Страница:
Пришел Патрикеев. Его окружили, и он начал громко, стреляя во все стороны шрапнельками слюны, рассказывать, что наркомат отказал в лицензии на цейлонский графит и предложил перейти на отечественное сырье. Он хлопал по спине мастеров графитного цеха, наклоняясь то к одному, то к другому, обнимал их за плечи, заглядывал в глаза и спрашивал:
-- А, милый, как вы на это смотрите?
-- Видеть не могу, как он подлизывается к мастерам! -- сказал Левин.
-- Он их боится как огня, -- ответил Анохин.
Потом пришли Квочин и секретарь ячейки. Патрикеев подошел к ним. Они втроем сели за стол и начали негромко разговаривать между собой.
Все собравшиеся старались расслышать, о чем говорят за столом; может быть, Патрикеев как раз в эту минуту шепчет Квочину: "Невозможно! Сегодня по его вине опять запороли сто гросс "Тип-Топа!"
А Квочин зевает, согласно и равнодушно кивает головой: "Конечно, выговор в приказе!" И секретарь добавляет: "Строгий при этом, да еще с предупреждением". Но все расслышали, как секретарь Кожин сказал:
-- Хотя бы дождь пошел.
-- Что ж, начнем, что ли? -- спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем.
-- Кругляка еще нет, -- сказал Кореньков, мастер по размолу графита.
-- Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, -- сердито сказал Патрикеев.
В это время вошел Кругляк. Стуча ногами, он подошел к стене, взял стул и с грохотом поволок его к директорскому столу.
-- Положение с графитом, -- сказал он громко и показал Квочину повестку на техническое совещание, - очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, -- и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись.
-- Кого в секретари? -- спросил Квочин.
-- Левина! -- мрачно крикнул главный механик.
-- Левина, Левина! -- поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:
-- Левина!
Левин пошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.
Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное -- не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт Прикладной Минералогии и что на исследовательскую работу понадобится, по крайней мере, шесть месяцев.
-- На языке крупных специалистов это называется "гнать зайца дальше", -- шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.
-- Боязнь ответственности, -- точно ставя медицинкий диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: "Хитрая муха!"
Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:
-- Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.
Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.
Выступил заведующий графитным цехом.
-- Нужно пробовать, -- говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: -- Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?
-- Вот это я у тебя и спрашиваю, -- сказал Квочин, -- ты ведь заведуешь цехом, а не я.
Потом выступали мастера.
-- Мы уже пробовали, -- говорил красноносый, низенький Горяченко. Пробовали еще при Карнаце, до войны пробовали, вот качество какое от этого будет получаться, -- и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, продолжал: -- Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!
-- Да, надо раньше в институт, -- говорил белолицый Капустинский.
Потом говорил директор.
-- А нельзя ли через наркома прямо в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? -- вдруг спросил у директора Патрикеев.
-- Это своим порядком, -- ответил Квочин, поглядывая на Кругляка, но тот только зевал и тер глаза.
- Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, -- сказал Квочин.
-- Пожалуйста! -- сказал Кругляк и пожал плечами.
-- Послушайте, ребята! - вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. -- Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит -- кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И ты боишься! -- вдруг рассердившись, сказал он Квочину. -- Факт, факт! Ты грустишь, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье тебя не касается. Директор валит на главинжа, главинж на завцехом, завцехом на мастеров, потом все -- на институт. Причем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.
Он обозвал мастеров "шаманами", ругал директора, трест, главного инженера.
Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говорком, вставлял в речь ругательства "для народности" и, кончая разговор, внутренне произносил "уф!" -- а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, с директором он ругался с утра до вечера, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе.
"Опереться на своих людей", "симпатия управляющего", "круговая порука", "не ссориться с нужным человеком", "не подводить своих", "не рисковать" --вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал "подпочвенных" связей.
Видно было, что Квочин злился, и мастера сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера, как никто, могут подложить свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения и того, что сам управляющий трестом не настаивал на немедленной замене цейлонского графита, говорил:
-- Ну, хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Вся ответственность лежит на мне. Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! -- и он решительно распахнул пиджак.
-- А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? --раздраженно спросил Патрикеев.
-- Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? -- в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. "Видал, брат, наших молодых!" --хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
V
В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
-- Ну, знаете...
-- Нечто совершенно сверхъестественное... Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием.
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
-- Николай Николаевич, -- сказал он, -- после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. -- Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: -- Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен -- только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая
головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
-- Вишло, вишло! -- радостно и удивленно говорил Шперлинг.
Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал:
-- Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
-- Что, жарко, Шперлинг?
-- Мне не жарко, -- ответил немец. -- Возле моей печки всегда Zentrahl Africk.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре Шперлинг ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
-- Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра!
Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
Потом он спросил у Нюры:
-- Ну, как футболист?
-- В Одессу вчера уехал, -- сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
-- Пойду к главинжу, пусть скушает компот, -- сказал вслух Кругляк. --Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! -- и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
-- Слушайте, Николай Николаевич, -- сказал Кругляк, -- вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее
время?
-- Южный Китай, -- ответил новый химик.
-- А, интересно! -- крякнул Кругляк. -- Вы здесь очень скучаете, наверно?
Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И, так как ему нравился этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, и он им выдает килограмм сахара и пачку чая. Потом их опять гонят в болота до следующего рождества. Это очень трудная жизнь, коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.
Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком.
Потом они некоторое время молчали. Казалось, что и Кругляк, весь охваченный мыслями о далекой стране, не может прервать молчания.
-- Послушайте, -- тихо сказал Кругляк, -- послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. - Индус слушал, вытянув шею. - Теперь, когда обжиг налажен, -- продолжал Кругляк, -- давайте закрутим вместе работу по внедрению сибирского графита.
Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле.
-- В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! -- Он перегнулся через стол и дернул индуса за рукав. А? Николай Николаевич! -- весело крикнул он.
- Я тут воюю, как Чапаев: с этим старым трусом, с мастерами, с директором, который только и думает про благополучный отчет, с отделом рационализации. Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, -- вы мне, конечно, не поверите, - глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: "Через десять дней останавливается производство", и сидит страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали --хорошо! Не достали-- тоже хорошо! Ну, ну я ему показал! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивают, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка -- химические карандаши на ленинградском метилвиолете. Пишут? Слава богу! Потом я взялся за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под меня целый радиус метро. В конце концов, Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыкая пальцами в схемы технологического процесса.
- Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая у меня мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. -- И Кругляк расхохотался.
Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
-- Вы сами видите, наш карандаш -- это г..., но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей жить в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким.
Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу:
-- Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте крутить это дело вместе.
О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой, и похож он был в эту минуту на англичанина больше, чем на индуса.
Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
-- Знаете что? -- сказал он. - Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром, к самому Любимову.
Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
-- Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке.
Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит.
-- Мне всегда хочется кушать, - говорил он. -Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю - лень возиться, - холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко не обедают, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя - можно жить.
Он толкнул своего спутника в бок и сказал:
- Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку.
Потом он стал высчитывать свой бюджет:
-- Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы -- тридцать; бритье - пятнадцать, я дома не люблю; папаше -- он живет у старшей сестры - шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз -- на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
-- Ой, не могу видеть, когда дети плачут! - сказал Кругляк.
Какая-то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
-- Что случилось? -- спрашивала она. -- Молодой, старый? Трамваем переехало?
-- П-а-п-а-л-а-м! - крикнул Кругляк и махнул рукой.
-- Нет, серьезно: что случилось? -- спросила девушка.
-- Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, -- сказал он и расхохотался.
Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
-- Типичная валдайская девственница, - сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
Оки ехали на катере мимо окутанного дымом завода Фрунзе, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха.
-- Дыши, дыши! -- говорил себе Кругляк. -- Делай га, га!
Он радовался, вертелся, вскакивал с места.
-- А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, -- говорил он.
Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. После европейских столиц, Москва его не поражала ни размерами, ни красотой улиц. Но ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал, как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под груды хлама,грязи и болот свою величественную, мускулистую фигуру.
И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
-- Послушайте, вы что, хотите мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
-- Je ne comprends pas, -- сказал Кругляк. -- Я американский турист, --и все стоявшие возле будки рассмеялись.
Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, аттракционы ничем не уступали берлинскому луна-парку, правда, не было американских гор.
Они оба остались очень довольны прогулкой. Индуса только смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной коротенькой девушкой, в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
-- Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, -- сказал он. -- Но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
А на трамвайной остановке у Николая Николаевича украли из наружного кармана дорогое вечное перо "Монблан".
Кругляк ужасно огорчился. Он всплескивал руками, горячился, рассказывал всем, как это случилось.
-- Главное, я его видел, -- говорил он. -- Маленький такой паршивец, не больше четырнадцати лет. Я еще подумал: чего он вертится под ногами?
Он утешал Николая Николаевича, а тот улыбался и молчал. Ему не было жалко вечной ручки.
VI
Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующему цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина служебную машину, и Петров "тот, который заикается", поехал в Институт Прикладной Минералогии за графитом. Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
-- Это ты, Сокольский? Да, да -- Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком на строительстве Нефтегаза. Ну, ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше, чем пятьдесят кило. -- Он повесил трубку и сказал главбуху: -- Слушайте, единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться, это вы. Но что же делать?
И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
-- Нет свободной шаровой мельницы? -- говорил он мастеру. -- А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
И он пошел к главному механику.
-- На полчаса слесаря, -- убеждал Кругляк главного механика, -- в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут, -- и, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
-- Почему? -- подозрительно спросил главный механик.
-- Кроме шуток! Ведь ваш отдел -- сердце фабрики, а вы -- мозг своего отдела, -- сказал Кругляк и прижал руки к груди.
И главный механик выписал наряд.
И так, незаметно, за полтора часа было сделано то, что при ремонте мельницы, по плану Нониуса, и получений графита, по требованию коммерческого отдела, заняло бы две-три недели.
Новый химик перешел работать в цех.
Он любил составлять рецептуры в заваленном ящиками и мешками цеховом складе сырья. Здесь воздух был душный и теплый. Чего только не было на этом складе, и чем только не пах здесь воздух! Парафин, воск, саломас, глина, тальк, метилвиолет, сухие лаки, наполнители, милори, каолин. Но здесь уже не было нравившихся ему смол и камедей: все это было загнано Кругляком в коробочки с образцами.
Вся левая стена склада была уставлена маленькими, пузатенькими бочонками с английскими надписями. Новый химик сразу узнал эти бочонки. Он видел, как их наполняли графитом, как их грузили на платформы, как громадный кран осторожно переносил их над зеленой, как трава, водой и опускал в трюм желтопузого парохода. И какое-то несказанное удовольствие испытал он, сидя над открытым бочонком и пропуская меж пальцев тяжелую струю графитного порошка. Графит был теплый и такой мягкий, что, казалось, облизывал руку ласковым языком. Стоило его потереть меж пальцев, и пальцы становились стального цвета, блестели, как зеркало, делались скользкими и гладкими.
И в свободные от работы минуты он запускал руку по локоть в бочонок с графитом, перебирал его, пока пальцы не касались шершавого дерева. Зачем он это делал? Он и сам не знал.
Часто в цех приходил Кругляк и говорил:
-- Ну как? -- и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: -- Все в порядке, я уже видел. Скоро пустим шихту на фильтр-пресса. -- Он волновался, подозрительно нюхая графит, сердито говорил: -- Ой, помол, помол!
В выходной день он так и не поехал прыгать натощак с парашютной вышки, а просидел до вечера в лаборатории, составляя длинные письма тресту Уралграфиткорунд и заводу. Он просил улучшить размол графита, чтобы "по крайней мере восемьдесят процентов проходило сквозь шелковое сито с десятью тысячами отверстий на квадратный сантиметр".
Действительно: сибирский графит был очень крупный, легко можно было рассмотреть отдельные листочки, из которых он состоял.
Патрикеев, щупая графит, пожимал плечами, делал круглые глаза и, переглядываясь с мастерами, смеялся так, точно у него во рту была деревянная коробочка, в которой прыгал камешек. На Кругляка он смотрел дружелюбно и снисходительно, покачивая головой и улыбаясь.
-- Под вашу личную ответственность, милейший Борис Абрамович, --говорил он, -- под вашу личную ответственность на нас двигается с Урала сто тонн этой прелести.
Кругляк велел остановить на десять минут шаровую мельницу и, опечатав отверстие барабана печатью фабричной партячейки, сказал новому химику:
-- Днем он смеется, но откуда я знаю, что он делает ночью?
Работавшие в цеху чувствовали какое-то напряжение, глядя на размеренно вращающийся барабан с болтавшимися вокруг сургучной печати ленточками. А новый химик все больше времени проводил на складе; там он поставил себе маленький столик и занимался ситовым анализом различных образцов графита. На складе, кроме него, был только один человек: рабочий, весовщик Горшечкин, шестидесятилетний лобастый старик, с большой головой, большим носом, большим беззубым ртом, большими ушами. Горшечкин был самым веселым человеком на фабрике, говорил он только рифмами. Когда на склад входил рабочий и, вытирая пот, жаловался:
-- А, милый, как вы на это смотрите?
-- Видеть не могу, как он подлизывается к мастерам! -- сказал Левин.
-- Он их боится как огня, -- ответил Анохин.
Потом пришли Квочин и секретарь ячейки. Патрикеев подошел к ним. Они втроем сели за стол и начали негромко разговаривать между собой.
Все собравшиеся старались расслышать, о чем говорят за столом; может быть, Патрикеев как раз в эту минуту шепчет Квочину: "Невозможно! Сегодня по его вине опять запороли сто гросс "Тип-Топа!"
А Квочин зевает, согласно и равнодушно кивает головой: "Конечно, выговор в приказе!" И секретарь добавляет: "Строгий при этом, да еще с предупреждением". Но все расслышали, как секретарь Кожин сказал:
-- Хотя бы дождь пошел.
-- Что ж, начнем, что ли? -- спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем.
-- Кругляка еще нет, -- сказал Кореньков, мастер по размолу графита.
-- Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, -- сердито сказал Патрикеев.
В это время вошел Кругляк. Стуча ногами, он подошел к стене, взял стул и с грохотом поволок его к директорскому столу.
-- Положение с графитом, -- сказал он громко и показал Квочину повестку на техническое совещание, - очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, -- и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись.
-- Кого в секретари? -- спросил Квочин.
-- Левина! -- мрачно крикнул главный механик.
-- Левина, Левина! -- поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:
-- Левина!
Левин пошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.
Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное -- не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт Прикладной Минералогии и что на исследовательскую работу понадобится, по крайней мере, шесть месяцев.
-- На языке крупных специалистов это называется "гнать зайца дальше", -- шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.
-- Боязнь ответственности, -- точно ставя медицинкий диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: "Хитрая муха!"
Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:
-- Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.
Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.
Выступил заведующий графитным цехом.
-- Нужно пробовать, -- говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: -- Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?
-- Вот это я у тебя и спрашиваю, -- сказал Квочин, -- ты ведь заведуешь цехом, а не я.
Потом выступали мастера.
-- Мы уже пробовали, -- говорил красноносый, низенький Горяченко. Пробовали еще при Карнаце, до войны пробовали, вот качество какое от этого будет получаться, -- и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, продолжал: -- Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!
-- Да, надо раньше в институт, -- говорил белолицый Капустинский.
Потом говорил директор.
-- А нельзя ли через наркома прямо в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? -- вдруг спросил у директора Патрикеев.
-- Это своим порядком, -- ответил Квочин, поглядывая на Кругляка, но тот только зевал и тер глаза.
- Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, -- сказал Квочин.
-- Пожалуйста! -- сказал Кругляк и пожал плечами.
-- Послушайте, ребята! - вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. -- Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит -- кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И ты боишься! -- вдруг рассердившись, сказал он Квочину. -- Факт, факт! Ты грустишь, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье тебя не касается. Директор валит на главинжа, главинж на завцехом, завцехом на мастеров, потом все -- на институт. Причем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.
Он обозвал мастеров "шаманами", ругал директора, трест, главного инженера.
Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говорком, вставлял в речь ругательства "для народности" и, кончая разговор, внутренне произносил "уф!" -- а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, с директором он ругался с утра до вечера, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе.
"Опереться на своих людей", "симпатия управляющего", "круговая порука", "не ссориться с нужным человеком", "не подводить своих", "не рисковать" --вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал "подпочвенных" связей.
Видно было, что Квочин злился, и мастера сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера, как никто, могут подложить свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения и того, что сам управляющий трестом не настаивал на немедленной замене цейлонского графита, говорил:
-- Ну, хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Вся ответственность лежит на мне. Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! -- и он решительно распахнул пиджак.
-- А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? --раздраженно спросил Патрикеев.
-- Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? -- в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. "Видал, брат, наших молодых!" --хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
V
В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
-- Ну, знаете...
-- Нечто совершенно сверхъестественное... Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием.
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
-- Николай Николаевич, -- сказал он, -- после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. -- Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: -- Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен -- только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая
головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
-- Вишло, вишло! -- радостно и удивленно говорил Шперлинг.
Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал:
-- Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
-- Что, жарко, Шперлинг?
-- Мне не жарко, -- ответил немец. -- Возле моей печки всегда Zentrahl Africk.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре Шперлинг ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
-- Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра!
Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
Потом он спросил у Нюры:
-- Ну, как футболист?
-- В Одессу вчера уехал, -- сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
-- Пойду к главинжу, пусть скушает компот, -- сказал вслух Кругляк. --Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! -- и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
-- Слушайте, Николай Николаевич, -- сказал Кругляк, -- вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее
время?
-- Южный Китай, -- ответил новый химик.
-- А, интересно! -- крякнул Кругляк. -- Вы здесь очень скучаете, наверно?
Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И, так как ему нравился этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, и он им выдает килограмм сахара и пачку чая. Потом их опять гонят в болота до следующего рождества. Это очень трудная жизнь, коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.
Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком.
Потом они некоторое время молчали. Казалось, что и Кругляк, весь охваченный мыслями о далекой стране, не может прервать молчания.
-- Послушайте, -- тихо сказал Кругляк, -- послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. - Индус слушал, вытянув шею. - Теперь, когда обжиг налажен, -- продолжал Кругляк, -- давайте закрутим вместе работу по внедрению сибирского графита.
Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле.
-- В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! -- Он перегнулся через стол и дернул индуса за рукав. А? Николай Николаевич! -- весело крикнул он.
- Я тут воюю, как Чапаев: с этим старым трусом, с мастерами, с директором, который только и думает про благополучный отчет, с отделом рационализации. Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, -- вы мне, конечно, не поверите, - глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: "Через десять дней останавливается производство", и сидит страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали --хорошо! Не достали-- тоже хорошо! Ну, ну я ему показал! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивают, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка -- химические карандаши на ленинградском метилвиолете. Пишут? Слава богу! Потом я взялся за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под меня целый радиус метро. В конце концов, Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыкая пальцами в схемы технологического процесса.
- Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая у меня мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. -- И Кругляк расхохотался.
Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
-- Вы сами видите, наш карандаш -- это г..., но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей жить в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким.
Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу:
-- Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте крутить это дело вместе.
О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой, и похож он был в эту минуту на англичанина больше, чем на индуса.
Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
-- Знаете что? -- сказал он. - Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром, к самому Любимову.
Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
-- Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке.
Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит.
-- Мне всегда хочется кушать, - говорил он. -Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю - лень возиться, - холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко не обедают, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя - можно жить.
Он толкнул своего спутника в бок и сказал:
- Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку.
Потом он стал высчитывать свой бюджет:
-- Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы -- тридцать; бритье - пятнадцать, я дома не люблю; папаше -- он живет у старшей сестры - шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз -- на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
-- Ой, не могу видеть, когда дети плачут! - сказал Кругляк.
Какая-то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
-- Что случилось? -- спрашивала она. -- Молодой, старый? Трамваем переехало?
-- П-а-п-а-л-а-м! - крикнул Кругляк и махнул рукой.
-- Нет, серьезно: что случилось? -- спросила девушка.
-- Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, -- сказал он и расхохотался.
Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
-- Типичная валдайская девственница, - сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
Оки ехали на катере мимо окутанного дымом завода Фрунзе, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха.
-- Дыши, дыши! -- говорил себе Кругляк. -- Делай га, га!
Он радовался, вертелся, вскакивал с места.
-- А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, -- говорил он.
Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. После европейских столиц, Москва его не поражала ни размерами, ни красотой улиц. Но ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал, как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под груды хлама,грязи и болот свою величественную, мускулистую фигуру.
И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
-- Послушайте, вы что, хотите мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
-- Je ne comprends pas, -- сказал Кругляк. -- Я американский турист, --и все стоявшие возле будки рассмеялись.
Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, аттракционы ничем не уступали берлинскому луна-парку, правда, не было американских гор.
Они оба остались очень довольны прогулкой. Индуса только смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной коротенькой девушкой, в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
-- Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, -- сказал он. -- Но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
А на трамвайной остановке у Николая Николаевича украли из наружного кармана дорогое вечное перо "Монблан".
Кругляк ужасно огорчился. Он всплескивал руками, горячился, рассказывал всем, как это случилось.
-- Главное, я его видел, -- говорил он. -- Маленький такой паршивец, не больше четырнадцати лет. Я еще подумал: чего он вертится под ногами?
Он утешал Николая Николаевича, а тот улыбался и молчал. Ему не было жалко вечной ручки.
VI
Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующему цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина служебную машину, и Петров "тот, который заикается", поехал в Институт Прикладной Минералогии за графитом. Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
-- Это ты, Сокольский? Да, да -- Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком на строительстве Нефтегаза. Ну, ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше, чем пятьдесят кило. -- Он повесил трубку и сказал главбуху: -- Слушайте, единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться, это вы. Но что же делать?
И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
-- Нет свободной шаровой мельницы? -- говорил он мастеру. -- А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
И он пошел к главному механику.
-- На полчаса слесаря, -- убеждал Кругляк главного механика, -- в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут, -- и, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
-- Почему? -- подозрительно спросил главный механик.
-- Кроме шуток! Ведь ваш отдел -- сердце фабрики, а вы -- мозг своего отдела, -- сказал Кругляк и прижал руки к груди.
И главный механик выписал наряд.
И так, незаметно, за полтора часа было сделано то, что при ремонте мельницы, по плану Нониуса, и получений графита, по требованию коммерческого отдела, заняло бы две-три недели.
Новый химик перешел работать в цех.
Он любил составлять рецептуры в заваленном ящиками и мешками цеховом складе сырья. Здесь воздух был душный и теплый. Чего только не было на этом складе, и чем только не пах здесь воздух! Парафин, воск, саломас, глина, тальк, метилвиолет, сухие лаки, наполнители, милори, каолин. Но здесь уже не было нравившихся ему смол и камедей: все это было загнано Кругляком в коробочки с образцами.
Вся левая стена склада была уставлена маленькими, пузатенькими бочонками с английскими надписями. Новый химик сразу узнал эти бочонки. Он видел, как их наполняли графитом, как их грузили на платформы, как громадный кран осторожно переносил их над зеленой, как трава, водой и опускал в трюм желтопузого парохода. И какое-то несказанное удовольствие испытал он, сидя над открытым бочонком и пропуская меж пальцев тяжелую струю графитного порошка. Графит был теплый и такой мягкий, что, казалось, облизывал руку ласковым языком. Стоило его потереть меж пальцев, и пальцы становились стального цвета, блестели, как зеркало, делались скользкими и гладкими.
И в свободные от работы минуты он запускал руку по локоть в бочонок с графитом, перебирал его, пока пальцы не касались шершавого дерева. Зачем он это делал? Он и сам не знал.
Часто в цех приходил Кругляк и говорил:
-- Ну как? -- и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: -- Все в порядке, я уже видел. Скоро пустим шихту на фильтр-пресса. -- Он волновался, подозрительно нюхая графит, сердито говорил: -- Ой, помол, помол!
В выходной день он так и не поехал прыгать натощак с парашютной вышки, а просидел до вечера в лаборатории, составляя длинные письма тресту Уралграфиткорунд и заводу. Он просил улучшить размол графита, чтобы "по крайней мере восемьдесят процентов проходило сквозь шелковое сито с десятью тысячами отверстий на квадратный сантиметр".
Действительно: сибирский графит был очень крупный, легко можно было рассмотреть отдельные листочки, из которых он состоял.
Патрикеев, щупая графит, пожимал плечами, делал круглые глаза и, переглядываясь с мастерами, смеялся так, точно у него во рту была деревянная коробочка, в которой прыгал камешек. На Кругляка он смотрел дружелюбно и снисходительно, покачивая головой и улыбаясь.
-- Под вашу личную ответственность, милейший Борис Абрамович, --говорил он, -- под вашу личную ответственность на нас двигается с Урала сто тонн этой прелести.
Кругляк велел остановить на десять минут шаровую мельницу и, опечатав отверстие барабана печатью фабричной партячейки, сказал новому химику:
-- Днем он смеется, но откуда я знаю, что он делает ночью?
Работавшие в цеху чувствовали какое-то напряжение, глядя на размеренно вращающийся барабан с болтавшимися вокруг сургучной печати ленточками. А новый химик все больше времени проводил на складе; там он поставил себе маленький столик и занимался ситовым анализом различных образцов графита. На складе, кроме него, был только один человек: рабочий, весовщик Горшечкин, шестидесятилетний лобастый старик, с большой головой, большим носом, большим беззубым ртом, большими ушами. Горшечкин был самым веселым человеком на фабрике, говорил он только рифмами. Когда на склад входил рабочий и, вытирая пот, жаловался: