Гуцко Денис Александрович. Домик в Армагеддоне

   Достала из кармана джинсов мятую пачку “Вога”, закурила. Фима жадно потянул ноздрями дым.
   – Зрелище, скажи?
   – Что ж, зрелище, – сухо отозвался Фима.
   Придвинувшись вплотную и держа сигарету на отлете в вытянутой руке, Надя мягко толкнула его плечом.
   – Чего ты все на измене, Фим? Смотри, ночь какая. Сейчас менты уедут, и мы с тобой этот экран распишем, жестко так распишем, не по-детски. Армагеддон, толстопузые, на выход с вещами!
   Быть может, однажды расскажет ей, как впервые ее увидел, девочку Надю. Каждый раз всплывает в памяти, когда встречаются. Они с бабой Настей шли куда-то – это было одно из тех унылых, невыносимо скучных путешествий, которых было так много в его детстве, – то ли в собес, то ли в поликлинику за рецептами.
   За него уже требовали платить в транспорте, и потому они шли пешком.
   Прокисшие осенние улицы опухли от автомобильного гула, от ругливых гудков на перекрестках. Безрадостно процеживали сквозь себя мальчика с бабушкой, приближая то неприятное место, где мальчику, сидящему на стуле или стоящему возле облезлой стены, предстояло предаться многочасовой тоске – потому что серые лица людей, которые окружат там мальчика, не могут откликнуться в нем ничем иным, кроме тоски, тоски…
   Баба Настя, крепко державшая Фиму за руку, пыталась его развлечь, рассказывая какую-то историю про каких-то людей из города с обидным названием Козлов, – он почти не слушал. На очередном переходе они остановились, дожидаясь зеленого светофора, и Фима почувствовал, как напряглась баба Настя, как дрогнула ее ладонь. Фима посмотрел сначала на бабу Настю, потом перевел взгляд на другую сторону улицы, куда она нацелила линзы своих очков. У припаркованной возле мокрого тротуара машины стояла женщина. Поддернув воротник плаща, она наклонилась к открытой задней дверце и помогла выйти девочке, поддерживая ее за локоть, пока та, кряхтя, делала чересчур длинный для нее шаг от машины до тротуара. Женщина закрыла дверцу. Машина крякнула сигнализацией, и они двинулись гуськом вдоль домов: впереди женщина, за ней девочка. Девочка была очень яркая, конфетная. Вязаная шапочка. Шарфик, модно повязанный. Чистенькие ботинки. Фима прекрасно понимал, кто она – на кого еще могла смотреть таким взглядом баба Настя? Женщина с девочкой скрылись из виду, а Фима с интересом рассматривал их машину.
   Когда все случилось, Фиме был всего год от роду, и он знал об этом только со слов бабы Насти, которые она твердила, как заученные, когда водила его к маме на могилку: “Взяли машину эту проклятущую… говорила им: не нужно, не нужно, зачем вам хомут этот на шею, долги эти, ребенок у вас… взяли вот, взяли… на радостях прокатиться решили; не волнуйся, мы скоро, по трассе немножко прокатимся… туда ехали – нормально, обратно Танечка за руль села”.
   – Кстати, насчет зрелищ, – сказала Надя. – Вот скажи… Только не бычься. Ну, я просто понять хочу. Вот, например, Пасхальную службу по телевизору показывают. А ты с дивана смотришь. То есть – ты же не участвуешь, и для тебя это тоже всего лишь зрелище. Да? Нет?
   Фима посмотрел на нее строго.
   – Надь, ты сама до этого додумалась?
   Собирался возразить ей, что это совсем разные, разные вещи.
   – Ну все, все, – Надя замахала руками. – Не будем. Я и вправду ничего в этом не смыслю.
   Внизу, совсем близко, хлопнула автомобильная дверь. Послышалось:
   – Говорю тебе, табаком откуда-то прет!
   Почему-то не услышали, как подъехали менты. С обратной стороны остановились, не видят их пока. Фима схватил Надю за запястья, потянул вниз. Присели на корточки.
   Надя аккуратно взяла камеру, выключила.
   – Вляпались? – шепнула.
   – Молчи.
   Внизу раздались шаги.
   – Да не чувствую я табака. Ну, из дома какого-нибудь принесло.
   – Какого на… дома?! На этой улице вообще не заселено.
   – Значит, померещилось.
   – Выйди сам, понюхай!
   – Колян, это тебе кинологов вызывать нужно – нюхать тут.
   – Ну выйди!
   – Я немножко плохо! – послышался чей-то третий, с сильным иностранным акцентом, но пьянючий вполне по-здешнему голос. – Я нехорошо!
   – Ноу, ноу, херр Стене! Это пока не твоя остановка.
   Иностранный голос заворчал неразборчиво.
   – Да табачищем же прет! – на этот раз было совсем близко, под самой вышкой.
   Медленно, чтобы не громыхнуло железо настила, они легли, ногами в разные стороны.
   Фима прижался спиной к экрану, Надя – к прутьям ограждения.
   – Ноги, – шепнул ей Фима.
   Она послушно отодвинула ноги подальше от края. Оказались лицом к лицу, вверх тормашками. Надю трясло от сдерживаемого смеха.
   – Тот пьяный – немец?
   – Тише!
   – Тот, да?
   – Какой еще немец?
   – Ну, тот, мы его видели. Я с ним в маршрутке рядом сидела. Консультант какой-то. “Я немножко плохо”. Оой, уписаться!
   – Тихо!
   Тот, что оставался в машине, крикнул:
   – Да что ты там разглядываешь? Кошки там, что ли, курят? Они, стервы, любят.
   – Да пошел ты! – дружелюбно отозвался напарник.
   Надины губы возле самого уха:
   – Не знала, что армагеддонить так весело!
 

***

 
   Далеко на востоке разразилась гроза. Всполохи молний, на миг распахивающие пространство, только что казавшееся сплошной синей стеной – и вдруг изрезанное, изжеванное, обильно сочащееся холодным колючим светом. Молнии гаснут – невольно ждешь, когда докатится наконец звук грома, растраченный, порой еле уловимый: единственное доказательство кипящей где-то там, над другим кусочком степи, грозы.
   Звуки эти похожи на осторожное постукивание, с которым ложатся на встречные предметы пальцы слепого великана, пробирающегося сквозь ночь.
   Стороной пройдет. Слишком далеко.
   Они сидели, свесив ноги между прутьев, курили. За их спиной, на огромном матовом экране, неровно облитом луной, красовалось: “Новый Армагеддон”.
   – Слушай, Фим, а что тут у них – ни одной собаки? Не тявкают.
   – Говорят, тут запрещено.
   – Почему?
   – Вот как раз чтобы не лаяли, не мешали отсыпаться крупьешникам перед ночными сменами… или после ночных смен… в общем, чтобы не мешали.
   – Понятно. Непривычно без собак. В частном секторе всегда собаки. Знаешь, будто летишь в самолете – и вдруг двигателей не слышно.
   – Я не летал ни разу.
   – Правда?
   Пожалел, что сказал.
   Неспешный приглушенный разговор. Двое над неживым поселком – сидят, переговариваются о том о сем, покачивая время от времени ногами. За плечами – слова, хлестким кнутом летящие в ночном воздухе. Если смотреть отвесно вниз, кажется: их ноги – будто ноги двух великанов, собратьев того бредущего с востока слепца, попирают Солнечный. Потому как посланы уничтожить это место и стереть его с лица земли.
   – Слушай, брат Фима, давай не теряться, а? Может, встретимся еще дней через несколько?
   – Не знаю.
   – Вступительные я сдам. Выучила все, не подкопаешься. У вас бывают выходные… или как там… увольнительные?
   – Посмотрим, говорю.
   Эта нездешняя гроза, и высота, и слова за спиной. Надя сняла все на камеру, выложит у себя на страничке – пусть все увидят, пусть подумают. С ней хорошо.