Изредка по территории прохаживалась директриса нашего питомника, пожилая костлявая дама с вечно брезгливым выражением на высохшем желтом лице. Тогда наши воспитатели впадали в лихорадочную активность и стеки чаще соприкасались с нашей кожей. Временами то один, то другой воспитатель подбегал к директрисе, повинуясь едва заметному кивку, и стоял навытяжку, смиренно потупив глаза, пока она с властным презрением указывала ему на такое-то и сякое-то упущение. Упущений не быть не могло: ну что, в самом деле, мужики могут знать о чистоте и порядке? Так, самые азы, и то не очень твердо.
Мы боялись желтолицую. Мы прятались от нее где только можно, а если не успевали укрыться, страдали ужасно, даже если ретивый воспитатель обегал нас стороной. Один раз я поймал ее взгляд, когда на глаза ей попалась серая травяная лягушка, выгнанная нами из канавы на асфальтовую дорожку. Точно с таким же гадливым выражением она смотрела на нас, и мы не знали тогда, что ей помешало приказать воспитателю сделать с нами то же, что и с лягушкой: убить и убрать. И напуганный воспитатель хлестнул лягушку хлыстом со всей силы и почти перешиб надвое. А потом взял за лапку и отнес в мусорный бак.
Разумеется, она (то есть директриса, а не лягушка) отвечала за нас и волей-неволей была обязана беречь. Наверное, с нее спросили бы в случае какого-нибудь упущения – как с заведующей фермой за падеж или недостаточный привес молодняка. Нас кормили – невкусно, но сытно. Когда кто-нибудь из нас заболевал, его без канители отправляли в изолятор, где фельдшер ставил ему горчичники, заставлял пить таблетки и невкусную микстуру, а иногда делал уколы. Уколов и горчичников мы побаивались, но не слишком: фельдшер был пожилой, добрый и толстый, с большими грустными усами. Как и мы, он жил при питомнике и никогда никуда не уезжал.
Помимо директрисы, женщин в питомнике не было. Мы знали, что где-то во внешнем мире они все-таки есть, но не имели представления, каковы они и отличаются ли хоть сколько-нибудь от нашей желтолицей владычицы. Нам казалось, что не очень, но мы все-таки стремились попасть наружу – из чистого любопытства, предполагая не без оснований, что, кроме женщин, в большом мире есть и многое другое, не всегда враждебное.
Забор был сплошной, бетонный и очень высокий, взобраться на него не удавалось никому. Ни одно пригодное для лазания дерево не росло настолько близко к забору, чтобы был соблазн проползти по ветке и оказаться на ТОЙ стороне, хотя бы на пятиметровой высоте над землей. Но заглянуть на ТУ сторону нам все же удавалось: во-первых, с тех же деревьев, а во-вторых, когда ненадолго распахивались главные ворота, чтобы пропустить грузовик или автобус. В первом случае мы видели лес за забором, во втором – пыльную дорогу с кюветами по обочинам.
Ах, какие враки о Большом мире рассказывали в спальне после отбоя воспитанники, обладавшие даром воображения! Какие небылицы выдумывали вдохновенные лгуны – дух захватывало! На самом деле мы питались крохами информации, добытой у взрослых, и уже учились ловить редкие моменты благодушия воспитателей, с тем чтобы вовремя и непременно обиняком задать тот или иной мучительный вопрос с надеждой получить ответ. Мы постигали первые уроки наивной хитрости. Помню, как я специально простудился под ледяным дождем, чтобы попасть в изолятор к доброму фельдшеру с грустными усами и мучить его расспросами, но переусердствовал, схватил двустороннюю пневмонию и едва выжил.
Ни одной девчонки мы не видели, но точно знали, что где-то есть такие существа, и представляли их себе уменьшенными копиями директрисы – маленькими, костлявыми, желтолицыми и злыми созданиями. Годам к шести или семи я точно знал, что у всех девчонок есть мамы и этим они отличаются от нас. Из мам каким-то образом рождались девочки. Кто родил (что бы это ни значило) нас и как мы возникли, если никто не рожал, – оставалось мучительной загадкой, великим простором для домыслов.
Один из воспитателей, правда, брякнул, будто все появляются на свет одинаково. Значило ли это, что мы тоже родились? А если так, то у каждого из нас тоже когда-то была мама.
Я не забыл ту добрую тетю, несмотря на то что она обошлась со мной грубо и пыталась утащить в вязкую лиловую мглу. Быть может, она и была моей мамой?
Потом я догадался: наверное, у других воспитанников тоже когда-то были мамы, только они умерли. Мы уже знали, что такое смерть: один малыш из младшей группы был укушен большой полосатой осой по имени Шершень, зашелся в визге, а потом раздулся, начал хрипеть, и его навсегда забрали в изолятор. Добрый фельдшер не смог его вылечить, и его усы висели печальнее обычного, потому что у него не было нужного лекарства. Наверное, так и мамы: у кого из них рождается мальчик, те умирают, а у кого девочка – живут. Значит, моя мама умерла.
Догадка как догадка – ошибочная, но по-своему логичная.
С четырех лет нас заняли общественно полезным трудом. Мы подметали дорожки и приводили в порядок лес внутри забора, то есть собирали опавшую листву, веточки и шишки в большие кучи в специальных местах, после чего кто-нибудь из взрослых устраивал из куч костры, территория питомника окутывалась едким дымом, и с нее на день-другой исчезали комары. К сожалению, дымные костры чаще горели осенью в листопад, а к тому времени комары сами собой пропадали без всякого дыма.
Работать плохо было невыгодно, а увильнуть от работы, спрятавшись в кустах, было невозможно: лентяев наказывали взрослые, а на отлынивающих доносили мы сами – из чувства обиды и справедливости, я полагаю. Однако по-прежнему часто лоза гуляла по нашим спинам без видимой причины.
Причина хронической озлобленности наших воспитателей открылась мне в позднем отрочестве, когда я уже в совершенстве освоил пользование сексатором. Наши воспитатели были кастраты или в лучшем случае искусственные импотенты – все до одного. Тогда же я содрогнулся, сообразив, к чему могла бы привести иная ситуация, и мысленно возблагодарил женскую мудрость, подсказавшую какой-то важной персоне мысль раз и навсегда избавить нас от посягательств. Нет, уж лучше стеки и хлысты...
Дважды в день мы становились на молитву перед часовней Первоматери. Один из воспитателей, исполнявший обязанности младшего жреца, монотонно заводил хвалебную песнь, а мы, как могли, подтягивали. Раз в год приезжал жрец более высокого ранга и устраивал большой молебен, чему мы радовались: в такие дни нам не давали работы, правда, и петь приходилось до хрипоты. Отсутствие слуха и голоса не считалось уважительной причиной для молчания, да мы и не отлынивали: как не попеть немного в честь полубогини, подарившей когда-то в невообразимо далеком прошлом жизнь и людям, и нам?
Честное слово, я обожал Первоматерь, хранил под подушкой открытку с изображением Храма в далеком городе Найроби, где в драгоценном саркофаге покоятся ее священные останки, и несколько лет спустя был ошарашен, когда мне попытались разъяснить: под священными останками Первоматери понимаются ископаемые обломки костей самки австралопитека, прозванной Люси и, по мнению науки, являющейся прямым предком людей, иначе говоря, все-таки Первоматерью. Само по себе это не вызывало возражений, но, когда я вдобавок узнал, что Люси была грязным карликовым существом с отвисшими до пупа молочными железами и дряблым морщинистым чревом, изнуренным частыми родами, что она выкапывала из земли какие-то корешки и выковыривала грязными пальцами термитов себе в пищу, – я полез в драку. Наверное, мне было легче лишиться руки или глаза, чем веры. Но произошло обратное: мои руки и глаза остались при мне, синяки и шишки зажили, зато вера в святое... н-да... Вера либо есть, либо ее нет. Когда из-под моей веры вышибли подпорки, она рассыпалась в крошку.
Вначале была рана. Мало-помалу она затянулась. Впоследствии исчез и шрам. Иные запрещенные религии меня не привлекли, и то место души, которому следовало быть наиболее прочным, рухнуло, словно карстовый провал, явив пустоту. Мне и посейчас нечем ее заполнить.
Бесспорно, у эксменов есть душа, нам это объяснили, но душа особого свойства. Лишь лучшие из лучших среди нас могли по смерти надеяться попасть в Рай, нерадивым же предстояло быть ввергнутым в Черное Ничто. Разумеется, и в Раю души эксменов должны были подчиняться душам людей, но это нас не пугало, мы привыкли подчиняться. Пугало Черное Ничто, несуществование, уход в никуда.
И все же страх перед хлыстом действовал сильнее.
С восьми лет нас начали учить читать, с девяти – писать, в десять попытались обучить счету и четырем действиям арифметики. Учили мало – по часу, максимум по полтора часа в день. Гораздо большее внимание по-прежнему уделялось общественно полезному труду, который теперь усложнился: прополка огорода, сбор с картофельных кустов вредного полосатого жука, уборка в помещениях, иногда мелкий ремонт или покраска чего-нибудь. Свободных часов оставалось мало. Насколько я помню, мы тратили их на изобретательные, но неизменно безуспешные попытки преодолеть забор.
Зачем? Наверное, просто для того, чтобы на несколько минут ощутить свободу, а потом вернуться. Думаю, никто из нас не помышлял всерьез о побеге – хотя бы потому, что мы не знали, что ТАМ, и только догадывались, что лес вокруг питомника не бесконечен. Мы хотели вырваться, но не знали, куда и зачем.
Как-то раз над питомником пронеслась буря и повалила старую березу так, что она кроной легла на забор. Наверное, поверх забора шла какая-то сигнализация, потому что уже через час, несмотря на завывания ураганного ветра, мостик на ТУ сторону был ликвидирован с помощью бензопилы.
Однажды лопоухий Женька, мой дружок, шепнул мне на ухо с заговорщицким видом:
– Ч-шш... После работы – у кривой сосны. Не пожалеешь.
Разумеется, в нужное время я был у указанного дерева, и Женька, улизнувший, как и я, от недреманного ока воспитателей, повел меня к забору. Низинка, где заросли крапивы стояли жгучей стеной и вырастали вновь столь упорно, что их отчаялись когда-нибудь свести, была мне, разумеется, хорошо знакома и не представляла большого интереса. В ответ на мое недоумение Женька поднял воротник курточки, втянул сколько мог руки в рукава, заранее поежился и коротко бросил:
– Пошли.
Конечно, крапива не хлыст, но тоже вещь малоприятная. Однако в самой ее гуще возле бетонной стены обнаружился сюрприз – яма полуметровой глубины, заполненная прелой листвой и всяким лесным мусором. Я сразу все понял, да и у Женьки горели глаза.
– Подкоп, да?
– Угу. Мы хотели сверху, а тут, оказывается, вот как можно... Кто-то когда-то начал копать. Но не докопался.
Мы выкинули из ямы мусор и начали копать, ковыряя землю сучками, выбрасывая ее пригоршнями, и за этим занятием едва не прозевали построение на ужин. Естественно, у нас хватило ума сообразить, что запачканные руки и колени – не то зрелище, которое следует являть воспитателям. Наверное, наши предшественники, начавшие подкоп, не были столь осторожны.
Мы работали в глубокой тайне, не посвятив в наш замысел никого (хотя лично у меня язык чесался неимоверно – рассказать) и вообще соблюдая все конспиративные предосторожности. Земля поначалу оказалась довольно податливой, отчего края ямы вскоре начали осыпаться. Пришлось рыть не только вглубь, но и вширь, сводя яму на конус. Мешали древесные корни. Потом пошла сплошная глина. Вдобавок мы могли посвятить рытью никак не более часа в день. Все же спустя неделю глубина ямы достигла нашего роста, а проклятый бетонный фундамент и не думал кончаться, наводя нас на унылые мысли.
– А может, оно такой же глубины, как и высоты? – высказал я однажды вполне фантастическое предположение, имея в виду под «оно» наш бетонный периметр.
Женька подумал и мотнул головой:
– Не, Тимк, вряд ли. Ты знай копай! Устал – вылазь, я покопаю...
Вскоре зарядили дожди, и наша яма до половины наполнилась мутной жижей. Мы условились продолжить подкоп, как только установится хорошая погода.
Она так и не установилась: вся вторая половина лета выдалась холодной и дождливой. А в конце лета нас, однолеток, однажды построили в длинную шеренгу и примерно каждому второму велели сделать шаг вперед, выкликая поименно.
Мне – велели. Женьке – нет.
Больше я никогда его не видел и не знаю, закончил ли он все-таки наш подкоп, а если закончил, то чем для него это обернулось. Нас, вышедших вперед, увезли сейчас же, дав десять минут на сборы. По правде говоря, собирать было особенно нечего.
Я и сейчас думаю, что у Женьки ничего не вышло с тем подкопом. Вернее, мне долгое время хотелось так думать. Было бы обидно, если бы получилось у него одного, без меня.
Но что бы он нашел на той стороне?
В тот день я увидел еще одну женщину, уже вторую и совсем не похожую на нашу директрису. Если та напоминала старую, пусть и ухоженную лошадь, то эта – лихую наездницу. Она была, наверное, вдвое моложе и вдесятеро красивее нашей прежней владычицы, а двигалась стремительно и порывисто, причем с такой уверенностью, что, казалось, стены должны были рассыпаться в прах при ее приближении, а столетние ели – выкапываться из земли и удирать на корнях. И у нее были на то основания. Стены, конечно, не падали, и деревья вели себя прилично, а вот телепортацию мы увидели своими глазами.
Она направилась к автобусу – весело, танцующей походкой – и вдруг исчезла с легким хлопком. Я не сразу понял, куда она делась, и очень удивился, заметив ее уже сидящей в автобусе рядом с водителем. Такое вот чудо. Кто-то из наших не выдержал, показал пальцем – и, естественно, тут же получил по рукам.
Так на одиннадцатом году жизни я впервые покинул пределы питомника. Нас загрузили в автобус и куда-то повезли. Везли долго. В автобусе резко пахло топливом и резиной, так что меня почти сразу начало мутить, и дорогу я запомнил плохо. Зато догадался повернуть голову и прочитать вывеску на воротах: «Министерство трудовых ресурсов Славянской Федерации. Мужской подготовительный интернат имени Юдит Полгар».
Все-таки наше заведение именовалось интернатом, а не питомником.
Из подготовительного интерната имени Юдит Полгар нас перевезли в интернат-училище имени Марины Расковой. Вскоре я узнал, чем знамениты эти люди: если первая наглядно доказала преимущество человеческого ума над мужским, обыграв в какую-то умную игру всех самцов на планете, то вторая водила в бой крылатые армады и лично погасила развязанную неразумными самцами общемировую бойню, уничтожив двумя бомбами город Нагасима, главный оплот мужского шовинизма.
В этом интернате я прожил лет семь. Территория была большая, побольше даже, чем в подготовиловке, хотя, в сущности, тот же загон с деревьями, подстриженными кустами и аккуратными дорожками. Не лес, а скорее парк. За его благолепием, понятно, следили мы сами: сегодня, скажем, первая группа, освобожденная ради такого случая от занятий, стрижет кусты и газоны, метет дорожки, завтра вторая и так далее. Семь возрастных групп, семь дней в неделе, очень удобно. Пожалуй, мы даже любили выходные дни – это когда можно выйти на дорожку и помахать метлой. А зимой – лопатой.
Глубже всего мы изучали два предмета: ремесло, выражавшееся в умении работать по дереву и металлу, а также новейшую историю, начинающуюся, как известно, от первой телепортации и Великого Пути Обновления, указанного Сандрой Рамирес. Было и еще кое-что: основы природоведения, математика вплоть до подобия треугольников, черчение, устный и письменный интерлинг, правила личной гигиены, уроки пользования сексатором и тому подобное – но самое интересное, конечно, происходило в мастерских. Здесь решалось, кто на что годен. Иных тупиц после нескольких неудачных опытов вообще не подпускали к станкам сложнее циркулярной пилы, кто-то навеки застрял на сверлильном или шлифовальном, многие освоили токарный, а некоторые, в том числе и я, со временем были допущены к фрезерному, да еще с программным управлением.
Наслаждение, иначе не назовешь это чувство, когда вместо брака у тебя впервые получается настоящая деталь, пусть поначалу и простенькая. А уж когда полностью освоишь хитрый станок, научишься за ним ухаживать и заставишь его работать, как тебе хочется, чем заслужишь сдержанную похвалу мастера, – наслаждение вдвойне! Песня! Оргазм!
Но и наказывали нас уже не хлыстом, а электрошокером. За мелкое нарушение можно было схлопотать слабый разряд, особенно если выказать покорность и сознание вины, – зато участники драк карались свирепо и беспощадно. Кое-кто потом навсегда остался заикой. Говорили, что несколько лет назад при усмирении особо буйного экземпляра наши наставники перестарались – у того остановилось сердце, и фельдшер оказался бессилен запустить его вновь. Правда это или выдумка – не знаю.
Наверное, выдумка. Не представляю себе эксмена, которого было бы невозможно утихомирить электрическими ударами. Или у него было не все в порядке с психикой.
Друзей, таких же верных, как Женька, я себе не завел, но приятелей хватало. Некоторых я помню, хотя зачем – неизвестно. После училища я с ними не встречался.
А периметр там был – ну, я вам доложу! Забор всего-навсего трех метров ростом и не сплошной, а из стальных прутьев. Понятное дело, поверху сигнализация, так что не перелезешь, зато сквозь прутья смотри наружу, сколько хочешь, и на дерево лазать не надо.
Степь там была. С перелесками. И никого народу, хотя вдали и угадывались какие-то строения. Вероятно, их обитательницы были не слишком довольны соседством с училищем-интернатом и старались не совершать прогулок в его направлении.
Вплоть до одного случая.
Даже не помню точно, сколько мне тогда было лет, – наверное, тринадцать или около того. Вышло так, что меня давно не наказывали, и я набрался наглости. Однажды, когда выдался свободный час, я прямиком пошел к воротам нашего заведения и заявил старому сухонькому привратнику, что хочу выйти.
Он оторвался от созерцания извивающегося дождевого червя, атакуемого голодной жужелицей, поднял голову и посмотрел на меня с большим интересом:
– А зачем?
Вопрос не поверг меня в смятение – я был слишком возбужден для этого.
– Низачем. Просто хочу.
Привратник не двинулся с места, но передвинул морщины на лице в новое положение.
– Гм... Хочешь, значит. Гм-гм... Это замечательно. Ну что ж, обоснуй свое право хотеть, а я тебя внимательно послушаю.
– Ну... это... Мне просто хочется, – выдавил я куда менее уверенно. – Почему мне нельзя выйти?
– А почему тень направлена в сторону от света? – спросил старик. – Почему солнце греет, а ветер холодит? Почему идет дождь? Почему жук кусает червяка, а не наоборот? Почему ночью на ясном небе можно разглядеть невооруженным глазом примерно три с половиной тысячи звезд, а не сто тысяч и одну? Как ты думаешь?
Я пожал плечами и сказал, что не знаю. Вопросы показались мне редкостно глупыми. В самом деле, какая может быть связь между ограничением моей свободы и тенью? Какое мне дело до звезд и полудохлого червяка?
– Потому что все в мире устроено рационально, а значит, наилучшим образом, – ответил старик, с удовольствием наблюдая мое замешательство. – Ты знаешь слово «рационально»?
Я знал. Рационально – это когда деталь у тебя получается в наименьший срок и при минимуме отходов. В общем, как мастер нас, неумех, учил, тыча носом в гору напрасных стружек, так я и ответил.
– О! – сказал старик, подняв кверху палец, и, по-моему, обрадовался. – При минимуме отходов! Это важно. Это даже главное, если по большому счету. Вот с главного и начнем. Как ты думаешь, с чего это вдруг человечество встало на Путь Обновления?
– С открытием способности людей к телепортации, – пробубнил я заученное. – С Сандры Рамирес.
– Очень хорошо. По истории, вижу, успеваешь. А ты случайно не задумывался: существовали ли иные пути?
Я угрюмо молчал. Мне было совершенно ясно, что этот говорливый старичок никогда не выпустит меня за ворота интерната. Хотелось повернуться и молча уйти, но я все-таки остался. Обида обидой, а любопытство любопытством. До сих пор никто из взрослых не спрашивал моего мнения – все просто учили.
– Не было иных путей! – пронзительным петушиным фальцетом выкрикнул вдруг привратник и добавил тише и проникновеннее: – Не было, понимаешь? Совсем. Если не считать те пути, что вели человечество прямо в могилу. А ну-ка скажи мне: что было в мире до становления на Путь?
– Ну... этот... патриархат был, – нехотя припомнил я первые страницы учебника. – Мужское иго... Женщинам... то есть людям слова не давали сказать... Ну, там, раздробленность мира, войны всякие...
– Правильно, – перебил он. – А почему, знаешь? Очень просто: потому что мужик по сути своей охотник, хищник, в азарте и алчности не знающий преград, а настоящий человек, то есть женщина, – собиратель и хранитель всего самого лучшего. Стабилизирующее начало, иначе берегиня. Без Сандры Рамирес, Ханны Гертлиц, Маргарет ван Хаймс и Анастасии Шмалько тебя в худшем случае не существовало бы вообще, а в лучшем случае ты сейчас ползал бы по помойкам в поисках пищи. Вроде крысы, только хуже. Гния заживо. Скажи-ка, ты голоден?
Я помотал головой.
– Ну то-то. Если бы вам давали историю более подробно, ты знал бы, что лет двести назад трезвые умы представляли себе наше время совсем иначе. Перенаселение – раз. Полное истощение ресурсов вследствие перенаселения и нерационального хозяйствования – два. Голод и вымирание миллиардов людей вследствие истощения ресурсов – три. Потеря немногочисленными сытыми цели и смысла бытия, наркотики, деградация и вырождение – четыре. Без всяких войн загнали бы себя в каменный век, озверели бы и начали с увлечением грызть друг другу глотки. Да что там прогнозы – уже в то время недоедало две трети населения Земли. А сейчас?
Великим спорщиком я не был, но тут начал возражать, больше из принципа, чем по сути. Очень уж мне не понравилось, что кругом прав этот дедок, а не я. Короче говоря, среди тех, кого наши мастера-наставники допустили только до циркулярной пилы и рашпиля, был Генка, до училища воспитывавшийся в подготовительном интернате имени Софьи Ковалевской. Вот он-то и рассказывал, как на территорию их интерната, расположенного где-то на юге посреди ковыльной степи, иной раз заползали степные черепахи. Их ели. «Глядишь – суповой набор ползет. А то еще в золе можно запечь. Вку-усно...»
Пронять старичка этим рассказом мне, однако, не удалось ни в какой мере.
– «Вку-усно»! – передразнил он. – Я тебе о голоде, а ты мне об изысках. Он голодал? Нет? Тогда оставим твоего дружка в покое. Сейчас на Земле живут шесть миллиардов человек и четыре миллиарда эксменов, причем сыто живут! При необходимости Земля прокормит еще столько же, если не больше. Забота о потомстве, практическая евгеника! Почти повсеместный отказ от наркотиков, включая табак. И причина всей этой благодати – женщины! Женская твердая рука. Размеренность, порядок и разум. А ты говоришь – выйти!.. С какой стати? Потому что тебе так хочется? Дави в себе первобытные желания, и будешь жив. Мало того, дашь жить другим, включая тех, кто еще не родился. Свободы захотел? Относительная свобода, милый мой, бывает на необитаемом острове, да только кому она нужна, такая свобода? Понял? Иди.
Полминуты назад я бы и сам ушел с удовольствием, но тут уж остался из чистого упрямства. С какой стати мною будет командовать привратник-калека? Только сейчас я заметил его кривую ногу и палочку, прислоненную к скамейке. А старик пожевал губами и, видно, забыл, что прогнал меня. Слова из него выскакивали складные и помногу.
– И экология, – продолжал он. – Ты смогом когда-нибудь дышал? Я тоже нет. И не хочу, потому что представляю себе, что это такое. Помню еще по рассказам. А теперь и в мегаполисах дышится почти как на природе, – а почему? То-то же. Ты городскую свалку пять на пять километров когда-нибудь видел? Вечно горящую? А свалку радиоактивную? Поверь на слово: никогда не увидишь. Их нет. Производство, особенно химическое, – только безотходное. Или, скажем так, почти безотходное. Дорого, но жизнь на Земле того стоит. Ничего одноразового, кроме того, что само распадается за неделю. Долговечность и ремонтопригодность! Никакого морального старения – только материальное! Есть автомобили старые и новые, но не бывает автомобилей немодных! Никто не купит бытовую технику, которая развалится через два года, потому что никто ее не произведет и не продаст. Тем более никто не выбросит на помойку работоспособную, но вышедшую из моды вещь. Загрязнение среды – лишь абсолютно необходимое, с последующей рекультивацией. Вырубил дерево – посади три и добейся, чтоб выросли. Чистота и красота, понял? Осетры в реках, фазаны в степях. Антропогенная... в смысле, человеческая нагрузка на природу еще и теперь ниже, чем природа способна выдержать. Это плохо? А энергетика? Ты ветряки в степи видел?
Я сердито сказал, что не видел, и дед обрадовался:
– А ты сходи посмотри прямо сейчас! Во-он туда, за третий корпус и налево. Там в одном месте их можно увидеть. Тоже мне, исследователь мироздания, все ему сразу вынь да предъяви. Ты начни с малого! – И старик, потеряв ко мне интерес, вновь принялся следить за поединком жужелицы с издыхающим червяком.
Разобиженный, ругая про себя привратника на чем свет стоит, я и пошел за третий корпус начинать с малого: глазеть сквозь решетку на ветряки. Их и в самом деле можно было разглядеть сквозь чахлый перелесок. В общем-то ничего особенного: километрах в двух от интерната довольно-таки лениво вращалось около трех десятков огромных пропеллеров на стометровых мачтах. День был тихий, но я сообразил, откуда в ветреную погоду приходит низкий дрожащий гул, заставляющий резонировать оконные стекла в наших спальнях. А уже через несколько секунд все на свете ветряки навсегда перестали занимать мое внимание.