Страница:
Взглянув на свои часы, я установил, что иду уже целых 68 минут, то есть прошел около шести километров. А вода ничуть не приблизилась и поблескивает все в той же дали, как и вначале. Оказалось, что это тоже всего лишь мираж. Как всегда, с самолета все эти расстояния казались значительно короче.
Я поворачиваюсь на 180 градусов и, ступая в собственные следы, иду назад. Самолета на берегу отсюда что-то не видно. Впервые за все свое пребывание в Африке я ощущаю палящий зной. Озеро находится всего на высоте 610 метров над уровнем моря и со всех сторон окружено высокими горами. Хотя я в виде исключения на этот раз и надел шляпу, тем не менее белая соляная поверхность отражает лучи снизу и мне кажется, что под подбородком и на лице у меня появились солнечные ожоги. Достигнув берега, я почувствовал себя усталым и замученным.
Пока меня не было, к самолету откуда ни возьмись подоспели три масая, и Михаэль уже полным ходом ведет с ними переговоры. Сигарет они не захотели, но зато с удовольствием напились вволю воды из специального резервуара, который мы возим с собой. Наш самолет их тоже заинтересовал: они спросили, где у этой птицы глаза и уши. Потом они принялись рассказывать, как вчера вечером кафрский буйвол напал на юношу-масая и убил его. В правдоподобность таких сообщений я никогда не верю, прежде чем не увижу убитого. Дело в том, что кафрские буйволы и антилопы канны – единственные дикие животные, мясо которых масаи употребляют в пищу. А так как кафрские буйволы находятся здесь под охраной, то рассказанная масая ми история может оказаться просто выдумкой. А рассказывают они ее нам, европейцам, на случай, если мы обнаружим, что они зарезали кафрского буйвола.
Мы с Михаэлем просим их оттащить нашу поклажу на ослах по высохшему ложу озера поближе к воде. Одни только переговоры длятся целых два с половиной часа. Нам приходится оспаривать сотню доводов против возможности осуществления нашего плана. Например, такие.
Если масаи приведут ослов сегодня, то не поспеют добраться вечером к своему бома и по дороге могут наткнуться на львов. Если же они сегодня у нас переночуют, то женщинам и детям придется спать одним, без охраны. Ослы не приспособлены бегать по соли. У них воспалятся ноги, и они могут подохнуть. Каждый мертвый осел будет стоить 200 шиллингов. Если какой-нибудь из ослов заболеет, то нам тоже придется его купить. Они готовы сходить за ослами, если мы сегодня же вечером повезем их на самолете домой; тогда нам и платить ни за что не придется – все сделают даром. Наш багаж показался им слишком тяжелым для трех ослов, поэтому масаи его распаковали и со знанием дела детально осмотрели. Потом им пришло в голову, что если они останутся здесь до вечера, то им нечего будет есть. И так далее.
Молодые воины, которым запрещено воровать коров и вести войны, рады любому разнообразию в жизни. Вот такая беседа с европейцами их очень забавляет, и они изыскивают любые способы, чтобы ее продлить. Как только мы опровергаем один довод, они сейчас же выдвигают следующий, и так до изнеможения. Я по-немецки предлагаю Михаэлю замолчать и не отвечать больше ничего. Это наилучший способ прекратить дискуссию. Мы меняем тему и начинаем беседовать между собой о том, что в эту палящую жару появляется страшная жажда. Я подсчитал, что с обеда до вечера мы вдвоем выпили 13 литров воды и 8 бутылок кока-колы, причем воду здесь рекомендуется пить из чашек, а не из стаканов, чтобы не видеть, какая она мутная…
Наш маневр удался как нельзя лучше. Поняв, что переговоры закончены, наши три морана встали, пожали нам руки, забрали свои длинные копья и исчезли. Меньше чем через час они уже вернулись и привели с собой трех ослов. Воины быстро сложили наши пожитки на волокуши, запрягли в них одного из ослов и, держа двух запасных на веревочке, двинулись в путь по соляному «насту». Но не прошли мы и 50 метров, как один из «запасных» осликов вырвался и бодро поскакал по направлению к своему бома. Заметив это, осел, запряженный в сани, бросился следом за ним. Сани опрокинулись, ценный телеобъектив вывалился из своей упаковки, и через несколько секунд все наше имущество оказалось разбросанным по земле.
А солнце тем временем спускается все ниже. Наконец Михаэль со мной соглашается, что разумнее будет переночевать здесь, на краю высохшего озера, а не забираться в его середину. Разумеется, мы ругаем зловредных ослов. Мы ведь еще не знаем, что завтра утром будем рады расцеловать им хвосты за их сегодняшнее непослушание…
Самолет мы решили оставить на ночь там, где он стоит, – на ровной соляной поверхности дна высохшего озера; отсюда легче будет снова подняться в воздух. Для ночлега же я расставляю большой треножник от кинокамеры и накрываю его сверху единственной москитной сеткой, которая у нас с собой. Разумеется, целиком ни один из нас не может поместиться под этим сооружением: ростом мы оба, слава богу, по 1,9 метра. Поэтому голову и половину туловища с руками мы прячем под сетку, а ноги закутываем в одеяла и выставляем в разные стороны: я свои – на север, а Михаэль – на юг. Я очень горд своим изобретением.
В половине восьмого наступает кромешная тьма, ветерок совсем стихает, и становится душно. Почти одновременно москиты переходят к массированному налету. То и дело кому-нибудь из них удается проникнуть под нашу сетку, а стоит только начать в темноте от него отбиваться, как разваливается все наше шаткое сооружение. Словом, через полчаса Михаэль с проклятиями поднимается и уходит спать в «Утку», предварительно плотно закрыв все окна. Но для меня там слишком душно – я остаюсь на воздухе, лежу на спине и разглядываю звезды.
Я почему-то никак не могу найти Южный Крест, о котором непременно упоминается во всех книжках о тропиках. Я не очень-то разбираюсь в звездах. Где-то далеко, за горой Ленгаи, мигают зарницы, но ведь сейчас как раз короткий засушливый сезон, так что непогода не предвидится.
Я размышляю в приятном полудремотном состоянии: там, наверху, на небе, сейчас спутник чертит свои витки над экватором… Интересно!
А тем временем тучи сгустились. Правда, я уже давно заметил, что ночью любое безобидное облачко выглядит грозной черной тучей. Поблизости завыла гиена, потом рыкнул лев. А ведь днем все выглядело таким пустынным и безжизненным! Но животные здесь, оказывается, все же есть. Вдруг мне показалось, что лев где-то поблизости, в лучшем случае метрах в тридцати. Но это, конечно, плоды воображения: такие опасения внушают только ночь и одиночество.
Небо уже на две трети заволокло тучами, только на севере еще проглядывает звездный узор. Внезапно поднялся сильный ветер, и вся мошкара мигом куда-то исчезла. Зарницы сменились настоящими молниями, загрохотал гром. Мне стало как-то не по себе. Если здесь действительно начнется тропический ливень, дно озера мгновенно превратится в болото, в котором наш самолет может затонуть или во всяком случае безнадежно увязнуть. Я вскакиваю, бегу к Михаэлю и бужу его. Он сразу же кидается к управлению и включает мотор. Но за это время уже поднялся сильный штормовой ветер, который не дает ему развернуть самолет, чтобы выбраться со дна озера на сухой берег. Уже упали первые тяжелые капли дождя, а машина никак не может справиться с ветром: как только Михаэль направляет ее пропеллером к пологому склону берега, бешеный ураган заносит хвост в обратную сторону.
И тут полил ливень. Мы знаем, что нас ждет, поэтому я вылезаю из машины и при свете полыхающих молний ощупью пробираюсь вдоль корпуса самолета к хвосту и всем телом налегаю на него, стараясь сдвинуть вбок. Почва под ногами уже вся раскисла, ноги мои скользят, сандалии я уже где-то потерял, и их засосало жидкое месиво. Я стараюсь босыми ногами уйти поглубже в это соленое тесто, чтобы найти упор. Я толкаю сзади, а спереди тянет мотор в 260 лошадиных сил. Вдруг хвост с силой вырывается у меня из рук и опрокидывает меня на землю лицом прямо в эту отвратительную жижу. Я поднимаюсь на ноги и едва успеваю снова ухватиться за самолет. Наконец под потоками дождя нам удается победить ветер и повернуть машину к берегу. Она благополучно взбирается по пологому склону и вот уже наконец стоит наверху, на твердой песчаной почве с редкими кустиками травы.
Михаэль включает внутреннее освещение и прожектор на правом крыле; но луч падает лишь вперед, и нам приходится в кромешной тьме добираться до того места, где мы оставили все свое снаряжение. Каждый хватает то, что ему попадается под руку, тащит к самолету и забрасывает либо под крылья, либо через окно внутрь. Мы промокли буквально до нитки, но я даже рад этому, потому что вода, к счастью, смыла с меня всю соль.
Наконец ливень становится таким безудержным, а раскаты грома такими оглушительными, что мы вынуждены отказаться от спасения своего добра – все равно оно безнадежно промокло. Мы забираемся в самолет и падаем без чувств на сиденья.
С нас течет. Поскольку заметно похолодало, мы предпочитаем стянуть с себя мокрые рубахи и штаны и уж лучше сидеть нагишом. Все равно нас никто не видит. А снаружи завывает ураган. Я чувствую, как он подхватывает самолет под крылья и старается оторвать от земли. Но это ему, к счастью, не удается: колеса стоят на прочных тормозах, и кроме того, я успел бросить под них еще два тяжелых ящика.
Мы накидываем себе на голые плечи кожаные безрукавки на овечьем меху и ждем. Надо мной, как всегда, протекает обшивка, и я напяливаю себе на голову старую шляпу, которая валялась в самолете.
Молнии сверкают одна за другой, а наша «Утка» стоит на возвышенном берегу плоского, как тарелка, озера. При этом мы хорошо помним, что она сделана из металла…
– По всем законам физики молния непременно должна ударить в наш самолет, – говорю я Михаэлю. – Будет чудо, если это не случится в следующий же момент.
– Да, дело дрянь, – говорит он. – Но мы же все равно ничего изменить не можем. Нам сейчас остается только одно – ждать.
Он прав. Я смотрю в окно на разбушевавшуюся стихию и думаю о том, что гроза все-таки необыкновенно величественное явление природы. Я начинаю следить за промежутками между молнией и громом; постепенно они становятся все больше. Центр грозы, видимо, уже переместился несколько дальше, но ливень все еще не прекращается. При вспышке молнии я вдруг обнаруживаю, что сухое ложе озера все заполнено водой! С содроганием я подумал о том, что было бы, если бы ослики не удрали! Мы бы сейчас очутились в воде вместе со всей своей поклажей за 10 километров от берега. По всей вероятности, к этому моменту вода доходила бы нам уже до пояса или до груди и у нас не было бы ни малейшей надежды выбраться по вязкому дну из этого рассола на берег…
На какую глубокую мудрость все-таки иногда способны ослы!
– Через десять дней, когда мы вернемся домой, в Европу, – говорит Михаэль, – люди нас опять начнут спрашивать: ну как, хорошо отдохнули на своем курорте?
И еще:
– Папуль, а ведь если нас сейчас тряхнет, все наши хлопоты пропали даром, потому что некому будет заканчивать нашу работу. Это было бы страшной оплошностью со стороны судьбы – одному из нас непременно надо остаться в живых!
Но вообще мы с ним придерживаемся такого мнения: если уж умирать, то сразу. Пусть это будет молния, авария самолета, нападение льва, инфаркт. Только бы не лежать полгода с раком кишечника и не выслушивать сердобольную ложь.
Гроза началась около 12 ночи. Сейчас два часа, и дождь постепенно стихает. Михаэль уснул, положив голову мне на плечо. Волосы, как всегда, упали ему на лоб и щекочут мне шею. Пока они у него еще очень густые. Неужели когда-нибудь он тоже станет таким плешивым, как я? Мне просто не верится. Его мускулистые загорелые ноги в темноте кажутся совсем белыми. В нем еще так много мальчишеского. Он вообще еще очень молод и хорош собой. Как жаль, что год от года он будет становиться все старше, появятся морщины, задорные глаза поблекнут и под конец он станет таким же, как я сейчас. Как ужасно, что вся человеческая жизнь после 20 лет – это постепенное увядание. Но по-настоящему начинаешь отдавать себе отчет в этом только после сорока. Интересно, как будет выглядеть Михаэль в мои годы? Толстым он никогда не будет, для этого он слишком мало ест и слишком много нервничает. Мой отец умер, когда мне было три года. Наша добрая матушка часто рассказывала, что он совершенно не знал, как обращаться с такими маленькими детьми, какими мы тогда были. Он даже иногда завидовал своим знакомым, имеющим уже взрослых сыновей, с которыми они могли разговаривать как мужчина с мужчиной.
А вот у меня есть такие сыновья. Я знаю, какую гордость испытывает отец, работая вместе со своим сыном, делая с ним одно общее важное дело. Сын продолжает дело отца.
Я почувствовал такой прилив нежности к Михаэлю, что с удовольствием приласкал бы его и поцеловал. Но у нас это не водится. Телячьи нежности – это дело матерей, а не отцов. Если бы Михаэль в это время проснулся, то, наверное, страшно удивился бы.
Сам Михаэль гораздо лучше умеет обращаться со своим маленьким сыном Стефаном, чем умел это делать я со своими детьми, когда они были такими же маленькими. Стефану разрешается шумно будить отца по утрам, вместе с ним купаться. Когда мы в этот раз улетали, маленький человечек в первый раз заметил, что его отец уезжает. Он раскричался на весь аэродром, вцепился ручонками в Михаэля и ни за что не хотел его отпускать.
Через 20 лет Михаэль вот так же, как я, будет сидеть рядом со своим сыном Стефаном. Мои родители не дожили до глубокой старости, так что и у меня нет больших перспектив прожить особенно долго. Но Михаэль будет обо мне больше помнить, чем я о своем отце. И главное – наша работа будет продолжаться.
Если бы нас сегодня постиг удар судьбы, то никому, пожалуй, не удалось бы разобраться во всех наших бесчисленных записях и заметках, касающихся жизни степных животных. Из 20 тысяч метров цветной пленки никто бы не сумел смонтировать именно тот фильм, который мы задумали. А у животных Серенгети осталось бы еще меньше шансов выжить.
Большинству людей все это может показаться крайне маловажным и незначительным. Может быть, кое-кто даже сказал бы: «Ну что ж, эти два чудака лучшего и не заслужили. С какой стати они рисковали головой из-за каких-то там зебр и львов?» У людей ведь сейчас иные идеалы, ради которых, они считают, стоит умирать: слава, политика, расширение границ своей страны, господство своего класса, мировоззрение…
Вечной же останется на Земле только природа, если мы ее бездумно не разрушим. Через 50 лет вряд ли кого-нибудь будут интересовать конференции, репортажи о которых сегодня заполняют страницы всех газет. А вот если даже через 50 лет на утренней заре из кустов величественно выйдет лев и огласит окрестности своим могучим рыком, у любого человека захватит дух и сильнее забьется сердце. И совершенно не важно, будет ли этот человек говорить по-английски или по-русски, на суахили или по-немецки. Любой будет стоять в немом восхищении и безмолвно схватит за руку своего соседа, когда впервые в жизни увидит, как 20 тысяч полосатых «тигровых лошадок» не спеша пересекают из конца в конец бескрайнюю степь…
Так неужели же действительно бессмысленно сейчас стараться что-то сделать для этих людей, этих львов и этих зебр, которые будут жить через 50 лет? И для тех, которые будут через 100 и через 200…
В эту ночь с 9 на 10 января мне так и не удалось уснуть:
было слишком холодно и сыро. Я только время от времени очень осторожно менял позу, чтобы не разбудить Михаэля.
Наконец через шесть часов начало светать.
Тогда мы встали, выжали свою одежду, одеяла и прочее барахло и развесили его по всему самолету для просушки. Наша добрая «Утка» стала похожа на прачечную, и я ужасно сожалел, что у меня нет под рукой фотоаппарата. Но не успело все наше имущество немного подсохнуть, как дождь зарядил с новой силой. Тогда мы все как есть побросали в машину, я повязал себе вокруг бедер полотенце, а Михаэль натянул на себя мокрые плавки. В таком живописном виде мы и покинули злополучное озеро.
Фламинго победили. Нам пришлось отступить и вернуться в кратер Нгоронгоро в сторожку, куда мы перебрались жить несколько дней назад. Когда мы, полуголые, вылезали из машины, то немало насмешили своих боев.
Здесь светит солнышко, и наши пожитки, разложенные на траве, через несколько минут уже подсохли.
С тем, кому приходится иметь дело с животными, часто так случается: часами, днями, иногда неделями бегаешь за слонами, чтобы их заснять, и все напрасно. И вдруг в самом неожиданном месте перед вами вырастает слон, оттопыривает уши, поднимает хобот и вообще словно позирует для того, чтобы у вас получились наиболее впечатляющие снимки.
Точно так же получилось у нас с этими фламинго. В то же утро делегация из 400 представителей этих розовых красавцев явилась прямо к нам в кратер Нгоронгоро и опустилась для кормежки на мелководье кратерного озера. На нас они почти не обратили никакого внимания. Мы быстро надели цепи на колеса нашего вездехода, чтобы он не буксовал, и въехали сначала в прибрежный ил, а затем с замиранием сердца начали продвигаться все глубже в воду. Ехать мы можем только прямо, потому что стоит нам слегка свернуть в сторону, как колеса сейчас же зарываются в вязкое дно.
Доехав до того места, где наша смелость окончательно иссякла, мы выключили мотор, настроили телеобъективы и стали ждать. Фламинго бродят на своих длинных ногах по мелководью; клювы опущены в воду – они ищут себе корм. Нашим мощным вездеходом они нисколько не интересуются. Четыре или пять раз мы принимаем решение кончить съемку и не тратить на них больше ни одного метра дорогостоящей цветной пленки. Но потом они подходят еще ближе, появляются на матовой пластинке еще более крупным планом, и мы не можем удержаться – крутим снова. Под конец мы даже вздохнули с облегчением, когда они, прямо как по команде, расправили свои черные крылья и всей компанией поднялись в воздух, повиснув над нами, словно розовая сеть. Все в порядке – в фильме они у нас будут.
Поскольку в воде мы развернуться не можем, то выбираемся из озера на твердый берег, пятясь задом, точно рак. За это время бой наготовил для нас целую гору салата из ананасов, яблок и бананов. Мы зажариваем себе по бифштексу, а после обеда Михаэль собирается полетать над горой Ленгаи, озером Натрон и равниной Салак, чтобы разведать, где сейчас находятся животные, которых мы собираемся снимать завтра.
Он просит меня не лететь с ним, потому что на обратном пути хочет захватить с собой двух наших помощников. Дело в том, что для проведения аэрофотосъемок нам пришлось убрать одно из задних сидений, так что теперь в самолете только три сидячих места. Если бы мы полетели вчетвером, страховая компания в случае какой-нибудь аварии непременно стала бы ссылаться на это.
Ну ладно, пусть летит один. У меня и здесь полно дел. Я только прошу его вернуться вовремя, до половины седьмого, потому что за полчаса до захода солнца я всегда начинаю волноваться и прислушиваться к каждому шороху, пока не заслышу звука нашего самолета. Не люблю я, когда он летает один. Но Михаэль заверяет меня, что если не управится до захода солнца, то рисковать не станет и заночует в Банаги.
Мы еще успеваем задвинуть на место свой вездеход, который дети масаев скатили с пригорка в кусты, – это их излюбленное занятие. Потом я сажусь за стол, пишу и не обращаю никакого внимания на то, как Михаэль уходит.
Через несколько минут шум самолета затих вдали.
Когда профессор Гржимек на следующее утро сидел за завтраком в сторожке на дне кратера Нгоронгоро, в окошко протянулась темная рука масая с запиской. Проводник принес ее по поручению лесничего. В ней было написано: «Я должен вам сообщить прискорбное известие: Михаэль погиб в авиационной катастрофе. Он лежит здесь, наверху, в моем доме».
Английский специалист, случайно оказавшийся в это время вместе со своими африканскими помощниками на безлюдной равнине Салаи, где они проводили разведку залегания грунтовых вод, видел, как полосатый самолет пролетел в западном направлении на высоте примерно 200 метров, а затем внезапно резко пошел на снижение. Поскольку его помощники стали утверждать, что это была не посадка, а авария, он немедленно выслал их на машине к месту падения самолета.
Они нашли его вдребезги разбитым, но не загоревшимся.
Тем временем стемнело. Фары на их машине были в неисправности, а спичек не рискнули зажечь из-за сильного запаха бензина. Поэтому они поспешно поехали обратно и вернулись уже с англичанином, у которого были карманные фонари. Они вытащили мертвого Михаэля Гржимека из-под обломков самолета и, невзирая на свою усталость, потратили всю ночь на то, чтобы довезти тело до домика лесничего на краю кратера Нгоронгоро.
Михаэля Гржимека похоронили в тот же день среди буйно цветущей зелени на краю кратера, в таком месте, откуда открывается вид на его равнины с пасущимися на них стадами диких животных.
При обследовании обломков самолета выехавшие на место происшествия представители британской авиакомпании установили, что в правое крыло машины с размаху врезался летящий навстречу гриф, отчего образовалась большая вмятина. При этом оказались блокированными тяги управления, и машина сильно накренилась в правую сторону, а через несколько секунд разбилась о землю.
В официальном заключении говорится, что Михаэль Гржимек был опытным, осторожным и находчивым летчиком и что авария произошла не вследствие какой-либо его оплошности или неисправности самолета, а из-за несчастного стечения обстоятельств; к сожалению, подобные случаи всегда могут произойти с легкими самолетами, летающими в этих широтах.
Исследования Михаэля Гржимека к этому моменту были уже почти закончены, завершилась и работа над фильмом, который он снимал здесь вместе со своими сотрудниками; создавал он его для того, чтобы показать мировой общественности всю красоту Серенгети и побудить ее сделать все возможное для того, чтобы сохранить все это богатство природы для будущего.
Администрация национального парка Танзании с прискорбием сообщала в некрологе, напечатанном во всех газетах Восточной Африки, что со смертью Михаэля Гржимека дело охраны природы потеряло одного из своих самых отважных и энергичных борцов. Администрация призывала общественность собрать средства для установки памятника с надписью:
ЧТО СТАЛО С СЕРЕНГЕТИ?
С тех пор как в 1959 году вышла в свет эта книга, меня не переставали спрашивать, удалось ли спасти Серенгети от дальнейшего уничтожения. Принесла ли наша работа, стоившая жизни моему сыну, хоть какую-нибудь пользу?
Вскоре после авиационной катастрофы, во время которой погиб Михаэль, еще до опубликования в открытой печати результатов наших исследований, тогдашнее британское колониальное правительство приняло решение отрезать от национального парка Серенгети всю восточную часть, включая знаменитый кратер Нгоронгоро. Отрезанная область была превращена в «Ngorongoro Conservation Area» («Охраняемая область Нгоронгоро») и должна была получить самоуправление. Местной власти, назначенной правительством, поручалось сохранять в полном порядке водопои, леса и луга, в первую очередь в интересах людского населения, но и не в ущерб диким животным. Из заявления последнего британского губернатора г-на Ричарда Тернбула следовало, что «правительство намеревается всячески способствовать развитию в кратере хозяйственной деятельности человека, но одновременно охранять обитающих в нем диких животных.
В случае же возникновения противоречий между их интересами предпочтение должно отдаваться людям».
Охота здесь запрещена по-прежнему, и в общем и целом масаи со своим скотом живут в мире с дикими животными, как и в прежние времена, когда они в 1860 году заселили эту область. К сожалению, в первый же год нового управления они успели истребить порядочное число носорогов: они закалывали их копьями, а рога продавали спекулянтам. Об этом уже рассказывалось в моей книге «Носороги принадлежат всему человечеству»[13].
Однако инспектору области мистеру Генри Фосбруку довольно скоро удалось прекратить такое избиение носорогов. Он добился того, что широко распространенное убийство носорогов копьями как в кратере, так и в большей части близлежащих районов полностью прекратилось. Однако число этих толстокожих все равно значительно уменьшилось по сравнению с тем, что было прежде. Ведь Генри Фосбрук не мог препятствовать заселению кратера другими племенами, занимавшимися земледелием. Они-то представляют куда большую опасность для будущего диких животных, чем скотоводы-масаи.
В обмен на территории, отнятые у национального парка, исключительные по своему значению для сохранения стад диких животных, к нему прирезали новые области на севере и юго-западе. Эти новые области имеют для парка гораздо меньшую ценность как по качеству пастбищ, так и по времени, которое проводят там кочующие стада. Зато на эти новые районы не претендовали масаи, поскольку они, видимо, не очень подходили им в качестве пастбищ для их скота.
Я поворачиваюсь на 180 градусов и, ступая в собственные следы, иду назад. Самолета на берегу отсюда что-то не видно. Впервые за все свое пребывание в Африке я ощущаю палящий зной. Озеро находится всего на высоте 610 метров над уровнем моря и со всех сторон окружено высокими горами. Хотя я в виде исключения на этот раз и надел шляпу, тем не менее белая соляная поверхность отражает лучи снизу и мне кажется, что под подбородком и на лице у меня появились солнечные ожоги. Достигнув берега, я почувствовал себя усталым и замученным.
Пока меня не было, к самолету откуда ни возьмись подоспели три масая, и Михаэль уже полным ходом ведет с ними переговоры. Сигарет они не захотели, но зато с удовольствием напились вволю воды из специального резервуара, который мы возим с собой. Наш самолет их тоже заинтересовал: они спросили, где у этой птицы глаза и уши. Потом они принялись рассказывать, как вчера вечером кафрский буйвол напал на юношу-масая и убил его. В правдоподобность таких сообщений я никогда не верю, прежде чем не увижу убитого. Дело в том, что кафрские буйволы и антилопы канны – единственные дикие животные, мясо которых масаи употребляют в пищу. А так как кафрские буйволы находятся здесь под охраной, то рассказанная масая ми история может оказаться просто выдумкой. А рассказывают они ее нам, европейцам, на случай, если мы обнаружим, что они зарезали кафрского буйвола.
Мы с Михаэлем просим их оттащить нашу поклажу на ослах по высохшему ложу озера поближе к воде. Одни только переговоры длятся целых два с половиной часа. Нам приходится оспаривать сотню доводов против возможности осуществления нашего плана. Например, такие.
Если масаи приведут ослов сегодня, то не поспеют добраться вечером к своему бома и по дороге могут наткнуться на львов. Если же они сегодня у нас переночуют, то женщинам и детям придется спать одним, без охраны. Ослы не приспособлены бегать по соли. У них воспалятся ноги, и они могут подохнуть. Каждый мертвый осел будет стоить 200 шиллингов. Если какой-нибудь из ослов заболеет, то нам тоже придется его купить. Они готовы сходить за ослами, если мы сегодня же вечером повезем их на самолете домой; тогда нам и платить ни за что не придется – все сделают даром. Наш багаж показался им слишком тяжелым для трех ослов, поэтому масаи его распаковали и со знанием дела детально осмотрели. Потом им пришло в голову, что если они останутся здесь до вечера, то им нечего будет есть. И так далее.
Молодые воины, которым запрещено воровать коров и вести войны, рады любому разнообразию в жизни. Вот такая беседа с европейцами их очень забавляет, и они изыскивают любые способы, чтобы ее продлить. Как только мы опровергаем один довод, они сейчас же выдвигают следующий, и так до изнеможения. Я по-немецки предлагаю Михаэлю замолчать и не отвечать больше ничего. Это наилучший способ прекратить дискуссию. Мы меняем тему и начинаем беседовать между собой о том, что в эту палящую жару появляется страшная жажда. Я подсчитал, что с обеда до вечера мы вдвоем выпили 13 литров воды и 8 бутылок кока-колы, причем воду здесь рекомендуется пить из чашек, а не из стаканов, чтобы не видеть, какая она мутная…
Наш маневр удался как нельзя лучше. Поняв, что переговоры закончены, наши три морана встали, пожали нам руки, забрали свои длинные копья и исчезли. Меньше чем через час они уже вернулись и привели с собой трех ослов. Воины быстро сложили наши пожитки на волокуши, запрягли в них одного из ослов и, держа двух запасных на веревочке, двинулись в путь по соляному «насту». Но не прошли мы и 50 метров, как один из «запасных» осликов вырвался и бодро поскакал по направлению к своему бома. Заметив это, осел, запряженный в сани, бросился следом за ним. Сани опрокинулись, ценный телеобъектив вывалился из своей упаковки, и через несколько секунд все наше имущество оказалось разбросанным по земле.
Самолет мы решили оставить на ночь там, где он стоит, – на ровной соляной поверхности дна высохшего озера; отсюда легче будет снова подняться в воздух. Для ночлега же я расставляю большой треножник от кинокамеры и накрываю его сверху единственной москитной сеткой, которая у нас с собой. Разумеется, целиком ни один из нас не может поместиться под этим сооружением: ростом мы оба, слава богу, по 1,9 метра. Поэтому голову и половину туловища с руками мы прячем под сетку, а ноги закутываем в одеяла и выставляем в разные стороны: я свои – на север, а Михаэль – на юг. Я очень горд своим изобретением.
В половине восьмого наступает кромешная тьма, ветерок совсем стихает, и становится душно. Почти одновременно москиты переходят к массированному налету. То и дело кому-нибудь из них удается проникнуть под нашу сетку, а стоит только начать в темноте от него отбиваться, как разваливается все наше шаткое сооружение. Словом, через полчаса Михаэль с проклятиями поднимается и уходит спать в «Утку», предварительно плотно закрыв все окна. Но для меня там слишком душно – я остаюсь на воздухе, лежу на спине и разглядываю звезды.
Я почему-то никак не могу найти Южный Крест, о котором непременно упоминается во всех книжках о тропиках. Я не очень-то разбираюсь в звездах. Где-то далеко, за горой Ленгаи, мигают зарницы, но ведь сейчас как раз короткий засушливый сезон, так что непогода не предвидится.
Я размышляю в приятном полудремотном состоянии: там, наверху, на небе, сейчас спутник чертит свои витки над экватором… Интересно!
А тем временем тучи сгустились. Правда, я уже давно заметил, что ночью любое безобидное облачко выглядит грозной черной тучей. Поблизости завыла гиена, потом рыкнул лев. А ведь днем все выглядело таким пустынным и безжизненным! Но животные здесь, оказывается, все же есть. Вдруг мне показалось, что лев где-то поблизости, в лучшем случае метрах в тридцати. Но это, конечно, плоды воображения: такие опасения внушают только ночь и одиночество.
Небо уже на две трети заволокло тучами, только на севере еще проглядывает звездный узор. Внезапно поднялся сильный ветер, и вся мошкара мигом куда-то исчезла. Зарницы сменились настоящими молниями, загрохотал гром. Мне стало как-то не по себе. Если здесь действительно начнется тропический ливень, дно озера мгновенно превратится в болото, в котором наш самолет может затонуть или во всяком случае безнадежно увязнуть. Я вскакиваю, бегу к Михаэлю и бужу его. Он сразу же кидается к управлению и включает мотор. Но за это время уже поднялся сильный штормовой ветер, который не дает ему развернуть самолет, чтобы выбраться со дна озера на сухой берег. Уже упали первые тяжелые капли дождя, а машина никак не может справиться с ветром: как только Михаэль направляет ее пропеллером к пологому склону берега, бешеный ураган заносит хвост в обратную сторону.
И тут полил ливень. Мы знаем, что нас ждет, поэтому я вылезаю из машины и при свете полыхающих молний ощупью пробираюсь вдоль корпуса самолета к хвосту и всем телом налегаю на него, стараясь сдвинуть вбок. Почва под ногами уже вся раскисла, ноги мои скользят, сандалии я уже где-то потерял, и их засосало жидкое месиво. Я стараюсь босыми ногами уйти поглубже в это соленое тесто, чтобы найти упор. Я толкаю сзади, а спереди тянет мотор в 260 лошадиных сил. Вдруг хвост с силой вырывается у меня из рук и опрокидывает меня на землю лицом прямо в эту отвратительную жижу. Я поднимаюсь на ноги и едва успеваю снова ухватиться за самолет. Наконец под потоками дождя нам удается победить ветер и повернуть машину к берегу. Она благополучно взбирается по пологому склону и вот уже наконец стоит наверху, на твердой песчаной почве с редкими кустиками травы.
Михаэль включает внутреннее освещение и прожектор на правом крыле; но луч падает лишь вперед, и нам приходится в кромешной тьме добираться до того места, где мы оставили все свое снаряжение. Каждый хватает то, что ему попадается под руку, тащит к самолету и забрасывает либо под крылья, либо через окно внутрь. Мы промокли буквально до нитки, но я даже рад этому, потому что вода, к счастью, смыла с меня всю соль.
Наконец ливень становится таким безудержным, а раскаты грома такими оглушительными, что мы вынуждены отказаться от спасения своего добра – все равно оно безнадежно промокло. Мы забираемся в самолет и падаем без чувств на сиденья.
С нас течет. Поскольку заметно похолодало, мы предпочитаем стянуть с себя мокрые рубахи и штаны и уж лучше сидеть нагишом. Все равно нас никто не видит. А снаружи завывает ураган. Я чувствую, как он подхватывает самолет под крылья и старается оторвать от земли. Но это ему, к счастью, не удается: колеса стоят на прочных тормозах, и кроме того, я успел бросить под них еще два тяжелых ящика.
Мы накидываем себе на голые плечи кожаные безрукавки на овечьем меху и ждем. Надо мной, как всегда, протекает обшивка, и я напяливаю себе на голову старую шляпу, которая валялась в самолете.
Молнии сверкают одна за другой, а наша «Утка» стоит на возвышенном берегу плоского, как тарелка, озера. При этом мы хорошо помним, что она сделана из металла…
– По всем законам физики молния непременно должна ударить в наш самолет, – говорю я Михаэлю. – Будет чудо, если это не случится в следующий же момент.
– Да, дело дрянь, – говорит он. – Но мы же все равно ничего изменить не можем. Нам сейчас остается только одно – ждать.
Он прав. Я смотрю в окно на разбушевавшуюся стихию и думаю о том, что гроза все-таки необыкновенно величественное явление природы. Я начинаю следить за промежутками между молнией и громом; постепенно они становятся все больше. Центр грозы, видимо, уже переместился несколько дальше, но ливень все еще не прекращается. При вспышке молнии я вдруг обнаруживаю, что сухое ложе озера все заполнено водой! С содроганием я подумал о том, что было бы, если бы ослики не удрали! Мы бы сейчас очутились в воде вместе со всей своей поклажей за 10 километров от берега. По всей вероятности, к этому моменту вода доходила бы нам уже до пояса или до груди и у нас не было бы ни малейшей надежды выбраться по вязкому дну из этого рассола на берег…
На какую глубокую мудрость все-таки иногда способны ослы!
– Через десять дней, когда мы вернемся домой, в Европу, – говорит Михаэль, – люди нас опять начнут спрашивать: ну как, хорошо отдохнули на своем курорте?
И еще:
– Папуль, а ведь если нас сейчас тряхнет, все наши хлопоты пропали даром, потому что некому будет заканчивать нашу работу. Это было бы страшной оплошностью со стороны судьбы – одному из нас непременно надо остаться в живых!
Но вообще мы с ним придерживаемся такого мнения: если уж умирать, то сразу. Пусть это будет молния, авария самолета, нападение льва, инфаркт. Только бы не лежать полгода с раком кишечника и не выслушивать сердобольную ложь.
Гроза началась около 12 ночи. Сейчас два часа, и дождь постепенно стихает. Михаэль уснул, положив голову мне на плечо. Волосы, как всегда, упали ему на лоб и щекочут мне шею. Пока они у него еще очень густые. Неужели когда-нибудь он тоже станет таким плешивым, как я? Мне просто не верится. Его мускулистые загорелые ноги в темноте кажутся совсем белыми. В нем еще так много мальчишеского. Он вообще еще очень молод и хорош собой. Как жаль, что год от года он будет становиться все старше, появятся морщины, задорные глаза поблекнут и под конец он станет таким же, как я сейчас. Как ужасно, что вся человеческая жизнь после 20 лет – это постепенное увядание. Но по-настоящему начинаешь отдавать себе отчет в этом только после сорока. Интересно, как будет выглядеть Михаэль в мои годы? Толстым он никогда не будет, для этого он слишком мало ест и слишком много нервничает. Мой отец умер, когда мне было три года. Наша добрая матушка часто рассказывала, что он совершенно не знал, как обращаться с такими маленькими детьми, какими мы тогда были. Он даже иногда завидовал своим знакомым, имеющим уже взрослых сыновей, с которыми они могли разговаривать как мужчина с мужчиной.
А вот у меня есть такие сыновья. Я знаю, какую гордость испытывает отец, работая вместе со своим сыном, делая с ним одно общее важное дело. Сын продолжает дело отца.
Я почувствовал такой прилив нежности к Михаэлю, что с удовольствием приласкал бы его и поцеловал. Но у нас это не водится. Телячьи нежности – это дело матерей, а не отцов. Если бы Михаэль в это время проснулся, то, наверное, страшно удивился бы.
Сам Михаэль гораздо лучше умеет обращаться со своим маленьким сыном Стефаном, чем умел это делать я со своими детьми, когда они были такими же маленькими. Стефану разрешается шумно будить отца по утрам, вместе с ним купаться. Когда мы в этот раз улетали, маленький человечек в первый раз заметил, что его отец уезжает. Он раскричался на весь аэродром, вцепился ручонками в Михаэля и ни за что не хотел его отпускать.
Через 20 лет Михаэль вот так же, как я, будет сидеть рядом со своим сыном Стефаном. Мои родители не дожили до глубокой старости, так что и у меня нет больших перспектив прожить особенно долго. Но Михаэль будет обо мне больше помнить, чем я о своем отце. И главное – наша работа будет продолжаться.
Если бы нас сегодня постиг удар судьбы, то никому, пожалуй, не удалось бы разобраться во всех наших бесчисленных записях и заметках, касающихся жизни степных животных. Из 20 тысяч метров цветной пленки никто бы не сумел смонтировать именно тот фильм, который мы задумали. А у животных Серенгети осталось бы еще меньше шансов выжить.
Большинству людей все это может показаться крайне маловажным и незначительным. Может быть, кое-кто даже сказал бы: «Ну что ж, эти два чудака лучшего и не заслужили. С какой стати они рисковали головой из-за каких-то там зебр и львов?» У людей ведь сейчас иные идеалы, ради которых, они считают, стоит умирать: слава, политика, расширение границ своей страны, господство своего класса, мировоззрение…
Вечной же останется на Земле только природа, если мы ее бездумно не разрушим. Через 50 лет вряд ли кого-нибудь будут интересовать конференции, репортажи о которых сегодня заполняют страницы всех газет. А вот если даже через 50 лет на утренней заре из кустов величественно выйдет лев и огласит окрестности своим могучим рыком, у любого человека захватит дух и сильнее забьется сердце. И совершенно не важно, будет ли этот человек говорить по-английски или по-русски, на суахили или по-немецки. Любой будет стоять в немом восхищении и безмолвно схватит за руку своего соседа, когда впервые в жизни увидит, как 20 тысяч полосатых «тигровых лошадок» не спеша пересекают из конца в конец бескрайнюю степь…
Так неужели же действительно бессмысленно сейчас стараться что-то сделать для этих людей, этих львов и этих зебр, которые будут жить через 50 лет? И для тех, которые будут через 100 и через 200…
В эту ночь с 9 на 10 января мне так и не удалось уснуть:
было слишком холодно и сыро. Я только время от времени очень осторожно менял позу, чтобы не разбудить Михаэля.
Наконец через шесть часов начало светать.
Тогда мы встали, выжали свою одежду, одеяла и прочее барахло и развесили его по всему самолету для просушки. Наша добрая «Утка» стала похожа на прачечную, и я ужасно сожалел, что у меня нет под рукой фотоаппарата. Но не успело все наше имущество немного подсохнуть, как дождь зарядил с новой силой. Тогда мы все как есть побросали в машину, я повязал себе вокруг бедер полотенце, а Михаэль натянул на себя мокрые плавки. В таком живописном виде мы и покинули злополучное озеро.
Фламинго победили. Нам пришлось отступить и вернуться в кратер Нгоронгоро в сторожку, куда мы перебрались жить несколько дней назад. Когда мы, полуголые, вылезали из машины, то немало насмешили своих боев.
Здесь светит солнышко, и наши пожитки, разложенные на траве, через несколько минут уже подсохли.
С тем, кому приходится иметь дело с животными, часто так случается: часами, днями, иногда неделями бегаешь за слонами, чтобы их заснять, и все напрасно. И вдруг в самом неожиданном месте перед вами вырастает слон, оттопыривает уши, поднимает хобот и вообще словно позирует для того, чтобы у вас получились наиболее впечатляющие снимки.
Точно так же получилось у нас с этими фламинго. В то же утро делегация из 400 представителей этих розовых красавцев явилась прямо к нам в кратер Нгоронгоро и опустилась для кормежки на мелководье кратерного озера. На нас они почти не обратили никакого внимания. Мы быстро надели цепи на колеса нашего вездехода, чтобы он не буксовал, и въехали сначала в прибрежный ил, а затем с замиранием сердца начали продвигаться все глубже в воду. Ехать мы можем только прямо, потому что стоит нам слегка свернуть в сторону, как колеса сейчас же зарываются в вязкое дно.
Доехав до того места, где наша смелость окончательно иссякла, мы выключили мотор, настроили телеобъективы и стали ждать. Фламинго бродят на своих длинных ногах по мелководью; клювы опущены в воду – они ищут себе корм. Нашим мощным вездеходом они нисколько не интересуются. Четыре или пять раз мы принимаем решение кончить съемку и не тратить на них больше ни одного метра дорогостоящей цветной пленки. Но потом они подходят еще ближе, появляются на матовой пластинке еще более крупным планом, и мы не можем удержаться – крутим снова. Под конец мы даже вздохнули с облегчением, когда они, прямо как по команде, расправили свои черные крылья и всей компанией поднялись в воздух, повиснув над нами, словно розовая сеть. Все в порядке – в фильме они у нас будут.
Поскольку в воде мы развернуться не можем, то выбираемся из озера на твердый берег, пятясь задом, точно рак. За это время бой наготовил для нас целую гору салата из ананасов, яблок и бананов. Мы зажариваем себе по бифштексу, а после обеда Михаэль собирается полетать над горой Ленгаи, озером Натрон и равниной Салак, чтобы разведать, где сейчас находятся животные, которых мы собираемся снимать завтра.
Он просит меня не лететь с ним, потому что на обратном пути хочет захватить с собой двух наших помощников. Дело в том, что для проведения аэрофотосъемок нам пришлось убрать одно из задних сидений, так что теперь в самолете только три сидячих места. Если бы мы полетели вчетвером, страховая компания в случае какой-нибудь аварии непременно стала бы ссылаться на это.
Ну ладно, пусть летит один. У меня и здесь полно дел. Я только прошу его вернуться вовремя, до половины седьмого, потому что за полчаса до захода солнца я всегда начинаю волноваться и прислушиваться к каждому шороху, пока не заслышу звука нашего самолета. Не люблю я, когда он летает один. Но Михаэль заверяет меня, что если не управится до захода солнца, то рисковать не станет и заночует в Банаги.
Мы еще успеваем задвинуть на место свой вездеход, который дети масаев скатили с пригорка в кусты, – это их излюбленное занятие. Потом я сажусь за стол, пишу и не обращаю никакого внимания на то, как Михаэль уходит.
Через несколько минут шум самолета затих вдали.
Когда профессор Гржимек на следующее утро сидел за завтраком в сторожке на дне кратера Нгоронгоро, в окошко протянулась темная рука масая с запиской. Проводник принес ее по поручению лесничего. В ней было написано: «Я должен вам сообщить прискорбное известие: Михаэль погиб в авиационной катастрофе. Он лежит здесь, наверху, в моем доме».
Английский специалист, случайно оказавшийся в это время вместе со своими африканскими помощниками на безлюдной равнине Салаи, где они проводили разведку залегания грунтовых вод, видел, как полосатый самолет пролетел в западном направлении на высоте примерно 200 метров, а затем внезапно резко пошел на снижение. Поскольку его помощники стали утверждать, что это была не посадка, а авария, он немедленно выслал их на машине к месту падения самолета.
Они нашли его вдребезги разбитым, но не загоревшимся.
Тем временем стемнело. Фары на их машине были в неисправности, а спичек не рискнули зажечь из-за сильного запаха бензина. Поэтому они поспешно поехали обратно и вернулись уже с англичанином, у которого были карманные фонари. Они вытащили мертвого Михаэля Гржимека из-под обломков самолета и, невзирая на свою усталость, потратили всю ночь на то, чтобы довезти тело до домика лесничего на краю кратера Нгоронгоро.
Михаэля Гржимека похоронили в тот же день среди буйно цветущей зелени на краю кратера, в таком месте, откуда открывается вид на его равнины с пасущимися на них стадами диких животных.
В официальном заключении говорится, что Михаэль Гржимек был опытным, осторожным и находчивым летчиком и что авария произошла не вследствие какой-либо его оплошности или неисправности самолета, а из-за несчастного стечения обстоятельств; к сожалению, подобные случаи всегда могут произойти с легкими самолетами, летающими в этих широтах.
Исследования Михаэля Гржимека к этому моменту были уже почти закончены, завершилась и работа над фильмом, который он снимал здесь вместе со своими сотрудниками; создавал он его для того, чтобы показать мировой общественности всю красоту Серенгети и побудить ее сделать все возможное для того, чтобы сохранить все это богатство природы для будущего.
Администрация национального парка Танзании с прискорбием сообщала в некрологе, напечатанном во всех газетах Восточной Африки, что со смертью Михаэля Гржимека дело охраны природы потеряло одного из своих самых отважных и энергичных борцов. Администрация призывала общественность собрать средства для установки памятника с надписью:
МИХАЭЛЬ ГРЖИМЕК
12.4.1934 – 10.1.1959
ОН ОТДАЛ ВСЕ, ЧТО ИМЕЛ, ДАЖЕ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЗА ТО, ЧТОБЫ СОХРАНИТЬ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ АФРИКИ
ЧТО СТАЛО С СЕРЕНГЕТИ?
Вскоре после авиационной катастрофы, во время которой погиб Михаэль, еще до опубликования в открытой печати результатов наших исследований, тогдашнее британское колониальное правительство приняло решение отрезать от национального парка Серенгети всю восточную часть, включая знаменитый кратер Нгоронгоро. Отрезанная область была превращена в «Ngorongoro Conservation Area» («Охраняемая область Нгоронгоро») и должна была получить самоуправление. Местной власти, назначенной правительством, поручалось сохранять в полном порядке водопои, леса и луга, в первую очередь в интересах людского населения, но и не в ущерб диким животным. Из заявления последнего британского губернатора г-на Ричарда Тернбула следовало, что «правительство намеревается всячески способствовать развитию в кратере хозяйственной деятельности человека, но одновременно охранять обитающих в нем диких животных.
В случае же возникновения противоречий между их интересами предпочтение должно отдаваться людям».
Охота здесь запрещена по-прежнему, и в общем и целом масаи со своим скотом живут в мире с дикими животными, как и в прежние времена, когда они в 1860 году заселили эту область. К сожалению, в первый же год нового управления они успели истребить порядочное число носорогов: они закалывали их копьями, а рога продавали спекулянтам. Об этом уже рассказывалось в моей книге «Носороги принадлежат всему человечеству»[13].
Однако инспектору области мистеру Генри Фосбруку довольно скоро удалось прекратить такое избиение носорогов. Он добился того, что широко распространенное убийство носорогов копьями как в кратере, так и в большей части близлежащих районов полностью прекратилось. Однако число этих толстокожих все равно значительно уменьшилось по сравнению с тем, что было прежде. Ведь Генри Фосбрук не мог препятствовать заселению кратера другими племенами, занимавшимися земледелием. Они-то представляют куда большую опасность для будущего диких животных, чем скотоводы-масаи.
В обмен на территории, отнятые у национального парка, исключительные по своему значению для сохранения стад диких животных, к нему прирезали новые области на севере и юго-западе. Эти новые области имеют для парка гораздо меньшую ценность как по качеству пастбищ, так и по времени, которое проводят там кочующие стада. Зато на эти новые районы не претендовали масаи, поскольку они, видимо, не очень подходили им в качестве пастбищ для их скота.