Грушко Елена. Атенаора Меттер Порфирола

   - Мне, - коснулся слуха чей-то голос.
   *
   Голос? Откуда? Кто издает этот шум, вой, свист? Что за обвал вселенский? Чудится, будто какой-то черный клин вдруг разъял живой мир, выкроил оттуда трепетное человеческие тело и охватил его тысячевзорным немигающим оком. И что за леденящее ощущение не потрясения, а узнавания, словно бы этот глас искушения уже касался слуха - еще издетска, и не раз? И вот, будто бы следуя чьему-то безжалостному повелению, он запускает пальцы в сердцевину живого, живого... и оно, как черный жемчуг, градом сыплется из ладоней.
   Наваждение! И, чувствуя свое сердце у горла, задыхаясь. Максим слабыми руками вцепился в чью-то твердую руку, державшую его над бездной, что не имела ни верха, ни низа, ни начала, ни конца.
   Из тьмы выступило смуглое лицо, взор из-под бровей, черные спутанные кудри, а борода - впробел, словно вытравленная словами, сочащимися изо рта:
   - Я научу тебя, как эту злую игру сыграть на устрашение живущим! И утрату твою верну я тебе как награду. Но ты отдай мне за это вот их в услуженье!
   И Максим увидел в небесах не безобидных, выдуманных сценаристом призраков - забились-ожили в черном треугольнике чудища злобесные! Существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Змееволосые женщины с тяжким, каменным взором. Змеерукое видение с ослиными ногами и окровавленным ртом. И еще толстая зеленая змея с грудью и головой обольстительной женщины, держащая глаза свои в руках, - они светили, подобно блуждающим огням, и вели ее... и еще какая-то трехглавая, с тремя туловищами, окруженная тощими черными молчаливыми псами с желтыми немигающими глазами...
   - О! - невольно выкрикнул Максим, закрываясь рукавами. - Неужели это - порождение мое? Как оно выползло из меня?
   А незнакомец тихо и ласково, словно хозяин, созывающий мирную скотинку, ворковал:
   - Эмпуса, Горгона, ко мне поскорее! Эриния, Ламия! Ты, о Геката, ко мне возвращаясь, покличь же скорее стигийских ты псов! Ко мне, все ко мне...
   И - громоподобно, метнув взор, будто копье, в Максима:
   - Меняем! Решайся, не то...
   И почудилось Максиму, что его душа, как проститутка, бросилась на шею властелину черного пространства, и тогда воскликнул он, дерзнув сердцем:
   - Согласен!
   Черный незнакомец вытянул руки - и под его длинные, темные ногти втянулись, всосались чудовища, порожденные фантазией Максима, исчезли, будто и не было их, тут же сомкнулись небеса разверстые и закрутилось действо интертелепроекции своим чередом, и понял Максим, что за время торга уже успела начаться девятая, финальная сцена... и что не обманул, нет, не обманул явившийся с искушением!
   Там была такая картина... один из героев, да, героев, от которого, по мысли Пашки Стельных, зависел судьбоносный поворот сюжета... он с высот своих духовных надзирал за свершением страшного суда над прошлым, а потом, словно в исступлении, прогонял от себя последнее, что еще связывало его с этим прошлым, хлестал кнутом тощую коровенку, специально откупленную съемочной группой для этой цели в захудалом пригородном совхозце.
   Кнут - что кнут! Ее бьешь, а она вернется, вернется, по-прежнему многотерпеливая и вечная. Нет.
   Максим не мог больше смотреть на куцый экран монитора. Он выскочил из автобуса, где размещался полевой пульт, вскарабкался на камни утеса и стал, задрав голову до ломоты, под вольным небом, слушая, как ревет, кричит человечьим криком коровенка... тощая, та самая, вот так. Уничтожить, отрешиться - значит, сжечь! Теперь все впереди, все только впереди.
   Пылали небеса. Максим смотрел. Он не помнил мига, когда отдал ассистентам приказ поджечь скотину... или даже сам поджег! Одною волею своею! Но это было то что надо, то самое. Тот огонь, тот огонь.
   "Ритуля, ну, смотри, кого ты упустила!"
   На сердце у Максима стало тихо, спокойно. Удалось. И уже на каком-то воображаемом пьедестале видел он себя... не на призрачной высшей ступеньке, где недосягаемо маячили Феллини, Бергман, Антониони, нет, чуть ниже. Ниже, но тоже достаточно высоко. Примерно бок о бок с Абуладзе, Тарковским...
   *
   Кто-то стремительно спускался к Максиму по камням с площадки, где громоздился проекционный аппарат. Оступившись, чуть не сорвался в воды Обимура, приникшие к подножию утеса, но Максим успел поддержать этого человека. Однако едва руки коснулись тела, жаркого под шелестящей прохладной тканью, как стиснули, жадно прижали.
   Ритуля! Она, она прибежала к Максиму, поняла, вернулась, да? Что ж, кому не перевернет душу такая победа! Однако, девочка, поздновато ты... Максим еще подумает!.. Нет, но как волнующе трепещет она, и так близко...
   Да что это с ней?! Неласковы ее ладони, они хлещут Максима по плечам, по лицу, и тело ее, оказывается, не льнет послушно - рвется из его объятий, и голос не шепчет слова запоздалого раскаяния отчаянно, с ненавистью выкрикивает:
   - Так это ты убил ее тогда! Только ты мог! Я догадалась сейчас! Проклятый, проклятый...
   Каким это буйством забродил ум ее? О чем она? Или все о той же несчастной раковине? Почему в миг его триумфа вдруг ожила ее память, догадка ожгла ее?
   Кстати - почему же лишь она бросилась к нему, да и то - пронзенная ненавистью, а вовсе не раскаянием? А все другие, где все другие, съемочная группа, актеры? Их восхищение? Нет никого, чудится, на берегу, лишь догорает что-то вдали... что-то тлеет и в небесах. Но то не звезда заблудшая, нет...
   С раздражением он стиснул руки Маргариты, оттолкнул ее. Она не упала, удержалась за камень - и снова накинулась. Цепкая, ловкая, страшная кошка! Сумасшедшая, и опять что-то кричит:
   - Душегуб! И свою душу ты продал! Ты ничего не создаешь! Ты только убиваешь! Ты запрограммирован разрушать!
   Откуда она знает... еще и про душу? Откуда в ней такая сила? Защищаясь слепо, Максим отмахнулся, задел что-то висящее на ее шее. Она вскрикнула, ловя его руки. Ожерелье из каких-то колючих камней? О, да это раковины! И с новым приступом ненависти, брезгливости его осенило вдруг: это подарок Белозерова! Максим размахнулся... Всплеснули волны у подножия утеса.
   Маргарита ахнула, схватившись за горло, и тут же, сильно оттолкнувшись, сомкнув руки над головой, кинулась в реку.
   В призрачном свете небесном Максим успел увидеть, как встречный стремительный ветер обнял ее тело, прижал платье к ногам, отбросил волосы с лица. Чудилось, она замерла в полете, но вот тьма расступилась, приняла ее - и сошлась беззвучно, неподвижно.
   Максим схватился за камень, удерживая себя, чтобы не броситься следом. Ритуля!.. Но нет. Заныло сердце - в воду?! Нет. Немыслимо, невозможно!
   Он завопил истошно:
   - Помогите! Помогите!.. - но тут же оборвал себя, вспомнив зловещее обещание:
   "И утрату твою верну я тебе в знак награды!"
   *
   Едва ударил в лицо встречный ветер, Маргаритана открыла глаза. До чего же светло! Только что была ночь непроглядная, а здесь словно бы зори обитают бессонные.
   Она напряженно всматривалась вниз. Поверхность Обимура была еще далека. Ее ожерелье, где оно?.. Когда Белозеров надел его на шею Маргаритане, она изумилась дивной красоте раковин - каких только не было здесь, и не одна не повторяла другую! - а пуще всего тому, что ожерелье было несомкнутым, в нем, чудилось, недостает звена. Маргаритана попыталась притянуть друг к дружке две крайние раковинки, но это оказалось невозможным. И еще - раковины ни на что не были нанизаны - они сами собой держались в своем чудном хороводе, словно сила каких-то живых взаимоотношений удерживала их!
   Ожерелье лежало на груди так надежно, словно обещало: не потеряется, не соскользнет, не упадет, пока не снимешь его сама или не сдернет чья-то недобрая рука. Вот и она, рука Максима, этого...
   От одной мысли о нем Маргаритана почувствовала, что задыхается, а до воды было еще далеко.
   Удивительно, опять подумала она, ведь на утесе была ночь, а здесь фейерверк красок: она то и дело принимала игру света за свое ожерелье.
   ...Тогда, не поднимая век, потемневших в упоении любовном, Белозеров сказал:
   - Мне чудится, у этой постели должны быть крылья. Они вдруг размахнутся, унесут нас туда, где нас никто не знает, никто не скажет слова недоброго. И только когда мы будем лететь, люди закричат с земли: "Счастливцы! Ложе их - белое облако!"
   Маргаритана только и могла, что приникла к нему с неисчислимыми поцелуями, а потом он надел ей это самосветное ожерелье. И когда она спросила, откуда такое чудо, Белозеров на миг задумался, а потом ответил - странно ответил, но так, что Маргаритана сочла этот ответ единственно возможным:
   - Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный.
   Да, ожерелье было небесного происхождения, божественного, Маргаритана не сомневалась. Потому что в тоске и печали, в плен которым она столь часто попадала в последнее время, - стоило ей только коснуться ожерелья, как она сразу видела и читала в ночных ли узорах небес, в игре предзакатных ли облаков, в улыбках ли утра слова любви, которые посылал ей Белозеров из своего далекого, дальнего далека, - и плакала от участья и от одной только мысли, что этого могло у нее не быть. Вообще - не быть: Белозерова, любви, этих слез.
   ...Однако она никогда не предполагала, что обимурский утес так высок! Ведь она до сих пор не достигла воды. Или все это: ужас телепроекции, борьба с Серпоносовым, проклятым убийцей, прыжок с утеса - все это игра богов, ниспосылателей сновидений, - или же тело ее на пути к родной реке стало легким, легчайшим, легче воздуха, оттого и летит Маргаритана так медленно? И тут на темной воде она увидела розовую как заря раковину.
   Раковина напоминала полураскрывшийся цветок, и, чудилось, ее перламутровое сияние не изливается наружу, а как бы вбирает в себя всю красоту ночи и реки - одновременно втягивая и Маргаритану. Да и не противилась та, нет! Безоглядно бросилась она в объятия Белозерова, и точно с тем же ощущением немыслимого счастья вплыла сейчас в устье раковины, не думая, сама ли уменьшилась в росте, или диковинная раковина непонятным образом возросла.
   Она мечтала об этой встрече многие годы, и сейчас ей было странно спокойно, словно всегда втихомолку знала, что все произойдет именно так, а не иначе. Нет, конечно же, нет! И все же Маргаритана осознавала, что напрасно было бы искать эту раковину. Существа, подобные ей, являются людям внезапно, сами собой... как жемчуг, например.
   Оказавшись в раковине, Маргаритана услыхала глухой шум, какой всегда слышишь, поднеся к уху ракушку. Невнятная нам величавая речь богов морских? Маргаритана вся обратилась в слух, но в этот миг раковина взмыла над Обимуром, словно райская птица, осыпая все вокруг золотыми и розовыми молниями.
   Однако Маргаритана была уверена, что видимо это лишь ей одной, более никому, и уж не Максиму, разумеется, который все еще топтался на утесе!
   Стены раковины были проницаемы взором, и вот стремительное тело Обимура осталось далеко внизу, и Маргаритана даже отшатнулась, когда блуждающая звезда-маньяк пронеслась совсем близко своим сверкающим путем. Предивный сад небесный разворачивался перед Маргаританой во всей красе, почему-то вызывая в памяти белую ночную росу на обимурских заливных лугах... Рисунки созвездий странно менялись, перетекали один в другой, и Маргаритана догадалась, почему. Системы светил только кажутся нам неверными, неправильными, ведь смотрим мы на них с Земли, а она - далеко не центр Вселенной. Сейчас же Маргаритана ощущала, что находится именно в той точке, к которой тяготеют звезды. Она думала еще, как безупречно задумано, что люди видят красоту звезд именно тогда, когда свободны от суеты дневной, мешающей наслаждаться созерцанием ночных небес. Никогда прежде такие мысли не приходили ей в голову, и вот теперь, ощущая себя в этих размышлениях и эти размышления в себе, она смутно чувствовала, что не только полет в розовой раковине вызвал их, но и любовь - любовь к тому, кто так далеко от нее и так близко, что она и сейчас словно бы ощущает его губы на своих губах.
   А потом Маргаритана увидела, что далекие звезды изменили свое спокойное, плавное скольжение по глади небес и стягаются к тому самому центру Вселенной, который сейчас являла из себя розовая раковина. О нет, не все звезды слетались к ней, а лишь некоторые, будто они принадлежали к особой, совсем особой Галактике или будто бы некая прихотливая рука выбирала их для украшенья. На ожерелье! Да, звезды, а они оказались подобиями самосветных раковинок, в точности повторяли рисунок ее ожерелья, утраченного, как она думала, в обимурских глубинах. И точно так же недоставало одного звена.
   "Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный..."
   И когда звезды эти вплыли в Раковину Летающую и закружились вокруг Маргаританы, она уже не удивлялась, увидев, как из их причудливой игры возник силуэт... неясное видение... а потом и прекрасный образ женщины, почему-то напоминающий мать Маргаританы, какой она представляла ее по детским воспоминаниям и фотографиям, и взор или же голос коснулся самого сердца:
   - Здравствуй, дитя мое, Маргаритана!
   - А ты кто? Как зовут тебя? - спросила она, безропотно качаясь на волнах чуда.
   - Атенаора Меттер Порфирола - так называли меня на языке той страны, откуда я путь по воде, по земле, в небесах начинала.
   И Маргаритана повторила зачарованно:
   - Атенаора Меттер Порфирола...
   *
   Жизнью своей Порфирола обязана женщине смертной и солнцу.
   Звали Гелиодорой ее и была она родом с земли баснословной, что
   лежала когда-то средь моря меж Критом, Элладой, Египтом.
   Мудрецы Атлантидой ее нарекли - и в веках сберегли это имя, но
   уж слишком давно та страна процветала, чтобы хоть слово на
   древнем ее языке могло сохраниться доныне, чтобы до ныне
   живущих дошла правда об Атлантиде. Что отраженье в словах или
   мыслях! Так же не встретится с сутью оно, как день не
   встречается с ночью...
   С рождения Гелиодора была предназначена Солнцу и только
   его, повзрослев, полюбила. Лишь ему она яро служила, ему
   поклонялась - и тронула страсть его беспощадное сердце.
   Утром однажды, когда божества поцелуи не испепеляют, а
   лишь распаляют желанье, этот всевластный любовник на ложе
   сошел к сонной деве. Ежели б кто видеть мог это слиянье, ему б
   показалось, что лучик касается Гелиодоры... Ей он открыл в миг
   любви свое древнее имя. Савитар [23] звали его на наречье
   еще боле пра-прежнем, нежели даже язык Атлантиды, Эллады,
   Египта. Сей прародитель богов, что круг небес заселили, щедр
   был и к кругу земному!..
   Минули сроки - и родила Гелиодора... ракушку! Всю золотую,
   как солнце, розовую, словно улыбка зари, порфиролу!
   Сердце у Гелиодоры взыграло. Она-то мечтала богиню родить
   или бога! Слов нет, красива ее порфирола, но что же с ней
   делать?! И, чтоб утаить от подруг, от родных, от соседей плод
   сей, унесла мать ракушку на берег и скрыла под камнем тяжелым.
   Слезами умылась - и в дом свой вернулась, а с последним лучом
   заходящего солнца явился к ней Савитар, вечный, единый судья
   деяний и явных и тайных, и рек:
   - Женщина, видишь теперь, что немудры и великие боги.
   Наверное, тучи мой взор застилали, когда я в тебе разглядеть
   попытался любовь, силу, разум - и сердце. Знай же: ты породила
   богиню, праматерь существ, что хранить станут эту планету,
   словно родное дитя. На перекрестье веков будут гибнуть они
   молчаливо, без стона, без мести - ведь ты погубить возмечтала
   свою порфиролу. Ты обрекла их усилия на пораженье своим
   малодушием! Вечно беречь суждено им людей, лишь недобро
   получая в награду от смертных. Те же охотно помощь и благо
   станут от них принимать. Но неизвестно будет, однако же,
   людям, что судьбы их рода сплетены с судьбой дочерей
   Порфиролы! Погибель любой из них беды на род человечий
   обрушит: землетрясенья, вулканов плевки, пожары или же
   наводненья... Не будет знать человек, зло им чинящий, что
   судьбину собратьев своих он крушит и ломает - сквозь наслоенья
   времен. Лишь тогда вновь на Землю век золотой воротится, когда
   двое из смертных, не уговоривших друг с другом, примут бремя
   спасенья самой Порфиролы - и всех ее дочерей. Лишь тогда я
   заклятье сниму с человечьего рода!
   Изрекши пророчество то, Савитар милосердный беспамятства
   тьмой Гелиодору окутал - и с нею простился навеки. Простимся
   же с нею и мы! Судьба ее дальше сложилась счастливо. Она вышла
   замуж, детей народила обычных и, когда Мойры нить жизни ее
   оборвали, на берега Ахеронта сошла, так ни о чем и не
   вспомнив. Не помнит и ныне, блуждая в лугах асфоделей!.. Но
   что ж дальше было?
   ...Океан круг земной омывает, собою его ограничив.
   Посейдон океаном и всеми морями владеет. То глубины качает, то
   легкие волны подъемлет, понукая морских коней гиппокамфов, что
   влекут золотую его колесницу...
   Вот как-то раз Посейдон объезжал просторы свои и владенья,
   подъемля трезубец, из меди отлитый Гефестом. Вдруг видит:
   камень у моря лежит, а из-под него текут два ручья, словно
   слезы струятся из глаз безустанно. Был изумлен Посейдон!
   Сошедши на брег, он напряг многомощные плечи и руки, камень
   тот разом свернув. И увидел: в песке, увлажненном слезами,
   раковина возлежит, подобная цветом заре, ну а формой - бутону.
   Знал Посейдон, что даже у юного сына его, у Тритона, который
   бурю, ненастье и шторм вызывает на море, такой не бывало!
   Поднял ее Посейдон и к устам своим чистым поднес, чтобы
   вытрубить гимн морю и солнцу. Но лишь только коснулся ее он
   устами, как девой в руках его стала находка!
   Многое Понтовладыка видал на просторах сияющих водных, но
   не видел столь светлой и нежной красы.
   - Кто ты, откройся! - воззвал дивноокий морей колебатель.
   - Меня нарекли Порфиролой, - отвечала та, что в объятьях
   его возлежала: ее не спускал он на землю, как будто ревнуя.
   В эти мгновенья Киприда, что любит любовь, поглядела с
   Олимпа на Землю, а Эрос, без промаха бьющий, стрелу,
   забавляясь, пустил в Посейдона. И содрогнулись глубины
   морские! Другую стрелу с золотым опереньем необоримый мучитель
   метнул в сердце самой Порфиролы. И видит она: Посейдон
   красотою равен молнилюбивому Зевсу! Тело его источает сиянье.
   Звери морские, играя, и рыбы, танцуя в глубинах, ему выражают
   покорность. Солнце само в зеркала его - воды с наслажденьем
   глядится!
   Покуда взорами двое влюбленных менялись, ветры утихли,
   гульливые волны уснули... Сон многосладкий владел и самой
   Амфитритой, морского царя темнокудрой супругой... ну а царь
   Порфиролой владел. И воззвал Посейдон в истомленье любовном:
   - Если бы смертным родился, не страшно мне было б, коль
   ложе с тобой разделил, спуститься в жилище Аида!
   - И я бы того не страшилась, - ему поклялась Порфирола в
   плену поцелуев.
   О горе! Слова те услышаны были!..
   Их уловил обитатель глубин сокровенных, владыка Кокита,
   Ахеронта, Леты и Стикса, хозяин бескрайних просторов подземных
   - неумолимый и мрачный Аид. Узревши красу Порфиролы,
   огненноокий ею пленился - и порешил обладать давшей
   неосторожную клятву. И отправил Аид на поверхность своих слуг,
   и рабов, и прислужников верных: эриний, ламий, Гекату, лемуров
   крылатых - кошмары, что смертных терзают и мучат. Думал Аид
   Посейдона навек устрашить - и забыть Порфиролу заставить.
   Однако Понтовладыка этих посланцев одним мановеньем низверг,
   обратив их большими камнями. И рек Порфироле:
   - Милая сердцу, тобой я желал бы владеть от заката до
   утра, чтобы от зарождения света до вечера нам не расставаться
   бы тоже. Однако, увы, каждого жребий влечет на иные дороги...
   Я помогу тебе скрыться от мрачных объятий Аида - ты ж не
   забудь меня в странствии вечном своем, ко мне иногда посылай
   наших детей - и сама, мое счастье, ко мне нисходи, чтоб вновь
   жизнь вдохнуть в мое сердце и тело. Помни: земли берегись. Да
   хранят тебя воды - и небо!
   Со словами такими, с прощальным своим поцелуем Посейдон
   морскою волной обернулся - и, вознесшись в небесные выси, туда
   же любимую поднял. Там, в небесах, дочерей родила Порфирола. И
   они, словно сонмы любящих глаз, ночами глядят на морского
   владыку...
   Поскольку дана ей природа двойная, долго жить без воды
   Порфирола не в силах. Смертью грозит ей безводье... Не раз и
   не два Порфирола спускалась в глубины. И тогда Посейдон образ
   богов иных времен и народов из озорства принимал - и страсть
   их снова кипела, новые сказки рождая. Но Порфиролу лишь под
   водой и на небесах ожидало блаженство. Стоило же на земле
   невзначай очутиться или с земными людьми, а не с богами
   вступить в разговор, как простирал к ней лапы злые бессмертный
   Аид...
   - Маргаритана, позволь мне наречь тебя дочерью ныне. Ты же Меттер меня назови. Много в лоне моем дочерей зачиналось. Окутали землю лаской, любовью, заботой те, кого я носила, рожала. Не зря древле их называли словом "косметор" [24]. Не вечны дети мои, средь Косметоров лишь я бессмертна. Недаром зовут меня Атенаора! Бессмертие - дар, коим меня одарил мой отец, златокрылое Солнце. А второй дар - уменье найти средь людей Хранителей Света.
   Ведь Аид не оставил замыслов черных. Долго искал он в веках, кто возродил бы ему умерщвленных эриний и прочие ужасы мрака. И наконец-то нашел. Сей человек был виновником гибели Археанессы - так меж людей дочь мою называли в стране, откуда я родом. Смерть ее стала гибелью этой страны... То злодеяние безмысленно было. Но, повзрослев, человек на иное злодейство решился, чтобы удачи достигнуть. Удачу Аид даровал, а взамен упросил возродить своих слуг. О, велика измышления сила! Вновь лютуют вороги злые мои. И торжествует Аид, полновластный владыка ушедших от жизни стоцветной. И сейчас сквозь века вновь прорастают смерти моих дочерей, расцветают страданья мои и мученья. Если б ты видеть могла, как стягаются вкруг меня чары Аида, как отводит глаза он Хранителям Света - немного их на земле, но только от них ожидаю теперь я спасенья.
   Всех во Вселенной живущих пламя одно согревает - Любовь. Хранители Света - те, кто достойны принять на себя бремя охраны Любви. Увы! Рождаются люди, даже не зная о светоносном своем назначенье, без жажды его воплотить...
   Атенаора Меттер Порфирола умолкла, устремляя говорящий взор свой на Маргаритану, а та стояла недвижно.
   Чего хочет от нее Меттер Порфирола? Что может она, Маргаритана?
   Только любить. Только любить... И при воспоминании о любви, которая благоухала в ее сердце и в то же время жгла его, словно волшебный жар-цвет, Маргаритана внезапно ощутила, как нерешительность, страх, неуверенность оставляют ее. Слава богу, наконец-то пришло время доказать себе, что она достойна награды, которой так щедро одарила ее судьба, - внезапной, необъяснимой любви Белозерова!
   И Маргаритана склонилась пред Порфиролой, словно покорная дочь перед матерью. Та радостно протянула к ней руки, и вдруг...
   Да что же это? Что за тьма, что за мрак? Где Порфирола? Сверкают перед Маргаританой уголья глаз, со свистом режут воздух крылья, чьи-то цепкие лапы вцепились в нее... Ужас оледенил горло, забилась в крике Маргаритана, увидев, как золотисто-розовый отсвет, увлекаемый черными тенями, стремительно уносится вниз, вниз, в бездну...
   *
   Белозеров опрокинулся с борта шлюпки, но сразу на глубину не пошел, а поплавал некоторое время у поверхности, проверяя снаряжение. При том, что он всю жизнь занимался подводными исследованиями, Белозеров не любил погружаться с аквалангом, тем более в одиночку. Даже в ту пору, когда самозабвенно искал Розовую Раковину, он без радости путешествовал по дну морскому, словно уже тогда догадывался, что раковина та - не совсем раковина.
   Наконец, высунув руку из-под воды и прощально махнув сидевшему на веслах своему коллеге и приятелю Валере Смирнову, Белозеров начал опускаться, медленно шевеля ластами. Обычно он погружался на пару с Валерой, однако у того сегодня крепко прихватило поясницу. Валера буквально скрипел от боли, но счел своим долгом хотя бы проводить Белозерова, коли не мог плыть с ним. А спускаться надо было именно сегодня: то, что показывала последняя пленка, оказалось слишком уж невероятным, чтобы можно было терпеливо ожидать выздоровления Валеры и удобного случая.
   К мягко колышущейся, зеркальной снизу поверхности воды всплывали серебряные пузырьки. Когда Белозеров только начинал работать под водой, он не мог без некоторого испуга смотреть на эти остатки своего дыхания, уж слишком охотно оставляли они своего "владельца", слишком легки были и невозвратимы, слишком непрочной была их природа! И Белозеров почему-то вспомнил виденный сегодня ночью сон, в котором, подобно этим легчайшим, стремительным пузырькам, от него отдалялся очень красивый и яркий воздушный змей. Он поднимался быстро-быстро, на глазах уменьшаясь, и не передать словами ужаса, владевшего тогда Белозеровым, ибо он знал: с этим летучим существом от него уходит жизнь. И вот он исчез, а голубое небо превратилось в серое сосущее отверстие, и в последнем усилии жизни, с последней попыткой удержаться, не быть втянутым в это жерло, Белозеров закричал. Он звал кого-то, он произносил чье-то имя, и знал, что пока зовет - жив, потому что та, кого он звал, уже спешила к нему. Он не слышал во сне своего голоса, не слышал этого имени, но пробудился, ощущая его на губах, словно поцелуй. Он знал, чье это было имя...
   Белозеров неожиданно, но мягко опустился в заросли медленно волнующихся зеленовато-бурых водорослей. Глубина была невелика: метров шесть, не больше, и Белозеров балансировал на вершине небольшой скалы, конусом расширявшейся в глубину. Видимость оказалась неважной, чудилось, что и далеко внизу скала покрыта водорослями.