Страница:
Она никогда не выходила в кабинет. Для Михал Михалыча женщина в кабинете была плохой приметой. Территория Наташи заканчивалась в спальне. Она сама въезжала в «теплый» подземный гараж и поднималась по лестнице, выходившей в зимний сад. Часто он и не знал, что Наташа в доме. Между ними как-то сразу закрепился негласный договор, поделивший дом на две половины: ту, что осталась за Вадимом, и ту, которую посещала Наташа. Он окончательно перестал заглядывать на ее сторону, когда однажды днем сунулся, чтобы проверить после домработницы, и застал там Наташу, сидящую на кровати. Наташа водила босой ступней по медвежьей шкуре. Подняв голову, задумчиво посмотрела на Вадима и сказала спокойно, будто они встретились на улице: «Привет». Ничего не ответив, Вадим вышел. С тех пор самое большое, что она себе позволяла – кивать ему из окна подъезжающей машины, или поймав его отразившийся в каком-нибудь случайном зеркале взгляд. Он не отвечал.
И все-таки, пока затворялась за Михал Михалычем дверь спальни, Вадим, бывало, выхватывал ее силуэт, или руку с бокалом вина, или еще какой-нибудь знак той отгороженной от него жизни, которой зачем-то обзавелся хозяин. Ему иногда хотелось, чтобы Михал Михалыч задержался после вечерней сигареты, поговорил с ним обстоятельно: за долгие годы, проведенные бок о бок, Вадим столько раз имел что сказать… Но все разговоры доставались женщине, дожидавшейся в спальне. Дверь закрывалась, и лишь только до него долетали первые отзвуки голосов, он решительно разворачивался и уходил.
«Каравелла» ехала вдоль золотистых, не растерявших еще нарядную мертвую листву тополей. Издалека он видел их червонные пятна, присматривался, готовясь полюбоваться ими вблизи. Но приблизившись, оказывался под таким углом, что видны были только стволы в известковой побелке. Стволы бежали стройным гигантским частоколом.
Показался чуть завалившийся на бок, съехавший на обочину трактор. На асфальте стояла канистра. Из-за трактора выскочил человек и отчаянно замахал руками. Вадим проехал мимо, удивившись про себя, с какой стати водитель трактора решил, что его «Каравелла» ездит на соляре.
Вадим понимал, в какое бешенство придет кладбищенский молодняк, но устроил все так, чтобы уехать с Михал Михалычем вдвоем, без этих ненужных и чужих людей. Куда ехать, все знают. Кто захочет – доберется. Сначала он не думал ни о чем таком. Но потом, когда привез домой доктора, чтобы тот засвидетельствовал то, что должен был засвидетельствовать, когда понял, что Андрей так и не выйдет из внезапной прострации, после того, наконец, как понаехали и порасселись по комнатам, куря где попало и перешептываясь, – Вадим решил: хватит. Он должен хотя бы напоследок сделать так, как хочет. Не без труда уговорив, он отослал их всех по домам, чтобы-де отоспались, привели себя в порядок, переоделись в черное. Дома никому остаться не позволил, сказав, что босс недаром ведь при жизни никого из них ни разу на ночь у себя не оставил, потому как не любил посторонних. Пока в этих стенах находился Михал Михалыч, Вадим мог распоряжаться. Они помогли устроить гроб с телом: накидали покрышек и привязали гроб веревками. Он назначил встречу на семь утра возле универсама «Пчелка», сославшись на то, что Михал Михалыч не любил столпотворенья машин возле своего дома.
– Не забудь Караваеву позвонить, – крикнул кто-то из них уже с улицы, напоминая про начальника ГИБДД.
Он ответил – да, конечно, – зная уже, что никуда звонить не будет.
Когда все разъехались, Вадик по привычке погасил везде свет, проверил, закрыты ли краны, и выпустил собак. Собаки легли на крыльце и вздыхали – не по-человечески, но очень горько. В доме было так тихо, что каждую прогулку по воспаленно-гулким комнатам приходилось как-то перед самим собой оправдывать. Прилег в его крошечной спальне без окон, способной, как говорили, выдержать прямое попадание из гранатомета. Чуть свесившись с края кровати и вытянув руку, можно было дотронуться до стены. Помещение угнетало. Он почувствовал себя неким предметом – ценным, но в данный момент ненужным – прибранным в темный футлярчик. «Когда человек умирает, – подумал Вадим, – его кладут в футляр и прячут подальше, чтоб не мешался». Он представил, как Михал Михалыч лежит сейчас в салоне микроавтобуса, плотно задраенный, в кромешном мраке. Скрестил руки на груди, закрыл глаза и затаил дыхание. Вот лежит он там один-одинешенек – кто посторонний догадается, что еще вчера он был такой величиной… что даже мэр не гнушался ему руку пожать… Ничего такого ни в этой стылой руке, ни в его лице, никаких отпечатков не осталось. Обычная рука, такая же, как у Вадима, лицо ничем не выдающееся. Кстати, руки у них и вправду очень похожи. Большие крестьянские руки.
Вадим так увлекся перевоплощением, что потом жадно глотал воздух, все не мог надышаться. Промаялся несколько часов, ожидая каких-то особенных мыслей, чувств. Но только мучился от духоты и густой, бетоном втекающей в уши тишины. Встал, оделся и, даже не глянув на часы, уехал.
Дорога успокаивала его. Каждый кусок дороги, летевший навстречу, с рождающимися и растущими деталями, дорисованными и проглоченными движеньем в один и тот же момент – каждый кусок дороги, оставшийся за спиной, отдаляя его от города, прибавлял уверенности. Никто им не помешает. Эти похороны – его дело. Этот покойник принадлежит ему. Пусть потом орут, все равно. Могут, правда, избить…
В конце концов, он исполняет его волю. Запирая в сейф только что заверенное нотариусом завещание, хозяин сказал: «О так от. Уйду скромно, без помпы. Вернусь на родину». Не хотел он никого на свои похороны, не хотел жужжащей толпы.
Они, кажется, все-таки послали в Литвиновку оркестр.
– Оркестр ничего, хороший, – бросил Вадим через плечо. – Из Дворца офицеров. Музыку вашу любимую знают: «На сопках Манчжурии». А то можно и отослать их к чертовой бабушке.
Михал Михалыч в зеркале мелькал, ускользал от взгляда.
– Вот вы и при жизни так, Михал Михалыч, – вздохнул Вадим. – Столько лет я с вами, единственная родня, можно сказать. А вы все вот так же улетучивались, не желали с простым человеком сблизиться.
Он помолчал, глядя в изогнувшуюся длинной дугой трассу. Трасса была пустой. Две-три грузовых, несколько легковушек впереди; по встречной – и того меньше. Вадим обогнал смешной «москвич» фантастического русалочьего цвета, который немного его отвлек, но через какое-то время он снова взглянул в зеркало. Попробовал по-другому его отрегулировать, но лучше не стало.
– И кто у вас был в итоге? Пустоголовые ребятки… кто еще? чинуши всякие плутоватые, которым и тянуть хотелось, и боязно было. Чужая жена? Ну разве что. А побеседовать с человеком, который всю жизнь, считай, рядом, – ну никак.
Начав говорить, Вадим почувствовал облегчение.
В этот момент с идущего впереди КамАЗа прямо под колеса «Каравеллы» слетела коробка. Кувыркнулась и ухнула, по асфальту разлетелись тарелки, прыснули осколки, стукнули по бамперу. Он спокойно объехал притормозивший грузовик, переглянувшись с водителем, виновато втянувшим голову.
Вадим улыбнулся, представив, что ответил бы ему Михал Михалыч, выскажи он ему это живому: «Ты чего, Вадим, свихнулся?».
– Да, Михал Михалыч, нельзя так с людьми. Нельзя, – он даже взмахнул рукой, будто тот мог видеть его жесты. – А я вам знаете что скажу… Я вам скажу…
Он заметно распалился, его глаза загорелись задором.
– Да, я у вас крал, Михал Михалыч, – он выразительно глянул в зеркало, этой паузой как бы показывая, что нисколько не боится сознаться. – Только удивительного тут ничего нету. Крал.
Вадим вспомнил, как это случилось в первый раз, когда он вытащил сторублевку из-под пепельницы. Хозяин имел удивительную привычку рассовывать купюры повсюду: под пепельницы, в вазочки, в ящики стола, за аквариум с рыбками и под забрала рыцарей, – обнаружить их можно было где угодно. Стащив в первый раз, Вадим полночи не мог уснуть, терзал себя: это ведь совсем на меня не похоже! На цыпочках поднялся к кабинету, положил сложенную втрое купюру на порог, постоял, посмотрел, натурально ли выглядит. Ему почему-то казалось, что хозяин, проснувшись, первым делом заглянет под злосчастную пепельницу. Зайти в кабинет Вадим боялся: паркет кое-где поскрипывал, дверь спальни хозяин не запирал, а сон у него был чуткий. Купюра, лежавшая на пороге, выглядела как украденная и после подброшенная, от нее разило угрызеньями совести и бессонной ночью. Вадим подобрал ее и унес. Прошло время, очередная купюра, выуженная откуда-то из вазы или из-под шкатулки, перекочевала к нему в карман, и Вадим понял, что больше не будет угрызений. «Да и с какой стати, – сказал он себе. – Не я, так Валька-уборщица утянет. Спросит, – решил он, – я ему все до рубля верну: получи, Михал Михалыч, в целости и сохранности». Но Михал Михалыч не спросил.
– Раскусил я вас, – Вадим коротко хохотнул. – Специально вы это затеяли. Проверяли, да? Проверяли… Ну и как, проверили? Собирались уличить? Ткнуть, так сказать, мордой? Почему тогда не ткнули, чего ждали? Я ведь здорово натаскал. Вот.
Вадим нырнул во внутренний карман и вытащил оттуда пластиковую карту, повертел ею перед зеркалом.
– Не успели? – буркнул он, пряча карточку в карман.
Он умолк и угрюмо уставился на дорогу. Разумеется, он знал, что это не так, что вовсе не ради проверки и поимки его, Вадима, рассовывал Михал Михалыч купюры по всему дому. И не на черный день копил он таким образом. Когда жизнь твоя, как корабль к порту, приписана к другому человеку, обретаешь некоторые специфические навыки. Резко обостряется бытовая телепатия, и достаточно смотреть человеку в спину, чтобы знать, какое у него настроение и насколько он расположен к тебе сегодня. Вадим знал: Михал Михалыч на самом деле хотел, чтобы он забирал эти деньги. Так было задумано. Такой изобрел он способ отблагодарить его за службу.
Вадим вздохнул. Ему захотелось, чтобы Михал Михалыч сидел возле него. Так было, кажется, однажды, когда Вадим увозил его сильно перебравшим из «Парижа», и хозяин сел не на заднее сиденье, как делал обычно, а на переднее. Они проехали полпути, и на одном из светофоров Михал Михалыч вдруг сказал задумчиво: «То, что я съел и выпил, стоит штуку баксов, так? Сейчас приедем, я схожу на очко, так? Вопрос: сколько будет стоить мое дерьмо? Ответ: нисколько. Ни-сколько». Что собирался сказать Михал Михалыч, Вадим так и не узнал. Светофор переключился на зеленый, он тронулся, а хозяин как замолчал, так до самого дома и не произнес ни звука. Тщетно Вадим пытался разговорить его, развить тему бренности бытия. Хозяин просто включил музыку.
Поднялся ветер, заметил Вадим. Поперек дороги, захлопываясь и раскрываясь под самыми невероятными углами, пролетела газета. Деревья вдалеке качались. Впереди показался велосипедист в широком плаще. К раме были приторочены удочки. Велосипедист стоял, уперев ногу в землю, и внимательно смотрел в небо. Капюшон медленно сползал с его головы. Несколько раз Вадим ездил с Михал Михалычем на рыбалку, но и там все ограничивалось молчанием под плеск волны да насаживанием наживки на крючки. И все же он верил: хозяин относился к нему хорошо. Хоть и таил Вадим обиду на Михал Михалыча, но в этом был уверен. Пусть не держал его за равного, отмалчивался, даже деньги подкидывал, как пшено синицам, – а относился хорошо. Любил. По-своему, но любил.
На глаза Вадиму накатили слезы.
– Эх, Михал Михалыч, – выдохнул он, и от переполнивших чувств всхлипнул. – Михал Михалыч.
Самое обидное случилось с ним тогда, когда он попробовал потратить эти «синицыны» деньги. Отпросился на целый день и пошел в город. Решил устроить загул. Сначала хотел купить дорогой костюм. Примерял, заставил продавца подобрать размер. Но потом подумал, что не сможет выйти в таком из магазина. Каждый прохожий увидит, что он не имеет права носить этот костюм. Что не по средствам ему этот костюм, не его это шкурка, ворованная. Такое же огорчение приключилось с ним в ресторане. Вадим заказал устрицы и шампанского. Его пробил пот, когда ему почудилось, что за дальним столиком сидит тот тип, что снабжал Михал Михалыча мраморными плитами, но то оказался посторонний дядька. Поел Вадим вкусно, но тут же прихватило живот, и остаток загульного вечера он провел в сортире.
Глубокая убежденность в том, что хозяин любит его и специально подсовывает ему деньги, в общем-то не оставляла Вадима. Но время от времени убежденность эту необходимо было подвергнуть испытанию. И, подвергая ее испытанию, десять процентов от сумм, предназначенных на зарплаты землекопам и водителям ритуальных автобусов, Вадим прибирал себе. Особо не таился. Работяги, конечно, пожаловались. Вадим сам видел, как вечерком пожаловали делегаты. Все как на подбор трезвые, бритые, в начищенных ботинках. «Михалыч, мы ничего, – доносилось с балкона, на котором разгоралось одновременно штук десять алых огоньков. – Сколько положишь нам, так тому и быть. Но если оно наше, пусть нам и будет». Уходя, они злобно косились на окно его комнаты, а он стоял за занавеской и ждал, когда зазвонит телефон. Но Михал Михалыч его не вызвал. С замиранием сердца Вадим ждал утра, готовясь к чему-то гораздо более худшему, чем просто взбучка, чем даже изгнание с позором. Написал хозяину прощальное письмо. Но утром он приготовил завтрак, нарезал миску мяса для собак – Михал Михалыч позавтракал сам, покормил собак и уехал в офис, бросив в воротах: «Сегодня часам к восьми баньку растопи, попариться пора».
После этого случая Вадим не сомневался в том, что правильно все понял, что брать на самом деле можно. Понял и то, что правильно распознал границы дозволенного. С той поры больше десятины ни разу не брал.
– И все же, Михал Михалыч, – с горечью сказал Вадим, – негоже так.
Они неслись по трассе одни, взгляд свободно улетал к рассыпанным за полями домам, в которых жили люди, что-то делали сейчас, стряпали или ели, ругались, делали уроки с детьми, чинили машины или кормили лошадей – да мало ли чем могли заниматься эти невидимые люди в своих далеких домах. А они неслись в Литвиновку, туда, где за жирно зияющим глиняным склоном лежит сирый деревенский погост. Кресты потрескались, оградки набок. И никого из чужих с ними нет. Скоро должен был появиться поворот на Литвиновку, а никто так и не догнал их.
В сущности, он хотел одного: чтобы когда-нибудь Михал Михалыч подозвал его, хитро подмигнув, сказал: «Да не парься ты, Вадик. Знаю я давно. Все в порядке». Но этого не случилось.
– Эх-хе-хе, – вздохнул Вадим, глядя в зеркало. – Как-то всё…
3
И все-таки, пока затворялась за Михал Михалычем дверь спальни, Вадим, бывало, выхватывал ее силуэт, или руку с бокалом вина, или еще какой-нибудь знак той отгороженной от него жизни, которой зачем-то обзавелся хозяин. Ему иногда хотелось, чтобы Михал Михалыч задержался после вечерней сигареты, поговорил с ним обстоятельно: за долгие годы, проведенные бок о бок, Вадим столько раз имел что сказать… Но все разговоры доставались женщине, дожидавшейся в спальне. Дверь закрывалась, и лишь только до него долетали первые отзвуки голосов, он решительно разворачивался и уходил.
«Каравелла» ехала вдоль золотистых, не растерявших еще нарядную мертвую листву тополей. Издалека он видел их червонные пятна, присматривался, готовясь полюбоваться ими вблизи. Но приблизившись, оказывался под таким углом, что видны были только стволы в известковой побелке. Стволы бежали стройным гигантским частоколом.
Показался чуть завалившийся на бок, съехавший на обочину трактор. На асфальте стояла канистра. Из-за трактора выскочил человек и отчаянно замахал руками. Вадим проехал мимо, удивившись про себя, с какой стати водитель трактора решил, что его «Каравелла» ездит на соляре.
Вадим понимал, в какое бешенство придет кладбищенский молодняк, но устроил все так, чтобы уехать с Михал Михалычем вдвоем, без этих ненужных и чужих людей. Куда ехать, все знают. Кто захочет – доберется. Сначала он не думал ни о чем таком. Но потом, когда привез домой доктора, чтобы тот засвидетельствовал то, что должен был засвидетельствовать, когда понял, что Андрей так и не выйдет из внезапной прострации, после того, наконец, как понаехали и порасселись по комнатам, куря где попало и перешептываясь, – Вадим решил: хватит. Он должен хотя бы напоследок сделать так, как хочет. Не без труда уговорив, он отослал их всех по домам, чтобы-де отоспались, привели себя в порядок, переоделись в черное. Дома никому остаться не позволил, сказав, что босс недаром ведь при жизни никого из них ни разу на ночь у себя не оставил, потому как не любил посторонних. Пока в этих стенах находился Михал Михалыч, Вадим мог распоряжаться. Они помогли устроить гроб с телом: накидали покрышек и привязали гроб веревками. Он назначил встречу на семь утра возле универсама «Пчелка», сославшись на то, что Михал Михалыч не любил столпотворенья машин возле своего дома.
– Не забудь Караваеву позвонить, – крикнул кто-то из них уже с улицы, напоминая про начальника ГИБДД.
Он ответил – да, конечно, – зная уже, что никуда звонить не будет.
Когда все разъехались, Вадик по привычке погасил везде свет, проверил, закрыты ли краны, и выпустил собак. Собаки легли на крыльце и вздыхали – не по-человечески, но очень горько. В доме было так тихо, что каждую прогулку по воспаленно-гулким комнатам приходилось как-то перед самим собой оправдывать. Прилег в его крошечной спальне без окон, способной, как говорили, выдержать прямое попадание из гранатомета. Чуть свесившись с края кровати и вытянув руку, можно было дотронуться до стены. Помещение угнетало. Он почувствовал себя неким предметом – ценным, но в данный момент ненужным – прибранным в темный футлярчик. «Когда человек умирает, – подумал Вадим, – его кладут в футляр и прячут подальше, чтоб не мешался». Он представил, как Михал Михалыч лежит сейчас в салоне микроавтобуса, плотно задраенный, в кромешном мраке. Скрестил руки на груди, закрыл глаза и затаил дыхание. Вот лежит он там один-одинешенек – кто посторонний догадается, что еще вчера он был такой величиной… что даже мэр не гнушался ему руку пожать… Ничего такого ни в этой стылой руке, ни в его лице, никаких отпечатков не осталось. Обычная рука, такая же, как у Вадима, лицо ничем не выдающееся. Кстати, руки у них и вправду очень похожи. Большие крестьянские руки.
Вадим так увлекся перевоплощением, что потом жадно глотал воздух, все не мог надышаться. Промаялся несколько часов, ожидая каких-то особенных мыслей, чувств. Но только мучился от духоты и густой, бетоном втекающей в уши тишины. Встал, оделся и, даже не глянув на часы, уехал.
Дорога успокаивала его. Каждый кусок дороги, летевший навстречу, с рождающимися и растущими деталями, дорисованными и проглоченными движеньем в один и тот же момент – каждый кусок дороги, оставшийся за спиной, отдаляя его от города, прибавлял уверенности. Никто им не помешает. Эти похороны – его дело. Этот покойник принадлежит ему. Пусть потом орут, все равно. Могут, правда, избить…
В конце концов, он исполняет его волю. Запирая в сейф только что заверенное нотариусом завещание, хозяин сказал: «О так от. Уйду скромно, без помпы. Вернусь на родину». Не хотел он никого на свои похороны, не хотел жужжащей толпы.
Они, кажется, все-таки послали в Литвиновку оркестр.
– Оркестр ничего, хороший, – бросил Вадим через плечо. – Из Дворца офицеров. Музыку вашу любимую знают: «На сопках Манчжурии». А то можно и отослать их к чертовой бабушке.
Михал Михалыч в зеркале мелькал, ускользал от взгляда.
– Вот вы и при жизни так, Михал Михалыч, – вздохнул Вадим. – Столько лет я с вами, единственная родня, можно сказать. А вы все вот так же улетучивались, не желали с простым человеком сблизиться.
Он помолчал, глядя в изогнувшуюся длинной дугой трассу. Трасса была пустой. Две-три грузовых, несколько легковушек впереди; по встречной – и того меньше. Вадим обогнал смешной «москвич» фантастического русалочьего цвета, который немного его отвлек, но через какое-то время он снова взглянул в зеркало. Попробовал по-другому его отрегулировать, но лучше не стало.
– И кто у вас был в итоге? Пустоголовые ребятки… кто еще? чинуши всякие плутоватые, которым и тянуть хотелось, и боязно было. Чужая жена? Ну разве что. А побеседовать с человеком, который всю жизнь, считай, рядом, – ну никак.
Начав говорить, Вадим почувствовал облегчение.
В этот момент с идущего впереди КамАЗа прямо под колеса «Каравеллы» слетела коробка. Кувыркнулась и ухнула, по асфальту разлетелись тарелки, прыснули осколки, стукнули по бамперу. Он спокойно объехал притормозивший грузовик, переглянувшись с водителем, виновато втянувшим голову.
Вадим улыбнулся, представив, что ответил бы ему Михал Михалыч, выскажи он ему это живому: «Ты чего, Вадим, свихнулся?».
– Да, Михал Михалыч, нельзя так с людьми. Нельзя, – он даже взмахнул рукой, будто тот мог видеть его жесты. – А я вам знаете что скажу… Я вам скажу…
Он заметно распалился, его глаза загорелись задором.
– Да, я у вас крал, Михал Михалыч, – он выразительно глянул в зеркало, этой паузой как бы показывая, что нисколько не боится сознаться. – Только удивительного тут ничего нету. Крал.
Вадим вспомнил, как это случилось в первый раз, когда он вытащил сторублевку из-под пепельницы. Хозяин имел удивительную привычку рассовывать купюры повсюду: под пепельницы, в вазочки, в ящики стола, за аквариум с рыбками и под забрала рыцарей, – обнаружить их можно было где угодно. Стащив в первый раз, Вадим полночи не мог уснуть, терзал себя: это ведь совсем на меня не похоже! На цыпочках поднялся к кабинету, положил сложенную втрое купюру на порог, постоял, посмотрел, натурально ли выглядит. Ему почему-то казалось, что хозяин, проснувшись, первым делом заглянет под злосчастную пепельницу. Зайти в кабинет Вадим боялся: паркет кое-где поскрипывал, дверь спальни хозяин не запирал, а сон у него был чуткий. Купюра, лежавшая на пороге, выглядела как украденная и после подброшенная, от нее разило угрызеньями совести и бессонной ночью. Вадим подобрал ее и унес. Прошло время, очередная купюра, выуженная откуда-то из вазы или из-под шкатулки, перекочевала к нему в карман, и Вадим понял, что больше не будет угрызений. «Да и с какой стати, – сказал он себе. – Не я, так Валька-уборщица утянет. Спросит, – решил он, – я ему все до рубля верну: получи, Михал Михалыч, в целости и сохранности». Но Михал Михалыч не спросил.
– Раскусил я вас, – Вадим коротко хохотнул. – Специально вы это затеяли. Проверяли, да? Проверяли… Ну и как, проверили? Собирались уличить? Ткнуть, так сказать, мордой? Почему тогда не ткнули, чего ждали? Я ведь здорово натаскал. Вот.
Вадим нырнул во внутренний карман и вытащил оттуда пластиковую карту, повертел ею перед зеркалом.
– Не успели? – буркнул он, пряча карточку в карман.
Он умолк и угрюмо уставился на дорогу. Разумеется, он знал, что это не так, что вовсе не ради проверки и поимки его, Вадима, рассовывал Михал Михалыч купюры по всему дому. И не на черный день копил он таким образом. Когда жизнь твоя, как корабль к порту, приписана к другому человеку, обретаешь некоторые специфические навыки. Резко обостряется бытовая телепатия, и достаточно смотреть человеку в спину, чтобы знать, какое у него настроение и насколько он расположен к тебе сегодня. Вадим знал: Михал Михалыч на самом деле хотел, чтобы он забирал эти деньги. Так было задумано. Такой изобрел он способ отблагодарить его за службу.
Вадим вздохнул. Ему захотелось, чтобы Михал Михалыч сидел возле него. Так было, кажется, однажды, когда Вадим увозил его сильно перебравшим из «Парижа», и хозяин сел не на заднее сиденье, как делал обычно, а на переднее. Они проехали полпути, и на одном из светофоров Михал Михалыч вдруг сказал задумчиво: «То, что я съел и выпил, стоит штуку баксов, так? Сейчас приедем, я схожу на очко, так? Вопрос: сколько будет стоить мое дерьмо? Ответ: нисколько. Ни-сколько». Что собирался сказать Михал Михалыч, Вадим так и не узнал. Светофор переключился на зеленый, он тронулся, а хозяин как замолчал, так до самого дома и не произнес ни звука. Тщетно Вадим пытался разговорить его, развить тему бренности бытия. Хозяин просто включил музыку.
Поднялся ветер, заметил Вадим. Поперек дороги, захлопываясь и раскрываясь под самыми невероятными углами, пролетела газета. Деревья вдалеке качались. Впереди показался велосипедист в широком плаще. К раме были приторочены удочки. Велосипедист стоял, уперев ногу в землю, и внимательно смотрел в небо. Капюшон медленно сползал с его головы. Несколько раз Вадим ездил с Михал Михалычем на рыбалку, но и там все ограничивалось молчанием под плеск волны да насаживанием наживки на крючки. И все же он верил: хозяин относился к нему хорошо. Хоть и таил Вадим обиду на Михал Михалыча, но в этом был уверен. Пусть не держал его за равного, отмалчивался, даже деньги подкидывал, как пшено синицам, – а относился хорошо. Любил. По-своему, но любил.
На глаза Вадиму накатили слезы.
– Эх, Михал Михалыч, – выдохнул он, и от переполнивших чувств всхлипнул. – Михал Михалыч.
Самое обидное случилось с ним тогда, когда он попробовал потратить эти «синицыны» деньги. Отпросился на целый день и пошел в город. Решил устроить загул. Сначала хотел купить дорогой костюм. Примерял, заставил продавца подобрать размер. Но потом подумал, что не сможет выйти в таком из магазина. Каждый прохожий увидит, что он не имеет права носить этот костюм. Что не по средствам ему этот костюм, не его это шкурка, ворованная. Такое же огорчение приключилось с ним в ресторане. Вадим заказал устрицы и шампанского. Его пробил пот, когда ему почудилось, что за дальним столиком сидит тот тип, что снабжал Михал Михалыча мраморными плитами, но то оказался посторонний дядька. Поел Вадим вкусно, но тут же прихватило живот, и остаток загульного вечера он провел в сортире.
Глубокая убежденность в том, что хозяин любит его и специально подсовывает ему деньги, в общем-то не оставляла Вадима. Но время от времени убежденность эту необходимо было подвергнуть испытанию. И, подвергая ее испытанию, десять процентов от сумм, предназначенных на зарплаты землекопам и водителям ритуальных автобусов, Вадим прибирал себе. Особо не таился. Работяги, конечно, пожаловались. Вадим сам видел, как вечерком пожаловали делегаты. Все как на подбор трезвые, бритые, в начищенных ботинках. «Михалыч, мы ничего, – доносилось с балкона, на котором разгоралось одновременно штук десять алых огоньков. – Сколько положишь нам, так тому и быть. Но если оно наше, пусть нам и будет». Уходя, они злобно косились на окно его комнаты, а он стоял за занавеской и ждал, когда зазвонит телефон. Но Михал Михалыч его не вызвал. С замиранием сердца Вадим ждал утра, готовясь к чему-то гораздо более худшему, чем просто взбучка, чем даже изгнание с позором. Написал хозяину прощальное письмо. Но утром он приготовил завтрак, нарезал миску мяса для собак – Михал Михалыч позавтракал сам, покормил собак и уехал в офис, бросив в воротах: «Сегодня часам к восьми баньку растопи, попариться пора».
После этого случая Вадим не сомневался в том, что правильно все понял, что брать на самом деле можно. Понял и то, что правильно распознал границы дозволенного. С той поры больше десятины ни разу не брал.
– И все же, Михал Михалыч, – с горечью сказал Вадим, – негоже так.
Они неслись по трассе одни, взгляд свободно улетал к рассыпанным за полями домам, в которых жили люди, что-то делали сейчас, стряпали или ели, ругались, делали уроки с детьми, чинили машины или кормили лошадей – да мало ли чем могли заниматься эти невидимые люди в своих далеких домах. А они неслись в Литвиновку, туда, где за жирно зияющим глиняным склоном лежит сирый деревенский погост. Кресты потрескались, оградки набок. И никого из чужих с ними нет. Скоро должен был появиться поворот на Литвиновку, а никто так и не догнал их.
В сущности, он хотел одного: чтобы когда-нибудь Михал Михалыч подозвал его, хитро подмигнув, сказал: «Да не парься ты, Вадик. Знаю я давно. Все в порядке». Но этого не случилось.
– Эх-хе-хе, – вздохнул Вадим, глядя в зеркало. – Как-то всё…
3
Наташа села на переднее сиденье. Наклонив голову и подняв руки за шею, принялась развязывать платок. Андрей невольно покосился на нее: она выглядела совершенно спокойной. Он пожал плечами и надавил на газ. «А-6» рванула, Наташу прижало к сиденью.
– Ух ты, – сказала она, стараясь не упустить узла, и, закончив с ним, стянула платок и бросила назад.
Она так и не дождалась от своего организма подобающей реакции. Ни слез, ни тяжкой дрожи в конечностях. Истерика, которая, казалось, через секунду неминуемо ударит и растерзает вдрызг, превратит ее в шматки и лоскуты содрогающейся в рыданиях плоти – не состоялась. Ее будто вырезали. Просто вырезали, ничуть не заботясь о правдоподобности. Чик – и как не бывало. Совсем как тот дождь, что нависал над ними еще с ночи, а потом вдруг пропал куда-то. Она выскочила из машины, боясь разрыдаться прямо при Андрее, и быстро зашагала прочь. Но ничего. Только шорох подошв, полет ветра и тихое урчание двигателя за спиной. Иногда похлопывал на ветру обвязанный вокруг головы платок, и она смотрела высоко в небо, на хоровод крупных птиц, появившихся неизвестно откуда. В какой-то момент ей хотелось, чтобы Андрей бросил ее прямо здесь, посреди ветра, под встревоженно качающимися ветками. Это прошло, и теперь, сидя возле Андрея, она желала лишь одного – добраться, наконец, до проклятой Литвиновки. И в самом деле спокойно, но то было паршивое спокойствие.
Глядя в зыбкое пространство, на большой скорости надвигающееся на нее со всеми этими деревьями и кустиками, с вереницей столбов, то шагающих вдоль дороги, то уходящих в глухую степь, – Наташа начинала, наконец, осознавать, что с ней произошло. «Ты привыкла к вранью, – вспомнила она слова Полунина, – это опасно».
– Вот как? И чем же, господин директор кладбища?
– Будешь обзываться, замурую тебя в склепе.
– Молчу и внимаю.
– Вранье – оно ведь ради чего-то. А твое вранье – ради вранья. Оно тебя развлекает. Если бы ты меня любила, тогда…
– Ну, опять заладил. И в чем же выход, Миша?
– А нет выхода. Я тебя не отпущу. Так что выхода нет.
Она опустила козырек и, приподнявшись, посмотрелась в зеркало. Помада была на месте, но все равно не оставляло ощущение, что ее смазало ветром. Подкрашивать губы на ходу, когда машину кидает на ухабах – тот еще трюк. Не сегодня. Подняла козырек и отвернулась к окну. Лицо у Андрея было совершенно больное. Она не могла на него смотреть: он вызывал в ней приступы жалости, с которой она не знала бы, что делать.
Ни она, ни он не знают, что делать. Никто вокруг не знает, что делать. Полунин знал бы. Но Полунин умер. Вадим наверняка сидит с таким же больным лицом и, поглядывая на дорогу, погружается в безысходность. У всех тех, кто, одевшись в траур, мчит сейчас в Литвиновку, такие лица. Не знают бедняги, что делать дальше, после того, как все будет кончено.
Похоже, Вадим не знал вчера, что она была в доме. Кто-нибудь другой, наверное, мог бы намеренно подстроить весь этот конфуз – вызвать мужа, зная, что она как сурок спит в соседней спальне. Кто-нибудь совсем другой, только не Вадим. Он ее, конечно, едва терпел. Но подставить не решился бы. Для такой серьезной гадости он слишком мелок. Там, где никто ни за что никогда не заподозрит, – пожалуй. Там он может расслабиться, не играть себя перед самим собой. Но практически не таясь поступить подло – это для него непреодолимо. Он не даст себе воли только из страха быть уличенным. Разве что деньги, которые подсовывал ему Полунин… Но это особый, особый случай.
– Какие здоровые птички, – сказала она, вспомнив про птиц, кружащих наверху. – Не знаешь, кто это? Штук пять.
Конечно, он не ответил. Наташа не стала его цеплять. Она больше не надеялась, что Андрей вдруг очнется и сделает хоть что-нибудь: наорет, вышвырнет ее из машины, разрыдается, попробует поговорить, ударит, на худой конец. Устала ждать.
Однажды ей приснился сон. Она шла по краю какой-то очень высокой стены. Непонятно было, что это за стена, не видно ни конца, ни начала. И внизу ничего не разглядеть. Не то чтобы там лежал туман или тьма кромешная, а просто по каким-то законам сна невозможно было это увидеть. Так было устроено ее зрение в том сне. И она шла и шла, наверное, всю ночь. И чувствовала, как устала, как в ее теле ноет и гудит великая усталость, будто далекий задумчивый колокол. Хныкала, пыталась лечь. Но не могла примоститься на узком ребре стены, скользила в пустоту. Снова шла, шла… Знала, что нужно прыгнуть, другого выхода нет. Боялась. Что-то даже кричала. В конце концов она собралась и прыгнула – но почему-то не полетела вниз, задыхаясь от разгоняющегося воздушного потока, а оказалась, как была, на той же стене, бесконечной кирпичной стене. Она шагнула и пошла дальше.
В тот день утро задалось солнечное. Андрея, как всегда, рядом не оказалось. Полунин послал его куда-то в область, смотреть мастера, который резал кресты из дорогих пород дерева. Полунин сказал ей, что ее муж не смеет полюбить женщину. Не смеет позволить себе любить женщину. Так же, как Вадим, например, не смеет быть сволочью. Это, сказал, не редкость. Тысячи людей не смеют быть теми, кем хотят. И любить не смеют тысячи. Она лежала и смотрела на волны света на потолке, и ей вовсе не хотелось думать, откуда они взялись. Хотелось лежать и смотреть – и чтоб было легко, как бывало раньше. Но невольно думалось, и от этого не получалось просто лежать и наслаждаться видом льющегося по потолку света. Она чертыхнулась и встала. На подоконнике под открытым окном лежал рулон отклеившейся от стекла пленки, которой они закрыли окна на лето. Пленка дрожала и расплескивала по комнате солнечных зайчиков. Глядя на них, она уже знала, что сделает это. Через несколько часов, ближе к обеду, Наташа в первый раз переспала с Полуниным.
– Ты теперь доволен?
– Нет.
Он курил, глядя в потолок.
– И чего тебе надо?
– Мне надо все. Но я не тороплю. Я терпеливый, я ждал целый год. Буду ждать еще.
– Ты – и вдруг ждать! Удивительно.
– А не удивительно тебе было, Наташенька, когда я взял на это место твоего Андрея – с улицы взял? Подвинул таких дельных парней? Своих парней, тех, с которыми дело у Ардашева забирал. Оскорбил их, можно сказать. Не удивлялась, Наташ? Почему я, такой серьезный дядька, ни с того ни с сего предложил ему это денежное место, когда встретил вас тогда в ресторане? Ну… ладно, значит, так должно было случиться. В общем, я буду ждать. Я буду долго жить и могу долго ждать. Пока ты не поймешь, что должна быть со мной.
Наверное, ему было трудно ждать. Он хотел, чтобы все открылось. За этим и ключ дал Андрею. Все действительно открылось, но для него слишком поздно.
Наташа представила, как он сейчас лежит в драгоценном кедровом гробу, и ей стало грустно. Полунина нет. Она никогда его не любила и никогда этого не скрывала. Возможно, он даже был ей немножко неприятен этими своими литвиновскими замашками, этим тракторным храпом на полночи, непременными белыми носками под халатом, холодной жестокостью к «людишкам», неспособным оказать ему сопротивление. Но Полунина не стало, и ее жизнь – как бусы, из которых вытянули нитку.
– Это в первый раз так. Чтобы я к парочке подошел, пригласил за столик, через пять минут сунул мужику визитку? Чтобы вот так – из-за чужой жены… У меня раньше никогда не было, но цену этому я знаю. Я не привык раскидываться такими вещами.
Открыв «бардачок», она нашла пачку и потянула оттуда сигарету. Сигарет оставалось всего две, и она заметила, как напрягся Андрей. В другой раз обязательно проворчал бы, чтоб положила и не баловалась, и так мало. Но сейчас Андрей промолчал. Наташа повертела сигарету в руках, спрашивая себя, действительно ли ей хочется курить. Идея научиться курить преследовала ее еще со школы. Кое-как научилась, умела по-настоящему втягивать дым и красиво держать сигарету – пожалуй, это основное, что нравилось ей в курении: как смотрится сигарета в ее мягких стройных пальцах. Но, научившись, так и не пристрастилась. Она положила сигарету обратно и закрыла «бардачок».
Если Вадик действительно все подстроил, то он настолько удивил ее, что она совсем не держит на него зла. Ей казалось, она знает Вадима. Знает, как звучат его шаги за стеной. Как он ревнует ее к любимому хозяину. Как приворовывает у него, и от этого любит его еще преданней. Полунин частенько приговаривал: «Каждого нужно узнать. Даже самого никчемного, и того нужно изучить досконально. А то, бывает, он знает, какая на звездах температура или там чем африканские слоны питаются – а что на уме у того, с кем он каждый день здоровается, это ему не интересно. Не-ет, мне, к примеру, важнее знать, кто таков Вадим, чем он дышит. А вот африканские слоны мне до лампочки». Усвоив эту его науку, Наташа начала ловить себя на том, что в каждого, с кем сводит ее жизнь, она всматривается пристально и цепко. Постепенно люди перестали быть для нее стихией.
Сдалась ему эта Литвиновка, подумала она. В городе могла бы хоть изредка навещать его. Плохо, что он умер внезапно. Успела бы подготовиться. Не было бы так пусто.
Вчера она не собиралась к Полунину. Он ее ждал, но она к нему не поехала и даже отключила телефон. Решила пропасть. Каталась по городу на своей «десятке», убегала от депрессии. В какой-то момент ей захотелось погонять по-настоящему, и она отправилась на Московскую трассу. Все было замечательно. Ночь падала навстречу синими тенями и звездами и рвалась под колесами. Она вела как никогда уверенно. Но уже далеко за городом, собираясь развернуться и ехать обратно, зацепила обочину, колеса загребли по чему-то скользкому, и машину кинуло боком. Наташа дернула руль влево, ее вынесло на встречную полосу, где она и замерла поперек дороги под оглушительный сигнал затормозившего в метре от ее двери КамАЗа. Она не поехала ни домой, ни на старую квартиру, а тихонько докатила до Полунинского особняка, тихонько въехала в гараж и поднялась в дом. Бивис и Батхед, учуяв ее, приветственно гавкнули во дворе. Идти расталкивать Полунина она и не думала. Сняла сапожки и вообще старалась поменьше шуметь, чтобы не разбудить ненароком. У нее едва хватило сил принять душ. Струи воды больно кололи тело. Она свалилась на кровать и выключилась. А когда проснулась и вышла из спальни, Полунин уже лежал в гробу посреди кабинета, такой серьезный, будто хотел сказать ей: «Нет, это не шутка, я действительно умер». Наташа ждала, что сейчас появится Вадим, по лестнице из холла затопает множество ног, и ей придется спрятаться в спальню – но в доме никого не было.
– Ух ты, – сказала она, стараясь не упустить узла, и, закончив с ним, стянула платок и бросила назад.
Она так и не дождалась от своего организма подобающей реакции. Ни слез, ни тяжкой дрожи в конечностях. Истерика, которая, казалось, через секунду неминуемо ударит и растерзает вдрызг, превратит ее в шматки и лоскуты содрогающейся в рыданиях плоти – не состоялась. Ее будто вырезали. Просто вырезали, ничуть не заботясь о правдоподобности. Чик – и как не бывало. Совсем как тот дождь, что нависал над ними еще с ночи, а потом вдруг пропал куда-то. Она выскочила из машины, боясь разрыдаться прямо при Андрее, и быстро зашагала прочь. Но ничего. Только шорох подошв, полет ветра и тихое урчание двигателя за спиной. Иногда похлопывал на ветру обвязанный вокруг головы платок, и она смотрела высоко в небо, на хоровод крупных птиц, появившихся неизвестно откуда. В какой-то момент ей хотелось, чтобы Андрей бросил ее прямо здесь, посреди ветра, под встревоженно качающимися ветками. Это прошло, и теперь, сидя возле Андрея, она желала лишь одного – добраться, наконец, до проклятой Литвиновки. И в самом деле спокойно, но то было паршивое спокойствие.
Глядя в зыбкое пространство, на большой скорости надвигающееся на нее со всеми этими деревьями и кустиками, с вереницей столбов, то шагающих вдоль дороги, то уходящих в глухую степь, – Наташа начинала, наконец, осознавать, что с ней произошло. «Ты привыкла к вранью, – вспомнила она слова Полунина, – это опасно».
– Вот как? И чем же, господин директор кладбища?
– Будешь обзываться, замурую тебя в склепе.
– Молчу и внимаю.
– Вранье – оно ведь ради чего-то. А твое вранье – ради вранья. Оно тебя развлекает. Если бы ты меня любила, тогда…
– Ну, опять заладил. И в чем же выход, Миша?
– А нет выхода. Я тебя не отпущу. Так что выхода нет.
Она опустила козырек и, приподнявшись, посмотрелась в зеркало. Помада была на месте, но все равно не оставляло ощущение, что ее смазало ветром. Подкрашивать губы на ходу, когда машину кидает на ухабах – тот еще трюк. Не сегодня. Подняла козырек и отвернулась к окну. Лицо у Андрея было совершенно больное. Она не могла на него смотреть: он вызывал в ней приступы жалости, с которой она не знала бы, что делать.
Ни она, ни он не знают, что делать. Никто вокруг не знает, что делать. Полунин знал бы. Но Полунин умер. Вадим наверняка сидит с таким же больным лицом и, поглядывая на дорогу, погружается в безысходность. У всех тех, кто, одевшись в траур, мчит сейчас в Литвиновку, такие лица. Не знают бедняги, что делать дальше, после того, как все будет кончено.
Похоже, Вадим не знал вчера, что она была в доме. Кто-нибудь другой, наверное, мог бы намеренно подстроить весь этот конфуз – вызвать мужа, зная, что она как сурок спит в соседней спальне. Кто-нибудь совсем другой, только не Вадим. Он ее, конечно, едва терпел. Но подставить не решился бы. Для такой серьезной гадости он слишком мелок. Там, где никто ни за что никогда не заподозрит, – пожалуй. Там он может расслабиться, не играть себя перед самим собой. Но практически не таясь поступить подло – это для него непреодолимо. Он не даст себе воли только из страха быть уличенным. Разве что деньги, которые подсовывал ему Полунин… Но это особый, особый случай.
– Какие здоровые птички, – сказала она, вспомнив про птиц, кружащих наверху. – Не знаешь, кто это? Штук пять.
Конечно, он не ответил. Наташа не стала его цеплять. Она больше не надеялась, что Андрей вдруг очнется и сделает хоть что-нибудь: наорет, вышвырнет ее из машины, разрыдается, попробует поговорить, ударит, на худой конец. Устала ждать.
Однажды ей приснился сон. Она шла по краю какой-то очень высокой стены. Непонятно было, что это за стена, не видно ни конца, ни начала. И внизу ничего не разглядеть. Не то чтобы там лежал туман или тьма кромешная, а просто по каким-то законам сна невозможно было это увидеть. Так было устроено ее зрение в том сне. И она шла и шла, наверное, всю ночь. И чувствовала, как устала, как в ее теле ноет и гудит великая усталость, будто далекий задумчивый колокол. Хныкала, пыталась лечь. Но не могла примоститься на узком ребре стены, скользила в пустоту. Снова шла, шла… Знала, что нужно прыгнуть, другого выхода нет. Боялась. Что-то даже кричала. В конце концов она собралась и прыгнула – но почему-то не полетела вниз, задыхаясь от разгоняющегося воздушного потока, а оказалась, как была, на той же стене, бесконечной кирпичной стене. Она шагнула и пошла дальше.
В тот день утро задалось солнечное. Андрея, как всегда, рядом не оказалось. Полунин послал его куда-то в область, смотреть мастера, который резал кресты из дорогих пород дерева. Полунин сказал ей, что ее муж не смеет полюбить женщину. Не смеет позволить себе любить женщину. Так же, как Вадим, например, не смеет быть сволочью. Это, сказал, не редкость. Тысячи людей не смеют быть теми, кем хотят. И любить не смеют тысячи. Она лежала и смотрела на волны света на потолке, и ей вовсе не хотелось думать, откуда они взялись. Хотелось лежать и смотреть – и чтоб было легко, как бывало раньше. Но невольно думалось, и от этого не получалось просто лежать и наслаждаться видом льющегося по потолку света. Она чертыхнулась и встала. На подоконнике под открытым окном лежал рулон отклеившейся от стекла пленки, которой они закрыли окна на лето. Пленка дрожала и расплескивала по комнате солнечных зайчиков. Глядя на них, она уже знала, что сделает это. Через несколько часов, ближе к обеду, Наташа в первый раз переспала с Полуниным.
– Ты теперь доволен?
– Нет.
Он курил, глядя в потолок.
– И чего тебе надо?
– Мне надо все. Но я не тороплю. Я терпеливый, я ждал целый год. Буду ждать еще.
– Ты – и вдруг ждать! Удивительно.
– А не удивительно тебе было, Наташенька, когда я взял на это место твоего Андрея – с улицы взял? Подвинул таких дельных парней? Своих парней, тех, с которыми дело у Ардашева забирал. Оскорбил их, можно сказать. Не удивлялась, Наташ? Почему я, такой серьезный дядька, ни с того ни с сего предложил ему это денежное место, когда встретил вас тогда в ресторане? Ну… ладно, значит, так должно было случиться. В общем, я буду ждать. Я буду долго жить и могу долго ждать. Пока ты не поймешь, что должна быть со мной.
Наверное, ему было трудно ждать. Он хотел, чтобы все открылось. За этим и ключ дал Андрею. Все действительно открылось, но для него слишком поздно.
Наташа представила, как он сейчас лежит в драгоценном кедровом гробу, и ей стало грустно. Полунина нет. Она никогда его не любила и никогда этого не скрывала. Возможно, он даже был ей немножко неприятен этими своими литвиновскими замашками, этим тракторным храпом на полночи, непременными белыми носками под халатом, холодной жестокостью к «людишкам», неспособным оказать ему сопротивление. Но Полунина не стало, и ее жизнь – как бусы, из которых вытянули нитку.
– Это в первый раз так. Чтобы я к парочке подошел, пригласил за столик, через пять минут сунул мужику визитку? Чтобы вот так – из-за чужой жены… У меня раньше никогда не было, но цену этому я знаю. Я не привык раскидываться такими вещами.
Открыв «бардачок», она нашла пачку и потянула оттуда сигарету. Сигарет оставалось всего две, и она заметила, как напрягся Андрей. В другой раз обязательно проворчал бы, чтоб положила и не баловалась, и так мало. Но сейчас Андрей промолчал. Наташа повертела сигарету в руках, спрашивая себя, действительно ли ей хочется курить. Идея научиться курить преследовала ее еще со школы. Кое-как научилась, умела по-настоящему втягивать дым и красиво держать сигарету – пожалуй, это основное, что нравилось ей в курении: как смотрится сигарета в ее мягких стройных пальцах. Но, научившись, так и не пристрастилась. Она положила сигарету обратно и закрыла «бардачок».
Если Вадик действительно все подстроил, то он настолько удивил ее, что она совсем не держит на него зла. Ей казалось, она знает Вадима. Знает, как звучат его шаги за стеной. Как он ревнует ее к любимому хозяину. Как приворовывает у него, и от этого любит его еще преданней. Полунин частенько приговаривал: «Каждого нужно узнать. Даже самого никчемного, и того нужно изучить досконально. А то, бывает, он знает, какая на звездах температура или там чем африканские слоны питаются – а что на уме у того, с кем он каждый день здоровается, это ему не интересно. Не-ет, мне, к примеру, важнее знать, кто таков Вадим, чем он дышит. А вот африканские слоны мне до лампочки». Усвоив эту его науку, Наташа начала ловить себя на том, что в каждого, с кем сводит ее жизнь, она всматривается пристально и цепко. Постепенно люди перестали быть для нее стихией.
Сдалась ему эта Литвиновка, подумала она. В городе могла бы хоть изредка навещать его. Плохо, что он умер внезапно. Успела бы подготовиться. Не было бы так пусто.
Вчера она не собиралась к Полунину. Он ее ждал, но она к нему не поехала и даже отключила телефон. Решила пропасть. Каталась по городу на своей «десятке», убегала от депрессии. В какой-то момент ей захотелось погонять по-настоящему, и она отправилась на Московскую трассу. Все было замечательно. Ночь падала навстречу синими тенями и звездами и рвалась под колесами. Она вела как никогда уверенно. Но уже далеко за городом, собираясь развернуться и ехать обратно, зацепила обочину, колеса загребли по чему-то скользкому, и машину кинуло боком. Наташа дернула руль влево, ее вынесло на встречную полосу, где она и замерла поперек дороги под оглушительный сигнал затормозившего в метре от ее двери КамАЗа. Она не поехала ни домой, ни на старую квартиру, а тихонько докатила до Полунинского особняка, тихонько въехала в гараж и поднялась в дом. Бивис и Батхед, учуяв ее, приветственно гавкнули во дворе. Идти расталкивать Полунина она и не думала. Сняла сапожки и вообще старалась поменьше шуметь, чтобы не разбудить ненароком. У нее едва хватило сил принять душ. Струи воды больно кололи тело. Она свалилась на кровать и выключилась. А когда проснулась и вышла из спальни, Полунин уже лежал в гробу посреди кабинета, такой серьезный, будто хотел сказать ей: «Нет, это не шутка, я действительно умер». Наташа ждала, что сейчас появится Вадим, по лестнице из холла затопает множество ног, и ей придется спрятаться в спальню – но в доме никого не было.