– Вот из-за таких, как вы, и появляются на свете Гитлеры! – вскипел Шамфор. – Вы в своих лабораториях создаете могучие силы, а потом равнодушно смотрите, как эти силы используются против человечества, и говорите: «Я далек от политики».
Лоран усмехнулся:
– Да что это с вами, Шамфор? Вас не узнать. Какой накал политических страстей! Значит, вы меня обвиняете в пособничестве Гитлеру? А ведь раньше у вас было нормально развитое чувство юмора…
Шамфор сжал кулаки и с усилием глотнул.
– Ладно, Лоран, – сказал он. – Заказ ваш я выполню.
– Заранее благодарю, – церемонно произнес профессор Лоран.
В лаборатории было тихо. Раймон и Роже читали, Мишель делал какой-то сложный анализ. Солнце светило прямо в окна, на белых шторах четко и зловеще чернели кресты решеток, на зелени линолеума, устилавшего пол, лежали скрещенные узкие полосы. «Светлая, просторная тюремная камера», – вдруг подумал Альбер.
Кажется, профессор Лоран подумал то же самое. На его сером, бескровном лице выразилось отвращение и тоска; он постоял на пороге, обводя взглядом комнату. Роже отложил книгу.
– Пойду приготовлю поесть, – сказал он. – Хорошо, что я вчера набрал продуктов на два дня. А то сидели бы сейчас голодные.
Раймон ушел вслед за ним. Профессор Лоран», волоча ноги, прошел по комнате, тяжело опустился в кресло у окна, откинул голову на спинку.
– Что нужно сделать, профессор? – спросил Альбер.
– Ничего. – Профессор Лоран пошевелился, достал Сиаль-5, проглотил крупинку. – Многовато на сегодня, но что поделаешь, слишком большая нагрузка на сердце и мозг… Мишель, все благополучно?
Мишель впервые повернул голову от своих пробирок:
– Поль просыпался. Он чувствует себя очень плохо. Франсуа еще спит.
– Что с Полем?
– Сердце работает слабо. И потом – у него что-то неладное с психикой. Он словно впервые меня видит и не знает, кто я такой.
– Плохо. Очень плохо. А что Пьер?
– Он очень встревожен. Не отходит от Поля.
– Ладно. Подождем, пока Поль снова проснется. Мишель, даю тебе срочное задание: самым подробным образом запиши все, что помнишь об окружающем. С самого начала, с первых минут. Пусть это будут отрывочные, неясные, неполные впечатления. Пусть ты не все осознал. Все равно – записывай то, что видел, слышал и так далее. Главное – подробность, последовательность, точность. Понятно?
– Понятно, – сказал Мишель, внимательно глядя на профессора. – Хорошо. Я все подробно запишу.
– Начинай это сейчас же.
– Хорошо. – Мишель явно колебался. – А если там будут личные мотивы, не относящиеся к делу?
– Какие личные мотивы? Я ведь прошу тебя записать все, что ты помнишь. Ты лично, с первого дня. Постарайся не путать последовательность восприятии, вот и все.
– Я многое видел и слышал, а понял, что это значит, только потом.
– Ладно. Напиши в скобках: потом я понял – это означает то-то и то-то. А сначала точно запиши: это я увидел, я услышал, я понял в этот момент, в этот день, а не в другой. Мне важно выяснить, как формировалось твое сознание.
Мишель Достал из шкафа пишущую машинку, пачку бумаги, уселся за стол в углу и, немного подумав, начал с удивительной быстротой стучать по клавишам. Профессор Лоран посмотрел на него и вздохнул.
– Все-таки в Мишеле есть какие-то нечеловеческие черты, – сказал он тихо. – И хорошие и плохие. Ни один человек не может в два дня выучиться так быстро печатать. Да, я думаю, и вообще не может. Мишель печатает быстрее самой лучшей машинистки, которую я знал. И не делает ошибок. То есть опечаток. Ошибки у него есть, и иногда очень курьезные: он не понимает многих простых вещей, потому что не жил по-настоящему.
– Профессор, вам надо лечь, мне не нравится, как вы дышите, – тревожно сказал Альбер.
– Да… Сиаль-5, конечно, не панацея, особенно если им злоупотреблять… – Лицо профессора Лорана подернулось синевой, он задыхался.
– Мишель! – позвал Альбер.
– В чем дело, профессор? – спросил Мишель, подходя. – Вы… вы больны?
– Мишель удивляется, видите? – Профессор Лоран слабо усмехнулся. – Я все время держался хорошо. Но сейчас, когда есть помощь, я позволил себе расклеиться…
– Вы слишком много ходили, говорили, волновались, – поучительно сказал Мишель, считая пульс профессора. – Пульс частит… перебои… Я сейчас сделаю вам укол. Сиаль-5 не принимали?
– Я принял сегодня уже три таблетки.
Мишель внимательно поглядел на профессора. Лицо его стало напряженным, словно он решал какую-то трудную задачу.
– Три таблетки? Но ведь вы знаете, что больше двух нельзя! Это же нелогично!
Профессор Лоран молча усмехнулся. Мишель еще секунду неподвижно глядел на него, потом пошел готовить шприц.
– Если дальше так пойдет, – тихо сказал профессор Лоран, – Мишель будет считать меня моделью, нуждающейся в переделке… Нелогические поступки, нечеткая работа тормозящих центров, физическая слабость… Вы слышали, как он объяснял, что я должен быть в глазах здешних обитателей всемогущим?
– Да. Но Мишель, по-моему, все больше склоняется к той мысли, что он сам по меньшей мере равен вам. В чем-то сильнее вы, в чем-то – он, а в общем – так на так.
– Да… возможно…
Мишель принес шприц.
– Что это? – спросил профессор Лоран.
– Не беспокойтесь, это то, что вам нужно, – сказал Мишель, помогая профессору закатать рукав.
– Ну что ж, полагаюсь на тебя, – сказал профессор, переглянувшись с Альбером.
– А теперь вам надо полежать, – сказал Мишель, сделав укол. – Мы вам поможем перебраться на диван.
Профессор Лоран со вздохом облегчения вытянулся на диване у окна. Альбер снял с него туфли, расстегнул пояс, накинул на ноги плед. Белая штора мирно колыхалась от ветерка, за окном шелестели деревья, и не хотелось думать о том, что от вольного ветра и майской зелени тебя отгораживает решетка добровольной тюрьмы.
– Посидите со мной, Дюкло, – тихо сказал профессор. – А ты, Мишель, иди писать.
Он долго лежал молча. Альбер смотрел на его истаявшее, почти прозрачное лицо, на высокий лоб, наискось рассеченный-тонкой красной линией… Боже мой, ведь всего пять лет назад профессор Лоран выглядел самое большее тридцатилетним! Альбер почти увидел, как профессор Лоран стремительно и легко вбегает в аудиторию и проводит рукой по густым волосам, откидывая прядь со лба. Он увидел яркие глаза Лорана, тогдашние его глаза, сверкающие огнем жизни, а не призрачным оживлением, какое дает ненадолго Сиаль-5. Альбер тихонько вздохнул. Седина, глубокие морщины, серая бескровная кожа – и это Лоран, Огонь-Лоран, как звали его студенты?
Профессор Лоран словно угадал его мысли.
– Сходите вниз, попросите у Луизы зеркало, – тихо сказал он. – В туалетной есть зеркало, но оно очень потускнело, да и темно там…
Альбер, вздохнув, отправился вниз. Навстречу ему откуда-то выскочил Роже.
– Проголодался? – спросил он хмуро. – А, ты к Луизе? Что ж, иди… она у себя… Только не забудь постучать! – прибавил он со значением.
Альбер недоуменно поглядел на него.
– У нее этот молодчик, – пояснил Роже. – Если ты продолжаешь думать, что он ей доводится племянником, то я не знаю, чему тебя учили в университете! Ну, иди, иди, чего ты!
На стук Альбера в комнате отозвались не сразу. Послышались шаги, Раймон распахнул дверь.
– А, это вы! – сказал он слегка смущенно и посторонился, пропуская Альбера.
Луиза лежала в кровати, но больной вовсе не выглядела. Наоборот, со вчерашнего дня она удивительно похорошела. Разрумянившаяся, с мечтательно блестящими глазами, она казалась совсем юной. Луиза сразу же заговорила, с несколько неестественным оживлением:
– С тех пор, как вы трое в доме, все так изменилось! Мне уже не страшно, и за Анри я спокойна, вы такие храбрые, сильные, умные…
– Боже мой, – сказал Альбер, от души расхохотавшись. – Что это вы?
– Нет, правда! Вы не представляете, как было жутко, особенно последний месяц… да и раньше… – Она побледнела, уголки ее губ скорбно опустились. – Я одна целыми днями, Нанон плачет и молится, наверху творятся какие-то ужасы, Анри еле на ногах держится…
– Да, я понимаю, – пробормотал Альбер. – Я рад, что вам лучше…
Он чувствовал себя неловко. Может быть, из-за намеков Роже, но ему казалось, что между Луизой и этим парнем, который называет себя ее племянником, действительно существуют какие-то тайные отношения. Да и в самом деле, почему это Луиза выглядит такой счастливой и молодой? Вчера утром она была еле жива… В конце концов Альбер решил, что ему до всего этого нет дела, и попросил у Луизы зеркало.
– О, пожалуйста! – весело сказала она. – Вот, на туалетном столике лежит ручное зеркало, возьмите. Кстати, можно мне вас называть по имени? Мы ведь все примерно ровесники, я знаю.
Альбер сказал, что он в восторге, и Луиза рассмеялась.
– Да, так будет лучше. А то Роже Леруа уже зовет меня по имени без спросу.
Когда Альбер ушел, Раймон опять сел у кровати.
– Рассказывайте дальше, Луиза, – сказал он, взяв ее руку.
– Но это ведь нельзя рассказать… ничего словами не объяснишь… – Луиза не отнимала руки. – Он ходил всегда один, у него были такие удивительные глаза, будто он жил в каком-то другом мире, гораздо более прекрасном, чем этот. Он казался сильным, необыкновенным… Потом я узнала, кто он. Приехал мой родственник, врач, говорил о нем с таким восторгом и преклонением. Меня познакомили с Анри, он заинтересовался мной, и я была польщена. Мы ходили вместе по берегу моря… Был такой странный и чудесный закат после сильной грозы, весь темно-фиолетовый и багровый, и на горизонте еще вспыхивали беззвучные бледные молнии… Песок был сырой, мы шли, и за нами оставался четкий двойной след. Анри сказал мне, что он одинок, что жена его оставила, вышла замуж за его друга… А я тоже чувствовала себя такой одинокой и несчастной после гибели Фернана… И вот… ну, понимаете, мне казалось тогда, что Анри меня любит, по-настоящему…
– Я понимаю, – сказал Раймон, гладя ее пальцы. – Бедная девочка, жизнь обошлась с вами не очень-то ласково.
Глаза Луизы заблестели от слез, она отвернулась.
– Мне впервые за долгие месяцы, даже годы кажется, что снова светит солнце… нет, не тот зловеще-прекрасный закат над морем, а тихое и ясное утреннее солнце… – Голос ее прервался.
– Луиза, милая, не плачьте. – Раймон притянул ее к себе, поцеловал горячий лоб, шелковистые спутанные волосы. – Все наладится, вот увидите…
Они сидели не шевелясь. Голова Луизы лежала на плече у Раймона, он вдыхал запах ее волос, светящихся в луче солнца, и чувствовал, что этот нежный горьковатый запах опьяняет его. «Однако это же нелепо, – вдруг трезво подумал он. – Прийти с таким сложным поручением, в такой необычайный дом… и вдруг влюбиться в чужую жену… Нет, это просто сумасшествие!» Он мягко отстранился.
– Вам надо отдохнуть, Луиза, – сказал он. – Кто знает, что ждет вас завтра или даже сегодня. Надо набраться сил.
– Конечно, вы правы… – Луиза, закрыв глаза, откинулась на подушку. – Мне кажется иногда, что лучше всего было бы умереть… тогда можно ни о чем не думать, ничего не желать… Ведь бывают же люди, которым не суждено счастье…
Она говорила это, не жалуясь, спокойным, усталым голосом. «Как она действительно измучилась, бедняжка! – подумал Раймон. Он нерешительно гладил руку Луизы. – Черт возьми, как все это сложно… Хотел бы я знать, чем кончится эта проклятая история с чудовищами… Впрочем, дело не в чудовищах… Луиза – очаровательное создание, такая милая, чистая, романтичная, так мечтает о любви… и, конечно, заслуживает настоящей любви… Но как быть?»
Профессор Лоран долго смотрел в зеркало. Потом, не говоря ни слова, отдал зеркало Альберу и лег, закрыв глаза. Сначала лицо его слегка подергивалось, потом нервная дрожь утихла, и Альберу показалось, что профессор спит. Однако вскоре он приоткрыл глаза.
– Вы здесь, Дюкло?.. Скажите, вы сразу узнали меня, когда я вас окликнул из-за калитки?
– Сразу, конечно, – соврал Альбер: он не был уверен, что узнал бы профессора, если б заранее не выяснил, что это его дом.
– Да… вы не поверите, я в первый раз увидел себя… за два с лишним года… Конечно, Сиаль-5 нельзя рекомендовать для постоянного употребления, – неожиданно деловым тоном произнес он. – А впрочем, дело не только в этом препарате… Сумасшедшая жизнь, Дюкло! Что за сумасшедшая жизнь! Неужели вот так я и умру, не закончив работы… среди этих странных созданий, полулюдей, полумеханизмов? Я ведь до сих пор не привык… Иногда утром открою глаза – и кажется, что ты еще не проснулся, что все это только неотвязный кошмар.
– Я вполне понимаю это чувство, – сказал Альбер, невольно оглядываясь.
– Ведь вы создали то, что другим может только во сне присниться.
– Да, конечно, но какой ценой! По-видимому, я заплатил минимум вчетверо за каждый год, проведенный здесь… Дорогое удовольствие! Все равно что самого себя сослать в ртутные рудники… В окопах, по колено в воде, было лучше… были товарищи, хорошие ребята, было открытое небо над головой, и если тебе угрожала смерть, то это была честная смерть в бою, такая же, как для всех, кто с тобой… В 1942 году, в маки, я с тремя товарищами пошел ставить мины на железную дорогу, и мы попались. Нас здорово исколотили, потом заперли в сарае. Наутро нас должны были допрашивать уже «по-настоящему»: приедет следователь гестапо… Мы лежали избитые, связанные, ждали пыток и смерти. Но перед рассветом товарищи напали на деревню, разгромили жандармерию и освободили нас. Шамфор прикладом автомата сбил замок с двери сарая… Но и это была человеческая жизнь, среди людей, среди друзей… А тут? Ведь я отказался от жизни гораздо более прочно и последовательно, чем монах-затворник: от всего, что составляет человеческую жизнь, оставил себе только познание и творчество, только сумасшедшие, жадные, слепые поиски, только бесконечное напряжение, нечеловеческий труд… и во имя чего? Вот теперь Шамфор высмеивает меня как мальчишку, и, может быть, он прав, потому что такие страшные годы вдали от жизни не проходят даром, можно незаметно для себя потерять какие-то частицы души, утратить широту мысли… А как вы считаете, Дюкло, кто прав – Шамфор или я?
– Пока не знаю, – сказал Альбер, мучительно краснея. – Право, я еще не разобрался в этом вопросе… Да и что вам мое мнение, профессор, я ведь фактически невежда, я перезабыл за эти годы даже то, что знал в университете…
– А что вы делали все эти годы, собственно?
– Иногда искал работу, иногда работал. Кем приходилось. Конторщиком, грузчиком, лифтером, расклейщиком афиш… Последние три месяца мы с Роже Леруа работали в прачечной. Потом месяц были без работы. И вот попали к вам…
– Невесело… – сказал профессор Лоран. – И все-таки вы сохранили молодость и здоровье, и у вас все впереди… Сколько вам лет, Дюкло?.. Двадцать семь? Ну, вот видите…
Появился Роже с подносом, уставленным тарелками.
– Это – профессору, – сказал он. – А ты, Альбер, шагай вниз, будем обедать на кухне.
– Идите, – сказал профессор Лоран. – Пока все спокойно. Да и Мишель тут.
– Садись. – Роже придвинул табуретку к чисто выскобленному дощатому столу. – Сейчас придет этот красавчик, он кормит Луизу. Ты пока ешь.
Раймон вскоре явился с пустыми тарелками. Некоторое время все молча уплетали обед. Альбер управился скорее других, потому что начал раньше. Роже налил ему черного кофе.
– Ты вот что, – сказал он, – допивай кофе побыстрей да хоть немного растолкуй нам, что происходит наверху.
– Ну, право, ребята, я мало что могу объяснить, – заговорил Альбер. – Ведь профессор Лоран настолько обогнал современную науку, что это кажется фантастикой. Как об этом говорить?
– Валяй, валяй, не мямли! – поощрил его Роже, доедая бифштекс.
– Ну, я думаю, вам не очень интересно знать, какими путями шел профессор Лоран. Да я все равно ничего пока об этом и не знаю. Но результат ясен: ему удалось искусственным путем, в лаборатории, вырастить человеческий мозг, некоторые органы и даже целиком человека – я говорю о Поле.
– А остальные, значит, не целиком люди? – спросил Роже.
– Да, не целиком. У всех у них – живой мозг. Видали, у них трубки у шеи? Они ведут к нагруднику, наполненному питательной средой. Если плотно зажать трубку, наступает потеря сознания, а потом и смерть, если долго держать. Поэтому профессор Лоран и рекомендует, если начнется какая-нибудь вспышка, прежде всего стараться зажать трубку, а потом сделать укол, ввести наркотик. Потом у них – пластмассовый скелет; у Франсуа на этот скелет удалось нарастить мышцы – и даже очень сильные – и кожу. У Мишеля, кроме мозга, все искусственное, даже сердце и легкие, даже лицо. Все – протезы на биоэлектрическом управлении…
– Что такое биоэлектрическое управление? – спросил внимательно слушавший Раймон.
– Это управление при помощи биотоков мозга. Ну, понимаете, для того, чтоб, допустим, поднять вилку, наш мозг отдает мышцам соответствующий приказ, и они приходят в движение.
Роже взял со стола вилку и недоверчиво поглядел на свою руку. Альбер улыбнулся:
– Нет, Роже, это делается автоматически. Если б мы постоянно думали о том, какую группу мышц привести в движение, мы сошли бы с ума. Думать сознательно о механизме каждого вздоха, каждого удара сердца, каждого шага просто немыслимо. Это делает наша вегетативная нервная система, без участия сознания. Она автоматически учитывает, как действовать в изменчивой среде. Мы поднимаемся в гору или просто идем вверх по лестнице
– и мускулы напрягаются сильней, учащается дыхание и сердцебиение, потому что увеличилась нагрузка, нужно к ней примениться. Становится жарко – и на коже проступает пот: это организм старается отрегулировать внутреннюю температуру, повысить теплоотдачу. Ну, и так далее. С тех пор как удалось выяснить, что весь этот сложный механизм управляется токами, исходящими из мозга, стало в принципе возможным создавать протезы, которые управлялись бы этими биотоками, как их называют… Русские еще в 1958 году построили «Железную руку» – она подсоединялась к руке человека и делала то, что приказывал ей мозг: сжимала пальцы, разжимала и тому подобное. Тогда это всех поразило. В будущем, безусловно, появятся в массовом масштабе не только биоэлектрические протезы для инвалидов, полностью заменяющие потерянные руки или пеги, но механизмы, которыми мозг человека будет управлять на расстоянии – даже очень издалека… И вот то, что я видел сегодня в лаборатории Шамфора, – это и есть путь к будущему. Хотя Шамфор, собственно, занимается этим только попутно, у него другие цели.
– А чем же занимается Шамфор? – заинтересовался Раймон.
– Он создает удивительных роботов, способных самостоятельно мыслить… ну, понимаете, это не совсем то слово, потому что у них это иначе, чем у людей, но другого слова нет. Но обыкновенный робот действует по заранее определенной программе, рассчитанной на какие-то условия, на ту или иную обстановку. А если обстановка изменится так, как этого не предвидел человек, составлявший программу, то робот станет в тупик. Человек всегда будет как-то реагировать на любую неожиданность, попытается искать выхода, а робот просто остановится и перестанет действовать. Это и был главный козырь людей, скептически относящихся к дальнейшим перспективам кибернетики: что, мол, это все же машина, которая «знает» только то, что вложил в нее создатель – человек, не имеет воли, воображения, сложной памяти и свободы выбора. Кибернетики за последние годы и работают над созданием «думающих», «обучающихся» роботов, то есть таких, которые, как и человек, могли бы получать информацию из окружающей их среды, накапливать все новью и новые сведения и сообразно им менять свое поведение… Роже, ты не понимаешь? Ну, вот мы с тобой остались без работы. Меня пять лет учили чему угодно, только не тому, чтоб мыть посуду, гладить белье или таскать грузы. Ты был моряком. Однако мы брались за самую разную работу и хуже или лучше, но выполняли ее. Общая цель у нас была не бог знает какая
– просто не подохнуть с голоду, пока не устроимся по-настоящему, но мы для достижения этой цели делали самые разнообразные вещи. Я научился многому, о чем раньше не имел даже представления. Ты, наверное, тоже. Тут дело не в том даже, насколько сложны эти действия: например, гладить белье проще, чем проводить эксперименты по нейрофизиологии, но все же мне пришлось учиться этому. Да и вообще человек ведь не рождается на свет, так сказать, готовым: он растет и все время чему-то учится. Он сначала умеет только то, что ему необходимо для поддержания жизни: например, дышать, сосать молоко. Потом он учится ходить, говорить, потом, может быть, плавать, или пахать землю, или торговать – ну и так далее. Это тебе понятно? Ну, вот кибернетики и пробуют сейчас сконструировать таких роботов, которые тоже учились бы по ходу дела тому, что им нужно, накапливали бы и использовали опыт, добытый ими из внешней среды… Знаете, ребята, когда я увидел, как робот Шамфора чертит, создает сложнейшую самостоятельную конструкцию, все время обдумывая ее, изменяя… это же чудо! Вот будет сенсация, когда Шамфор продемонстрирует своего Сократа перед аудиторией!
Альбер не понял, почему при этих словах Раймон вздрогнул и перевел дыхание. Он принял это за проявление очень живого интереса. А Раймон в эту минуту думал, как бы попасть в лабораторию Шамфора, как бы кто другой не перехватил эту сенсацию… ну да, у него свое задание, но разве плохо бы и это еще захватить… Ему показалось, что Альбер угадал его мысль, потому что он тут же прибавил:
– Только вот что, друзья: никому ни слова о Шамфоре. Как и о профессоре Лоране, конечно. Меня Шамфор предупредил, и я надеюсь, что вы сами понимаете…
– Конечно, понимаем, – поспешил заверить Раймон.
Он не смог скрыть досаду, и ему показалось, что Роже исподтишка метнул на него хитрый, недоверчивый взгляд. Альбер продолжал:
– Я объясняю вам все очень упрощенно, и это даже не потому, что вы можете меня не понять, а просто я сам знаю мало. Я повторяю то, что слышал от профессора, то, что уловил из его споров с Шамфором, то, что успел наспех прочесть за эти сутки… Ну, кое-что я, конечно, знал в общих чертах и раньше.
– Ладно, ладно, давай дальше, – сказал Роже. – Ты пока ничего не объяснил насчет этих ублюдков профессора. В чем тут смысл: что, они тоже могут обучаться, как мы с тобой?
– В самом деле, не очень понятно, – вмешался Раймон. – Если кибернетики могут достигать таких поразительных успехов, как вот Шамфор, то зачем нужно делать все то, что делает профессор Лоран? Ну, допустим, его Франсуа
– гениальный математик, а у Мишеля – удивительная память и работоспособность. Но все-таки они – жуткие ублюдки, как правильно их окрестил Роже, и ни один нормальный человек не захочет с ними работать. А ведь на свете есть немало нормальных полноценных людей с гениальными способностями в разных областях. И, с другой стороны, известно, что даже обыкновенная кибернетическая машина, не такая, как у Шамфора, может производить математические расчеты и прочее во много раз быстрее, чем человек. И вдобавок – точнее, без всяких ошибок от рассеянности и усталости. Так в чем же смысл и цель работы профессора Лорана?
Альбер долго раздумывал.
– Да, это очень сложный вопрос, – сказал он. – Я сам тут не все понимаю. Но скажу вам вот что. Во-первых, нельзя судить по первым шагам в новой области знания о том, какие перспективы впереди. Например, самолет братьев Райт кажется детской игрушкой по сравнению с современными реактивными самолетами. Но это был первый шаг по совершенно новому пути. Или первые кадры кино – разве по ним можно было предвидеть рождение нового великолепного искусства? Так что дело не в том, как сейчас выглядит Мишель или Поль, дело в принципе. Во-вторых, насколько я понимаю, профессор Лоран стремится к двум целям, взаимосвязанным. Он хочет не только создавать искусственным путем вот такие существа со специально развитыми и усиленными функциями. Он рассчитывает на основе опытов с искусственно выращенным мозгом раскрыть тайну человеческого сознания, точно определить его механизм и научиться им управлять. Он считает, что можно будет, воздействуя на мозг, воспитывать в людях с детства какие-либо таланты, избавлять их от недостатков и так далее.
– Ого! – сказал Роже. – Вот это штука!
– Но на это ему, мне кажется, правильно ответил Шамфор: что если такой способ управлять сознанием людей будет сейчас открыт, то эта сказочная могучая сила может попасть в руки тех, кто готовит войну.
Раймон пожал плечами:
– Ну, если так рассуждать, то вообще нельзя ничем заниматься: ни наукой, ни делами. И, кстати, если уж война начнется, то атомные и водородные бомбы вообще уничтожат человечество. Так что никакого контроля над сознанием не понадобится.
– Я не думаю, что вы правы, – сказал Альбер. – Ядерное оружие в войне могут побояться пустить в ход именно потому, что оно есть у обеих сторон. Если Америка замахнется на Россию атомной бомбой, русские ответят тем же, и в Америке это прекрасно понимают. Ведь у немцев в прошлой войне было химическое и бактериологическое оружие, очень сильное. Однако они так и не пустили в ход это оружие – боялись ответного удара, который для Германии с ее небольшой территорией оказался бы гибельным. А вот если профессор Лоран или кто другой сделает такое удивительное открытие и если его секрет надолго останется достоянием одной какой-либо страны – ну, скажем, Америки… то уж она сумеет воспользоваться этим открытием…
Лоран усмехнулся:
– Да что это с вами, Шамфор? Вас не узнать. Какой накал политических страстей! Значит, вы меня обвиняете в пособничестве Гитлеру? А ведь раньше у вас было нормально развитое чувство юмора…
Шамфор сжал кулаки и с усилием глотнул.
– Ладно, Лоран, – сказал он. – Заказ ваш я выполню.
– Заранее благодарю, – церемонно произнес профессор Лоран.
В лаборатории было тихо. Раймон и Роже читали, Мишель делал какой-то сложный анализ. Солнце светило прямо в окна, на белых шторах четко и зловеще чернели кресты решеток, на зелени линолеума, устилавшего пол, лежали скрещенные узкие полосы. «Светлая, просторная тюремная камера», – вдруг подумал Альбер.
Кажется, профессор Лоран подумал то же самое. На его сером, бескровном лице выразилось отвращение и тоска; он постоял на пороге, обводя взглядом комнату. Роже отложил книгу.
– Пойду приготовлю поесть, – сказал он. – Хорошо, что я вчера набрал продуктов на два дня. А то сидели бы сейчас голодные.
Раймон ушел вслед за ним. Профессор Лоран», волоча ноги, прошел по комнате, тяжело опустился в кресло у окна, откинул голову на спинку.
– Что нужно сделать, профессор? – спросил Альбер.
– Ничего. – Профессор Лоран пошевелился, достал Сиаль-5, проглотил крупинку. – Многовато на сегодня, но что поделаешь, слишком большая нагрузка на сердце и мозг… Мишель, все благополучно?
Мишель впервые повернул голову от своих пробирок:
– Поль просыпался. Он чувствует себя очень плохо. Франсуа еще спит.
– Что с Полем?
– Сердце работает слабо. И потом – у него что-то неладное с психикой. Он словно впервые меня видит и не знает, кто я такой.
– Плохо. Очень плохо. А что Пьер?
– Он очень встревожен. Не отходит от Поля.
– Ладно. Подождем, пока Поль снова проснется. Мишель, даю тебе срочное задание: самым подробным образом запиши все, что помнишь об окружающем. С самого начала, с первых минут. Пусть это будут отрывочные, неясные, неполные впечатления. Пусть ты не все осознал. Все равно – записывай то, что видел, слышал и так далее. Главное – подробность, последовательность, точность. Понятно?
– Понятно, – сказал Мишель, внимательно глядя на профессора. – Хорошо. Я все подробно запишу.
– Начинай это сейчас же.
– Хорошо. – Мишель явно колебался. – А если там будут личные мотивы, не относящиеся к делу?
– Какие личные мотивы? Я ведь прошу тебя записать все, что ты помнишь. Ты лично, с первого дня. Постарайся не путать последовательность восприятии, вот и все.
– Я многое видел и слышал, а понял, что это значит, только потом.
– Ладно. Напиши в скобках: потом я понял – это означает то-то и то-то. А сначала точно запиши: это я увидел, я услышал, я понял в этот момент, в этот день, а не в другой. Мне важно выяснить, как формировалось твое сознание.
Мишель Достал из шкафа пишущую машинку, пачку бумаги, уселся за стол в углу и, немного подумав, начал с удивительной быстротой стучать по клавишам. Профессор Лоран посмотрел на него и вздохнул.
– Все-таки в Мишеле есть какие-то нечеловеческие черты, – сказал он тихо. – И хорошие и плохие. Ни один человек не может в два дня выучиться так быстро печатать. Да, я думаю, и вообще не может. Мишель печатает быстрее самой лучшей машинистки, которую я знал. И не делает ошибок. То есть опечаток. Ошибки у него есть, и иногда очень курьезные: он не понимает многих простых вещей, потому что не жил по-настоящему.
– Профессор, вам надо лечь, мне не нравится, как вы дышите, – тревожно сказал Альбер.
– Да… Сиаль-5, конечно, не панацея, особенно если им злоупотреблять… – Лицо профессора Лорана подернулось синевой, он задыхался.
– Мишель! – позвал Альбер.
– В чем дело, профессор? – спросил Мишель, подходя. – Вы… вы больны?
– Мишель удивляется, видите? – Профессор Лоран слабо усмехнулся. – Я все время держался хорошо. Но сейчас, когда есть помощь, я позволил себе расклеиться…
– Вы слишком много ходили, говорили, волновались, – поучительно сказал Мишель, считая пульс профессора. – Пульс частит… перебои… Я сейчас сделаю вам укол. Сиаль-5 не принимали?
– Я принял сегодня уже три таблетки.
Мишель внимательно поглядел на профессора. Лицо его стало напряженным, словно он решал какую-то трудную задачу.
– Три таблетки? Но ведь вы знаете, что больше двух нельзя! Это же нелогично!
Профессор Лоран молча усмехнулся. Мишель еще секунду неподвижно глядел на него, потом пошел готовить шприц.
– Если дальше так пойдет, – тихо сказал профессор Лоран, – Мишель будет считать меня моделью, нуждающейся в переделке… Нелогические поступки, нечеткая работа тормозящих центров, физическая слабость… Вы слышали, как он объяснял, что я должен быть в глазах здешних обитателей всемогущим?
– Да. Но Мишель, по-моему, все больше склоняется к той мысли, что он сам по меньшей мере равен вам. В чем-то сильнее вы, в чем-то – он, а в общем – так на так.
– Да… возможно…
Мишель принес шприц.
– Что это? – спросил профессор Лоран.
– Не беспокойтесь, это то, что вам нужно, – сказал Мишель, помогая профессору закатать рукав.
– Ну что ж, полагаюсь на тебя, – сказал профессор, переглянувшись с Альбером.
– А теперь вам надо полежать, – сказал Мишель, сделав укол. – Мы вам поможем перебраться на диван.
Профессор Лоран со вздохом облегчения вытянулся на диване у окна. Альбер снял с него туфли, расстегнул пояс, накинул на ноги плед. Белая штора мирно колыхалась от ветерка, за окном шелестели деревья, и не хотелось думать о том, что от вольного ветра и майской зелени тебя отгораживает решетка добровольной тюрьмы.
– Посидите со мной, Дюкло, – тихо сказал профессор. – А ты, Мишель, иди писать.
Он долго лежал молча. Альбер смотрел на его истаявшее, почти прозрачное лицо, на высокий лоб, наискось рассеченный-тонкой красной линией… Боже мой, ведь всего пять лет назад профессор Лоран выглядел самое большее тридцатилетним! Альбер почти увидел, как профессор Лоран стремительно и легко вбегает в аудиторию и проводит рукой по густым волосам, откидывая прядь со лба. Он увидел яркие глаза Лорана, тогдашние его глаза, сверкающие огнем жизни, а не призрачным оживлением, какое дает ненадолго Сиаль-5. Альбер тихонько вздохнул. Седина, глубокие морщины, серая бескровная кожа – и это Лоран, Огонь-Лоран, как звали его студенты?
Профессор Лоран словно угадал его мысли.
– Сходите вниз, попросите у Луизы зеркало, – тихо сказал он. – В туалетной есть зеркало, но оно очень потускнело, да и темно там…
Альбер, вздохнув, отправился вниз. Навстречу ему откуда-то выскочил Роже.
– Проголодался? – спросил он хмуро. – А, ты к Луизе? Что ж, иди… она у себя… Только не забудь постучать! – прибавил он со значением.
Альбер недоуменно поглядел на него.
– У нее этот молодчик, – пояснил Роже. – Если ты продолжаешь думать, что он ей доводится племянником, то я не знаю, чему тебя учили в университете! Ну, иди, иди, чего ты!
На стук Альбера в комнате отозвались не сразу. Послышались шаги, Раймон распахнул дверь.
– А, это вы! – сказал он слегка смущенно и посторонился, пропуская Альбера.
Луиза лежала в кровати, но больной вовсе не выглядела. Наоборот, со вчерашнего дня она удивительно похорошела. Разрумянившаяся, с мечтательно блестящими глазами, она казалась совсем юной. Луиза сразу же заговорила, с несколько неестественным оживлением:
– С тех пор, как вы трое в доме, все так изменилось! Мне уже не страшно, и за Анри я спокойна, вы такие храбрые, сильные, умные…
– Боже мой, – сказал Альбер, от души расхохотавшись. – Что это вы?
– Нет, правда! Вы не представляете, как было жутко, особенно последний месяц… да и раньше… – Она побледнела, уголки ее губ скорбно опустились. – Я одна целыми днями, Нанон плачет и молится, наверху творятся какие-то ужасы, Анри еле на ногах держится…
– Да, я понимаю, – пробормотал Альбер. – Я рад, что вам лучше…
Он чувствовал себя неловко. Может быть, из-за намеков Роже, но ему казалось, что между Луизой и этим парнем, который называет себя ее племянником, действительно существуют какие-то тайные отношения. Да и в самом деле, почему это Луиза выглядит такой счастливой и молодой? Вчера утром она была еле жива… В конце концов Альбер решил, что ему до всего этого нет дела, и попросил у Луизы зеркало.
– О, пожалуйста! – весело сказала она. – Вот, на туалетном столике лежит ручное зеркало, возьмите. Кстати, можно мне вас называть по имени? Мы ведь все примерно ровесники, я знаю.
Альбер сказал, что он в восторге, и Луиза рассмеялась.
– Да, так будет лучше. А то Роже Леруа уже зовет меня по имени без спросу.
Когда Альбер ушел, Раймон опять сел у кровати.
– Рассказывайте дальше, Луиза, – сказал он, взяв ее руку.
– Но это ведь нельзя рассказать… ничего словами не объяснишь… – Луиза не отнимала руки. – Он ходил всегда один, у него были такие удивительные глаза, будто он жил в каком-то другом мире, гораздо более прекрасном, чем этот. Он казался сильным, необыкновенным… Потом я узнала, кто он. Приехал мой родственник, врач, говорил о нем с таким восторгом и преклонением. Меня познакомили с Анри, он заинтересовался мной, и я была польщена. Мы ходили вместе по берегу моря… Был такой странный и чудесный закат после сильной грозы, весь темно-фиолетовый и багровый, и на горизонте еще вспыхивали беззвучные бледные молнии… Песок был сырой, мы шли, и за нами оставался четкий двойной след. Анри сказал мне, что он одинок, что жена его оставила, вышла замуж за его друга… А я тоже чувствовала себя такой одинокой и несчастной после гибели Фернана… И вот… ну, понимаете, мне казалось тогда, что Анри меня любит, по-настоящему…
– Я понимаю, – сказал Раймон, гладя ее пальцы. – Бедная девочка, жизнь обошлась с вами не очень-то ласково.
Глаза Луизы заблестели от слез, она отвернулась.
– Мне впервые за долгие месяцы, даже годы кажется, что снова светит солнце… нет, не тот зловеще-прекрасный закат над морем, а тихое и ясное утреннее солнце… – Голос ее прервался.
– Луиза, милая, не плачьте. – Раймон притянул ее к себе, поцеловал горячий лоб, шелковистые спутанные волосы. – Все наладится, вот увидите…
Они сидели не шевелясь. Голова Луизы лежала на плече у Раймона, он вдыхал запах ее волос, светящихся в луче солнца, и чувствовал, что этот нежный горьковатый запах опьяняет его. «Однако это же нелепо, – вдруг трезво подумал он. – Прийти с таким сложным поручением, в такой необычайный дом… и вдруг влюбиться в чужую жену… Нет, это просто сумасшествие!» Он мягко отстранился.
– Вам надо отдохнуть, Луиза, – сказал он. – Кто знает, что ждет вас завтра или даже сегодня. Надо набраться сил.
– Конечно, вы правы… – Луиза, закрыв глаза, откинулась на подушку. – Мне кажется иногда, что лучше всего было бы умереть… тогда можно ни о чем не думать, ничего не желать… Ведь бывают же люди, которым не суждено счастье…
Она говорила это, не жалуясь, спокойным, усталым голосом. «Как она действительно измучилась, бедняжка! – подумал Раймон. Он нерешительно гладил руку Луизы. – Черт возьми, как все это сложно… Хотел бы я знать, чем кончится эта проклятая история с чудовищами… Впрочем, дело не в чудовищах… Луиза – очаровательное создание, такая милая, чистая, романтичная, так мечтает о любви… и, конечно, заслуживает настоящей любви… Но как быть?»
Профессор Лоран долго смотрел в зеркало. Потом, не говоря ни слова, отдал зеркало Альберу и лег, закрыв глаза. Сначала лицо его слегка подергивалось, потом нервная дрожь утихла, и Альберу показалось, что профессор спит. Однако вскоре он приоткрыл глаза.
– Вы здесь, Дюкло?.. Скажите, вы сразу узнали меня, когда я вас окликнул из-за калитки?
– Сразу, конечно, – соврал Альбер: он не был уверен, что узнал бы профессора, если б заранее не выяснил, что это его дом.
– Да… вы не поверите, я в первый раз увидел себя… за два с лишним года… Конечно, Сиаль-5 нельзя рекомендовать для постоянного употребления, – неожиданно деловым тоном произнес он. – А впрочем, дело не только в этом препарате… Сумасшедшая жизнь, Дюкло! Что за сумасшедшая жизнь! Неужели вот так я и умру, не закончив работы… среди этих странных созданий, полулюдей, полумеханизмов? Я ведь до сих пор не привык… Иногда утром открою глаза – и кажется, что ты еще не проснулся, что все это только неотвязный кошмар.
– Я вполне понимаю это чувство, – сказал Альбер, невольно оглядываясь.
– Ведь вы создали то, что другим может только во сне присниться.
– Да, конечно, но какой ценой! По-видимому, я заплатил минимум вчетверо за каждый год, проведенный здесь… Дорогое удовольствие! Все равно что самого себя сослать в ртутные рудники… В окопах, по колено в воде, было лучше… были товарищи, хорошие ребята, было открытое небо над головой, и если тебе угрожала смерть, то это была честная смерть в бою, такая же, как для всех, кто с тобой… В 1942 году, в маки, я с тремя товарищами пошел ставить мины на железную дорогу, и мы попались. Нас здорово исколотили, потом заперли в сарае. Наутро нас должны были допрашивать уже «по-настоящему»: приедет следователь гестапо… Мы лежали избитые, связанные, ждали пыток и смерти. Но перед рассветом товарищи напали на деревню, разгромили жандармерию и освободили нас. Шамфор прикладом автомата сбил замок с двери сарая… Но и это была человеческая жизнь, среди людей, среди друзей… А тут? Ведь я отказался от жизни гораздо более прочно и последовательно, чем монах-затворник: от всего, что составляет человеческую жизнь, оставил себе только познание и творчество, только сумасшедшие, жадные, слепые поиски, только бесконечное напряжение, нечеловеческий труд… и во имя чего? Вот теперь Шамфор высмеивает меня как мальчишку, и, может быть, он прав, потому что такие страшные годы вдали от жизни не проходят даром, можно незаметно для себя потерять какие-то частицы души, утратить широту мысли… А как вы считаете, Дюкло, кто прав – Шамфор или я?
– Пока не знаю, – сказал Альбер, мучительно краснея. – Право, я еще не разобрался в этом вопросе… Да и что вам мое мнение, профессор, я ведь фактически невежда, я перезабыл за эти годы даже то, что знал в университете…
– А что вы делали все эти годы, собственно?
– Иногда искал работу, иногда работал. Кем приходилось. Конторщиком, грузчиком, лифтером, расклейщиком афиш… Последние три месяца мы с Роже Леруа работали в прачечной. Потом месяц были без работы. И вот попали к вам…
– Невесело… – сказал профессор Лоран. – И все-таки вы сохранили молодость и здоровье, и у вас все впереди… Сколько вам лет, Дюкло?.. Двадцать семь? Ну, вот видите…
Появился Роже с подносом, уставленным тарелками.
– Это – профессору, – сказал он. – А ты, Альбер, шагай вниз, будем обедать на кухне.
– Идите, – сказал профессор Лоран. – Пока все спокойно. Да и Мишель тут.
– Садись. – Роже придвинул табуретку к чисто выскобленному дощатому столу. – Сейчас придет этот красавчик, он кормит Луизу. Ты пока ешь.
Раймон вскоре явился с пустыми тарелками. Некоторое время все молча уплетали обед. Альбер управился скорее других, потому что начал раньше. Роже налил ему черного кофе.
– Ты вот что, – сказал он, – допивай кофе побыстрей да хоть немного растолкуй нам, что происходит наверху.
– Ну, право, ребята, я мало что могу объяснить, – заговорил Альбер. – Ведь профессор Лоран настолько обогнал современную науку, что это кажется фантастикой. Как об этом говорить?
– Валяй, валяй, не мямли! – поощрил его Роже, доедая бифштекс.
– Ну, я думаю, вам не очень интересно знать, какими путями шел профессор Лоран. Да я все равно ничего пока об этом и не знаю. Но результат ясен: ему удалось искусственным путем, в лаборатории, вырастить человеческий мозг, некоторые органы и даже целиком человека – я говорю о Поле.
– А остальные, значит, не целиком люди? – спросил Роже.
– Да, не целиком. У всех у них – живой мозг. Видали, у них трубки у шеи? Они ведут к нагруднику, наполненному питательной средой. Если плотно зажать трубку, наступает потеря сознания, а потом и смерть, если долго держать. Поэтому профессор Лоран и рекомендует, если начнется какая-нибудь вспышка, прежде всего стараться зажать трубку, а потом сделать укол, ввести наркотик. Потом у них – пластмассовый скелет; у Франсуа на этот скелет удалось нарастить мышцы – и даже очень сильные – и кожу. У Мишеля, кроме мозга, все искусственное, даже сердце и легкие, даже лицо. Все – протезы на биоэлектрическом управлении…
– Что такое биоэлектрическое управление? – спросил внимательно слушавший Раймон.
– Это управление при помощи биотоков мозга. Ну, понимаете, для того, чтоб, допустим, поднять вилку, наш мозг отдает мышцам соответствующий приказ, и они приходят в движение.
Роже взял со стола вилку и недоверчиво поглядел на свою руку. Альбер улыбнулся:
– Нет, Роже, это делается автоматически. Если б мы постоянно думали о том, какую группу мышц привести в движение, мы сошли бы с ума. Думать сознательно о механизме каждого вздоха, каждого удара сердца, каждого шага просто немыслимо. Это делает наша вегетативная нервная система, без участия сознания. Она автоматически учитывает, как действовать в изменчивой среде. Мы поднимаемся в гору или просто идем вверх по лестнице
– и мускулы напрягаются сильней, учащается дыхание и сердцебиение, потому что увеличилась нагрузка, нужно к ней примениться. Становится жарко – и на коже проступает пот: это организм старается отрегулировать внутреннюю температуру, повысить теплоотдачу. Ну, и так далее. С тех пор как удалось выяснить, что весь этот сложный механизм управляется токами, исходящими из мозга, стало в принципе возможным создавать протезы, которые управлялись бы этими биотоками, как их называют… Русские еще в 1958 году построили «Железную руку» – она подсоединялась к руке человека и делала то, что приказывал ей мозг: сжимала пальцы, разжимала и тому подобное. Тогда это всех поразило. В будущем, безусловно, появятся в массовом масштабе не только биоэлектрические протезы для инвалидов, полностью заменяющие потерянные руки или пеги, но механизмы, которыми мозг человека будет управлять на расстоянии – даже очень издалека… И вот то, что я видел сегодня в лаборатории Шамфора, – это и есть путь к будущему. Хотя Шамфор, собственно, занимается этим только попутно, у него другие цели.
– А чем же занимается Шамфор? – заинтересовался Раймон.
– Он создает удивительных роботов, способных самостоятельно мыслить… ну, понимаете, это не совсем то слово, потому что у них это иначе, чем у людей, но другого слова нет. Но обыкновенный робот действует по заранее определенной программе, рассчитанной на какие-то условия, на ту или иную обстановку. А если обстановка изменится так, как этого не предвидел человек, составлявший программу, то робот станет в тупик. Человек всегда будет как-то реагировать на любую неожиданность, попытается искать выхода, а робот просто остановится и перестанет действовать. Это и был главный козырь людей, скептически относящихся к дальнейшим перспективам кибернетики: что, мол, это все же машина, которая «знает» только то, что вложил в нее создатель – человек, не имеет воли, воображения, сложной памяти и свободы выбора. Кибернетики за последние годы и работают над созданием «думающих», «обучающихся» роботов, то есть таких, которые, как и человек, могли бы получать информацию из окружающей их среды, накапливать все новью и новые сведения и сообразно им менять свое поведение… Роже, ты не понимаешь? Ну, вот мы с тобой остались без работы. Меня пять лет учили чему угодно, только не тому, чтоб мыть посуду, гладить белье или таскать грузы. Ты был моряком. Однако мы брались за самую разную работу и хуже или лучше, но выполняли ее. Общая цель у нас была не бог знает какая
– просто не подохнуть с голоду, пока не устроимся по-настоящему, но мы для достижения этой цели делали самые разнообразные вещи. Я научился многому, о чем раньше не имел даже представления. Ты, наверное, тоже. Тут дело не в том даже, насколько сложны эти действия: например, гладить белье проще, чем проводить эксперименты по нейрофизиологии, но все же мне пришлось учиться этому. Да и вообще человек ведь не рождается на свет, так сказать, готовым: он растет и все время чему-то учится. Он сначала умеет только то, что ему необходимо для поддержания жизни: например, дышать, сосать молоко. Потом он учится ходить, говорить, потом, может быть, плавать, или пахать землю, или торговать – ну и так далее. Это тебе понятно? Ну, вот кибернетики и пробуют сейчас сконструировать таких роботов, которые тоже учились бы по ходу дела тому, что им нужно, накапливали бы и использовали опыт, добытый ими из внешней среды… Знаете, ребята, когда я увидел, как робот Шамфора чертит, создает сложнейшую самостоятельную конструкцию, все время обдумывая ее, изменяя… это же чудо! Вот будет сенсация, когда Шамфор продемонстрирует своего Сократа перед аудиторией!
Альбер не понял, почему при этих словах Раймон вздрогнул и перевел дыхание. Он принял это за проявление очень живого интереса. А Раймон в эту минуту думал, как бы попасть в лабораторию Шамфора, как бы кто другой не перехватил эту сенсацию… ну да, у него свое задание, но разве плохо бы и это еще захватить… Ему показалось, что Альбер угадал его мысль, потому что он тут же прибавил:
– Только вот что, друзья: никому ни слова о Шамфоре. Как и о профессоре Лоране, конечно. Меня Шамфор предупредил, и я надеюсь, что вы сами понимаете…
– Конечно, понимаем, – поспешил заверить Раймон.
Он не смог скрыть досаду, и ему показалось, что Роже исподтишка метнул на него хитрый, недоверчивый взгляд. Альбер продолжал:
– Я объясняю вам все очень упрощенно, и это даже не потому, что вы можете меня не понять, а просто я сам знаю мало. Я повторяю то, что слышал от профессора, то, что уловил из его споров с Шамфором, то, что успел наспех прочесть за эти сутки… Ну, кое-что я, конечно, знал в общих чертах и раньше.
– Ладно, ладно, давай дальше, – сказал Роже. – Ты пока ничего не объяснил насчет этих ублюдков профессора. В чем тут смысл: что, они тоже могут обучаться, как мы с тобой?
– В самом деле, не очень понятно, – вмешался Раймон. – Если кибернетики могут достигать таких поразительных успехов, как вот Шамфор, то зачем нужно делать все то, что делает профессор Лоран? Ну, допустим, его Франсуа
– гениальный математик, а у Мишеля – удивительная память и работоспособность. Но все-таки они – жуткие ублюдки, как правильно их окрестил Роже, и ни один нормальный человек не захочет с ними работать. А ведь на свете есть немало нормальных полноценных людей с гениальными способностями в разных областях. И, с другой стороны, известно, что даже обыкновенная кибернетическая машина, не такая, как у Шамфора, может производить математические расчеты и прочее во много раз быстрее, чем человек. И вдобавок – точнее, без всяких ошибок от рассеянности и усталости. Так в чем же смысл и цель работы профессора Лорана?
Альбер долго раздумывал.
– Да, это очень сложный вопрос, – сказал он. – Я сам тут не все понимаю. Но скажу вам вот что. Во-первых, нельзя судить по первым шагам в новой области знания о том, какие перспективы впереди. Например, самолет братьев Райт кажется детской игрушкой по сравнению с современными реактивными самолетами. Но это был первый шаг по совершенно новому пути. Или первые кадры кино – разве по ним можно было предвидеть рождение нового великолепного искусства? Так что дело не в том, как сейчас выглядит Мишель или Поль, дело в принципе. Во-вторых, насколько я понимаю, профессор Лоран стремится к двум целям, взаимосвязанным. Он хочет не только создавать искусственным путем вот такие существа со специально развитыми и усиленными функциями. Он рассчитывает на основе опытов с искусственно выращенным мозгом раскрыть тайну человеческого сознания, точно определить его механизм и научиться им управлять. Он считает, что можно будет, воздействуя на мозг, воспитывать в людях с детства какие-либо таланты, избавлять их от недостатков и так далее.
– Ого! – сказал Роже. – Вот это штука!
– Но на это ему, мне кажется, правильно ответил Шамфор: что если такой способ управлять сознанием людей будет сейчас открыт, то эта сказочная могучая сила может попасть в руки тех, кто готовит войну.
Раймон пожал плечами:
– Ну, если так рассуждать, то вообще нельзя ничем заниматься: ни наукой, ни делами. И, кстати, если уж война начнется, то атомные и водородные бомбы вообще уничтожат человечество. Так что никакого контроля над сознанием не понадобится.
– Я не думаю, что вы правы, – сказал Альбер. – Ядерное оружие в войне могут побояться пустить в ход именно потому, что оно есть у обеих сторон. Если Америка замахнется на Россию атомной бомбой, русские ответят тем же, и в Америке это прекрасно понимают. Ведь у немцев в прошлой войне было химическое и бактериологическое оружие, очень сильное. Однако они так и не пустили в ход это оружие – боялись ответного удара, который для Германии с ее небольшой территорией оказался бы гибельным. А вот если профессор Лоран или кто другой сделает такое удивительное открытие и если его секрет надолго останется достоянием одной какой-либо страны – ну, скажем, Америки… то уж она сумеет воспользоваться этим открытием…