Страница:
тогда он дернет какую-нибудь из бечевок, привязанных к лапкам приманных
птиц. Скорее всего, бечевку Султанки - единственной привлекавшей на точок
скворцов. Он прислушивался ко всем живым звукам, распространявшимся в
воздухе, - щелкающим, чирикающим, свистящим, гортанным и звонким,
взволнованным и резким, покойным и мелодичным. Вот он узнал тревожный
голос коноплянки, вот различил песню снегиря с ее модуляциями в такт
танцующему полету птицы, а это уже зов зяблика - фьюить-фьють,
переливчатый щебет щегла, монотонный крик зеленушки. Часто он захлопывал
сети ни с того ни с сего, наудачу, хотя, попадись в них при этом
что-нибудь, он бы тут же нашел объяснение своим действиям: например,
сослался бы на легчайшее дуновение ветра, которое ощутил чувствительными
кончиками редких длинных ресниц. И даже когда он дергал снасть невпопад, у
него было радостное сознание, что не зря поднимался чуть свет, не зря
выжидал. Воображение работало, создавая образы приближающихся птиц, и
время от времени нужно было завершать эти мнимые полеты: стоило прервать
их одним движением руки, и тотчас же возникали новые. Иногда он все утро
дул в висящие у него на шее манки, издавая призывные трели. Естественно,
он предпочитал штормовые дни, когда птицы, стремясь прочь от моря, летят
низко над землей, под прикрытием деревьев и холмов. Однажды перед самым
восходом солнца в лабиринты его слуха проник слабый шорох: что-то почти
невесомое опускалось с неба. Он дернул за веревку. В сеть попали первые
хлопья снега. Только выйдя из шалаша, он понял, что пошел снег. Тогда он
убрал зябко нахохлившихся птиц, скатал сети и отправился домой. Все земные
звуки поглотил снежный саван, и в тихом воздухе резче загремели выстрелы
охотников на уток. Ночью он вернулся, прихватив ружье, стал за шалашом и
приготовился стрелять, если утки полетят у него над головой. Несколько раз
он спускал курок, с удовольствием вдыхая запах дымящихся гильз. После
одного выстрела что-то упало - он услышал шлепок, приглушенный снегом и,
судя по всему, перьями. Дней десять искал он убитую птицу, даже собаку для
этого попросил ему одолжить. Но так и не нашел. По его подсчетам, утка
весила кило четыре-пять, если не больше. Шестнадцатого октября тысяча
девятьсот восемьдесят третьего года он услышал вдалеке над горами
Монтефельтро огромную стаю скворцов. Было как раз время больших перелетов,
когда скворцы тучами летят из Югославии в теплые края и облепляют платаны
на римском бульваре Вьяле делле Милицие. Высунув голову из шалаша, Буби
долго вслушивался в разноголосицу, создаваемую множеством замерзших
клювиков: плотный гомон тесно сбитой стаи временами ширился в небе - это
значило, что стая расползалась. Он дернул сети, едва ощутив волну
холодного воздуха, который всколыхнула опускающаяся стая, но сети,
рассчитанные всего на нескольких пичужек, не смыкались: бесчисленные
птичьи тельца, неистовые крылья, скрипящие клювы, взъерошенные перья не
давали им захлопнуться. Буби в шалаше тянул деревянную ручку, продетую
сквозь петлю, в которую сходились две веревки, захлопывающие снасть. Не
меньше минуты боролся он с птичьим полчищем: скворцы яростно
сопротивлялись, распирали сети изнутри, приподнимая створки и стараясь
полностью раскинуть их на обе стороны. Буби дернул изо всех сил и, оборвав
веревку, упал навзничь. Он смутно слышал шум удаляющейся стаи, потом все
стихло. По-прежнему не было дня, чтобы он не наведался в свой шалаш,
однако теперь он не обращал внимания на щебечущие птичьи голоса и
взрывающие тишину шумные перелеты. Ничто не могло заглушить в нем горьких
воспоминаний о той неудаче, когда не удалось захлопнуть кишевшие скворцами
сети. Полные сети скворцов - такого еще никто не видал! Нередко снасть и
шпарковые птицы оставались дома, а он сидел в шалаше, и воображение снова
и снова рисовало картину огромной приближающейся стаи. И опять слух
улавливал первые признаки перемещающегося в небе далекого гомона.
Прошло несколько месяцев, прежде чем он вошел в привычную колею. В
восемь пролетали дрозды, направляясь в Умбрию обклевывать оливы, - он это
знал и сидел, готовый, чуть что, захлопнуть сети. Потом выходил из шалаша
и ощупывал точок под сеткой - нет ли там каких-нибудь пичужек, кроме
шпарковых. Наконец пришла удача: за неделю он поймал шесть птиц -
пересмешника, двух дроздов, щегла и двух скворцов. Можно сказать, всякой
твари по паре.
Как-то вечером, уже собираясь кончать охоту, он услышал в небе хриплый
монотонный крик, душераздирающе резкий и прерывистый. Наверно, это была
очень большая птица. Его обострившийся слух различил удары крыльев и даже
скрип суставов. Высунув голову наружу, он уставился незрячими глазами в
далекое небо. Какое-то черное пятно шевелилось в потемках его глазниц,
постепенно принимая форму одиноко летящей птицы. Теперь он ее ясно видел.
Птица была странная, похожая на журавля. Редкими взмахами крыльев она
удерживала в воздухе свое тяжелое, роняющее перья тело. Он не знал, чему
больше радоваться - огромной птице, которая приближалась к сетям, или
вновь обретенному зрению. Два чувства слились в единое ощущение счастья.
Но ликовать сейчас было некогда. Птица медленно снижалась. Шпарковые, не
дожидаясь, пока их подергают за бечевки, шумно били крылышками и щебетали
все громче и возбужденнее. Должно быть, от страха. И вот большие крылья
заслонили свет. Буби вдруг вспомнилась прямоугольная башня в Труиллио, вся
облепленная аистами.
Темнота заполнила шалаш, поглотив руку Буби. Он попытался ухватиться за
камышовую стенку. Птицы на точке внезапно смолкли, и небо втянуло в себя
все звуки. Казалось, шалаш проваливается куда-то и Буби тоже падает в
безмолвную пустоту. Никогда он так долго не падал. Все превращалось в сон.
мэру моего родного городка и всем другим мэрам,
написанных мною, Тонино Гуэррой, гражданином Сантарканджело
1. Господин мэр!
Эта площадь, вернее, эти стены остались прежними. А вот жизнь со
временем изменилась. Мне придется начать издалека, чтобы добраться до сути
моих посланий. Раньше здесь были поля и сады, а потом это место отгородили
для поселян, оставивших свои средневековые домишки на холме. И тогда все
бабочки и жуки, осы и птицы покинули этот островок, ставший перекрестком
для встреч и рукопожатий, для машин и велосипедов. Помнится, в детстве я
еще видел, как ветер вздымал на Центральной площади пыль, а зимой сне
что-то шептал небу и приглушал шумы. Тогда люди стояли на площади,
прислонясь к стенам домов либо под портиками, и любовались этим
праздником, _объединявшим тела и сердца_. Теперь порадоваться этому чуду
можно лишь из узких прямоугольников окон и через стекла машин. Кто
способен собрать нас на Центральной площади? Какой набат может созвать
нас, чтобы мы, как прежде, все вместе насладились этим дивным зрелищем?
_Снег - не для одинокого человека_, засевшего в своей клетке страха.
2. Господин мэр!
Однажды на этой площади _пасся лев_, сбежавший из цирка "Орфей". Он до
смерти напугал охотничьих собак своим запахом дикого зверя. Тогда все
ружья городка высунулись из окон и открыли огонь по льву, величественно
возлежавшему под памятником павшим, словно он и сам был частью
скульптурной группы или же подражал позам каменных львов, которых мельком
видел перед порталами старинных соборов. Льва поджарили и съели, и жители
моего Сантарканджело, сытые и довольные, беседовали об Африке, сидя на
стульях у дверей кафе. _Так что же мне, дожидаться, пока появится
носорог_, чтобы снова увидеть счастливое единение городка?
3. Дорогой мэр!
Я помню эту площадь в августе 44-го. Тогда по ней шли и шли волы,
которых немцы гнали в Равенну, чтобы потом разделанными отправить в города
оголодавшей Германии. Когда залитая солнцем площадь опустела, на ней
остался лишь сухой навоз, и в этом общем горестном смятении живодер, по
приказу коммунальных властей, упорно пытался поймать бродячую собаку.
_Какое нелепое подобие порядка в этом истерзанном мире!_ Я прятался за
колонной, и мое сердце полнилось любовью к собаке, которая рылась в густом
навозе, ища еду. Вот-вот веревка с петлей взовьется в раскаленном воздухе,
но я криком вспугнул пса, и он понесся к реке. Но тут винтовка фашиста
уперлась мне в спину, и я поплелся по площади, заарканенный _безграмотным
наемным убийцей_. Тогда безлюдье на Центральной площади было понятным.
4. Господин мэр!
После войны пыльный товарный состав высадил меня на станции, и я, _с
таким опозданием вернувшийся из неволи_, отправился пешком домой. У дороги
оркестр играл победные марши, а возле памятника павшим люди мочились в
надраенные до блеска сапоги, снятые с недавних мучителей. Из дома я сразу
же пошел на Центральную площадь и здесь впервые увидел неоновые трубки и
еще у дверей двух кафе металлические стулья, вместо прежних - складных, из
дерева. Но люди опять сидели на этих стульях, собравшись вместе, чтобы
начать новую жизнь. Несколько лет спустя многое изменилось: _ворон
распластал в небе черные крылья_, и в уши к нам со свистом ворвался страх.
5. Господин мэр!
Я по-прежнему меряю все расстояния от Центральной площади. Даже когда
уезжаю в Москву или в жаркую Грузию, я отсчитываю расстояние от
Центральной площади. Ведь я знаю, что те километры, которые я в детстве
проделал пешком или на велосипеде от площади до моря, от площади до первых
холмов, и есть самые главные. Что может быть длиннее путешествий
воображаемых либо неподвижных - в кресле самолета?! Но важнее всего первые
километры, отмеренные ногами, я и сейчас долго думаю, прежде чем пуститься
в путь от площади до моря. Легче принять решение отправиться на экватор
или на Северный полюс - ведь эти расстояния принадлежат магии. _А вот
десять километров - бесконечны_. Центральная площадь - сердце всего
пространства, которое я получил в дар, как и ты, мэр, и многие другие.
Потому я и прошу тебя выйти на балкон и внимательно поглядеть на этот
прямоугольник, столь важный для твоей и нашей судьбы. Этот отправной пункт
и пункт назначения, с которым мы постоянно сверяем свою жизнь, _не должен
быть заброшен_, ему необходима твоя искренняя, горячая забота. И сейчас
более, чем прежде, ибо сплошная людская пустыня простирается там, где люди
привыкли, встречаясь, обнимать друг друга. Страх, который скорпион принес
на своем ядовитом хвосте, ухмыляется из-за угла каждого дома. Надо нам
выйти из-за угла и снова собраться на площади. Страх - друг телевизоров и
семейного эгоизма. Мы пережевываем мясо и экранные образы, а тем временем
голос из бездушного механизма пытается _заполнить молчание_ между мужчиной
и женщиной, между родителями и детьми. Нет, надо вернуться туда, где
раздаются наши голоса, а образы порождены нашей фантазией.
6. Господин мэр!
Вчера мне снились один за другим коротенькие сны. Каждый раз возникала
Центральная площадь, но застроенная по-разному. В первом сне дома, как в
былые времена, окружали огород. И я подумал: а не убрать ли булыжную
мостовую и _не засадить ли вновь этот прямоугольник чесноком, капустой,
подсолнухами?_ Я видел, как мои односельчане шли по тропкам между грядок и
наклонялись, чтобы проверить, созрели ли уже овощи. Люди улыбались друг
другу, обменивались листочками зелени. Потом площадь приснилась мне такой,
какая она сейчас. Но там было еще одно деревце - вишня на самом краю. На
ней за короткое мгновение появлялись листья, цветы, потом ягоды, и наконец
дерево вновь обнажалось, становилось темным узором ветвей на снегу. И
тогда я сказал себе: _это возможно_. Как и другие маленькие чудеса.
Хмурые, серьезные дубы могли бы на рождество украситься сверкающими
каплями - крохотными светлячками, и тогда мы были бы вправе сказать, что
на Центральную площадь упали звезды. Да, звезды, а не пластиковые шары
наподобие каких-то ядовито-синих плодов. И еще мне снилось многое другое.
_К примеру, музыка_. Ну хотя бы воскресным утром, часов в одиннадцать. А
может, и каждый день, когда чьи-то одинокие шаги приводят сюда вечер и
туман окутывает пеленой высокие фонари. Пусть тогда из громкоговорителей,
спрятавшихся в ветвях, зазвучит вальс Фаини или Штрауса. Чтобы править,
надо снова стать ребенком.
7. Дорогой мэр!
Настало время _прислушаться к голосам, которые кажутся бесполезными_.
Нужно, очень нужно, чтобы в твоей голове человека делового, в голове,
полной забот о канализационных трубах, школах, приютах, асфальтовом
покрытии для улиц, лекарствах, больничных койках и прочих материальных
нуждах, _зазвучал гул насекомых_. Молись за то, чтобы на площадь прилетели
аисты или яркокрылые бабочки, ведь ты должен обратить нас всех к большой
мечте, должен крикнуть: _мы воздвигнем пирамиды_. И неважно, что мы их
никогда не воздвигнем. Главное - пробудить желание, разбередить души:
расстелить их, словно огромную простыню, и дергать. И вот уже прилетело
облако бабочек, вот уже все мы оставили свои удобные кресла и узенькие
бинокли окон. Мы возвращаемся на площадь, чтобы вместе насладиться этим
зрелищем. _Великое наслаждение_ в том и состоит, что мы впитываем в себя
чужую буйную радость. Только так может ожить прекрасная сказка нашего и
твоего Городка.
птиц. Скорее всего, бечевку Султанки - единственной привлекавшей на точок
скворцов. Он прислушивался ко всем живым звукам, распространявшимся в
воздухе, - щелкающим, чирикающим, свистящим, гортанным и звонким,
взволнованным и резким, покойным и мелодичным. Вот он узнал тревожный
голос коноплянки, вот различил песню снегиря с ее модуляциями в такт
танцующему полету птицы, а это уже зов зяблика - фьюить-фьють,
переливчатый щебет щегла, монотонный крик зеленушки. Часто он захлопывал
сети ни с того ни с сего, наудачу, хотя, попадись в них при этом
что-нибудь, он бы тут же нашел объяснение своим действиям: например,
сослался бы на легчайшее дуновение ветра, которое ощутил чувствительными
кончиками редких длинных ресниц. И даже когда он дергал снасть невпопад, у
него было радостное сознание, что не зря поднимался чуть свет, не зря
выжидал. Воображение работало, создавая образы приближающихся птиц, и
время от времени нужно было завершать эти мнимые полеты: стоило прервать
их одним движением руки, и тотчас же возникали новые. Иногда он все утро
дул в висящие у него на шее манки, издавая призывные трели. Естественно,
он предпочитал штормовые дни, когда птицы, стремясь прочь от моря, летят
низко над землей, под прикрытием деревьев и холмов. Однажды перед самым
восходом солнца в лабиринты его слуха проник слабый шорох: что-то почти
невесомое опускалось с неба. Он дернул за веревку. В сеть попали первые
хлопья снега. Только выйдя из шалаша, он понял, что пошел снег. Тогда он
убрал зябко нахохлившихся птиц, скатал сети и отправился домой. Все земные
звуки поглотил снежный саван, и в тихом воздухе резче загремели выстрелы
охотников на уток. Ночью он вернулся, прихватив ружье, стал за шалашом и
приготовился стрелять, если утки полетят у него над головой. Несколько раз
он спускал курок, с удовольствием вдыхая запах дымящихся гильз. После
одного выстрела что-то упало - он услышал шлепок, приглушенный снегом и,
судя по всему, перьями. Дней десять искал он убитую птицу, даже собаку для
этого попросил ему одолжить. Но так и не нашел. По его подсчетам, утка
весила кило четыре-пять, если не больше. Шестнадцатого октября тысяча
девятьсот восемьдесят третьего года он услышал вдалеке над горами
Монтефельтро огромную стаю скворцов. Было как раз время больших перелетов,
когда скворцы тучами летят из Югославии в теплые края и облепляют платаны
на римском бульваре Вьяле делле Милицие. Высунув голову из шалаша, Буби
долго вслушивался в разноголосицу, создаваемую множеством замерзших
клювиков: плотный гомон тесно сбитой стаи временами ширился в небе - это
значило, что стая расползалась. Он дернул сети, едва ощутив волну
холодного воздуха, который всколыхнула опускающаяся стая, но сети,
рассчитанные всего на нескольких пичужек, не смыкались: бесчисленные
птичьи тельца, неистовые крылья, скрипящие клювы, взъерошенные перья не
давали им захлопнуться. Буби в шалаше тянул деревянную ручку, продетую
сквозь петлю, в которую сходились две веревки, захлопывающие снасть. Не
меньше минуты боролся он с птичьим полчищем: скворцы яростно
сопротивлялись, распирали сети изнутри, приподнимая створки и стараясь
полностью раскинуть их на обе стороны. Буби дернул изо всех сил и, оборвав
веревку, упал навзничь. Он смутно слышал шум удаляющейся стаи, потом все
стихло. По-прежнему не было дня, чтобы он не наведался в свой шалаш,
однако теперь он не обращал внимания на щебечущие птичьи голоса и
взрывающие тишину шумные перелеты. Ничто не могло заглушить в нем горьких
воспоминаний о той неудаче, когда не удалось захлопнуть кишевшие скворцами
сети. Полные сети скворцов - такого еще никто не видал! Нередко снасть и
шпарковые птицы оставались дома, а он сидел в шалаше, и воображение снова
и снова рисовало картину огромной приближающейся стаи. И опять слух
улавливал первые признаки перемещающегося в небе далекого гомона.
Прошло несколько месяцев, прежде чем он вошел в привычную колею. В
восемь пролетали дрозды, направляясь в Умбрию обклевывать оливы, - он это
знал и сидел, готовый, чуть что, захлопнуть сети. Потом выходил из шалаша
и ощупывал точок под сеткой - нет ли там каких-нибудь пичужек, кроме
шпарковых. Наконец пришла удача: за неделю он поймал шесть птиц -
пересмешника, двух дроздов, щегла и двух скворцов. Можно сказать, всякой
твари по паре.
Как-то вечером, уже собираясь кончать охоту, он услышал в небе хриплый
монотонный крик, душераздирающе резкий и прерывистый. Наверно, это была
очень большая птица. Его обострившийся слух различил удары крыльев и даже
скрип суставов. Высунув голову наружу, он уставился незрячими глазами в
далекое небо. Какое-то черное пятно шевелилось в потемках его глазниц,
постепенно принимая форму одиноко летящей птицы. Теперь он ее ясно видел.
Птица была странная, похожая на журавля. Редкими взмахами крыльев она
удерживала в воздухе свое тяжелое, роняющее перья тело. Он не знал, чему
больше радоваться - огромной птице, которая приближалась к сетям, или
вновь обретенному зрению. Два чувства слились в единое ощущение счастья.
Но ликовать сейчас было некогда. Птица медленно снижалась. Шпарковые, не
дожидаясь, пока их подергают за бечевки, шумно били крылышками и щебетали
все громче и возбужденнее. Должно быть, от страха. И вот большие крылья
заслонили свет. Буби вдруг вспомнилась прямоугольная башня в Труиллио, вся
облепленная аистами.
Темнота заполнила шалаш, поглотив руку Буби. Он попытался ухватиться за
камышовую стенку. Птицы на точке внезапно смолкли, и небо втянуло в себя
все звуки. Казалось, шалаш проваливается куда-то и Буби тоже падает в
безмолвную пустоту. Никогда он так долго не падал. Все превращалось в сон.
мэру моего родного городка и всем другим мэрам,
написанных мною, Тонино Гуэррой, гражданином Сантарканджело
1. Господин мэр!
Эта площадь, вернее, эти стены остались прежними. А вот жизнь со
временем изменилась. Мне придется начать издалека, чтобы добраться до сути
моих посланий. Раньше здесь были поля и сады, а потом это место отгородили
для поселян, оставивших свои средневековые домишки на холме. И тогда все
бабочки и жуки, осы и птицы покинули этот островок, ставший перекрестком
для встреч и рукопожатий, для машин и велосипедов. Помнится, в детстве я
еще видел, как ветер вздымал на Центральной площади пыль, а зимой сне
что-то шептал небу и приглушал шумы. Тогда люди стояли на площади,
прислонясь к стенам домов либо под портиками, и любовались этим
праздником, _объединявшим тела и сердца_. Теперь порадоваться этому чуду
можно лишь из узких прямоугольников окон и через стекла машин. Кто
способен собрать нас на Центральной площади? Какой набат может созвать
нас, чтобы мы, как прежде, все вместе насладились этим дивным зрелищем?
_Снег - не для одинокого человека_, засевшего в своей клетке страха.
2. Господин мэр!
Однажды на этой площади _пасся лев_, сбежавший из цирка "Орфей". Он до
смерти напугал охотничьих собак своим запахом дикого зверя. Тогда все
ружья городка высунулись из окон и открыли огонь по льву, величественно
возлежавшему под памятником павшим, словно он и сам был частью
скульптурной группы или же подражал позам каменных львов, которых мельком
видел перед порталами старинных соборов. Льва поджарили и съели, и жители
моего Сантарканджело, сытые и довольные, беседовали об Африке, сидя на
стульях у дверей кафе. _Так что же мне, дожидаться, пока появится
носорог_, чтобы снова увидеть счастливое единение городка?
3. Дорогой мэр!
Я помню эту площадь в августе 44-го. Тогда по ней шли и шли волы,
которых немцы гнали в Равенну, чтобы потом разделанными отправить в города
оголодавшей Германии. Когда залитая солнцем площадь опустела, на ней
остался лишь сухой навоз, и в этом общем горестном смятении живодер, по
приказу коммунальных властей, упорно пытался поймать бродячую собаку.
_Какое нелепое подобие порядка в этом истерзанном мире!_ Я прятался за
колонной, и мое сердце полнилось любовью к собаке, которая рылась в густом
навозе, ища еду. Вот-вот веревка с петлей взовьется в раскаленном воздухе,
но я криком вспугнул пса, и он понесся к реке. Но тут винтовка фашиста
уперлась мне в спину, и я поплелся по площади, заарканенный _безграмотным
наемным убийцей_. Тогда безлюдье на Центральной площади было понятным.
4. Господин мэр!
После войны пыльный товарный состав высадил меня на станции, и я, _с
таким опозданием вернувшийся из неволи_, отправился пешком домой. У дороги
оркестр играл победные марши, а возле памятника павшим люди мочились в
надраенные до блеска сапоги, снятые с недавних мучителей. Из дома я сразу
же пошел на Центральную площадь и здесь впервые увидел неоновые трубки и
еще у дверей двух кафе металлические стулья, вместо прежних - складных, из
дерева. Но люди опять сидели на этих стульях, собравшись вместе, чтобы
начать новую жизнь. Несколько лет спустя многое изменилось: _ворон
распластал в небе черные крылья_, и в уши к нам со свистом ворвался страх.
5. Господин мэр!
Я по-прежнему меряю все расстояния от Центральной площади. Даже когда
уезжаю в Москву или в жаркую Грузию, я отсчитываю расстояние от
Центральной площади. Ведь я знаю, что те километры, которые я в детстве
проделал пешком или на велосипеде от площади до моря, от площади до первых
холмов, и есть самые главные. Что может быть длиннее путешествий
воображаемых либо неподвижных - в кресле самолета?! Но важнее всего первые
километры, отмеренные ногами, я и сейчас долго думаю, прежде чем пуститься
в путь от площади до моря. Легче принять решение отправиться на экватор
или на Северный полюс - ведь эти расстояния принадлежат магии. _А вот
десять километров - бесконечны_. Центральная площадь - сердце всего
пространства, которое я получил в дар, как и ты, мэр, и многие другие.
Потому я и прошу тебя выйти на балкон и внимательно поглядеть на этот
прямоугольник, столь важный для твоей и нашей судьбы. Этот отправной пункт
и пункт назначения, с которым мы постоянно сверяем свою жизнь, _не должен
быть заброшен_, ему необходима твоя искренняя, горячая забота. И сейчас
более, чем прежде, ибо сплошная людская пустыня простирается там, где люди
привыкли, встречаясь, обнимать друг друга. Страх, который скорпион принес
на своем ядовитом хвосте, ухмыляется из-за угла каждого дома. Надо нам
выйти из-за угла и снова собраться на площади. Страх - друг телевизоров и
семейного эгоизма. Мы пережевываем мясо и экранные образы, а тем временем
голос из бездушного механизма пытается _заполнить молчание_ между мужчиной
и женщиной, между родителями и детьми. Нет, надо вернуться туда, где
раздаются наши голоса, а образы порождены нашей фантазией.
6. Господин мэр!
Вчера мне снились один за другим коротенькие сны. Каждый раз возникала
Центральная площадь, но застроенная по-разному. В первом сне дома, как в
былые времена, окружали огород. И я подумал: а не убрать ли булыжную
мостовую и _не засадить ли вновь этот прямоугольник чесноком, капустой,
подсолнухами?_ Я видел, как мои односельчане шли по тропкам между грядок и
наклонялись, чтобы проверить, созрели ли уже овощи. Люди улыбались друг
другу, обменивались листочками зелени. Потом площадь приснилась мне такой,
какая она сейчас. Но там было еще одно деревце - вишня на самом краю. На
ней за короткое мгновение появлялись листья, цветы, потом ягоды, и наконец
дерево вновь обнажалось, становилось темным узором ветвей на снегу. И
тогда я сказал себе: _это возможно_. Как и другие маленькие чудеса.
Хмурые, серьезные дубы могли бы на рождество украситься сверкающими
каплями - крохотными светлячками, и тогда мы были бы вправе сказать, что
на Центральную площадь упали звезды. Да, звезды, а не пластиковые шары
наподобие каких-то ядовито-синих плодов. И еще мне снилось многое другое.
_К примеру, музыка_. Ну хотя бы воскресным утром, часов в одиннадцать. А
может, и каждый день, когда чьи-то одинокие шаги приводят сюда вечер и
туман окутывает пеленой высокие фонари. Пусть тогда из громкоговорителей,
спрятавшихся в ветвях, зазвучит вальс Фаини или Штрауса. Чтобы править,
надо снова стать ребенком.
7. Дорогой мэр!
Настало время _прислушаться к голосам, которые кажутся бесполезными_.
Нужно, очень нужно, чтобы в твоей голове человека делового, в голове,
полной забот о канализационных трубах, школах, приютах, асфальтовом
покрытии для улиц, лекарствах, больничных койках и прочих материальных
нуждах, _зазвучал гул насекомых_. Молись за то, чтобы на площадь прилетели
аисты или яркокрылые бабочки, ведь ты должен обратить нас всех к большой
мечте, должен крикнуть: _мы воздвигнем пирамиды_. И неважно, что мы их
никогда не воздвигнем. Главное - пробудить желание, разбередить души:
расстелить их, словно огромную простыню, и дергать. И вот уже прилетело
облако бабочек, вот уже все мы оставили свои удобные кресла и узенькие
бинокли окон. Мы возвращаемся на площадь, чтобы вместе насладиться этим
зрелищем. _Великое наслаждение_ в том и состоит, что мы впитываем в себя
чужую буйную радость. Только так может ожить прекрасная сказка нашего и
твоего Городка.