Страница:
Первый утренний свет коснулся растрепанной белокурой головы молодого бомбардира, и вокруг нее встало светящееся облако. Юноша склонился над прицельным устройством и, придерживая дыхание, стал следить за стрелками приборов, в последний раз выверять плавное, медленное движение ориентированной по приборам прицельной нити, еще далекой от контрольной точки. Оба пилота сидели за пультом управления. Блек, отстраняясь, откинулся от пульта, и руки его повторили движение, которое делает закончивший игру пианист, - первому пилоту полагалось вести самолет в момент выхода не цель. Блек переглянулся с Митчерлихом, они подмигнули друг другу - их радовала точность работы: около тысячи километров самолет шел по-слепому, во тьме, и вот секунда в секунду он вышел к той точке побережья, которая была заранее задана. Тут было чем гордиться - человек приближался по точности своих действий к прибору, и, если бы отказала электронная лампа, нарушив автоматичность работы, человек мог бы на время заменить ее. Пареньки на "Боингах" тоже не отстали. Радист Диль сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. По инструкции, полученной перед полетом, он мог сейчас немного передохнуть - связь, которую он держал в продолжение всего полета, сейчас следовало прервать и возобновить с сигнала: "Иду на цель". Диль нащупал в кармане шоколадную плитку, привычным движением переломил ее и засунул себе в рот большой кусок шоколада. "Так, пожалуй, веселей", - подумал он, скосив глаза на свою оттопыренную щеку. Пассажир вновь привалился к иллюминатору. Солнце нетерпеливо выплывало из тяжелой, темной воды и, легко отделившись от нее, перешло в воздух, и тотчас зарозовела снежная вершина прибрежной горы, и ее серый, мягко покатый склон, поросший японской сосной, засветился. Огромное водное пространство окрасилось зеленью и оранжевой желтизной. Немота живой поверхности океана казалась странной - ведь тысячи всплесков, шумов, шорохов, гудение стояли над могучей водой. А там, где сходились суша и море, в рассветной дымке, дремлющей в последних мгновениях тьмы, в полукруглой, чашеподобной котловине, закрытой от утреннего солнца склоном дальней горы, лежал город. Из быстро тающего сумрака выступали очертания мола, портовых сооружений, угадывался массив городского парка, плешины площадей и линии улиц, блеснула многорукавная дельта реки. Пассажир отвернулся от иллюминатора, оглядел летчиков. Две спины, одна квадратная, другая длинная, сутулая, в форменных белых кителях, - пилоты. Митчерлих, спрашивавший еще накануне о нью-йоркских концертах, делал пометки на карте. Диль сосредоточенно всасывал шоколад и спокойно наблюдал за аппаратурой. Пассажир шевелил губами, но гул моторов, шум в ушах не давали разобрать его слов. Джозеф оглянулся в его сторону; глаза старика жадно смотрели на руку юноши; казалось, эта рука школяра, с неподстриженными ногтями, с чернильным пятном на указательном пальце, оставшимся после писания вчерашнего письма к матери, гипнотизировала его. Ведь никто в мире - ни президент, ни школьный учитель, ни воздушный генерал Арнольд, ни физики, возглавляемые гениальным Эйнштейном, ни Дюпон, ни родная мать, - никто-никто не стоял в этот миг рядом с этим мальчиком. Но так ли? Порвались ли нити, протянутые через океан до этих пальцев? Слов почти не было слышно, но по неясным звукам, а больше по движению губ Джозеф понял, что большеголовый аптекарь молился. Сам Джозеф не знал всех этих сложных мыслей. Его дело - включить телеустройство, далее уже действовала автоматика. Джозеф нажал на полированную белую кнопку - она легко ушла и выточенное стальное гнездо, и вскоре легкий щелчок, который ощутила подушечка указательного пальца, подтвердил: бомба пошла на цель. Этот миг всегда был приятен Коннору - миг успокоения, когда трудное напряжение разряжалось. В такие мгновения ему казалось, что бомба отрывалась не от брюха самолета, а от его собственных внутренностей. Сразу становилось просторней и легче дышать - пловец освободился от гири, тянущей его вниз. Он склонился над стереосмотровым устройством, ожидая, пока бомба совершала свою дорогу. Могучие, жадные линзы, как бы приподняв на огромной ладони океан и землю, приблизили их к глазам Джозефа. Он увидел тысячи подробностей этого утра: плещущую и дышащую океанскую воду, и бесконечное, вьющееся розовато-белое драное кружево прибойной пены, и зелень рисовых посевов в алмазной чешуе поливных вод, и быстро плывущий на запад город - от него веяло той острой прелестью, которой полны, особенно в утренний час, чужеземные города. Глаз быстро ловил чуждый, необычайный вид домов и улиц, паутину дорог, яркие цветные пятна крыш, а сердце подсказывало, что и в этом чужом городе в ранний час сонно улыбаются красивые девочки, матери смотрят из окон на бегущих в школу школьников, старики радуются еще одному утру, богатому теплом, светом, голубизной неба... Вот в этот-то миг кусок урана закончил свое падение и часть его перестала быть веществом. Бомба взорвалась на заданной высоте в две тысячи футов. Вспыхнул свет, свет смерти, давящий, жгущий. Он ударил подобно острому, быстрому топору, он давил на глаза, нажимал на череп, и протуберанцы пурпурного, полотого, синего и фиолетового пламени распороли утренний воздух до самой стратосферы, осветили землю и все, что жило на ней, поразительно прекрасным светом - он был серым и в то же время непередаваемо ярким, в сотни раз более ярким, чем самое яркое тропическое солнце, чем самое яркое зимнее солнце, сияющее над снежной равниной. Светящийся шар, словно рожденная вновь звезда, стремительно вознесся в небо, раскрылся в субстратосфере наподобие огромного гриба, превратился в светящийся огненный столб. Пассажиру казалось - из воронки, выжженной в том месте земли, над которым сверкнул эпицентр взрыва, где родилась неведомая планете температура в семьдесят миллионов градусов, поднимаются клубы обращенных в раскаленный атомный пар железа, алюминия, гранита, стекла, цветов, листьев, обращенных в атомный пар человеческих глаз, смоляных девичьих кос, сердец, крови, костей - и заполняют огромный куб пространства. В этот миг автоматически закрылись все смотровые окна, отключились приборы. Самолет ощутил удар вызванного им огромного тайфуна. Оглушенный пассажир упал на пол, зажмурился, ему представилось, что небо, земля, вода вновь вернулись в хаос... Так и не победив зла, отцом и сыном которого он является, человек закрыл книгу Бытия... Это показалось пассажиру на миг, но он открыл глаза и увидел маленькие руки первого пилота, оставшегося сидеть за пультом управления. Эти руки были вырублены из камня, такими неподвижными и холодными казались они. Через мгновенье он услышал голос радиста и подумал: "Президент уже все знает..." Четырнадцатилетним худым мальчишкой он ходил по тихим вечерним улицам маленького городка и разговаривал сам с собой, прохожие оглядывались на него и смеялись... Он поднимал руку к темному небу, вот так, как он пробовал поднять ее в самолете, и произносил клятву: "Всю жизнь я посвящу одному делу - освобождению энергии. Я не потеряю ни часу, не отклонюсь ни на шаг. То, что не удалось алхимикам, удастся нам. Жизнь станет прекрасна, человек полетит к звездам". Штурман Митчерлих помог пассажиру встать, усадил его на низкое кожаное сиденье. Штурман усмехнулся бледными губами и проговорил: - Вы меня вчера взволновали рассказом о зимних концертах... Блек провел рукой по глазам: - Режет, как ножом. Но здорово мы им дали за Пирл-Харбор, по самой макушке! Пассажир подумал: "Странно! Юноша со вчерашнего дня гипнотизировал меня, а с момента взрыва он перестал меня совершенно занимать. Где они - те, что были там, внизу?"
Радиостанции не умолкали. Вышли экстренные выпуски тысяч газет. Два миллиарда людей говорили о погибшем городе, который никого не интересовал накануне. Назывались самые разные цифры погибших - от девяноста тысяч до полумиллиона. Сознание людей, освоившее в эпоху фашизма миллионные цифры убитых в лагерях уничтожения, было потрясено быстротой, с которой убивала урановая бомба! В одну секунду, первую секунду после взрыва, число убитых и умирающих достигло семидесяти тысяч человек! Все почувствовали: средства уничтожения поднялись на такую высоту, что не такой уж фантастической стала казаться перспектива уничтожения человечества ради процветания и величия государств, счастья народов и мира между ними. Политики, философы, военные, журналисты, публицисты в первые же часы после взрыва доказали, что мощный удар урановой бомбы, воздав фашизму за преступления против человечества и парализовав в большой мере сопротивление Японии, ускорит приход мира, которого жаждут все матери ради жизни своих детей. Эти доказательства сразу поняли и в японском генеральном штабе и в императорском токийском дворце. Всего этого не успел понять маленький четырехлетний японец. Он проснулся на рассвете и протянул толстые руки к бабушке. В полутьме за спущенными занавесками он видел ее седые волосы и золотой зуб. Ее узкие, слезящиеся глаза улыбались среди темных морщин. Мальчик знал, что это он доставляет бабушке столько радости - ей приятно, проснувшись, увидеть внучка. А сегодня день особенно хорош. У мальчика наладился желудок, ему предстояло попробовать кое-что получше, чем жиденький рисовый отвар. Так ни этот мальчик, ни его бабушка, ни сотни других детей, их мам и бабушек не поняли, почему именно им причитается за Пирл-Харбор и за Освенцим. Но политики, философы и публицисты в данном случае не считали эту частную тему актуальной. Вечером после ужина летчики сидели на террасе и выпивали. Все они возбужденно говорили, плохо слушая один другого. Днем они получили благодарности от столь высокопоставленных людей, что, казалось, легче получить на Земле радиосигнал с Марса, чем подобные служебные телеграммы. Было очень душно, и казалось тщетным бесшумное вращение вделанного в потолок большого, как винт самолета, вентилятора. Командир корабля подошел к перилам. Так же как и вчера, Мерцали в большой высокой черноте южные звезды и неясно светлели над темной землей лепестки цветов. Баренс повернулся к товарищам, сидевшим за столом, и сказал: - Меня всю жизнь раздражали старинные, заросшие сады, тупой и жадный лопух, крапива, лесная неразбериха тропиков. К чему прут из земли тысячи хищных, ординарных, на одно рыло растений? Я всегда верил, что садовники истребят эти заросли и в мире восторжествуют лилии, платаны, дубы, буки, пшеница. - Понятно, - проговорил, зловеще и дурашливо посмеиваясь, краснолицый, как индеец, Митчерлих, - все ясно. Мы с командиром против зарослей. Шея его была багрова, - казалось, вот-вот вспыхнет от этой огненной багровости сухая седина. Он багровел так, когда пил долго и много. Он поднес стакан Баренсу и сказал: - За успех садовников. Баренс выпил и, поставив пустой стакан на перила террасы, проговорил: - Хватит хвалить садовников. Второй пилот объяснил: - Сегодня Баренс не хочет думать о ботанике и вегетарианстве. - Блек, дорогой друг, это все ерунда. Не стоит говорить. Но вот где Джозеф, я хочу с ним выпить, - проговорил Баренс. - Он вышел на минутку, моет руки. - По-моему, он уже четыре раза мыл руки. - Ну что ж, его так учила мама, - сказал Митчерлих. - За кого молился аптекарь, когда Джо нажимал на железку, - за них или за нас? - спросил Диль. - Надо было спросить, если тебя это интересует, а теперь он уже докладывает в Вашингтоне: "Митчерлих - бабник, Диль - обжора", - а президент хватается за голову. - Вам льстит, что он слышал твое и мое имя? - спросил Митчерлих. - Плевал я на все это. - А почему бы и нет? Представляешь себе, как выбирали людей для такого дела! А? Выбрали-то наш экипаж. - Ничего не понимаю, - сказал Коннор, вернувшись на террасу, - все вы ничуть не изменились. - Ты поменьше пей, Джозеф, это все же не молоко. Перекрыты все рекорды истории, я имею в виду - сразу. - Это война, - сказал Блек, - не забудь - это война со зверем, с фашизмом. Джозеф поднял руку и разглядывал свои пальцы. - Тут выпили за садовников, - сказал Баренс. - Мне всегда казалось, что это самое честное, бескровное дело. А теперь я подумал: выпьем лучше за монастыри, а? - Выходит, что я нажал на железку, не вы. Ладно! - Да не шуми так, ты разбудишь весь остров! - Чему смеяться? А, Диль? Вас не интересует, куда они девались? - крикнул Джозеф радисту. - Авель, Авель, где брат твой Каин? - Каин обычный паренек, немногим хуже Авеля, и город был полон людей вроде нас. Разница в том, что мы есть, а они были. Верно, Блек? Ведь ты сам говорил: пора подумать обо всем. - Тебя действительно скучно слушать, - сказал Блек. - Кому нужны пьяные, глупые мысли? Знаешь, человек умирает надолго, но если он глуп, то навсегда. На его лбу и на висках выступили красные пятна. - Я слежу за тобой, Коннор, ты выпил не меньше меня, - сказал Диль. - Я? Ты ослеп! Вот девочки свидетельницы - я выпил два литра. - Пусть официантки присягнут, но это невозможно. - Девочки, сколько я выпил? Только правду! - Не пора ли пойти спать? - проговорил Блек и встал. - Спать я не буду. Мне надо подумать. - Вот видишь, ты перепил. Думать будешь в другой раз. - Слушай, Джозеф, совет старшего по возрасту, - проговорил Блек. - Иди спать. И пусть астрономы без нас решают проблему - возможна ли жизнь на земле. - Пусть дитя поспит с девчонкой, это заменит ему липовый чай или отвар малины. Утром ты проснешься счастливым и здоровым, - поддержал Митчерлих. - Смотрите, Диль уже вычерчивает кривую храпа. - Перестань ты наконец смотреть на свои ладони и пальцы! - крикнул командир корабля.
Они встретились днем, выспавшиеся, выбритые, щурились и улыбались при мысли о предстоящем длительном отпуске. Дневное солнце било в глаза, блистало на плоскостях самолетов, и казалось, даже необъятного зеркала Великого океана было недостаточно, чтобы отразить его нержавеющий, вечный блеск. Свет солнца был щедр, огромен, затоплял пространство, мешал видеть, ослеплял людей, птиц, животных. Баренс положил на стол пачку газет и сказал: - Крепко же вы спали. Я завтракал один, никто не брал почты. Никто не слышал, что тут творилось. - Что же? - Джозефа свезли на рассвете в санитарную часть, у него стало неладно с головой. Посмотрев на лица товарищей, он сказал: - Не то чтобы совсем помешался, но вроде. Он отправился среди ночи купаться, а на столе оставил письмо. Потом пытался повеситься на берегу, его обнаружил часовой, и все обошлось. Первые слова его письмеца я прочел. Не стоит повторять: жуткое письмо, как будто именно мать кругом виновата. Блек, сокрушаясь, присвистнул: - Видишь, Баренс, ты вчера забыл - кроме монастырей, есть еще сумасшедшие дома. Я сразу заметил, что с ним нехорошо. Но ничего. Если это не на всю жизнь, то через несколько дней пройдет.
1953
Радиостанции не умолкали. Вышли экстренные выпуски тысяч газет. Два миллиарда людей говорили о погибшем городе, который никого не интересовал накануне. Назывались самые разные цифры погибших - от девяноста тысяч до полумиллиона. Сознание людей, освоившее в эпоху фашизма миллионные цифры убитых в лагерях уничтожения, было потрясено быстротой, с которой убивала урановая бомба! В одну секунду, первую секунду после взрыва, число убитых и умирающих достигло семидесяти тысяч человек! Все почувствовали: средства уничтожения поднялись на такую высоту, что не такой уж фантастической стала казаться перспектива уничтожения человечества ради процветания и величия государств, счастья народов и мира между ними. Политики, философы, военные, журналисты, публицисты в первые же часы после взрыва доказали, что мощный удар урановой бомбы, воздав фашизму за преступления против человечества и парализовав в большой мере сопротивление Японии, ускорит приход мира, которого жаждут все матери ради жизни своих детей. Эти доказательства сразу поняли и в японском генеральном штабе и в императорском токийском дворце. Всего этого не успел понять маленький четырехлетний японец. Он проснулся на рассвете и протянул толстые руки к бабушке. В полутьме за спущенными занавесками он видел ее седые волосы и золотой зуб. Ее узкие, слезящиеся глаза улыбались среди темных морщин. Мальчик знал, что это он доставляет бабушке столько радости - ей приятно, проснувшись, увидеть внучка. А сегодня день особенно хорош. У мальчика наладился желудок, ему предстояло попробовать кое-что получше, чем жиденький рисовый отвар. Так ни этот мальчик, ни его бабушка, ни сотни других детей, их мам и бабушек не поняли, почему именно им причитается за Пирл-Харбор и за Освенцим. Но политики, философы и публицисты в данном случае не считали эту частную тему актуальной. Вечером после ужина летчики сидели на террасе и выпивали. Все они возбужденно говорили, плохо слушая один другого. Днем они получили благодарности от столь высокопоставленных людей, что, казалось, легче получить на Земле радиосигнал с Марса, чем подобные служебные телеграммы. Было очень душно, и казалось тщетным бесшумное вращение вделанного в потолок большого, как винт самолета, вентилятора. Командир корабля подошел к перилам. Так же как и вчера, Мерцали в большой высокой черноте южные звезды и неясно светлели над темной землей лепестки цветов. Баренс повернулся к товарищам, сидевшим за столом, и сказал: - Меня всю жизнь раздражали старинные, заросшие сады, тупой и жадный лопух, крапива, лесная неразбериха тропиков. К чему прут из земли тысячи хищных, ординарных, на одно рыло растений? Я всегда верил, что садовники истребят эти заросли и в мире восторжествуют лилии, платаны, дубы, буки, пшеница. - Понятно, - проговорил, зловеще и дурашливо посмеиваясь, краснолицый, как индеец, Митчерлих, - все ясно. Мы с командиром против зарослей. Шея его была багрова, - казалось, вот-вот вспыхнет от этой огненной багровости сухая седина. Он багровел так, когда пил долго и много. Он поднес стакан Баренсу и сказал: - За успех садовников. Баренс выпил и, поставив пустой стакан на перила террасы, проговорил: - Хватит хвалить садовников. Второй пилот объяснил: - Сегодня Баренс не хочет думать о ботанике и вегетарианстве. - Блек, дорогой друг, это все ерунда. Не стоит говорить. Но вот где Джозеф, я хочу с ним выпить, - проговорил Баренс. - Он вышел на минутку, моет руки. - По-моему, он уже четыре раза мыл руки. - Ну что ж, его так учила мама, - сказал Митчерлих. - За кого молился аптекарь, когда Джо нажимал на железку, - за них или за нас? - спросил Диль. - Надо было спросить, если тебя это интересует, а теперь он уже докладывает в Вашингтоне: "Митчерлих - бабник, Диль - обжора", - а президент хватается за голову. - Вам льстит, что он слышал твое и мое имя? - спросил Митчерлих. - Плевал я на все это. - А почему бы и нет? Представляешь себе, как выбирали людей для такого дела! А? Выбрали-то наш экипаж. - Ничего не понимаю, - сказал Коннор, вернувшись на террасу, - все вы ничуть не изменились. - Ты поменьше пей, Джозеф, это все же не молоко. Перекрыты все рекорды истории, я имею в виду - сразу. - Это война, - сказал Блек, - не забудь - это война со зверем, с фашизмом. Джозеф поднял руку и разглядывал свои пальцы. - Тут выпили за садовников, - сказал Баренс. - Мне всегда казалось, что это самое честное, бескровное дело. А теперь я подумал: выпьем лучше за монастыри, а? - Выходит, что я нажал на железку, не вы. Ладно! - Да не шуми так, ты разбудишь весь остров! - Чему смеяться? А, Диль? Вас не интересует, куда они девались? - крикнул Джозеф радисту. - Авель, Авель, где брат твой Каин? - Каин обычный паренек, немногим хуже Авеля, и город был полон людей вроде нас. Разница в том, что мы есть, а они были. Верно, Блек? Ведь ты сам говорил: пора подумать обо всем. - Тебя действительно скучно слушать, - сказал Блек. - Кому нужны пьяные, глупые мысли? Знаешь, человек умирает надолго, но если он глуп, то навсегда. На его лбу и на висках выступили красные пятна. - Я слежу за тобой, Коннор, ты выпил не меньше меня, - сказал Диль. - Я? Ты ослеп! Вот девочки свидетельницы - я выпил два литра. - Пусть официантки присягнут, но это невозможно. - Девочки, сколько я выпил? Только правду! - Не пора ли пойти спать? - проговорил Блек и встал. - Спать я не буду. Мне надо подумать. - Вот видишь, ты перепил. Думать будешь в другой раз. - Слушай, Джозеф, совет старшего по возрасту, - проговорил Блек. - Иди спать. И пусть астрономы без нас решают проблему - возможна ли жизнь на земле. - Пусть дитя поспит с девчонкой, это заменит ему липовый чай или отвар малины. Утром ты проснешься счастливым и здоровым, - поддержал Митчерлих. - Смотрите, Диль уже вычерчивает кривую храпа. - Перестань ты наконец смотреть на свои ладони и пальцы! - крикнул командир корабля.
Они встретились днем, выспавшиеся, выбритые, щурились и улыбались при мысли о предстоящем длительном отпуске. Дневное солнце било в глаза, блистало на плоскостях самолетов, и казалось, даже необъятного зеркала Великого океана было недостаточно, чтобы отразить его нержавеющий, вечный блеск. Свет солнца был щедр, огромен, затоплял пространство, мешал видеть, ослеплял людей, птиц, животных. Баренс положил на стол пачку газет и сказал: - Крепко же вы спали. Я завтракал один, никто не брал почты. Никто не слышал, что тут творилось. - Что же? - Джозефа свезли на рассвете в санитарную часть, у него стало неладно с головой. Посмотрев на лица товарищей, он сказал: - Не то чтобы совсем помешался, но вроде. Он отправился среди ночи купаться, а на столе оставил письмо. Потом пытался повеситься на берегу, его обнаружил часовой, и все обошлось. Первые слова его письмеца я прочел. Не стоит повторять: жуткое письмо, как будто именно мать кругом виновата. Блек, сокрушаясь, присвистнул: - Видишь, Баренс, ты вчера забыл - кроме монастырей, есть еще сумасшедшие дома. Я сразу заметил, что с ним нехорошо. Но ничего. Если это не на всю жизнь, то через несколько дней пройдет.
1953