела, иссохла и отвалилась за ненадобностью, души у него не было, а чего нет, то не способно беспокоить болью. Вот мысли – те да, шевелились. Согреться бы где-нибудь. Дождаться утра.
Дальше утра Егор не заглядывал – с рассветом ужас мироздания слабел и прятался. В девять, а то и раньше откроется приемный пункт на Мастеровой. Пивная бутылка – восемьдесят копеек. На Перовской за темную бутылку дают целый рупь, зато светлые не берут совсем. И приемщик там гад: щупает горлышки пальцами и чуть что – бракует. Зато прием цветмета там же, неподалеку. Десять копеек за жестяную банку, сплющенную ногой в блин. Основная добыча, конечно, бутылки, а банки – приварок.
Участок, где Егор чувствовал себя относительно вольготно, был невелик. Тащиться греться в переходе у метро – и далеко, и чужие владения. Могут накостылять. Не тот возраст, чтобы самому бить и гнать конкурентов. Лучше уж не суйся, человеческий огрызок…
Если бы Егору Суковатову сказали, что ему еще только сорок восемь, он лишь бессмысленно поморгал бы в ответ. Он не знал, много это или мало – сорок восемь. Он забыл это как ненужное. Когда не идешь, а шаркаешь, когда тупая ноющая боль прописалась в нутре навсегда и к ней в гости все чаще заходит боль острая, нестерпимая, от которой кричал бы криком, если бы не разучился кричать, – вот это старость и есть. И даже эти сведения Егор помнил смутно, начиная уже забывать. Жив – и ладно. А пока ночь и под разбитыми ботами хрустит ледок, иди ищи тепло. Шаркай ногами.
Зачем? А зачем растет дерево? Для чего жужжит муха? С какой возвышенной целью колония бактерий пожирает агар-агар? Жизнь требует: живи, вот и все. Ползи к теплу.
Вот и ползешь.
Запертый подъезд. Следующий – тоже заперт. И третий, и четвертый… Егор передвигался от подъезда к подъезду, от дома к дому. Проверял и подвалы. Найдя дверную ручку – тянул. Он твердо знал, что рано или поздно найдет дверь со сломанным или просто незапертым кодовым замком, а домофонов и уж тем более консьержек на Мастеровой улице отродясь не водилось. В районе пролетариев всегда полно малолетней шпаны; не может быть, чтобы хоть один замок не был выворочен… Это было даже не мыслью – смутным ощущением. Инстинкт приказывал: ищи. И Егор искал.
Некому рассказать, сколько прошло времени, прежде чем он, временами останавливаясь, чтобы переждать резь в кишках, пререместился от одного конца короткой улицы до другого по правой стороне, а затем вернулся по левой, нигде не найдя отпертой двери. Инстинкт соврал. Вероятно, во всех близлежащих подъездах недавно поставили новые замки, до которых еще не добрались местные гопники, но этот вывод был непосильно сложен для Егора. Полуатрофированный мозг отметил одно: заперто. Холод донимал уже совершенно садистски. Проклятая ночь и не думала кончаться. Мертво, негреюще светили озябшие фонари на торчащих глаголях. Примороженные к небу звезды в ужасе глядели на стекленеющий внизу мир. Ни кошек, ни собак – все попрятались. Лишь слева от Егора за бетонным забором грохотал и лязгал железнодорожный узел, там катились с горки вагоны да временами кричал что-то по громкой связи сердитый женский голос. Звали тетку Клавкой, и была она толстая и рыжая, с жирно накрашенными губами. Егор никогда ее не видел, но иной она просто не могла быть.
Главное, тепла там не водилось и водиться не могло. Справа светились огни автозаправки. Тепла там было в избытке, но кто же пустит ночевать бомжа? Если где-то и сохранились толстовцы, то на заправках они не работают, это точно…
Все же Егор свернул направо. Быть может, потому, что ближайшая станция метро находилась в той же стороне, а скорее всего потому, что так велел инстинкт. До метро Егор вряд ли добрел бы.
И инстинкт не подвел. Инстинкт вывел на захламленный пустырь, где под ноги немедленно подвернулась старая автопокрышка. Егор едва сохранил равновесие и тут же споткнулся о еще одну. Ба, да тут была настоящая свалка разнокалиберных покрышек и рваных, негодных камер! Топливо! Жизнь!
Мыслей не было уже совершенно – тело работало, как дурно смазанный, разладившийся, но все-таки еще не до конца сломанный автомат. Прежде всего надо было найти относительно сухую растопку, что Егор и сделал, доковыляв до мусорного бака. Подобранная вчера на асфальте дрянная зажигалка, наполовину еще полная, никак не желала давать язычок огня. Подышал, согрел в ладонях, ссадил о колесико кожу на заскорузлом пальце – зажглась! Нехотя занялся клок оберточной бумаги, от него дала огонь и вонь камера тонкой резины – от «Оки», наверное. Еще несколько минут томительного ожидания – и языки пламени побежали по покрышке.
Егор блаженствовал. Усевшись на другую покрышку, он грелся, ничуть не замечая смрадной копоти, и выражал удовольствие стонами и ворчанием. Жизнь начинала удаваться. Если бы подлый враг, сидящий в животе, не резал кишки изнутри, было бы совсем замечательно.
Никто не гнал Егора, да и кто мог бы согнать? Милицейский патруль? По своей инициативе? Ха-ха. Станет он пачкаться о бомжа, с которого нечего взять. Притом бомж никому не мешает: жжет резину на свалке, где ему, собственно, и место, а вокруг пустыря никаких жилых домов, одни унылые заборы, которым все равно, коптят их или нет. Сиди, млей в тепле, моргай на огонь.
Как все счастливцы, Егор не наблюдал часов. Когда небо на востоке начало понемногу бледнеть – от холода, наверное, – покрышка уже догорала, рдея багряным мотком обнажившегося корда. Пожалуй, можно было посидеть в неподвижности еще немного, прежде чем с неизбежностью подняться и доволочь до костра новый резиновый бублик…
Тут-то все и произошло. Совершенно неожиданно и без видимой причины.
Неожиданности Егор инстинктивно делил на два вида: идущие на пользу и идущие во вред. Вторых всегда было больше, но случались и первые: раньше конкурентов обнаружить батарею пустых бутылок возле парковой скамеечки, найти на свалке почти целый пиджак, скоротать в тепле морозную ночь. Если кишки несколько часов подряд не сводит судорогой – это тоже приятная неожиданность. А неожиданности, так сказать, нейтральные, ни в плюс и ни в минус, лучше всего вообще не замечать, не стоят они того.
В первую минуту неожиданность показалась неприятной, даже опасной, во вторую – нейтральной. Что-то внезапно хлопнуло над головой, как хлопает разбившаяся лампочка, резко, но несильно. Тем не менее Егор отреагировал – склонился набок и, искосырившись, глянул вверх.
Бледно-лиловое кудрявое облачко, чуть заметно светящееся внутренним светом, нависало над головой, вспухая и разрастаясь, как обыкновенный клуб дыма. Вроде безопасно… То ли петарда хлопнула, то ли это фейерверк такой… Егор с усилием покрутился вправо-влево, обозрел панораму. Никого не наблюдалось ни на пустыре, ни возле. Ни души. А значит, явление, по-видимому, относилось к безопасным…
Он остался на месте. Очень скоро лиловатое облачко, распухая и быстро теряя яркость, достигло его носа. Ничем особенным оно не пахло, во всяком случае с такой силой, чтобы перебить вонь горелой резины и собственный запах Егора. У него лишь защекотало в носу, он чихнул и надолго скорчился от нутряной боли.
Боль грызла зло, как всегда, и долго не хотела отпускать. Разгорался рассвет, догорал костер. Отмаявшись, Егор пробурчал под нос что-то невразумительное, разогнулся, насколько мог, хотел было привстать, да так и остался сидячим истуканом: рот полуоткрыт, голова набок, в гноящихся глазах – испуг и недоумение. Недоверчиво прислушался к новым ощущениям.
Внутри его что-то происходило.
Впоследствии было много споров о количестве «точек проникновения», «проколов метрики», «координат впрыска» и как там это еще называлось. Обилие выдуманных терминов все же не шло в сравнение с числом самих точек: от тысяч до десятков тысяч, по мнению большинства исследователей. Распределились они (не исследователи, а «проколы») по земной поверхности вполне хаотически, и надо думать, что подавляющая их часть пропала без толку над Мировым океаном, однако и на сушу хватило с избытком. Достоверно известно, что на территории Москвы возникла всего одна «точка проникновения», в Питере их не оказалось вовсе, тогда как жители населенного пункта Пошехонье-Володарск обрели аж две. Само собой, жители брегов Невы острили о пошехонцах и особенно о москвичах, что-де «им нужнее», а в общем пытались прикрыть остротами обыкновенную зависть.
И зря. Никакой почвы для зависти не имелось. Всем и каждому, начиная от нобелевского лауреата и кончая слабоумным дауном из Восточной Африки, почем зря позорящим славное племя хуту, досталось сколько нужно, а лишнее не пошло впрок, выдыхаясь вместе с углекислотой, вычихиваясь и распространяясь традиционным для инфекций воздушно-капельным путем. С той, однако, разницей, что, в отличие от бацилл, частицы таинственного тумана вовсе не собирались гибнуть вне организма и охотно разносились ветром, вовсе не теряя своих свойств. Прошли считаные дни, а для самых невезучих недели – и всем досталось поровну.
Даром.
Никто не ушел обиженным, да и уйти, по правде говоря, было некуда, разве что заживо похоронить себя в подземном убежище с очищенным через молекулярный фильтр воздухом. Впрочем, противников принципа «дают – бери» оказалось немного, а тех, кто располагал при этом подземным бункером, и того меньше. Разумеется, кое-кто из надышавшихся полагал себя обделенным уже вследствие того, что получил ровно столько же, сколько и другие, однако не будем говорить о рвачах, не стоят они того.
По Электродной улице, прямой и серой, как сварочный электрод, Егор двигался в сторону метро. В рваной кошелке, служившей прежде временным хранилищем найденной стеклопосуды, помещались извлеченные из какого-то по счету мусорного бака ветхие брюки, потерявшая первоначальный цвет футболка и почти приличный пиджак, разве что не в цвет брюк и с прорехой под мышкой. Пяток обнаруженных попутно бутылок Егор прикопал пока в куче прелых листьев – подождут. У него было дело, не терпящее отлагательств.
Каменный срам статуй принято прикрывать фиговым листом – серая промзона попыталась отгородиться от более приятных на вид благ цивилизации овальным прудом, выкопанным невесть когда и зачем. Одна полудуга овала едва не упиралась в каменную нору метрополитена; другая, утонувшая в зелени кустов и корявых деревьев, исстари служила местом распития недорогих напитков и бесплатным туалетом. Туда и ковылял Егор, оставив на время мысль о тепле подземных хором. Ему и без того было жарко.
Жарко… и противно. Он никак не ожидал этого от себя. Пришлось спешить. Путь, на который здоровый мужчина потратил бы от силы пятнадцать минут, был пройден Егором за каких-нибудь полчаса. Еще вчера он вряд ли доковылял бы и за час…
Оставив слева забор, а справа рассвет, он углубился в заросли и скоро вышел к пруду. Здесь, скрежеща от омерзения осколками зубов, он принялся раздеваться. Дырявый полусгнивший плащ полетел в кучу мусора. Туда же отправились бабья кофта с безжалостно оборванной последней пуговицей и вонючие штаны. Сбросив несусветные боты – их тоже надо было заменить, но пока не попалось ничего подходящего, – голый Егор сел на криогенный парапет и, собравшись с духом, бочком сполз в черную обжигающую воду.
Скрутило. Стеснило дыхание. Он решил, что сию секунду умрет, но не умер, а вынырнул и забарахтался у самого берега, баламутя прибитый к парапету мусор. Вода пахла мазутом и гниющей ряской, то есть не пахла ничем особенным, и Егор принялся яростно скрести тело черными ногтями, смывая присохшую, впитавшуюся в кожу скверну. Никто не мог ему помешать в этот час и в этом месте. Он выбрался на берег не раньше, чем начал стучать зубами, и воздух показался ему жарким, как в бане. Чудеса: он сам осознал это сравнение. Он вспомнил, что такое баня!
Голый человек дико выплясывал на берегу городского пруда и смеялся. С многолетней отвычки смех его больше походил на надрывный кашель, но то был смех чистой радости. Егор смеялся для себя, а не для других, и вряд ли кто мог его услышать. Сегодня он родился во второй раз, осознал это и вовсе не собирался плакать, как при первом рождении. К чему повторять пройденное? Чтобы показать, что ничему не научился за прожитые годы?
А кроме того, ему вовсе не хотелось впадать в уныние. Хотелось начать действовать, и как можно скорее. Еще не успев просунуть ноги в новообретенные штаны, Егор определил для себя круг первоочередных задач и выделил среди них те, к решению которых надо было приступить уже сегодня. Точнее – прямо сейчас.
Тут же, без всякого перерыва, он вспомнил свое имя. Егор. Вообще-то Георгий… э-э… Степанович. Гоша. Жора. Если угодно, даже Жорж, хотя никто никогда его так не называл, даже в школе не дразнили Гогочкой и Жоржиком… Какой он Жоржик! Гиббоном – да, дразнили. Гамадрилом тоже…
Имя Жора ассоциативно напомнило о еде, рот моментально наполнился слюной. Егор сглотнул. Потом, потом… Есть дела более важные…
Экспресс-поиск близ входа в метро и по окружности пруда принес еще шесть бутылок. На улице Плеханова Егор выудил из урны седьмую. Наличного капитала, считая и ту стеклотару, что была прикопана в куче листьев, уже хватало на то, чтобы перекантоваться полдня, но средств требовалось куда больше. Не беда: до открытия приемного пункта оставалась еще бездна времени – драгоценного «ни свет ни заря», когда конкуренция слаба и есть смысл расширить поиски…
Давно уже взошло и пригрело солнце, когда Иван Неподоба, мрачный и трезвый приемщик стеклопосуды, открыл свой пункт на Мастеровой. С утра несли вяло и по преимуществу старухи, дрожавшие над каждой копейкой и неизменно уносившие с собой отвергнутые бутылки. Скаредная природа старух оставляла мало возможностей для обмана. Вот-вот должны были начать подтягиваться дребезжащей рысцой испитые и нетерпеливые источники настоящего дохода, они же носители широкой русской души, – те, кто вчера хорошо принял и не припрятал ничего на опохмел. Местные бомжи, известные Ивану наперечет, появлялись со стеклянным уловом без всякой системы, но чаще ближе к пяти, когда пункт закрывался. Чтобы утром – редко.
Вот почему Иван был удивлен и даже слегка озадачен при виде знакомого бомжика-доходяги, которому, по мнению Ивана, осталось ползать по свету недели полторы, да и того много.
Во-первых, бомжик притащил разом двадцать две бутылки и отнюдь не выглядел помирающим от натуги. Во-вторых, он был одет непривычно и, пожалуй, излишне легко. Куда-то делись его несусветные обноски, распространявшие столь редкостное благоухание, что даже уличные собаки избегали брехать на эту помесь клозета со скотомогильником. Если бы не замызганная вязаная шапочка да не свисающие из-под нее на манер сосулек сальные патлы, пожалуй, Иван и не узнал бы бомжа. Надо же – пиджак!..
Пивную тару Иван принял без разговоров. Две винные посудины – отверг:
– Не возьму.
Против всех ожиданий, бомж не оставил бутылки на поживу Ивану и не ахнул их об асфальт, а деловито прибрал в кошелку.
– Твое дело. На Перовской сдам, тут рядом.
Иван только пожал плечами. Он собрался было матюкнуться на бомжа, чтобы тот улетучивался поживее, как вдруг бомж вновь привел в движение руины речевого аппарата и сказал довольно сипло, но настолько внятно, что ошибиться было невозможно:
– Слышь… Где тут можно купить зубную щетку… подешевле?
Рот Ивана несколько раз открылся и закрылся сам собой, не произведя ни звука. Рука зачем-то ощупала набитый бутылками ящик. Быть может, мироздание еще не рушилось, но уже явно начало шататься. Оставалась гипотеза о слуховых галлюцинациях.
А заодно о зрительных и обонятельных.
Наклонившись вперед, Иван втянул ноздрями воздух, заранее изготовившись немедленно гасить рвотный позыв. Ничем особенным от бомжа не пахло. Разве что затхлостью и почему-то прудовой тиной…
Иван что-то пробормотал в ответ. Затем вдохнул еще раз и в большом изумлении ощупал себя от шеи до выпуклого животика. Вытаращил глаза. Уронил челюсть и забыл подобрать, поглощенный чем-то важным и крайне необычным.
Внутри его что-то происходило.
Выспаться сегодня не удалось. Бетонная плита над протянутым к знакомой хрущевке отводом от теплотрассы, уже несколько месяцев сдвинутая в сторону и открывавшая лаз в блаженное тепло, оказалась уложенной на место и даже приваренной за арматурные ушки. Добились-таки своего нижние жильцы… Сколько раз гнали из-под окон, орали визгливо, травили доберманом, обливали водой, вызывали ментов, и все это были мелкие житейские неурядицы. Конечно, рано или поздно должна была случиться неурядица покрупнее…
Он не огорчился – он принял к сведению. Запасные варианты были хуже, что не замедлило проявиться на практике. «Встань и иди» – так было среди ночи сказано ему, разнежившемуся в теплом подъезде на подстилке из позаимствованных половичков. Бородач-полуночник с воспаленными от компьютера глазами вышел на площадку покурить и пинком объявил побудку. Бить не стал – побрезговал, зато не успокоился, покуда не выставил вон. Ни в коей мере не будучи Христом, Егор Суковатов не мог ответить ему: «Иди и ты», да он и не знал легенду об Агасфере.
Страдало тело, но не душа. Душа у Егора давно очерствела, иссохла и отвалилась за ненадобностью, души у него не было, а чего нет, то не способно беспокоить болью. Вот мысли – те да, шевелились. Согреться бы где-нибудь. Дождаться утра.
Дальше утра Егор не заглядывал – с рассветом ужас мироздания слабел и прятался. В девять, а то и раньше откроется приемный пункт на Мастеровой. Пивная бутылка – восемьдесят копеек. На Перовской за темную бутылку дают целый рупь, зато светлые не берут совсем. И приемщик там гад: щупает горлышки пальцами и чуть что – бракует. Зато прием цветмета там же, неподалеку. Десять копеек за жестяную банку, сплющенную ногой в блин. Основная добыча, конечно, бутылки, а банки – приварок.
Участок, где Егор чувствовал себя относительно вольготно, был невелик. Тащиться греться в переходе у метро – и далеко, и чужие владения. Могут накостылять. Не тот возраст, чтобы самому бить и гнать конкурентов. Лучше уж не суйся, человеческий огрызок…
Если бы Егору Суковатову сказали, что ему еще только сорок восемь, он лишь бессмысленно поморгал бы в ответ. Он не знал, много это или мало – сорок восемь. Он забыл это как ненужное. Когда не идешь, а шаркаешь, когда тупая ноющая боль прописалась в нутре навсегда и к ней в гости все чаще заходит боль острая, нестерпимая, от которой кричал бы криком, если бы не разучился кричать, – вот это старость и есть. И даже эти сведения Егор помнил смутно, начиная уже забывать. Жив – и ладно. А пока ночь и под разбитыми ботами хрустит ледок, иди ищи тепло. Шаркай ногами.
Зачем? А зачем растет дерево? Для чего жужжит муха? С какой возвышенной целью колония бактерий пожирает агар-агар? Жизнь требует: живи, вот и все. Ползи к теплу.
Вот и ползешь.
Запертый подъезд. Следующий – тоже заперт. И третий, и четвертый… Егор передвигался от подъезда к подъезду, от дома к дому. Проверял и подвалы. Найдя дверную ручку – тянул. Он твердо знал, что рано или поздно найдет дверь со сломанным или просто незапертым кодовым замком, а домофонов и уж тем более консьержек на Мастеровой улице отродясь не водилось. В районе пролетариев всегда полно малолетней шпаны; не может быть, чтобы хоть один замок не был выворочен… Это было даже не мыслью – смутным ощущением. Инстинкт приказывал: ищи. И Егор искал.
Некому рассказать, сколько прошло времени, прежде чем он, временами останавливаясь, чтобы переждать резь в кишках, пререместился от одного конца короткой улицы до другого по правой стороне, а затем вернулся по левой, нигде не найдя отпертой двери. Инстинкт соврал. Вероятно, во всех близлежащих подъездах недавно поставили новые замки, до которых еще не добрались местные гопники, но этот вывод был непосильно сложен для Егора. Полуатрофированный мозг отметил одно: заперто. Холод донимал уже совершенно садистски. Проклятая ночь и не думала кончаться. Мертво, негреюще светили озябшие фонари на торчащих глаголях. Примороженные к небу звезды в ужасе глядели на стекленеющий внизу мир. Ни кошек, ни собак – все попрятались. Лишь слева от Егора за бетонным забором грохотал и лязгал железнодорожный узел, там катились с горки вагоны да временами кричал что-то по громкой связи сердитый женский голос. Звали тетку Клавкой, и была она толстая и рыжая, с жирно накрашенными губами. Егор никогда ее не видел, но иной она просто не могла быть.
Главное, тепла там не водилось и водиться не могло. Справа светились огни автозаправки. Тепла там было в избытке, но кто же пустит ночевать бомжа? Если где-то и сохранились толстовцы, то на заправках они не работают, это точно…
Все же Егор свернул направо. Быть может, потому, что ближайшая станция метро находилась в той же стороне, а скорее всего потому, что так велел инстинкт. До метро Егор вряд ли добрел бы.
И инстинкт не подвел. Инстинкт вывел на захламленный пустырь, где под ноги немедленно подвернулась старая автопокрышка. Егор едва сохранил равновесие и тут же споткнулся о еще одну. Ба, да тут была настоящая свалка разнокалиберных покрышек и рваных, негодных камер! Топливо! Жизнь!
Мыслей не было уже совершенно – тело работало, как дурно смазанный, разладившийся, но все-таки еще не до конца сломанный автомат. Прежде всего надо было найти относительно сухую растопку, что Егор и сделал, доковыляв до мусорного бака. Подобранная вчера на асфальте дрянная зажигалка, наполовину еще полная, никак не желала давать язычок огня. Подышал, согрел в ладонях, ссадил о колесико кожу на заскорузлом пальце – зажглась! Нехотя занялся клок оберточной бумаги, от него дала огонь и вонь камера тонкой резины – от «Оки», наверное. Еще несколько минут томительного ожидания – и языки пламени побежали по покрышке.
Егор блаженствовал. Усевшись на другую покрышку, он грелся, ничуть не замечая смрадной копоти, и выражал удовольствие стонами и ворчанием. Жизнь начинала удаваться. Если бы подлый враг, сидящий в животе, не резал кишки изнутри, было бы совсем замечательно.
Никто не гнал Егора, да и кто мог бы согнать? Милицейский патруль? По своей инициативе? Ха-ха. Станет он пачкаться о бомжа, с которого нечего взять. Притом бомж никому не мешает: жжет резину на свалке, где ему, собственно, и место, а вокруг пустыря никаких жилых домов, одни унылые заборы, которым все равно, коптят их или нет. Сиди, млей в тепле, моргай на огонь.
Как все счастливцы, Егор не наблюдал часов. Когда небо на востоке начало понемногу бледнеть – от холода, наверное, – покрышка уже догорала, рдея багряным мотком обнажившегося корда. Пожалуй, можно было посидеть в неподвижности еще немного, прежде чем с неизбежностью подняться и доволочь до костра новый резиновый бублик…
Тут-то все и произошло. Совершенно неожиданно и без видимой причины.
Неожиданности Егор инстинктивно делил на два вида: идущие на пользу и идущие во вред. Вторых всегда было больше, но случались и первые: раньше конкурентов обнаружить батарею пустых бутылок возле парковой скамеечки, найти на свалке почти целый пиджак, скоротать в тепле морозную ночь. Если кишки несколько часов подряд не сводит судорогой – это тоже приятная неожиданность. А неожиданности, так сказать, нейтральные, ни в плюс и ни в минус, лучше всего вообще не замечать, не стоят они того.
В первую минуту неожиданность показалась неприятной, даже опасной, во вторую – нейтральной. Что-то внезапно хлопнуло над головой, как хлопает разбившаяся лампочка, резко, но несильно. Тем не менее Егор отреагировал – склонился набок и, искосырившись, глянул вверх.
Бледно-лиловое кудрявое облачко, чуть заметно светящееся внутренним светом, нависало над головой, вспухая и разрастаясь, как обыкновенный клуб дыма. Вроде безопасно… То ли петарда хлопнула, то ли это фейерверк такой… Егор с усилием покрутился вправо-влево, обозрел панораму. Никого не наблюдалось ни на пустыре, ни возле. Ни души. А значит, явление, по-видимому, относилось к безопасным…
Он остался на месте. Очень скоро лиловатое облачко, распухая и быстро теряя яркость, достигло его носа. Ничем особенным оно не пахло, во всяком случае с такой силой, чтобы перебить вонь горелой резины и собственный запах Егора. У него лишь защекотало в носу, он чихнул и надолго скорчился от нутряной боли.
Боль грызла зло, как всегда, и долго не хотела отпускать. Разгорался рассвет, догорал костер. Отмаявшись, Егор пробурчал под нос что-то невразумительное, разогнулся, насколько мог, хотел было привстать, да так и остался сидячим истуканом: рот полуоткрыт, голова набок, в гноящихся глазах – испуг и недоумение. Недоверчиво прислушался к новым ощущениям.
Внутри его что-то происходило.
Впоследствии было много споров о количестве «точек проникновения», «проколов метрики», «координат впрыска» и как там это еще называлось. Обилие выдуманных терминов все же не шло в сравнение с числом самих точек: от тысяч до десятков тысяч, по мнению большинства исследователей. Распределились они (не исследователи, а «проколы») по земной поверхности вполне хаотически, и надо думать, что подавляющая их часть пропала без толку над Мировым океаном, однако и на сушу хватило с избытком. Достоверно известно, что на территории Москвы возникла всего одна «точка проникновения», в Питере их не оказалось вовсе, тогда как жители населенного пункта Пошехонье-Володарск обрели аж две. Само собой, жители брегов Невы острили о пошехонцах и особенно о москвичах, что-де «им нужнее», а в общем пытались прикрыть остротами обыкновенную зависть.
И зря. Никакой почвы для зависти не имелось. Всем и каждому, начиная от нобелевского лауреата и кончая слабоумным дауном из Восточной Африки, почем зря позорящим славное племя хуту, досталось сколько нужно, а лишнее не пошло впрок, выдыхаясь вместе с углекислотой, вычихиваясь и распространяясь традиционным для инфекций воздушно-капельным путем. С той, однако, разницей, что, в отличие от бацилл, частицы таинственного тумана вовсе не собирались гибнуть вне организма и охотно разносились ветром, вовсе не теряя своих свойств. Прошли считаные дни, а для самых невезучих недели – и всем досталось поровну.
Даром.
Никто не ушел обиженным, да и уйти, по правде говоря, было некуда, разве что заживо похоронить себя в подземном убежище с очищенным через молекулярный фильтр воздухом. Впрочем, противников принципа «дают – бери» оказалось немного, а тех, кто располагал при этом подземным бункером, и того меньше. Разумеется, кое-кто из надышавшихся полагал себя обделенным уже вследствие того, что получил ровно столько же, сколько и другие, однако не будем говорить о рвачах, не стоят они того.
По Электродной улице, прямой и серой, как сварочный электрод, Егор двигался в сторону метро. В рваной кошелке, служившей прежде временным хранилищем найденной стеклопосуды, помещались извлеченные из какого-то по счету мусорного бака ветхие брюки, потерявшая первоначальный цвет футболка и почти приличный пиджак, разве что не в цвет брюк и с прорехой под мышкой. Пяток обнаруженных попутно бутылок Егор прикопал пока в куче прелых листьев – подождут. У него было дело, не терпящее отлагательств.
Каменный срам статуй принято прикрывать фиговым листом – серая промзона попыталась отгородиться от более приятных на вид благ цивилизации овальным прудом, выкопанным невесть когда и зачем. Одна полудуга овала едва не упиралась в каменную нору метрополитена; другая, утонувшая в зелени кустов и корявых деревьев, исстари служила местом распития недорогих напитков и бесплатным туалетом. Туда и ковылял Егор, оставив на время мысль о тепле подземных хором. Ему и без того было жарко.
Жарко… и противно. Он никак не ожидал этого от себя. Пришлось спешить. Путь, на который здоровый мужчина потратил бы от силы пятнадцать минут, был пройден Егором за каких-нибудь полчаса. Еще вчера он вряд ли доковылял бы и за час…
Оставив слева забор, а справа рассвет, он углубился в заросли и скоро вышел к пруду. Здесь, скрежеща от омерзения осколками зубов, он принялся раздеваться. Дырявый полусгнивший плащ полетел в кучу мусора. Туда же отправились бабья кофта с безжалостно оборванной последней пуговицей и вонючие штаны. Сбросив несусветные боты – их тоже надо было заменить, но пока не попалось ничего подходящего, – голый Егор сел на криогенный парапет и, собравшись с духом, бочком сполз в черную обжигающую воду.
Скрутило. Стеснило дыхание. Он решил, что сию секунду умрет, но не умер, а вынырнул и забарахтался у самого берега, баламутя прибитый к парапету мусор. Вода пахла мазутом и гниющей ряской, то есть не пахла ничем особенным, и Егор принялся яростно скрести тело черными ногтями, смывая присохшую, впитавшуюся в кожу скверну. Никто не мог ему помешать в этот час и в этом месте. Он выбрался на берег не раньше, чем начал стучать зубами, и воздух показался ему жарким, как в бане. Чудеса: он сам осознал это сравнение. Он вспомнил, что такое баня!
Голый человек дико выплясывал на берегу городского пруда и смеялся. С многолетней отвычки смех его больше походил на надрывный кашель, но то был смех чистой радости. Егор смеялся для себя, а не для других, и вряд ли кто мог его услышать. Сегодня он родился во второй раз, осознал это и вовсе не собирался плакать, как при первом рождении. К чему повторять пройденное? Чтобы показать, что ничему не научился за прожитые годы?
А кроме того, ему вовсе не хотелось впадать в уныние. Хотелось начать действовать, и как можно скорее. Еще не успев просунуть ноги в новообретенные штаны, Егор определил для себя круг первоочередных задач и выделил среди них те, к решению которых надо было приступить уже сегодня. Точнее – прямо сейчас.
Тут же, без всякого перерыва, он вспомнил свое имя. Егор. Вообще-то Георгий… э-э… Степанович. Гоша. Жора. Если угодно, даже Жорж, хотя никто никогда его так не называл, даже в школе не дразнили Гогочкой и Жоржиком… Какой он Жоржик! Гиббоном – да, дразнили. Гамадрилом тоже…
Имя Жора ассоциативно напомнило о еде, рот моментально наполнился слюной. Егор сглотнул. Потом, потом… Есть дела более важные…
Экспресс-поиск близ входа в метро и по окружности пруда принес еще шесть бутылок. На улице Плеханова Егор выудил из урны седьмую. Наличного капитала, считая и ту стеклотару, что была прикопана в куче листьев, уже хватало на то, чтобы перекантоваться полдня, но средств требовалось куда больше. Не беда: до открытия приемного пункта оставалась еще бездна времени – драгоценного «ни свет ни заря», когда конкуренция слаба и есть смысл расширить поиски…
Давно уже взошло и пригрело солнце, когда Иван Неподоба, мрачный и трезвый приемщик стеклопосуды, открыл свой пункт на Мастеровой. С утра несли вяло и по преимуществу старухи, дрожавшие над каждой копейкой и неизменно уносившие с собой отвергнутые бутылки. Скаредная природа старух оставляла мало возможностей для обмана. Вот-вот должны были начать подтягиваться дребезжащей рысцой испитые и нетерпеливые источники настоящего дохода, они же носители широкой русской души, – те, кто вчера хорошо принял и не припрятал ничего на опохмел. Местные бомжи, известные Ивану наперечет, появлялись со стеклянным уловом без всякой системы, но чаще ближе к пяти, когда пункт закрывался. Чтобы утром – редко.
Вот почему Иван был удивлен и даже слегка озадачен при виде знакомого бомжика-доходяги, которому, по мнению Ивана, осталось ползать по свету недели полторы, да и того много.
Во-первых, бомжик притащил разом двадцать две бутылки и отнюдь не выглядел помирающим от натуги. Во-вторых, он был одет непривычно и, пожалуй, излишне легко. Куда-то делись его несусветные обноски, распространявшие столь редкостное благоухание, что даже уличные собаки избегали брехать на эту помесь клозета со скотомогильником. Если бы не замызганная вязаная шапочка да не свисающие из-под нее на манер сосулек сальные патлы, пожалуй, Иван и не узнал бы бомжа. Надо же – пиджак!..
Пивную тару Иван принял без разговоров. Две винные посудины – отверг:
– Не возьму.
Против всех ожиданий, бомж не оставил бутылки на поживу Ивану и не ахнул их об асфальт, а деловито прибрал в кошелку.
– Твое дело. На Перовской сдам, тут рядом.
Иван только пожал плечами. Он собрался было матюкнуться на бомжа, чтобы тот улетучивался поживее, как вдруг бомж вновь привел в движение руины речевого аппарата и сказал довольно сипло, но настолько внятно, что ошибиться было невозможно:
– Слышь… Где тут можно купить зубную щетку… подешевле?
Рот Ивана несколько раз открылся и закрылся сам собой, не произведя ни звука. Рука зачем-то ощупала набитый бутылками ящик. Быть может, мироздание еще не рушилось, но уже явно начало шататься. Оставалась гипотеза о слуховых галлюцинациях.
А заодно о зрительных и обонятельных.
Наклонившись вперед, Иван втянул ноздрями воздух, заранее изготовившись немедленно гасить рвотный позыв. Ничем особенным от бомжа не пахло. Разве что затхлостью и почему-то прудовой тиной…
Иван что-то пробормотал в ответ. Затем вдохнул еще раз и в большом изумлении ощупал себя от шеи до выпуклого животика. Вытаращил глаза. Уронил челюсть и забыл подобрать, поглощенный чем-то важным и крайне необычным.
Внутри его что-то происходило.
Глава 2
Всякому известно: идиотов на свете куда больше, чем необходимо. Данный тезис настолько банален, что можно сказать и так: «Любой идиот знает: идиотов на свете…» – ну и так далее. Так вот: настоящий идиот этого не знает. Он вообще ничего не знает, поскольку необучаем. Его коэффициент умственного развития не выше 0,20. Если выше, то такой слабоумный классифицируется медициной как олигофрен, а то и дебил – аристократ среди интеллектуально дефективных, не нуждающийся в постоянном уходе.
– Кажется, мы скоро останемся без работы, – невесело констатировал доктор Говард, главный врач Кливлендского приюта для слабоумных.
И сам же понял, что не высказал ничего оригинального. Примерно то же самое могли сказать тысячи, если не десятки тысяч его коллег по всему миру.
– Если так пойдет дальше…
Доктор Говард не договорил. Что будет, если так пойдет дальше, было прекрасно известно всему персоналу. Урежут ассигнования. Придется сокращать штат. А если процесс не остановится, то… страшно подумать.
Психиатрические клиники, имеющие дело с иным контингентом, почти не пострадали. Иное дело приюты для слабоумных. Тихие дебилы, способные к несложной работе под наблюдением, казалось, издевались над персоналом. Почти все прекратили бессмысленно улыбаться. Один, занятый стрижкой газона, сделал это столь художественно, что все ахнули. Другой умудрился произнести сложносочиненное предложение – и ни разу не сбился, подлец! Третий попросил подыскать ему иное занятие, желательно что-нибудь связанное с механикой. Четвертый, поймав доктора за пуговицу, прямо спросил, доколе он будет тут торчать и за кого его принимают, если держат за забором. Заодно он потребовал квалифицированной экспертизы, заявив, что готов для начала пройти тест на ай-кью. Черт побери, где он слов-то таких нахватался?!
С пациентами других отделений тоже творилось неладное. Многие подобрали слюни. Один малый весом в триста фунтов перестал ползать на карачках и после двухдневных попыток взгромоздился на свои тумбы. Двое идиотов осваивали членораздельную речь. Никто их не учил – учились сами.
Было от чего прийти в замешательство!
В конце концов доктор Говард принял половинчатое решение.
– Подождем пока, – сказал он. – Понаблюдаем одну-две недели. Все может случиться. Но если тенденция сохранится, боюсь, половину пациентов придется выписывать…
Он дернул щекой, что делал всегда, находясь в состоянии раздражения, и не без яда заметил:
– У кого сейчас работы выше головы, так это у всяких реабилитационных служб…
Это было правдой. Более того, об этом уже сообщалось по телевидению. Поэтому к яду доктора Говарда примешалась и нотка зависти.
Им-то не придется искать новую работу! А попробуй найди ее, когда тебе под пятьдесят…
Хотя – если подумать – не все так плохо. Вчера доктор сам втихомолку подверг себя тесту на IQ. Получился неожиданный результат: 144 вместо обычных 120–125. Просто удивительно. Если телевизионщики не врут…
Если они не врут и действительно всем досталось поровну, надо только не терять времени даром. Очень скоро желающих сменить профессию будет пруд пруди.
Телевизионщики врали не больше, чем обычно.
Даже меньше. Сенсация сенсации рознь: одну приходится натужно тянуть за уши – другая сама скачет на прыжок впереди охотников, только поспевай за ней. Гони в эфир свежие факты, а домыслы оставь редакционным аналитикам и ученым экспертам.
Домыслы, именуемые «гипотезами» и «предположениями», соперничали числом и скороспелостью с опятами на осенних пнях. Кое-кто с мрачным удовольствием предрекал конец света; кое-кто, наоборот, начало Золотого века.
Частицы странного тумана, взятые в десятках «точек прокола» и подвергнутые исследованию, оказались идентичными. Трудно было установить, кто первый ввел в обиход термин БНР – биологические нанороботы, или бионары. БНР не желали вступать в контакт ни с культурами бактерий, ни с колониями плесени, ни даже с тканями высших позвоночных, включая человекообразных обезьян. Их привлекали только ткани человека. Внедрившись в клетку, бионар растворялся в ней.
Два? Десять? Миллион? Хватало и одного наноробота. Вскоре клетка превращалась в фабрику для поточного производства БНР – совсем как при вирусной инфекции, но с двумя отличиями. Во-первых, организм и не пытался защититься от вторжения. Во-вторых, после заражения (или инициации?) всех клеток организма (или живого образца ткани) клетки немедленно «одумывались» и продолжали функционировать как ни в чем не бывало.
Даже лучше. Повсеместно отмечались улучшение состояния больных самыми разнообразными, в том числе неизлечимыми, хворобами, ускоренное заживление ран и сращивание переломов. Но не это было главное.
Главным было вот что: интеллект зараженных людей рос, как на дрожжах. Сколь бы ни был несовершенен тест на intelligence quotient, он позволил выявить следующее: IQ стремительно, чуть ли не взрывообразно рос в первые часы после заражения бионарами, затем увеличивался медленнее и спустя несколько суток стабилизировался на уровне двадцатью пятью – тридцатью единицами выше.
Человечеству помогли извне, это стало ясно в первые же дни. Вот только помогли – или «помогли»? «Поживем – увидим», – разводили руками приглашенные на телеэфир ученые мужи, с преувеличенным энтузиазмом кивая на программу «Геном человека», получившую второй старт. Целую неделю большой популярностью среди обывателей пользовалась гипотеза о троянском коне. Назовите-ка самую большую проблему, стоящую перед человечеством. Загрязнение среды? Опасность ядерного конфликта? Терроризм? Истощение природных ресурсов?.. Глупости. Если вы решили посмешить публику – идите в конферансье. Самая большая проблема человечества – это люди. Те самые люди, для блага которых загрязняется среда обитания, истощаются ресурсы планеты, совершенствуется оружие и внедряются новые идеологии. Все для людей. Остальное вторично.
Для ускоренной гибели человечества, вещали кассандры, не хватало только всеобщего поумнения. Интеллект еще не мудрость. Интеллект – это прежде всего новые потребности, и вот для их-то удовлетворения будут еще быстрее истощаться ресурсы, загрязняться среда обитания и прочее, и прочее…
С предсказуемым результатом.
Нормальный налогоплательщик относится к науке примерно как к тигру в непрочной клетке – и страшно, и хочется перепороть служителей зверинца, дабы приглядывали за зверем добросовестно, и вместе с тем любопытно поглазеть. На обывателя, даже поумневшего, гипотеза о троянском коне действовала чрезвычайно.
Пессимисты среди оптимистов успокаивали: откуда, собственно, следует, что действие бионаров будет продолжаться вечно? С чего бы это неведомым инопланетянам, обитателям параллельных пространств или каким-нибудь еще отцам-благодетелям делать человечеству столь значительные подарки? Постоянный патронаж, забота о гармоничном развитии юной хулиганистой цивилизации? Ой, не верится… Относительно безопасный для объекта эксперимент, ферштейн? Вспыхнет фейерверк – и нет его. Если завтра, послезавтра или спустя год бионары перестанут действовать, все вернется на круги своя без заметных последствий. Троянская лошадь – чушь всмятку. Не видно причины. Истребить людей, освободив планету для своих нужд, можно гораздо проще. Сохранив, кстати, ее ресурсы.
Оптимисты среди оптимистов кричали иное. Неважно, что человечество получило подарок, о котором не просило. Дают – бери. Оскорбиться подачкой может только тот, чей убогий интеллект не сдвинуть с места никакими бионарами. Есть такие? Нет? Тем лучше. Приятно иметь дело с умными людьми. Да вы только представьте себе, какие перед человечеством открываются перспективы! Управляемый термояд – это первое и сиюминутное. Единая теория поля! Победа над болезнями! Настоящий, а не опереточный прорыв в космос! Полет к альфе Центавра уже в этом столетии! Овладение антигравитацией! Постижение глубинных тайн мироздания! Расцвет наук и искусств! Заживление социальных язв, так как сказано: все лучшие человеческие качества суть функция развитого ума. Мир на Земле, поскольку умные люди всегда договорятся между собой…
– Кажется, мы скоро останемся без работы, – невесело констатировал доктор Говард, главный врач Кливлендского приюта для слабоумных.
И сам же понял, что не высказал ничего оригинального. Примерно то же самое могли сказать тысячи, если не десятки тысяч его коллег по всему миру.
– Если так пойдет дальше…
Доктор Говард не договорил. Что будет, если так пойдет дальше, было прекрасно известно всему персоналу. Урежут ассигнования. Придется сокращать штат. А если процесс не остановится, то… страшно подумать.
Психиатрические клиники, имеющие дело с иным контингентом, почти не пострадали. Иное дело приюты для слабоумных. Тихие дебилы, способные к несложной работе под наблюдением, казалось, издевались над персоналом. Почти все прекратили бессмысленно улыбаться. Один, занятый стрижкой газона, сделал это столь художественно, что все ахнули. Другой умудрился произнести сложносочиненное предложение – и ни разу не сбился, подлец! Третий попросил подыскать ему иное занятие, желательно что-нибудь связанное с механикой. Четвертый, поймав доктора за пуговицу, прямо спросил, доколе он будет тут торчать и за кого его принимают, если держат за забором. Заодно он потребовал квалифицированной экспертизы, заявив, что готов для начала пройти тест на ай-кью. Черт побери, где он слов-то таких нахватался?!
С пациентами других отделений тоже творилось неладное. Многие подобрали слюни. Один малый весом в триста фунтов перестал ползать на карачках и после двухдневных попыток взгромоздился на свои тумбы. Двое идиотов осваивали членораздельную речь. Никто их не учил – учились сами.
Было от чего прийти в замешательство!
В конце концов доктор Говард принял половинчатое решение.
– Подождем пока, – сказал он. – Понаблюдаем одну-две недели. Все может случиться. Но если тенденция сохранится, боюсь, половину пациентов придется выписывать…
Он дернул щекой, что делал всегда, находясь в состоянии раздражения, и не без яда заметил:
– У кого сейчас работы выше головы, так это у всяких реабилитационных служб…
Это было правдой. Более того, об этом уже сообщалось по телевидению. Поэтому к яду доктора Говарда примешалась и нотка зависти.
Им-то не придется искать новую работу! А попробуй найди ее, когда тебе под пятьдесят…
Хотя – если подумать – не все так плохо. Вчера доктор сам втихомолку подверг себя тесту на IQ. Получился неожиданный результат: 144 вместо обычных 120–125. Просто удивительно. Если телевизионщики не врут…
Если они не врут и действительно всем досталось поровну, надо только не терять времени даром. Очень скоро желающих сменить профессию будет пруд пруди.
Телевизионщики врали не больше, чем обычно.
Даже меньше. Сенсация сенсации рознь: одну приходится натужно тянуть за уши – другая сама скачет на прыжок впереди охотников, только поспевай за ней. Гони в эфир свежие факты, а домыслы оставь редакционным аналитикам и ученым экспертам.
Домыслы, именуемые «гипотезами» и «предположениями», соперничали числом и скороспелостью с опятами на осенних пнях. Кое-кто с мрачным удовольствием предрекал конец света; кое-кто, наоборот, начало Золотого века.
Частицы странного тумана, взятые в десятках «точек прокола» и подвергнутые исследованию, оказались идентичными. Трудно было установить, кто первый ввел в обиход термин БНР – биологические нанороботы, или бионары. БНР не желали вступать в контакт ни с культурами бактерий, ни с колониями плесени, ни даже с тканями высших позвоночных, включая человекообразных обезьян. Их привлекали только ткани человека. Внедрившись в клетку, бионар растворялся в ней.
Два? Десять? Миллион? Хватало и одного наноробота. Вскоре клетка превращалась в фабрику для поточного производства БНР – совсем как при вирусной инфекции, но с двумя отличиями. Во-первых, организм и не пытался защититься от вторжения. Во-вторых, после заражения (или инициации?) всех клеток организма (или живого образца ткани) клетки немедленно «одумывались» и продолжали функционировать как ни в чем не бывало.
Даже лучше. Повсеместно отмечались улучшение состояния больных самыми разнообразными, в том числе неизлечимыми, хворобами, ускоренное заживление ран и сращивание переломов. Но не это было главное.
Главным было вот что: интеллект зараженных людей рос, как на дрожжах. Сколь бы ни был несовершенен тест на intelligence quotient, он позволил выявить следующее: IQ стремительно, чуть ли не взрывообразно рос в первые часы после заражения бионарами, затем увеличивался медленнее и спустя несколько суток стабилизировался на уровне двадцатью пятью – тридцатью единицами выше.
Человечеству помогли извне, это стало ясно в первые же дни. Вот только помогли – или «помогли»? «Поживем – увидим», – разводили руками приглашенные на телеэфир ученые мужи, с преувеличенным энтузиазмом кивая на программу «Геном человека», получившую второй старт. Целую неделю большой популярностью среди обывателей пользовалась гипотеза о троянском коне. Назовите-ка самую большую проблему, стоящую перед человечеством. Загрязнение среды? Опасность ядерного конфликта? Терроризм? Истощение природных ресурсов?.. Глупости. Если вы решили посмешить публику – идите в конферансье. Самая большая проблема человечества – это люди. Те самые люди, для блага которых загрязняется среда обитания, истощаются ресурсы планеты, совершенствуется оружие и внедряются новые идеологии. Все для людей. Остальное вторично.
Для ускоренной гибели человечества, вещали кассандры, не хватало только всеобщего поумнения. Интеллект еще не мудрость. Интеллект – это прежде всего новые потребности, и вот для их-то удовлетворения будут еще быстрее истощаться ресурсы, загрязняться среда обитания и прочее, и прочее…
С предсказуемым результатом.
Нормальный налогоплательщик относится к науке примерно как к тигру в непрочной клетке – и страшно, и хочется перепороть служителей зверинца, дабы приглядывали за зверем добросовестно, и вместе с тем любопытно поглазеть. На обывателя, даже поумневшего, гипотеза о троянском коне действовала чрезвычайно.
Пессимисты среди оптимистов успокаивали: откуда, собственно, следует, что действие бионаров будет продолжаться вечно? С чего бы это неведомым инопланетянам, обитателям параллельных пространств или каким-нибудь еще отцам-благодетелям делать человечеству столь значительные подарки? Постоянный патронаж, забота о гармоничном развитии юной хулиганистой цивилизации? Ой, не верится… Относительно безопасный для объекта эксперимент, ферштейн? Вспыхнет фейерверк – и нет его. Если завтра, послезавтра или спустя год бионары перестанут действовать, все вернется на круги своя без заметных последствий. Троянская лошадь – чушь всмятку. Не видно причины. Истребить людей, освободив планету для своих нужд, можно гораздо проще. Сохранив, кстати, ее ресурсы.
Оптимисты среди оптимистов кричали иное. Неважно, что человечество получило подарок, о котором не просило. Дают – бери. Оскорбиться подачкой может только тот, чей убогий интеллект не сдвинуть с места никакими бионарами. Есть такие? Нет? Тем лучше. Приятно иметь дело с умными людьми. Да вы только представьте себе, какие перед человечеством открываются перспективы! Управляемый термояд – это первое и сиюминутное. Единая теория поля! Победа над болезнями! Настоящий, а не опереточный прорыв в космос! Полет к альфе Центавра уже в этом столетии! Овладение антигравитацией! Постижение глубинных тайн мироздания! Расцвет наук и искусств! Заживление социальных язв, так как сказано: все лучшие человеческие качества суть функция развитого ума. Мир на Земле, поскольку умные люди всегда договорятся между собой…