Гуль Р.б.. Ледяной поход (с Корниловым)

Р.Б. ГУЛЬ
Ледяной поход (с Корниловым)

Часть первая
С фронта - до Ростова

   КНИГУ ПОСВЯЩАЮ
   ГОРЯЧО ЛЮБИМОЙ МАТЕРИ

   "J'aime mieux etre guillotine que d'etre guillotineur"
   (Я предпочитаю быть гильотинированным, нежели гильотинирующим.)

Danton (Дантон)

С фронта

   Была осень 1917 года. Мы стояли в Бессарабии… Голубые, морозные, душистые бессарабские дни. Желто-красно-зеленые деревья. Высокое, золотое, негреющее солнце. Красивый народ в кожаных, с рисунками, безрукавках. Белые хаты, внутри увешанные самоткаными коврами богатых, ярких тонов…
   Я любил Бессарабию…
   По утрам полуодетый выбегаешь в сливовый сад, умываешься ледяной водой. Пахнущей какой-то особенной свежестью, вбираешь грудью морозный аромат слегка заиндевевшего утра и вспоминаешь где-то читанное: "каждое, утро, душа моя, у порога своего дома ты встречаешь весь мир"…
   И там же вспоминается… Около старенькой церкви митинги толп вооруженных людей в серых шинелях. Злобные речи, почти без смысла. Знамена с надписями: "Мир без аннексий и контрибуций", "Долой войну", "Смерть буржуазии"…
   Речи, полные злобы и ожесточения, рев толпы и тысячи махающих в воздухе рук…
   Попытки сдержать бессильны…
   Разливалась стихия…
   Получил телеграмму: "Именье разграблено, проси отпуск". Командир отпускает, обнимает, провожает. Еду в обозе второго разряда. Сел на поезд. Все серо - все переполнено. Серые шинели лежат на полу, сидят на скамьях, лежат на полках для вещей. Тронулись. Я смотрю на лица солдат: на всех одна и та же усталая злоба и недоверие.
   С дороги пишу письмо знакомым: "кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки… лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы, сожгли наш дом… Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят"…
   Узловая станция. Вокзал, платформа, пути запружены тысячами людей в сером. Они все едут-бегут с войны. И это "домой" так сильно в них, что они замерзают на крышах поездов, убивают начальников станций, ломают вагоны, сталкивают друг друга…
   Поезда нет. Матерная брань превращается в рев: "Ему вставить штык в пузо - будет поезд!" - "Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди!" - "Пойдем к начальнику!" - "Пойдем!!"
   Тихо подходит поезд. Все лезут в окна. Звон разбитых стекол, матерная брань… Сели. Плохо едем, останавливаясь на каждом разъезде.
   День… два…
   Поздний вечер. Подъезжаем к родному городу. Тот же старенький вокзал. Зал I класса. Вон стоит знакомый носильщик. Прохожу. Сажусь на извозчика…
   Темные улицы. Лошадь тихой рысью бежит по мягкому снегу, ударяются комья в передок. Извозчик чмокает и постегивает лошадь кнутом.
   Я смотрю на каждый дом, на каждый переулок. Все знаю. Все знакомое. Вот сейчас подъеду. Вот вижу огонь в дальней столовой. Извозчик остановился. Подхожу к двери. Что-то замирает, дрожит, сладко рвется у меня в груди. Сильная радость наполняет меня, и одновременно слегка грустно… Шаги за дверью. Отперли. Иду к коридору, отворяю дверь… Из столовой ко мне бросается мама… обнимает, плачет…
   Я счастлив. Все счастливы, всем радостно…

Дома

   Я несколько дней живу у себя, в семье, с любимыми людьми. Я не хочу ничего. Я устал от фронта, от политики, от борьбы. Я хочу только ласки своей матери. Я помню, я думал: "истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом". Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой "политики". Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой, вместо лица,- рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: "все это плохо, но не надо отстраняться, надо взять насебя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до конца…" И мне показалось, что я себя убедил…
 

* * *

 
   Был сочельник. Звонок. Я удивлен: входит прапорщик нашего полка К. Он сибиряк. Зачем он приехал? Я догадываюсь. К. разбинтовывает ногу и передает мне письмо моего командира.
    "…Корнилов на Дону [1]. Мы, обливаясь кровью, понесем счастье во все углы России… Нам предстоит громадная работа… Приезжайте. Я жду Вас… Но, если у Вас есть хоть маленькое сомненье,-тогда не надо…"
   Я напряженно думаю. День, два. Сомненье мое становится маленьким, маленьким. Может быть, я просто "боюсь"? - спрашиваю я себя. Может быть, я "подвожу теории" для оправдания своей трусости?… как зверски и ни за что дикие люди убили М. Н. Л… А Шингарев? Кокошкин?… [2]Их семьи!? Тысячи других?. Нет, я должен и я готов. Я верю в правду дела. Я верю Корнилову! И я поеду. Поеду, как ни тяжело мне оставить мать, семью, уют. И одновременно со мной думает и страдает мама.
   Я решил… Мама готова перенести новую боль…
 

* * *

 
   Зимние сумерки темным узором ложатся на зеленую гостиную. Слышно, как, около дома, поскрипывает на морозе деревянный тротуар. В гостиной нет огня. Я сижу с мамой. Она плакала, и тихо говорит: "… мне очень больно, но будет еще больнее, если ты поедешь и разочаруешься, - если ты не найдешь там того, о чем думаешь…" - "Я об этом думал, я этого боюсь, но гарантия - имя Корнилова и Учредительное собрание".И мы оба хотим верить.
   И я верю…
 

* * *

 
   Был, кажется, третий день Рождества. Мы уезжали: семь человек офицеров. Солдатские документы, вид солдатский, мешки - все готово. Пора идти.
   Мама зашивает ладанки, надевает на нас с братом и беззвучно плачет. Мы ободряем. Прощаемся. И я чувствую на щеках своих слезы матери…
 

* * *

 
   Синий вечер. В воздухе серебрятся блестки. Небо звездное… Мы идем на вокзал. На душе грустно, но успокоением служит: добровольно иду делать большое дело…
   Вокзал набит солдатами. Все переполнено. Брат и другие попали в уборную уходящего поезда и уехали. Я и N. остались. Мы ждем среди солдат - на полу. Подходит солдат нашего полка, о чем-то развязно говорит.
   Под утро, усталые, с трудом садимся в поезд и едем на Дон…
   На Дон
   Следующий день зимний, яркий. Поезд тихо тащится по снежным полям и подолгу стоит на станциях. Помню станцию Лиски. Я послал маме шифрованную телеграмму. Пересели и едем.
   Ночью - обыск. В вагоне темно. Вошли люди с фонарем, в солдатских шинелях, с винтовками.
    "Документы предъявите… У кого есть оружие, сдавайте, товарищи".
   Подошли ко мне. Я закрыл глаза и притворился спящим, прислонившись к окну вагона.
    - "А это чей чемодан?"(у меня был мешок-вьюк).
    - "Ваш, товарищ?" - "Товарищ!"- сказал он и взял меня за плечо. Я "проснулся". "Мой". - "Откройте!"Открываю. Он роется. "А документы есть?" - "Есть",- и лезу в карман. "Ну, ладно",- и проходят дальше…
 

* * *

 
   Утро. Слава Богу, переехали на казачью сторону. Народу в поезде стало мало. Я не бывал на Дону: вглядываясь в людей, смотрю в окна. Вошли несколько казаков с винтовками, шашками. Сели рядом. Разговаривают. Я ищу новых, бодрых настроений - преграды анархии.
   Казак лет 38, с рябым зверским лицом, с громадным вихром из-под папахи, сиплым голосом говорит: "Ежели сам хочет, пущай и стоит, есаул, а мы четыре года постояли, с нас будя. Прошлый раз на митинге тоже стал: "станичники, вы себя защищаете, казацкую волю не погубите"(он представил есаула).- "Четыре года слухали…"- мрачно отозвался хмурый молодой казак.
   Вскоре они вышли из вагона. Я понял, что эти казаки - из частей, стоявших на границе области, на случай вторжения большевиков. Из разговора их было ясно: они самовольно расходились по домам, открывая дорогу войскам Крыленки… [3]
 

* * *

 
   Ст. Каменская. Я вышел из вагона. На платформе много военных: солдат; офицеров, встречаются юнкера. Офицеры в погонах. Чувствуется оживление. Приподнятость. Едем дальше…
   Я думаю: "Скоро Новочеркасск. Туда сбежалось лучшее,- лихорадочно организуется. Отсюда тронется волна национального возрождения. Во главе - национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединилось все, забыв партийные, классовые счеты…
   "Учредительное собрание - спасение Родины!" - заявляет он. И все подхватывают лозунг его. Идут и стар и мал. Буржуазия - Минины. Офицерство - Пожарские. Весь народ подымается. Организуются национальные полки, армии. Реют флаги, знамена.
   Оркестры гремят какой-то новый гимн!!…
    "На Москву",- отдает приказ он.
    "На Москву",- гудит везде.
   И армия возрождения, горящая одной страстью: счастье родины, счастье народа русского - идет как один. Она почти не встречает сопротивления…
   Ведь она народная армия!!.
   Ведь это нация встала!!.
   Ведь лозунг ее: все для русского народа!!…Бегут обольстители народные, бегут авантюристы и предатели.
   Казак Корнилов спаял всех огнем любви к нации! Он спас родину! и передает власть представителям народа - Учредительному собранию.
   Россия сильна счастьем всех граждан.
   Она могуча своей свободой.
   Она говорит миру "свое слово", и в слове этом звучит что-то простое, русское, христианское…
   В воображении бегут радостные картины. Поезд быстро мчит меня к Новочеркасску.

Новочеркасск

   Яркие, морозные дни. Деревья улиц-белы от инея. На голубом небе блещут золотом купола Новочеркасского собора.
   В городе - оживление; плавно несутся военные автомобили, шурша по снегу; крупной рысью пролетают верховые казаки: скользят извозчичьи сани, звеня бубенчиками: поблескивая штыками, проходят небольшие части офицеров и юнкеров.
   На тротуаре трудно разойтись; мелькают красные лампасы, генеральские погоны, разноцветные кавалеристы, белые платки сестер милосердия, громадные папахи текинцев.
   По улицам расклеены воззвания, зовущие в "Добровольческую армию" [4], в "партизанский отряд есаула Чернецова" [5], "войск. старш. Семилетова" [6], в "отряд Белого дьявола - сотника Грекова" [7].
   Казачья столица напоминает военный лагерь.
   Преобладает молодежь - военные.
   Все эти люди.- пришлые с севера. Среди потока интеллигентных лиц, хороших костюмов иногда попадаются солдаты в шинелях нараспашку, без пояса, с озлобленными лицам. Они идут не сторонясь, бросая злобные взгляды, на офицерские погоны. Если б это было в Великороссии - они сорвали бы их, но здесь иное настроение, иная сила…
   В воскресное утро идем в собор, к обедне.
   Великолепный храм полон молящимися; в середине, ближе к алтарю, - группа военных, между ними ген. Алексеев [8], худой, среднего роста, с простым, типично, военным лицом.
   На паперти встречаю кадета-выборжца Н. Ф. Езерского. С первых же слов Н. Ф. горячо говорит о ген. Корнилове и Добровольческой армии, верит, что Корнилов объединит вокруг себя людей разных направлений и создаст здоровую национальную силу. Он говорит о тяжелой борьбе окраин с центром и верит, что первым удастся победить и снова сплотить возрожденную Россию…

Запись в армию

   Через два дня мой командир полк. С. [9]приехал; и мы идем записываться в бюро Добровольческой армии.
   Подошли к дому. У дверей - офицер с винтовкой. Доложил караульному начальнику, и нас провели наверх.
   В маленькой комнате прапорщик-мужчина и прапорщик-женщина записывали и отбирали документы; подпоручик опрашивал.
    "Кто вас может рекомендовать?" - "Подполковник Колчинский",- называю я близкого родственника ген. Корнилова.
   Подпоручик делает мину, пожимает плечами и цедит сквозь зубы: - "Видите, он, собственно, у нас в организации не состоит…"
   Я удивлен. Ничего не понимаю. Только после объясняет мне подполк. Колчинский: офицеры бюро записи - ставленники Алексеева, а он - корниловец; между этими течениями идет скрытый раздор и тайная борьба.
   Мы записались. Знакомимся с заведующим бюро и общежитием гв. полк. Хованским. Низкого роста, вылощенный, самодовольно-брезгливого вида полк. Хованский говорит, "аристократически" растягивая слова и любуясь собой: "поступая в нашу (здесь он делает ударение) армию, вы должны прежде всего помнить, что это не какая-нибудь рабоче-крестьянская армия, а офицерская". После знакомства разместились в общежитии. Меня поражает крайняя малочисленность добровольцев. Новочеркасск полон военными разных форм и родов оружия, а здесь, в строю армии,- горсточка молодых, самых армейских офицеров.

Штаб армии

   С каждым днем в Новочеркасске настроение становится тревожнее. Среди казаков усиливается разложение. Ожидается выступление большевиков. Каледин [10]по-прежнему нерешителен. Войсковой круг теряется…
   Штаб Добровольческой армии решает перенестись в Ростов. Верхом, со своими адъютантами, переехал туда Корнилов. В этот же день переехал полк. С. и мы, первые офицеры его отряда.
   В Ростове штаб армии - во дворце Парамонова [11]. Около красивого здания - офицерский караул. У дверей часовые.
   Стильный, с колоннами зал полон офицерами в блестящих формах. Среди них плотная, медленная фигура Деникина [12]. В штатском, хорошо сшитом костюме он больше похож на лидера буржуазной партии, чем на боевого генерала. Из угла в угол быстро бегает нервный, худой Марков [13]. Появляется начальник штаба - молодой, надменный ген. Романовский [14], хитрый Лукомский [15]с лицом городничего, старик Эльснер [16]; из штатских - чл. I Думы Аладьин [17], в форме английского офицера, сотрудник "Русского слова" - маленький, горбатый Лембич, живой, худенький брюнет, матрос Баткин [18], Борис и Алексей Суворины… [19]
   Но и с перенесением штаба в Ростов общая тревога за прочность положения не уменьшается. Каждый день несет тяжелые вести. Казаки сражаться не хотят, сочувствуют большевизму и неприязненно относятся к добровольцам. Часть из еще не расформированных войск перешла к большевикам, другие разошлись по станицам. Притока людей из России в армию - нет. Командующий объявил мобилизацию офицеров Ростова, но в армию поступают немногие - большинство же умело уклоняется.

На вокзале

   В это время в сто человек сформировался отряд полк. С., и через несколько дней мы несем первую службу - занимаем караул на станции Ростов.
   Настроение в городе тревожное… Вокзал набит народом. То там, то сям собираются кучки, говорят и озлобленно смотрят на караульных.
   Офицеры караула арестовали подозрительных: громадного роста человека с сумрачным лицом "партийного работника", пьяного маленького лакея из ресторана, человека с аксельбантами и полковничьими погонами, офицера-армянина и др.
   Пьяный лакей, собрав на вокзале народ, кричал: "афицара, юнкаря - это самые буржуи, с кем они воюют? с нашим же братом - бедным человеком! Но придет время - с ними тоже расправятся, их тоже вешать будут!"
   Ночь он проспал в караульном помещении. "Отпустите его, только сделайте внушение, какое следует",- говорит утром полк. С.- поручику 3.
   Мимо меня идет 3., и лакей. 3. делает мне знак: войти в комнату. Вхожу. Они за мной. 3. запирает дверь, вплотную подошел к лакею и неестественным, хриплым голосом спрашивает: "Ну, что же, офицеров вешать надо? да?" - "Что вы, ваше благородье,- подобострастно засюсюкал лакей, - известно дело - спьяна сболтнул".- "Сболтнул!… твою мать!"- кричит 3., размахивается и сильно кулаком ударяет лакея в лицо раз, еще и еще… Лакей шатнулся, закрыл лицо руками, протяжно завыл. 3. распахнул дверь и вышвырнул его вон.
    "Что вы делаете? И за что вы его?"- рванулся я к 3.
    "А, за что? За то, что у меня до сих пор рубцы на спине не зажили… Вот за что",- прохрипел 3. и вышел из комнаты.
   Я узнал, что на фронте солдаты избили 3. до полусмерти шашками.
   Человека с полковничьими погонами и странно привешенными аксельбантами допрашивает полк. С. "Кто вы такой?" - "Я - полк. Заклинский",- нетвердо отвечает опрашиваемый и стоит по-солдатски вытянувшись. "Где вы служили?" - "В штабе Северного фронта".- "Вы генерального штаба?" - "Да".- "А почему у вас погон золотой и с синим просветом?" [20]- "Я кончил пулеметную школу", [21]-выпаливает он. "Так,- тянет полковник,- а почему вы носите аксельбанты [22]так, как их никогда никто не носил?"Заклинский молчит. "Ракло ты! а не полковник! обыскать его!"- звонко кричит полк. С.
   Заклинский вздрагивает, бледнеет и сам начинает вытаскивать из карманов бумаги. Его обыскивают: бумаги на полковника, поручика и унтер-офицера.- "К коменданту",- отрезает полк. С
   .
   На вокзале офицер-армянин просил часового продать ему патроны. Часовому показалось это подозрительным, он арестовал его. При допросе офицер теряется, путается, говорит, что он "просто хотел иметь патроны"
   .
   Полк. С. приказывает его отпустить. Офицер спускается с лестницы. Кругом стоят офицеры караула. Вдруг пор. 3. сильно ударяет его в спину. Офицер спотыкается, упал, с него слетели шпоры и покатились, звеня, по лестнице…
   Многие возмутились, напали. "Что это за безобразие! Одного вы бьете, другого с лестницы спускаете!" -"Что у нас, застенок, что ли!" - "Да он и не виноват ни в чем".- "Это черт знает что такое!"3. молчит.
   Сменяться. Все налицо, кроме подпор. Крупенина. Вчера вечером, после караула он пошел на Темерник, [23]сейчас уже вечер, а его нет.
   Сменились, выстроились. Колонной по отделениям, четко отбивая шаг по звонкой мостовой, идем по залитому огнями вечернему городу. Тенора бравурно, отрывисто запевают:

 
Там, где волны Аракса шумят,
Там посты дружно в ряд
По дорожке стоят.
И гулко подхватывают все:
Сторонись ты дорожки той,
Пеший, конный не пройдет живой!
 

   На тротуарах останавливаются прохожие, извозчики сворачивают с дороги…
   Утром, недалеко от вокзала, на путях нашли труп подп. Крупенина; он лежал ничком, с раздробленным черепом…

На Новочеркасском фронте

   Красная армия наступает с севера на Новочеркасск и на Ростов с юга и запада. Красные войска сжимают кольцом эти города, а в кольце мечется Добровольческая армия, отчаянно сопротивляясь и неся страшные потери. В сравнении с надвигающимися полчищами большевиков добровольцы ничтожны. Они едва насчитывают 2000 штыковка казачьи партизанские отряды есаула Чернецова, войск, старш. Семилетова и сотника Грекова - едва ли 400 человек. Сил не хватает. Командование Добр. армии перекидывает измученные, небольшие части с одного фронта на другой, пытаясь задержаться то здесь, то там.
   Наш отряд послан на ст. Горную.
   Вечером на вокзале погрузили обоз и тихо, без огней отъезжаем. В вагонах полутемно и холодно. Почти никто не говорит. Иногда звякнут штыки сцепившихся винтовок…
   Офицер в углу обтирает затвор полой шинели и пробует, щелкает им. Другой смотрит в темное окно с убегающими фонарями. Из соседнего вагона, сквозь шум поезда, слабо доносится военная песня, как будто ее поют далеко, далеко…
   Тихо… Поезд мирно постукивает… Ночь… Серые фигуры склонились, держа меж колен винтовки… Дремлют. Засыпают. В окна ползет серый рассвет. Поезд с медленным визгом остановился. Станция. По путям ходят усталые фигуры с винтовками.
    - "Кто приехал?" - "Отряд полк. С.".- "Наконец-то, а то хоть пропадай, нас всего пятьдесят человек, вторую неделю не спим",- недовольно и со злобой отвечает партизан… Полк. С. идет к начальнику участка - ген. Абрамову [24]. Генерал сам недавно приехал, у него нет никаких определенных сведений.
   Известно: противник многочислен. Приказано: держаться во что бы то ни стало.
   Нужна разведка. Два паровоза, один с вагоном I класса, другой с площадкой с пулеметами, рядом идет на ст. Сулин [25]. В первом - ген. Абрамов, полк. С. и несколько офицеров, во втором - пулеметчики. Поезда остановились у моста под Сулином. Ген. Абрамов, полк. С. и офицеры идут на станцию.
   Увидя подъехавшие поезда, сюда сходится народ. Мы стоим с винтовками у комнаты, где говорит с начальником станции генерал. Нас окружили рабочие, смотрят злобно и не желают этого скрыть, разговаривают меж собой, к нам не обращаясь.
   Генерал вышел. Идем по платформе. За нами - все, слышны какие-то замечания, смешки. Мы остановились у лавочки, покупаем. И все стали кругом. Я, торопясь, плачу деньги: "Эй, господин, получите-ка".- "Забыли, наверное,- нынче господ нет",- серьезно и резко отрезает кто-то из толпы.
   Ген. Абрамов выдвинул к Сулину паровоз с пулеметной площадкой, но не прошло получаса, как с противоположной стороны к станции подъехали два эшелона большевиков, с бронированным поездом впереди. Наш поезд отступал, обстрелянный артиллерией и пулеметами, а по отступающему поезду жители Сулина стреляли из винтовок.
   Большевики заняли Сулин.
   Мы стоим на Горной в поездах, охраняясь полевыми караулами. На случай наступления большевиков - выбрана позиция. В вагонах день проходит в питье чая, разговорах о боях и пении песен… Из караула пришел подпор. К-ой и кап. Р. Подсели к нашему чайнику. "Сейчас одного "товарища" ликвидировал",- говорит К-ой. "Как так?"- спрашивает нехотя кто-то. "Очень просто,- быстро начал он, отпивая чай,- стою вот в леску, вижу - "товарищ" идет, крадется, оглядывается. Я за дерево - он прямо на меня, шагов на десять подошел. Я выхожу - винтовку наизготовку, конечно,- захохотал К-ой,- стой!- говорю. Остановился. Куда идешь? - Да вот домой, в Сулин,- а сам побледнел.- К большевикам идешь, сволочь! шпион ты… твою мать! - К каким большевикам, что вы, домой иду,- а морда самая комиссарская.- Знаю, говорю… вашу мать! Идем, идем со мной.- Куда? - Идем, хуже будет, говорю.- Простите, говорит, за что же? Я человек посторонний, пожалейте.- А нас вы жалели, говорю… вашу мать?! Иди!… Ну и "погуляли" немного. Я сюда - чай пить пришел, а его к Духонину [26]направил…" - "Застрелил?"-спрашивает кто-то. "На такую сволочь патроны тратить! вот она матушка, да вот он батюшка". К-ой приподнял винтовку, похлопал ее по прикладу, по штыку и захохотал [27].

Сулин

   Полк. С. задумал взять Сулин обратно. Но так как силы были неравны, то план, рассчитанный всецело на недисциплинированность и паничность противника, строился немного фантастично.
   Ночью храбрейший офицер, георгиевский кавалер, шт.-кап. князь Чичуа должен с десятью офицерами пробраться в тыл большевистских поездов, взорвать пути, обстрелять, короче - "произвести панику в тылу противника", а отряд по этому сигналу ударит в лоб и с флангов на станцию.
   Была холодная ночь. Дул сильный, колючий ветер… Часть отряда пошла прямо по железной дороге, а другая с полк. С. поехала на поезде, влево, по частной ветке
   .
   Подъехали к будке, слезли. Вдали сквозь метель заревом светит Сулин. Князь Чичуа с десятью офицерами быстро ушел вперед. Артиллеристы устанавливают два орудия на бум, по направлению вокзала. Вся пехота пошла, скрылась в черно-белой степи…
   Ночь черна, ни звезды. Ветер поднял в степи метель, носит белыми столбами снег, не пускает вперед и протяжно воет на штыках. Дорогу замело. Впереди проводник сбивается, разыскивает и ведет. Дошли до большого белого оврага, перелезли и остановились. По ветру доносился лай собак - это в Сулине. Теперь недалеко. Здесь будем ждать сигнала…
   Метель не перестает. Ветер еще злее. Мерзнут руки, лицо, ноги. Каждый напряженно прислушивается: не будет ли сигнала - взрыва. Прошел час, прошел другой, а сигнала нет. Хоть бы скорее, думает каждый, пошли бы вперед, быстро, согрелись бы. Ветер с воем налетает, засыпает снегом. Люди жмутся один к другому, ложатся на снег. Свертывается один, второй, третий…
   На белом снегу - темно-серое пятно - это все, плотно прижавшись друг к другу, лежат в куче, и каждый старается залезть поглубже, согреться, спрятаться от ветра. Один полковник ходит около серого пятна, постукивает ногами и руками и, волнуясь, ждет сигнала…
   Выстрел!… один, другой…
   Темная куча зашевелилась, люди выскакивают и сразу как будто не холодно… Вот опять: та-та-та, пачками. И тихо…
    "Видно, заметили наших",- шепотом говорит кто-то.
    "Перебили, может",- еще тише говорит другой.
   Та! - отдельный выстрел, и все замерло.
   Опять один за другим ложатся, прячась от холода, и опять полковник ходит около темного пятна, но теперь он больше волнуется. "Знаете,- тихо говорит он мне,- боюсь, не попались ли. Подстрелят кого-нибудь - не уйдет ведь по такому снегу".
   Скоро рассвет. Надо идти, а князя нет. Люди подымаются. Идем в вагоны, торопимся: рассветет - заметят.
   В степи показались какие-то фигуры. "Смотрите, люди, вон люди,- зашептали один, другой,- вон, вон, с винтовками". Каждый хватается за винтовку, снимает с плеча, по телу пробегает холодная дрожь.
    "Может, наши - князь",- говорит кто-то.
   Несколько человек идут вперед: "Кто идет?!" - "Свои, свои, князь",- отвечают фигуры. Все довольны, винтовки на ремень, спешат к нашим. "Ну как? Это по вас стреляли?"
   Князь докладывает полковнику: "Невозможно, г-н полковник: только стали к Сулину подходить, по нас караулы сразу огонь открыли; залегли, переползли, хотели другой дорогой - то же самое". - "Вот как, - охраняются хорошо, сволочи, а я думал, что они дрыхнут всю ночь. Ну, идемте, идемте, слава Богу, что никого не ранили…"
   Вкатываем орудия на платформу, едем "домой", на Горную.