Страница:
Условия матча были записаны зеленым карандашом на листе бумаги, и лист
прикрепили двумя булавками к стене.
1. Выигравшим считается выигравший раньше другого пять партий.
2. Пьес туше.
3. Выигравший получает звание чемпиона мира.
Игра началась, и оба участника турнира склонились над табуретом в
совершенно одинаковых позах: точно сложенные вдвое, они сидели, упершись
грудью в колени, ухватив себя за небритые подбородки, и смотрели на
шахматную доску. Отличались они друг от друга лишь тем, что Факторович чесал
голову и наворачивал на палец кольца своих черных волос, Москвин же головы
не трогал, а почесывал когтистым пальцем босой ноги косточку, выпиравшую
из-под синей штанины галифе.
Рыжий старик Верхотурский сидел у окна и читал книгу. Весеннее солнце
светило ярко, и соломенные жгуты, в которые был вплетен лук, свисали по
стенам комнаты, как косы неведомых блондинок.
Верхотурский производил впечатление чего-то тяжелого, чугунного.
Широкий лоб его, кисти рук, рот, громкое дыхание -- все было большим и
тяжелым. Читая, он недоуменно поднимал брови, пожимал плечами и делал кислое
лицо. Потом он захлопнул книгу и, подойдя к стене, прочел объявление о
турнире. Он был порядочно толст и, читая, упирался животом в стену.
-- Вот что, дети Марса, -- сказал он, -- военкомам не надлежит писать
"выигравшим считается выигравший".
Игроки молчали.
-- Послушайте, молодые идиоты, - сказал Верхотурский, -- вы слишком
рано устроили состязание.
Игроки снова ничего не ответили, только Москвин, продолжая смотреть на
доску, пропел:
-- Идиоты, идиоты, молодые идиоты...
Партию выиграл Москвин.
-- Шах, он же и мат, -- загоготал он, быстро смешав фигуры.
Факторович зевнул и пожал плечами.
Потом Москвин рисовал громадный зеленый ноль и при этом давился от
смеха, хлопотливо всплескивая руками.
-- Блеющий ишак Москвин начинает действовать на мои нервы, --
пожаловался Факторович, и Верхотурский, подняв голову от книги, проговорил:
-- Ишаки не блеют, товарищ военком.
-- Очень хочется жрать, -- сказал Москвин, любуясь листом на стене.
-- Еще неизвестно, доживем ли мы до еды, -- ответил Факторович.
Они заговорили о произошедшем. Ночью польская кавалерия ворвалась в
город. Очевидно, галицийские части открыли фронт. Красных в городе было
мало, один лишь батальон чон (часть особого назначения). Чоновцы
разбежались, и город сдался полякам тихо, без пулеметного визга и хлопанья
похожих на пасхальные яички английских гранат.
Они проснулись среди поляков, два бледнолицых от потери крови военкома,
приехавшие с фронта лечить раны, и еще третий, старый человек, с которым они
познакомились только вчера. Он совершенно случайно задержался в городе из-за
порчи автомобиля. И доктор, у которого жили военкомы, ожидая пока исправят
электрическую станцию и можно будет включить сияющую голубым огнем грушу
рентгеновской трубки, ввел его в столовую и сказал:
-- Вот, пожалуйста, мой товарищ по гимназии, а ныне верховный комиссар
над...
-- Брось, брось, -- сказал рыжий, и, оглядев диван, покрытый темным
бархатом, полку, уставленную китайскими пепельницами из розового мрамора,
каменными мартышками, фарфоровыми львами и слонами, он подмигнул в сторону
узорчатого, как Кельнский собор, буфета и сказал: - Да-с, ты, видно, не
терял времени, красиво живешь.
-- Да, еще бы, - сказал доктор, -- все это теперь можно купить за мешок
сахара рафинада и два мешка муки.
-- Брось, брось... -- ухмыльнулся рыжий.
Он протянул военкомам свою мясистую большую руку и пробурчал:
-- Верхотурский.
И оба военкома одновременно кашлянули, одновременно скрипнули стульями,
переглянулись и
значительно подмигнули друг другу.
Потом пришла в столовую добрейшая Марья Андреевна и, узнав, что
Верхотурский -- товарищ мужа по гимназии, вкрикнула, точно ее ущипнули, и
заявила, что пока Верхотурский не поест, не выспится на мягкой постели, она
его не отпустит. Ночевал он в одной комнате с мальчиками - так звала Марья
Андреевна военкомов.
Утром к ним зашел доктор, он был в мохнатом халате, на его седой
бородке, напоминавшей хвостик репки, блестели капельки воды, щеки, покрытые
фиолетовыми и красными веточками жилок,
подергивались.
-- Город занят польскими войсками, сказал он. Верхотурский посмотрел на
него и рассмеялся.
- Ты огорчен?
- Ты понимаешь ведь, о чем я говорю, -- сказал доктор.
- Понимаю, понимаю.
- Вы бы могли переодеться и уйти, может быть, это будет лучше всего,
черным ходом, а?
- Ну, нет, -- сказал Верхотурский, -- если мы уйдем сегодня, то
попадемся, как кролики, на первом же углу. Сегодня мы не уйдем и завтра,
вероятно, тоже не уйдем.
- Да, да, может быть, ты и прав, -- сказал доктор, - но понимаешь...
- Понимаю, понимаю, -- весело сказал Верхотурский, -- я, брат, все
понимаю.
Они стояли несколько мгновений молча, два старых человека, учившихся
когда-то в одной гимназии, и смотрели друг на друга. В это время вошла Марья
Андреевна. Доктор подмигнул Верхотурскому и приложил палец к губам.
- Доктор вам уже сказал, что у нас вы в полной безопасности? --
спросила она.
- Именно об этом мы сейчас говорили, -- сказал Верхотурский и начал
смеяться так, что его живот затрясся.
- Клянусь честью, ты меня не понял, - сказал доктор, -- я ведь думал...
- Понял, понял, -- перебил Верхотурский и, продолжая смеяться, махнул
рукой.
И они остались в комнате, уставленной мешками сахара, крупы и муки. На
стенах висели венки лука, длинные связки коричневых сухих грибов. Под
постелью Верхотурского стояло корыто, полное золотого пшена, а военкомы,
подходя к своим дачным, складным кроваткам, ступали осторожно, чтобы не
повредить громадных глиняных горшков с повидлом и маринованными грушами,
стеклянных банок с малиновым и вишневым вареньем. Они ночевали в комнате,
превращенной в кладовую, и хотя комната была очень велика, в ней негде было
повернуться, ибо Марья Андреевна славилась как отличная хозяйка, а доктор
имел большую практику в окрестных деревнях.
-- Положение хуже губернаторского, - сказал Факторович.
-- Да, хуже, - подтвердил Москвин.
Факторович подошел к окну. Площадь была пуста.
-- Как много камней, -- удивленно пробормотал он и спросил: -- Что же
делать?
-- А я почем знаю, -- ответил Москвин.
-- Продолжать шахматное состязание, -- предложил Верхотурский.
-- Вам смешно, -- сказал Факторович, точно Верхотурский был в лучшем
положении, чем он и Москвин.
-- Пожалуйста, завтракать! -- крикнула в коридоре Марья Андреевна.
Они пошли в столовую. Москвин посмотрел на стол: белый хлеб, масло,
мед, повидло, большая кастрюля сметаны, на блюде в облаке пара высилась гора
лапши, смешанной с творогом, в глубоких тарелках лежали редька, соленые
огурцы, кислая капуста.
-- Э, как-нибудь, - крякнул Москвин и сел за стол.
Он первым справился с лапшой, и Марья Андреевна спросила:
-- Вам можно еще?
-- Большое спасибо, -- сказал он и ударил под столом ногами, как
испугавшийся заяц.
-- Большое спасибо -- да или большое спасибо -- нет? - рассмеялась
Марья Андреевна и положила ему вторую порцию.
-- Если можно, я тоже съем еще, - сердито сказал Факторович и подмигнул
шумно глотавшему и почему-то смущенному Москвину.
В столовую вошел длиннолицый мальчик в очках, лет
четырнадцати-пятнадцати. К груди он прижимал толстую книгу в блестящем
желтом переплете.
-- А, Коля, - сказали одновременно Факторович и Москвин.
Мальчик пробормотал:
-- Здравствуйте.
После этого он споткнулся и, садясь, так загрохотал стулом, что Марья
Андреевна вскрикнула.
Мальчик ел, глядя в книгу, и ни разу не посмотрел в свою тарелку.
-- Вы не боитесь, юноша, угодить себе вилкой в глаз? -- спросил
Верхотурский.
Мальчик мотнул головой.
-- Ах, это несчастье! -- сказала Марья Андреевна. - У меня сердце
обливалось кровью, пока я привыкла. Доктор, доктор, - закричала она, завтрак
давно простыл! -- и, обращаясь к Верхотурскому, сказала: -- Вы поверите, за
тридцать лет не было случая, чтобы он пришел вовремя к столу. Вечно
приходится по десять раз подогревать и носить из кухни в столовую. Прислуга
его ненавидит за это.
В дверях показался доктор.
-- Иду, иду, иду... помою руки и моментально сажусь за стол.
Москвин и Факторович рассмеялись.
-- Да, -- сказал Москвин, -- мы здесь четвертый день, и каждый раз
доктор говорит: "Помою руки и сажусь обедать" и уходит на час.
Но на этот раз доктор пришел вовремя. Он вошел стремительной походкой,
откинул ногой завернувшийся угол дорожки, сорвал листочек с календаря,
щелчком сбил осколок яичной скорлупы, поднял с пола бумажку и бросил ее в
полоскательницу. Садясь, он ущипнул мальчика за щеку и спросил:
-- Ну, как дела, будущий Лавуазье?
Коля, продолжая смотреть в книгу, сказал:
-- Глупо.
-- Ну так вот, -- сказал доктор, потирая руки от предстоящих
удовольствий вкусного рассказа и еды. -- Ну так вот -- могу вам сообщить все
новости.
Здесь, в столовой, он смотрел на своих непрошенных гостей с радушием и
любовью, так как больше всего в жизни он любил рассказывать во время еды.
Он очень обижался, когда жена, перебивая его, кричала:
-- Ешь, ешь, ты меня замучишь этими историями про царя Гороха.
Теперь, радуясь слушателям, он принялся рассказывать: в городе польская
кавалерия, по улицам ездят патрули, возле здания городской управы стоят
четыре пулемета, у поляков колоссальнейшая
артиллерия, танки, в город они придут к вечеру, это основные силы
второй армии. Говорят, что вторая армия почти целиком состоит из немцев,
дисциплина прямо-таки железная, офицеры сплошные немцы, ну, и бороться с
ними невозможно. Отношение к населению занятых городов идеальное: днем город
занят, а к вечеру на площадях, увеселяя гуляющих, играют военные оркестры.
Потом доктор рассказал, со слов другого пациента, что в занятых
областях предполагается ввести демократическое правление и что крестьяне
рады новой власти.
-- Вот это неправда, -- перебила Марья Андреевна, -- когда нас занимали
большевики, молочницы пришли вместе с разведкой, а сегодня Поля во всем
городе не могла достать кварты молока.
Доктор махнул рукой и начал рассказывать, со слов третьего пациента,
что Япония совместно с Америкой начала наступление на Сибирь, причем план ее
наступления точнейшим образом согласован с поляками. Рассказывал бы он еще
очень долго, потому что слушатели его не перебивали, но Марья Андреевна
вдруг вскипела и закричала:
- Ешь, пожалуйста, уже два раза подогревают тебе завтрак, -- и когда
доктор попробовал рассердиться, она сказала умоляющим голосом, которого он
особенно боялся: -- Как тебе не стыдно говорить людям, поневоле живущим в
твоем доме, вещи, которые им тяжело слушать. Неужели ты не понимаешь...
Верхотурский поднял голову, поглядел на Марью Андреевну, а Коля
крикнул:
- Стыдно, стыдно! -- и, схватив книгу, выбежал из столовой.
Доктор поднес руки к вискам и, обращаясь к Верхотурскому, сказал:
- Вот, в собственной семье...
После завтрака доктор надел на рукав перевязь с красным крестом и
собрался на визиты.
- Не могу сидеть минуты без дела, -- сказал он, -- в любые
бомбардировки хожу к больным и черт меня не берет.
В коридоре он долго внушал Поле, что разговаривать с больными следует,
держа дверь запертой на цепочку, и прежде чем впустить кого-нибудь, нужно
позвать Марью Андреевну.
- Ты говори: "Я без хозяйки никого не впущу" -- понимаешь ты?
- Та понимаю, боже ж мий, чи я зовсим дурная? -- отвечала Поля.
- Никто не говорит, что ты зовсим дурная, а я только объясняю, чтобы ты
хорошенько все поняла: кто бы ни просил впустить его, что бы он ни говорил,
ты отвечай: "Я без хозяйки никого не впущу". И сейчас же иди за Марьей
Андреевной, понимаешь?
Поля молчала, и доктор сердито спрашивал:
- Чего же ты молчишь, неужели не понимаешь? Все сидевшие в столовой
молча слушали этот разговор, но когда доктор снова начал объяснять про
цепочку, Марья Андреевна крикнула отчаянным
голосом:
- Ты перестанешь мучить эту несчастную, ведь ты доведешь меня до
буйного помешательства!
- Ну и семейка! -- крикнул из коридора доктор и захлопнул дверь.
Марья Андреевна сразу же успокоилась и сказала, что Москвину следует
надеть докторские брюки, ибо в галифе он выглядит подозрительно.
-- Но вообще можете не беспокоиться, - с гордостью проговорила она, --
доктор настолько уважаем, что никто не осмелится прийти с обыском в нашу
квартиру.
Она ушла хлопотать по хозяйству, а Верхотурский и военкомы остались в
столовой.
-- Помыть, что ли, посуду, скука смертная, -- сказал Москвин и, пощупав
свой живот, покачал головой.
Факторович икнул и заговорил плачущим голосом:
-- Товарищи, я здесь с ума сойду. Я задыхаюсь в этой обстановке. Я ведь
сам жил в такой семейке, у своего папаши, мне эта механика известна.
-- Брось, -- сказал Москвин, -- подумаешь, обстановка, ты бы посмотрел
на моего папаню, когда он в получку возвращался.
-- А я вот полежу на этом роскошном диване, -- сказал Верхотурский и
улегся, подкладывая под затылок подушечки.
Он взял одну подушку в руки и принялся разглядывать ее. На черном
бархате была вышита бисером яркая бабочка, сотни разноцветных бисеринок
переливались в сложном и тонком узоре, составлявшем расцветку крыльев.
Верхотурский ковырнул пальцем вышивку, потер ладонью бабочкины глаза,
сделанные из круглых красных пуговичек, и задумчиво сказал:
-- Ну-ну, доложу я вам...
Потом он положил подушечку себе на живот и довольно закряхтел.
-- Пойдем на склад Опродкомарма, поиграем в шахматишки, -- предложил
Факторович.
-- Только не турнирную, а любительскую, -- ответил Москвин.
-- Т-рус.
-- Я, знаешь, боюсь тебя в один день доконать, у тебя еще рана
откроется от огорчеиья.
-- Не бойся за мою рану, товарищ
Как только они начинали говорить о шахматах, между ними устанавливался
этот мальчишеский, сварливый тон. Это повелось еще с того времени, когда они
лежали в полевом госпитале и сестра милосердия, глядя на их бумажные лица и
прислушиваясь к их слабым голосам, едва слышным сквозь гул орудий, пугалась
-- ей казалось, что раненые военкомы сошли с ума.
Вдруг с улицы раздался шум, крики. Толкая друг друга, они побежали к
окну.
Через площадь мчался толстый лысый человечек, а за ним, придерживая
рукой шашку, гнался высокий и тощий польский солдат. Лысый человек бежал
молча, он бодал воздух своей круглой головой, точно проламывал себе дорогу,
а серовато-синий солдат мерно перебирал ногами и делал это так неохотно,
точно верблюд, которого гонят палкой.
- Стуй, стуй, пся крев! - кричал солдат.
Но "пся крев" и не думал останавливаться Вот он в последний раз повел
шеей, боднул невидимое препятствие и скрылся за железной калиткой. И тотчас
вслед за ним во двор вбежал тощий ленивый верблюд.
Площадь вдруг опустела, и три человека, стоя у окна, долго молчали.
-- Догонит, сукин кот, -- шепотом сказал Москвин.
-- Как много камней, -- точно силясь понять что-то, проговорил
Факторович.
А Верхотурский молчал, поглаживая подушечку, которую машинально
захватил, вскочив с дивана.
Из калитки вышел солдат, держа за шнурки два желтых ботинка. Он
оглянулся, точно собираясь ступить в воду, и пошел через площадь. И как
только солдат побрел, помахивая ботинками, на площадь выбежал лысый толстяк.
- Пани, пани, мои буты! -- кричал он, всплескивая руками и приплясывая
вокруг солдата. Его ноги в светлых носках еле касались земли, и было похоже,
что человек танцует какой-то веселый, задорный танец. Солдат пошел быстрее,
но толстяк не отставал от него.
-- Пани, мои буты! -- орал он и старался вырвать ботинки, но солдат,
сердито закричав, метко лягнул его по заду. Он шел быстрыми шагами, худой,
небритый, подняв ботинки над головой, а маленький толстяк в светлых носках
прыгал возле него и пронзительно кричал.
Он уже не боялся ни револьвера, ни кавалерийской сабли, весь охваченный
могучим желанием вернуть свои оранжево-желтые ботинки. Так они дошли до
середины площади, и солдат начал озираться, не зная куда идти.
-- Пани, мои буты, -- с новой силой взвыл толстяк, и кавалерист вдруг
повернулся и ударил его сапогом в живот. Толстяк тяжело упал на спину.
Кавалеристу, должно быть, стало неловко, что он так жестоко ударил человека.
Он воровато оглядел окна домов -- не видел ли кто-нибудь, как ударился
упавший нежным, жирным затылком о камни. И солдат увидел, что десятки глаз
смотрят на него, он увидел полных ненависти и ужаса людей, стоявших у окон,
заставленных горшками, в которых цвели жирные комнатные цветы. Солдат увидел
отвращение на лицах этих людей, начавших, как только он поднял голову,
задергивать кружевные занавески. Он высоко поднял ботинки и швырнул их
лежавшему толстяку. Потом он пошел, не оглядываясь по сторонам, худой,
небритый солдат, в помятой старой шинели, и скрылся в переулке.
Толстяк оперся на локоть, приподнялся, посмотрел в ту сторону, куда
ушел грабитель, и вдруг сел, начал надевать ботинок. Из домов выбежали люди,
обступили его, все одновременно говоря и размахивая руками. Потом толстяк
пошел к одному из домов, победно стуча отвоеванными ботинками, а люди шли
вслед за ним, хлопали его по спине и хохотали, полные гордости, что
маленький человек оказался сильней солдата.
- Да, сплошные немцы, - сказал Москвин. Верхотурский ударил его по
животу, проговорил:
- Вот какие дела, товарищи, - и, оглянувшись на дверь, сказал: -
Поляков мы прогоним через месяц или три - это мне не внушает сомнений, а вот
с этим индивидом нам долго придется воевать, ух как долго!
И военкомы одновременно взглянули ему в лицо, как глядят дети на
взрослого, читающего им вслух.
Перед обедом произошел скандал. Вернувшись с визитов, доктор вздумал
заняться хозяйством. Так всегда случалось, когда в приемной не было больных.
И так как доктор не мог оставаться без дела, это доставляло ему прямо-таки
физическое страдание, он прошелся по комнатам, поправил криво висевшую
картину, попробовал починить кран в ванной комнате и, наконец, решил
заняться перестановкой буфета. Умудренный опытом, Коля отказался ему
помогать.
Тогда доктор перенес столик красного дерева из коридора в столовую,
бормоча:
- Черт знает что... вещи, которым буквально цены нет, почему-то должны
гнить в передней.
Потом в столовую забрел Москвин и взялся вместе с доктором передвинуть
буфет. Рана мешала ему - он не мог ни приподнять буфет, ни толкать его
грудью. Однако он так усердно принялся подталкивать буфет задом, что посуда
отчаянно задребезжала.
- Что вы делаете, ведь это хрусталь! - закричал доктор и кинулся
открывать дверцу; оказалось, что одна рюмка разбилась. И как полагается, в
то время, когда доктор зачем-то старался приставить длинную ножку рюмки к
узорной светло-зеленой чашечке, в столовую вошла Марья Андреевна. Она
всплеснула руками и так вскрикнула, что Факторович, бывший у себя в комнате,
а Поля - в кухне, прибежали в столовую.
Марья Андреевна не жалела рюмки, ей вообще ничего не было жалко. Доктор
всегда жаловался, что она его разоряет тем, что кормит десятки нищих, отдает
им совершенно новые вещи, ворчал, что и ротшильдовских капиталов не хватит,
чтобы окупать расходы ее безмерного гостеприимства. Вот и сейчас он узнал на
Москвине свои совершенно новые брюки английского шевиота, купленные за
четыре пятерки у приехавшего из Лодзи контрабандиста. Но у Марьи Андреевны
был стальной характер, доктор знал, что нет во вселенной силы, которая
заставила бы ее измениться, и он молча сносил и обедавших на кухне бедняков,
и посылки, которые она отправляла своим бесчисленным племянникам и
племянницам, примирился он и с комиссарами, которые, приехав просвечиваться,
неожиданно поселились на полном пансионе в комнате - кладовой.
Марья Андреевна не любила, когда муж вмешивался в хозяйственные дела.
Однажды, это было двенадцать лет тому назад, когда доктор зашел в кухню и
изменил программу обеда, она бросила в него глубокую тарелку. И теперь, при
домашних неладах, она предостерегала мужа: "Не доводи меня до того, что
однажды произошло", -- и он тотчас же уступал ей.
Марья Андреевна закричала:
-- Немедленно убрать эту дрянь из столовой! -- и ударила ногой по
столику.
Доктор потащил столик в переднюю, и так как Марья Андреевна крикнула
ему вслед: "В передней ему тоже нечего стоять, его нужно выбросить на
чердак", -- доктор уволок столик к себе в кабинет - единственная комната,
где он чувствовал себя хозяином. Когда он вернулся, буфет уже стоял прежнем
месте, а Марья Андреевна говорила Факторовичу:
-- Эти перемены властей просто зарез для меня-- больные боятся ходить,
в самом деле, смешно же идти к доктору лечить бронхит или какое- нибудь
кишечное заболевание, когда рискуешь быть убитым и изнасилованным буквально
на каждом углу. А он от безделья немедленно сходит с ума, я прямо в
отчаянии. То же самое было, когда пришли большевики: он вздумал обклеить
спальню какими-то дикими обоями, а когда деникинцы четыре дня обстреливали
нас из пушек и мы сидели в погребе -- он начал перекладывать запас капусты
из одной каморы в другую и возился до тех пор, пока не свалились дрова и мы
все едва не погибли.
Она посмотрела на мужа и с тихим отчаянием, протянув руки, сказала:
-- Вот, пришли поляки, и ты уже переставляешь буфет.
Потом она подошла к нему и стала счищать с его рукава паутину, а доктор
поднялся на цыпочки и несколько раз поцеловал ее в шею.
Окончательно помирились они за обедом, этим великим таинством, которое
Марья Андреевна совершала с торжественностью и серьезностью. Она волновалась
перед каждым блюдом, огорчалась, когда Верхотурский отказывался есть, и
радовалась, когда Москвин шутя управился с третьим "добавком". Ей все
казалось, что обедающим не нравится еда, что курица пережарена и
недостаточно молодая.
-- Скажите откровенно, -- допрашивала она Верхотурского, - вы не едите,
потому что вам не нравится? -- и на лице ее были тревога и огорчение.
Обед ели мирно -- доктор не говорил про политику, только рассказал
случай из своей практики, про то, как его вызвали ночью в имение к
умиравшему помещику за двадцать верст от города и как пьяный кучер на полном
ходу въехал в прорубь с тройкой лошадей и доктор чудом спасся, выскочив в
последнее мгновенье из саней.
История эта была очень длинная, и потому, что Марья Андреевна
подсказывала мужу слова, а Коля строил ужасные рожи и незаметно зажал уши,
Верхотурский понял, что про пьяного кучера и прорубь рассказывается,
наверное, в сотый раз, и ему сделалось так скучно, точно он прожил в этом
доме долгие годы и каждый день слушает про помещика и про то, как некий
доктор, который теперь в Харькове профессор и persona grata, одному больному
вылущил по ошибке здоровый палец, а другому вместо абсцесса вскрыл мочевой
пузырь, и больной взял да и помер, не очнувшись даже от наркоза.
-- Удивительное дело, -- сказал Верхотурский, -- мы с тобой не виделись
около сорока лет, а встретились и начали говорить друг другу ты. Зачем?
-- Юность, юность, -- проговорил доктор. -- Gaudeamus igitur.
-- Какого там черта igitur, -- сердито сказал Верхотурский, - и где
этот самый igitur? Я вот смотрю на тебя и на себя, точно сорок лет бежали
друг от друга.
-- Конечно, мы разные люди, -- сказал доктор, -- ты занимался
политикой, а я медициной. Профессия накладывает громадный отпечаток.
-- Да не о том, -- сказал Верхотурский и ударил куриной костью по краю
стола.
-- Речь о том, что ты буржуй и обыватель, -- сказал Коля профессорским
тоном и покраснел до ушей.
-- Видали? -- добродушно спросил доктор. -- Каков домашний Робеспьер,
это в собственной-то семье...
-- Конечно, буржуй, -- подтвердила Марья Андреевна, -- недорезанный
буржуй...
-- Ну какой же он буржуй, - сказал Москвин, -- доктора, они же
труженики.
И Москвин стал рассказывать, как на восточном фронте, где он тоже лежал
и полном госпитале, -- его там ранило осколком в ногу,-колчаковский эскадрон
ворвался в деревню, и доктор вместе с санитарами и легкоранеными
отстреливались, пока подоспел батальон красной пехоты.
-- И как еще пулял, сукин сын, из карабина австрийского, знаешь,
короткий такой... -- оживленно обратился он к доктору.
-- Ты паршивый меньшевик, -- вдруг крикнул Факторович, и громадные
глаза его засияли черным огнем, -- врачи, адвокаты, бухгалтеры, инженеры,
профессура -- предатели. Они враги революции. Я бы их всех... -- крикнул он,
и его тонкие губы искривились и задрожали, а худое лицо было похоже на белый
занесенный нож.
-- Ешьте компот, пожалуйста, - сказала Марья Андреевна, -- прошу вас,
ешьте и не волнуйтесь.
Факторович растерянно оглянулся и начал рубить ложечкой ломти груш и
яблок, плававших в прозрачном, густом сиропе.
Он ел компот и искоса поглядывал на Верхотурского, а тот сидел,
покачиваясь, полузакрыв глаза, и, видно, думал о чем-то невеселом -- лицо
его выражало усталость и скуку.
После разговора о том, буржуй ли доктор, все молча ели третье,
позванивали ложечками.
-- Вы ничего не слышите? - спросил Коля, обращаясь к самовару.
-- Нет, -- отвечал Москвин.
Тогда Коля подошел к окну и раскрыл его. И все сидевшие услыхали
далекий, страшный крик.
-- А-а-а-а-а, -- кричал город.
Синее небо было полно величия и покоя, и казалось диким, что воздух так
прозрачен и легок, что весело и нежно светит весеннее солнце и так беспечно
переговариваются между собой воробьи, когда над городом навис этот ужасный