"ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
БОЛЬШЕВИСТСКОМУ ЦЕНТРУ
(расширенной редакции "Пролетарий")
Товарищи! опять вы за старое, опять начинаете увиливать и тянуть; опять не хотите даже вопроса рассматривать, был ли Большевистский Центр должен Лбовской дружине или нет, а неизвестно, за что и почему предлагаете нам целых 500 рублей. Почему не меньше? Почему не больше? Что это за цифра такая? Оставьте! Вы достаточно вертели хвостом с июля 1907 года, когда взяли у меня, уполномоченного Партизанского Пермского Революционного отряда (так называемой лбовской дружины), 6000 рублей на покупку оружия. Вспомните, товарищи, когда мы вынуждены были бежать из Финляндии, преследуемые полицией, как травленые волки, и когда Мишка Паршенков обратился к вам и просил дать хоть сколько-нибудь на ночевку, и вы отказали. Через несколько дней после удачного сопротивления на 14-й линии и неудачного на Обводном, его взяли на улице, скитавшегося без денег и ночевки. Смертью своей заплатил он за свое доверие к вам. Но почему же вы отказали? Может быть, вы считали, что вы ничего не должны? Я не думаю, ибо через несколько дней вы предложили мне 300 рублей с тем, чтобы я уничтожил расписку. Неужели вы думали, что за 300 рублей я, как Иуда Искариот, под влиянием нужды и безработицы продам вам товарищеские деньги? Вспомните, товарищи, как впоследствии через другого члена вашего ЦК и БЦ вы официально обещали мне к 18 марта 1908 года выплатить 3000 рублей и не платили. Наконец, когда я обратился в Париже к вам, вы через члена тех же высоких учреждений, товарища Красина, предлагали мне в расчете на мое безвыходное положение 200 франков, а теперь вы даете, как на торгах отступного, 500 рублей с тем, чтоб я отдал вам вашу расписку. Товарищи, бросьте эту игру, которая тянется два года. И так вы нам много навредили: обязались за деньги достать оружие и оставили безоружными против солдатских винтовок в самую решительную минуту, а теперь в "Пролетарии" попрекаете Лбова, что он оказался не таким страшным, как его малевали. К чему это издевательство? Деньги вы взяли, заключили договор, как с равными, письменный, за всеми подписями на бланке ЦК. Все гарантии! А затем распустили свою военно-техническую группу, не дав нам револьверишка поганого. И все эти годы, когда лбовцев вылавливали одного за другим, когда они сидели голодные и оборванные, месяцами ожидая то помощи, то смерти, когда у них чистой смены не было, в чем выйти на казнь, вы, товарищи из БЦ, пользовались нашими деньгами. Неужели вы ждете, когда всех нас переловят и повесят, когда некому будет требовать уплаты, ждете, что неприятный вам долг будет задушен рукою палача? Неужели можно вести так революционное дело? Выжать людей, как лимон, и бросить на дорогу: "пусть топчут, а мы ни при чем". Товарищи, не может этого быть, чтобы рабочие снесли такую несправедливость, да и как же революцию делать, если надувать друг друга, да еще на оружии. У вас не вооружение народа выходит, а барышничество, афера. Что купец банкрот, что вы. Деньги забрал, шубу вывернул и опять торгуй сначала. Так ведь здесь не торговля, а жизнь человеческая. Да и купец не всякий виселицами спекулировать станет, а мы с вами революционеры. Обращаюсь к вам, товарищи рабочие! Помогите!
Саша".
В эмигрантских кругах авторство Менжинского в письме Саши Лбовца было секретом полишинеля, и, естественно, что у Ленина оно не прибавило дружеских чувств к изучавшему "двенадцать языков" снобу Менжинскому. Вокруг неврастеника-сибарита, жившего "на у дел" и "без дел", цвела насмешка и ирония ленинцев. Грязная подпольная склока и перепалка этих будущих вельмож, но пока еще голодных эмигрантов, особенно обострилась, когда ко всей этой грызне прибавилась "декадентская любовная история" с похищением Менжинским одной из большевистских жен. Густой, бесовский аромат шел от этого эмигрантского букета, сложенного вокруг самого махрового цветка, Ленина. Но с "великим учителем" Менжинский продолжал сводить свои счеты. Во второй раз он ударил по Ленину двумя статьями "Мертвые души" и "Ленин", напечатанными в эсеровском журнале "Наше эхо". В первой статье, описывая большевистские нравы, Менжинский не без остроты сравнивал Ленина с Чичиковым, а его окружение с прочими героями "Мертвых душ": "Если Чичикова "ослепило имущество", то их (большевиков) цель власть, влияние, желание оседлать пролетариат. Им вообще пригодился в практических делах его (Чичикова) метод: подлог. Прием оказался очень удобен, и им пользовались в течение десятка лет. Благодаря ему Троцкий и К° могут превратить мертвые души в живой капитал. Сколько бы они не уверяли, что дают честное слово и им надо верить, мало будет веры в их революционность. Зная наши партийные нравы, где ни одного собрания не проходит без Коробоч-хи, где ни одни выборы не обходятся без Хлестакова, Ноздрева, Держиморды - и это еще не самое худшее, что гложет партию, смешно думать, что эти самые люди могут возрождать интернационал и вести пролетариат к политической диктатуре". Во второй статье "Ленин" Менжинскому не откажешь в меткости характеристики вождя октября и даже в буквальном даре пророчества. "Если Ленин бы на деле, а не в одном воображении своем получил власть, он накуралесил бы не хуже Павла 1 на престоле. Начудить сможет это нелегальное дитя русского самодержавия. Ленин считает себя не только естестиенным преемником русского престола, когда он очистится, но II единственным наследником Интернационала. Чего стоит его план восстановить свой интернационал, свой международный орден и стать его гроссмейстером! Важным политическим фактом является выступление Ленина в роли самого крайнего из социалистов, революционера из революционеров. Он объявил войну монархам везде и всюду. Их место должны занять - где социалисты, где демократическая республика, а где республика tout court. Картина: пролетариат, проливающий свою кровь ради олигархии. Нет, Ленин - не Павел, тот был полусумасшедшим путаником, а не политическим шатуном. Ленин политический иезуит, подгоняющий долгими годами марксизм к своим минутным целям и окончательно запутавшийся. Запахло революцией, и Ленин торопится обскакать всех конкурентов на руководство пролетариатом, надеть самый яркий маскарадный костюм. Ленин призывает к гражданской войне, а сам уже сейчас готовит себе лазейку для отступления и заранее говорит: не выйдет - опять займемся нелегальной работой по маленькой... Его лозунг "гражданская война" - самореклама революционной вертихвостки, и больше ничего. Конечно, чем дальше пойдет революция, тем больше ленинцы будут выдвигаться на первый план и покрывать своими завываниями голос пролетариата. Ведь ленинцы даже нс фракция, а клан партийных цыган, с зычным голосом и любовью махать кнутом, которые вообразили, что их неотъемлемое право состоять в кучерах у рабочего класса". Но гораздо интереснее, то, что, когда через три года Ленин действительно оседлал-таки пролетариат, в клане "ленинских цыган" оказался и этот самый Менжинский, человек со "странностями в спинном мозгу". В октябрьские дни, как это ни нелепо, "богостроителю" и автору "болезненно-извращенных стихов" Меижиискому Совет Народных Комиссаров предоставил портфель министра финансов. Известно, что Ленин в отношении своих "цыган" был груб и злопамятен, но в назначении Менжинского, надо отдать справедливость, он проявил широту и полную незлобивость, руководствуясь своей мудрой цинической формулой: "У нас такое большое хозяйство, что всякий мерзавец нужен". Никакого активного участия в октябрьском перевороте Менжинский не принимал и по своему характеру принимать не мог. Но, как передают, и у него имеется своя октябрьская заслуга. Когда во дворце Кшесинской шли еще первые бурные заседания-битвы цекистов с Лениным, идти или не идти на переворот, в одной из дворцовых зал Менжинский в это время играл вальсы Шопена. Рассказывают, что выбежавшие с заседания сопротивлявшиеся Ленину Каменев и Зиновьев вошли именно в эту залу, где музицировал Менжинский, и его вальсы так успокоительно подействовали на сопротивлявшихся, что они, отдохнув тут, согласились примкнуть к Ленину. Говорили же, что Наполеон не выиграл Бородинского сражения только потому, что у него в этот день был сильный насморк, а Варфоломеевская ночь произошла от расстроенного желудка Карла IX? Отчего же и октябрьской революции не произойти от шопеновского вальса Менжинского? В свою первую министерскую должность Менжинский иступил с помпой. По улицам Петербурга во главе большевистского полка, с оркестром музыки впереди, он шел под бравурный марш занимать Государственный банк. Весь финансовый гений Менжинского состоял в том, что, будучи эмигрантом, он некоторое время служил в частном банке. Для октябрьского министра этого оказалось достаточно, и "знаменитость" началась. А о том, как этот "министр финансов" подбирал своих сотрудников, имеется прелестный по своей откровенности рассказ коммуниста С. Пестковского, ставшего первым управляющим Государственного банка. Однажды вскоре после октябрьского переворота этот самый ничем не замечательный коммунист Пестковский зашел в Смольный. "Я открыл дверь в комнату, находящуюся против кабинета Ильича, и вошел чуда, - пишет Пестковский. - На диване полулежал с утомленным видом т. Менжинский. Над диваном красовалась надпись "Народный комиссар финансов". Я уселся около Менжинского и вступил с ним в беседу. С самым невинным видом т. Менжинский расспрашивал меня о моем прошлом и полюбопытствовал, чему я учился. Я ответил ему, между прочим, что учился в Лондонском университете, где в числе других наук штудировал и финансовую науку. Менжииский вдруг приподнялся, впился в меня глазами и заявил категорически: "В таком случае мы вас сделаем управляющим Государственным банком!". Через некоторое время он вернулся с бумагой, в которой за подписью Ильича удостоверялось, что я и есть управляющий Госбанком". Тут комментарии излишни. Но во главе финансов Российского государства неудачник-писатель, неудачник-адвокат, неудачник-художник, неудачник-ученый при ближайшем рассмотрении все ж оказался чересчур уж негоден. И данный ему в октябрьской сутолоке портфель "министра" Менжинский вскоре же утерял, ибо первые же шаги "тени человека" обнаруживали ее полную несостоятельность. Тогда, сняв с поста министра, этого "цыгана" Совнарком пустил по пути дипломатии. Замкнутый, нелюдимый, больной брюнет с отсутствующим взглядом, тихим покашливанием, невнятной речью и вкрадчивой полуулыбкой, Менжинский поехал в Берлин на должность генерального консула РСФСР. В столице Германии, помимо консульства, Менжинский пробовал заниматься кое-чем другим: шпионажем, разведкой, революционной пропагандой. А кроме того, совместно с Бухариным, Красиным, Лариным, бывший юрист принял участие в переговорах по дополнительным статьям к Брест-Литовскому договору. И когда по окончании этих работ один немецкий профессор на прощанье "дружески" сказал новым дипломатам: - А все-таки я уверен, господа, что русский народ когда-нибудь да оторвет вам головы! Из всех присутствующих только будущий начальник ГПУ Менжинский бесстрастно проговорил: - До сих пор не оторвал и не оторвет. Но и на посту генерального консула человек "со странностями в спинном мозгу" оставался недолго. Так же, как потерял он портфель "министра финансов", потерял он и этот "портфель" после того, как немцы вскрыли дипломатический ящик, пришедший на имя Менжинского, и в нем оказалась литература на немецком языке с призывами к революции. Судьба коммунис-тических дипломатов была решена, немцы выбросили их из Берлина. И снова, как всю жизнь, ничтожная, но жуткая "тень человека", несмотря на ум, образованность, культурность, в Москве оказалась не у дел. Но здесь к тихому, переминавшемуся с ноги на ногу, покашливающему, вкрадчивому Менжинскому стал приглядываться вождь ВЧК. Дзержинский умел разбираться в людях, особенно в годных и нужных для его дела террора. И он предложил Менжинскому самую трудную, самую страшную и кровавую работу в своем ведомстве - заведование Особым отделом ВЧК. Тихо, с той же вкрадчивой улыбкой, с теми же воспитанными манерами эстет, парадоксалист, полиглот, сибарит Менжинский принял кровавейший пост в ВЧК. Малознавшие Менжинского сановники удивлялись появлению его на этом посту. Но Дзержинский знал, что делал. На посту начальника Особого отдела этот человек с вкрадчивой улыбкой оказался не только подходящим, но незаменимым. Дилетант во всем, тут, в инквизиции, оказался как раз на своем месте: больная "тень" воплотилась в беспощадного и страшного человека. На посту в ЧК Менжинский был и трудоспособен и виртуозен. Его психологическая тонкость, болезненная интуиция, схематичность мышления нашли блестящее применение. К тому же бесовская жажда выйти из состояния ничтожества получила неслыханное удовлетворение. Поэта ненапечатанных стихов, оратора непроизнесенных речей и художника ненаписанных полотен, Менжинского теперь узнала вся Россия. Больше того, узнал целый мир! Автор определения трудящихся как "социалистической скотинки" стал вождем "рабочекрестьянского" террора. Так же, как Дзержинский, ночи напролет, безвыходно он работал на Лубянке, отправляя людей на тот свет. И на своем посту был сух, холоден, бесчувствен и бесчеловечен. Лежавший большую часть дня на диване, ибо врачи запрещали ему много двигаться, Менжинский никого лично не расстреливал. Этим в подвалах занимался "человеческий зверинец". Но думаю, что в тиши лубянского кабинета лежавшему на диване под гуды заведенных моторов автору декадентских романов эти расстрелы по росчерку пера могли столь же хорошо, как Эйдуку, "полировать кровь". Ведь это все та же напрягающая нервы игра "болезненно-извращенных стихов", только в гораздо более сильной дозе и не в бреду, а наяву. Как и Дзержинский, Менжинский сам допрашивал арестованных, сам рылся в следственных материалах, сам производил очные ставки и сам нередко инсценировал "процессы контрреволюционеров". Известна его ледяная холодность, когда только для того, чтобы крепче держаться в своем вельможном кресле, этот человек расстреливал заведомо невинных и не шевелил пальцем для спасения бывших товарищей, попавших в лапы ЧК. Для Менжинского это была бы - недостойная сентиментальность. Человек с пронзительным взглядом и вкрадчивой улыбкой на допросах бывал очень тонок, находчив, остроумен и "очарователен в манеpax". Бывшая на приеме в кабинете Менжинсского П. Мельгунова-Степанова рассказывает, как она этого приема ждала, как, наконец, дверь с матовым стеклом распахнулась и на пороге остановился брюнет в пенсне, вопросительно глянув на посетительницу. - Вы ко мне? Пожалуйста. Пропустив в кабинет, выходивший зеркальными окнами на Лубянскую площадь, обставленный прекрасной кожаной мебелью, с огромным раскинувшимся на полу белым медведем, Менжинский подошел к стоявшему стакану чая. - Вы позволите? - и взял стакан, отпивая. О, Менжинский светски воспитан. А затем этот усталый человек с потемневшим больным лицом, воспаленными глазами и пристальным сверлящим взглядом без тени человечности начал допрос, провоцируя на реплики, путая софизмами, сбивая остроумием и парадоксами. Тот же автор рассказывает, что жене одного видного арестованного Менжинский на допросе с документами в руках доказал... неверность ее мужа и, "издергав ее", добился нужных показаний. А когда женщина разрыдалась, Менжинский, провожая ее из кабинета, вежливо говорил: - Вы плачете? Странно. В эту дверь вышло немало женщин на расстрел, и я не видел слез, они не плакали. Этот монолог человека со "странностями в спинном мозгу" поистине достоин нравов средневековья. Чем же жил среди крови этот ничтожный больной человек, прожженный всеми скепсисами и цинизмами? Что держало его среди этого моря крови, понадобившегося для эксперимента "революционной вертихвостки"? Впрочем, эстет Менжинский воспринимал жизнь не этически, а... эстетически. А эстетическая оценка, как известно, дозволяет все. И, выйдя из ничтожества, прогремев на всю страну, с той же вкрадчивостью в манерах, жестах и улыбках "Вяча - божья коровка", вельможа Менжинский, прекрасно знавший историю закулисной борьбы всех времен и всех правительств, тонко шел путем дворцовых интриг, лавируя по коридорам московского Кремля, ставя то на ту, то на другую партию борющихся за власть. Он еще издавна ненавидел Ленина, но при нем держался за Дзержинского, прячась за его спину. Когда он видел, что Ленину уже не жить, искал милостей у Троцкого. Но нашел их у Сталина. И здесь, поддержанный Сталиным, уже стареющий, больной манией преследования, полупарализованный Менжинский достиг, наконец, вершин придворной карьеры. Закутанный в пледы, не покидающий дивана полупаралитик, он, член правительства СССР, глава тайной коммунистической полиции, теперь мог доживать свой век в фрейлинском корпусе Кремля совершенно спокойно. Сталин ему покровительствует, ибо хорошо знает своего инквизитора: никакая оппозиционность, никакая борьба не интересовала этого ленинского "цыгана". С своего дивана Менжинский послушно руководил аппаратом ГПУ и концентрационными лагерями, куда согнало ГПУ до пяти миллионов человек. Это - обычная чиновничья служба вельможи, к тому ж прекрасно ведомая его чекистским Санчо-Пансо, членом коллегии ГПУ, бывшим фармацевтом Ягодой. Главный интерес больного Менжинского - в досугах. Как истый пресыщенный вельможа тирании, Менжинский интересовался "высоким и прекрасным". Оказывается, его интересовали "некоторые проблемы" высшей математики и волновало "изучение персидской лирики". И в то время, когда в подвалах его ведомства шли пытки, казни, а в концентрационных лагерях заключенных в наказание выставляли голыми на мороз, обливая водой, - в это время глава тайной коммунистической полиции, уже дряхлеющий шестидесятилетний Менжинский, чтоб в подлиннике читать Омара Хайяма, начал изучение персидского языка. Но все ж при "разносторонности интересов" Менжинский так и остался до конца жизни ничтожеством, дилетантом и графоманом, читавшим свои "литературные опыты" только гостям фрейлинского корпуса. Из всех чекистских фигур этот "неудачный поэт" является едва ли не одной из отвратительнейших. Смерть настигла его на диване, к которому много лет он был прикован унаследованной от дегенеративного рода болезнью. Но в казенной печати о причинах смерти главы ГПУ точно ничего не говорилось. Не было б удивительно, если б издавна больная манией преследования "тень человека" кончила жизнь наложением на себя рук. И объективных и субъективных причин для этого было больше, чем достаточно.
Послесловие
Наверно, не было периода в жизни нашего общества, когда бы читающую публику не интересовали исторические произведения. В недавние годы в них, особенно в документальной прозе, читатель, со школьных дней потерявший веру в правдивость официальной истории, искал (зачастую между строк) новые версии известных событий, факты и мнения, расходящиеся с официальной доктриной. Сегодня у читателя появилась реальная возможность познакомиться со взглядами людей, чья позиция была определенно "неофициальной". Этими авторами для современного читателя стали представители русской эмиграции. Особый интерес, несомненно, представляют для нас документальные произведения русских эмигрантов - участников, очевидцев или современников описываемых событий. И, наверно, стоит простить им (и Роману Гулю, чью документальную повесть Вы держите в руках) эмоциональность, а иногда и ярость в неприятии тех людей, которые воплощали новую власть, тех реалий "революционного порядка", с которым они боролись и от которого вынуждены были спасаться в эмиграции. Для Р. Гуля Дзержинский - это не просто человек в руководстве Советского государства, это воплощение нового строя, это "карающий меч революции", но революции, понимаемой как кровавая трагедия народа и каждого отдельного человека. Участник Белого движения, офицер Добровольческой армии, Р. Гуль не мог смириться с поражением, для него Дзержинский, Менжинский, Ягода, Ежов оставались врагами - они олицетворяли новую власть, новую жизнь России. Не случайно поэтому вслед за документальной повестью о Дзержинском Р. Гуль пишет очерк о Менжинском (1935), Ягоде (1935, 1938), а затем и о Ежове. У читателя, не знакомого с другими произведениями Романа Гуля, может создаться впечатление, что он имеет дело с автором-памфлетистом, так силен обличительный стиль его повести о Феликсе Дзержинском. На самом деле это не так. За памфлетной формой серьезный анализ источников, документов, свидетельств очевидцев - врагов и друзей героя книги. Недаром на очерки о руководителях ВЧК - ГПУНКВД, написанные Р. Гулем, обратил внимание А. И. Солженицын. Взаимное внимание Р. Гуля и А. Солженицына воплотилось в ссылках на работы Гуля в "Архипелаге" и снятии очерков о Ягоде и Ежове при переиздании "тетралогии" ("Сейчас, после выхода "Архипелага ГУЛАГ" А. И. Солженицына, я считаю правильным дать только два очерка - о Дзержинском и Менжинском". Р. Гуль в Предисловии ко 2-му изданию, Нью-Йорк, 1974 г.). Как сообщает о Р. Гуле Вольфганг Казак в своем "Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917 г.", Роман Борисович Гуль родился 21 июля 1896 г. в Пензе в семье нотариуса. В 1914-1916 годы был студентом юридического факультета Московского университета. Затем два года окопной жизни первой мировой ("империалистической") войны, а в годы гражданской войны Р. Гуль на Дону в Корниловской Добровольческой армии. В 1918 г. его высылают за пределы Советской Украины, в Берлин. Здесь он начинает свою литературную деятельность, между прочим, сотрудничает с советскими издательствами (журнал "Накануне", ленинградские газеты), пишет по заказу Госиздата книгу "Жизнь на фукса". Берлинский период жизни Р. Гуля завершается с приходом нацистов к власти. Роман Гуль подвергается кратковременному (21 день) аресту и содержанию в концентрационном лагере. В сентябре 1933 года вторая эмиграция, теперь уже в Париже. Пребыванию в концлагере посвящена его повесть "Ораниенбург" (1937). Третий этап жизни Р. Гуля в эмиграции связан с его переездом на постоянное жительство в США. Здесь он начал активно сотрудничать в "Новом журнале", а с 1966 г. стал его главным редактором. Скончался Роман Борисович Гуль 30 июня 1986 года в Нью-Йорке. Романы, повести мемуарного характера, очерки-исследования, посвященные революционной поре, гражданской войне, последующим годам жизни Советского государства, - с одной стороны, и жизнь и судьбы русской эмиграции - с другой, составляли, на наш взгляд, основную тему творчества Романа Гуля. Едва ли не самым сильным произведением этой группы стал роман-хроника "Ледяной поход (рядом с Корниловым)", посвященный начальному периоду существования Добровольческой армии (1917-1918 гг.) и, главное, яркими штрихами раскрывающий трагедию гражданской войны, в которой нет абсолютно правого, а значит, и не может быть победителя. Повесть написана по горячим следам событий, участником которых был сам Роман Гуль. В 1921 году она выходит в Берлине, а в 1923-м и в Москве (это было время, когда здесь еще сохранялся интерес ко взгляду "извне" на недавнее прошлое). Будем надеяться, что и эта книга будет опубликована у нас в стране, а пока небольшая цитата, чтобы читатель мог составить впечатление об этой книге, о стиле автора и его отношении к описываемым событиям: "Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой. "Это сын ваш!" - "Сын", - шамкает старуха. - "Где он!" - Старуха помолчала, глухо ответила: "Ваши прошлый раз убили". Я не знаю, что сказать. "Что же он стрелял в нас!". - Какой там стрелял.-Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно, увидев участие, отложила работу и заговорила: "Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой действительной ушел... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел - к нему товарищи, говорят: мабилизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой мабилизации, не навоевался что ль я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли... пошел он ранехонько - приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе! брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст - то и будет... и верно, говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, и тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что ждет... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, выкини ты, поди, лучше будет... нет, говорит, ничего... а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уже схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним, не был он, говорю, нигде... а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал, я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все... внесли мы его вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная - до молока мне тут, сына последняго убили..." - Старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками...". К повести "Ледяной поход" примыкают два произведения о судьбах эмиграции, написанные также "по горячим следам", - это роман "В рассеянии сущие" (1923) и заказной роман "Жизнь на фукса" (1927) для советского читателя. Последний оценивался критикой как явно тенденциозный. Видимо, в это время Р. Гуль еще надеется на возможность если не возвращения, то сотрудничества с новой Россией. В тридцатые годы приходит время взглянуть на события, произошедшие и происходящие в России, уже более отстранение - "со стороны", и оценить увиденное гораздо более резко, нежели в предыдущих сочинениях, В 1933 г. в Берлине выходит книга "Красные маршалы" и очерки "Менжинский", "Ягода", "Ежов". Наверно, не случайно, что именно в 50 лет Р. Гуль начинает писать автобиографическое произведение "Конь рыжий" (1946-1948), вспоминая события гражданской войны, красный террор в Киеве, начало эмиграции. Своеобразным продолжением автобиографической эпопеи эмигранта стала последняя крупная работа Романа Гуля - трилогия "Я унес Россию. Апология эмиграции". 1 Россия в Германии (1981), 2 - Россия во Франции (1984). Основными беллетристическими произведениями Р. Гуля являются его исторические романы. Темой их стала проблема революционера. Террорист, отвергающий моральные нормы, и его близнец-антипод провокатор, проблема нравственного выбора, психологические истоки революционной идеи - далеко не полный круг проблем, волнующих автора. О том, насколько серьезно относился автор к поднимаемым проблемам, говорит хотя бы тот факт, что Р. Гуль по нескольку раз возвращался к уже написанным и изданным произведениям и перерабатывал их, давал новые названия, изменяя тем самым акценты, давая новую трактовку сюжету. Первый из исторических романов, по праву и самый известный - "Генерал Бо" (Берлин, 1920). Героем его избран известный террорист-эсер Борис Савинков. Роман выдержал большое количество переизданий. Р. Гуль пять раз возвращался к его переработке. В третьем издании получил название "Азеф" (1959), а в 1968 г. на его основе Р. Гулем в соавторстве с В. Тривасом написана пьеса "Товарищ Иван". В романе "Скиф" (после переработки для второго издания получил название "Скиф в Европе"), изданном впервые в двух книгах в 1931 году, герой Бакунин (в 3-м издании 1974 г. книга вышла под заглавием "Бакунин"). Наконец, необходимо отметить огромное литературнокритическое наследие Романа Гуля. Наиболее значительные статьи, главным образом из опубликованных в "Новом журнале" (Нью-Йорк), были выпущены в сборниках "Одвуконь", Литературная критика (1973) и "Одвуконь два" (1982).
БОЛЬШЕВИСТСКОМУ ЦЕНТРУ
(расширенной редакции "Пролетарий")
Товарищи! опять вы за старое, опять начинаете увиливать и тянуть; опять не хотите даже вопроса рассматривать, был ли Большевистский Центр должен Лбовской дружине или нет, а неизвестно, за что и почему предлагаете нам целых 500 рублей. Почему не меньше? Почему не больше? Что это за цифра такая? Оставьте! Вы достаточно вертели хвостом с июля 1907 года, когда взяли у меня, уполномоченного Партизанского Пермского Революционного отряда (так называемой лбовской дружины), 6000 рублей на покупку оружия. Вспомните, товарищи, когда мы вынуждены были бежать из Финляндии, преследуемые полицией, как травленые волки, и когда Мишка Паршенков обратился к вам и просил дать хоть сколько-нибудь на ночевку, и вы отказали. Через несколько дней после удачного сопротивления на 14-й линии и неудачного на Обводном, его взяли на улице, скитавшегося без денег и ночевки. Смертью своей заплатил он за свое доверие к вам. Но почему же вы отказали? Может быть, вы считали, что вы ничего не должны? Я не думаю, ибо через несколько дней вы предложили мне 300 рублей с тем, чтобы я уничтожил расписку. Неужели вы думали, что за 300 рублей я, как Иуда Искариот, под влиянием нужды и безработицы продам вам товарищеские деньги? Вспомните, товарищи, как впоследствии через другого члена вашего ЦК и БЦ вы официально обещали мне к 18 марта 1908 года выплатить 3000 рублей и не платили. Наконец, когда я обратился в Париже к вам, вы через члена тех же высоких учреждений, товарища Красина, предлагали мне в расчете на мое безвыходное положение 200 франков, а теперь вы даете, как на торгах отступного, 500 рублей с тем, чтоб я отдал вам вашу расписку. Товарищи, бросьте эту игру, которая тянется два года. И так вы нам много навредили: обязались за деньги достать оружие и оставили безоружными против солдатских винтовок в самую решительную минуту, а теперь в "Пролетарии" попрекаете Лбова, что он оказался не таким страшным, как его малевали. К чему это издевательство? Деньги вы взяли, заключили договор, как с равными, письменный, за всеми подписями на бланке ЦК. Все гарантии! А затем распустили свою военно-техническую группу, не дав нам револьверишка поганого. И все эти годы, когда лбовцев вылавливали одного за другим, когда они сидели голодные и оборванные, месяцами ожидая то помощи, то смерти, когда у них чистой смены не было, в чем выйти на казнь, вы, товарищи из БЦ, пользовались нашими деньгами. Неужели вы ждете, когда всех нас переловят и повесят, когда некому будет требовать уплаты, ждете, что неприятный вам долг будет задушен рукою палача? Неужели можно вести так революционное дело? Выжать людей, как лимон, и бросить на дорогу: "пусть топчут, а мы ни при чем". Товарищи, не может этого быть, чтобы рабочие снесли такую несправедливость, да и как же революцию делать, если надувать друг друга, да еще на оружии. У вас не вооружение народа выходит, а барышничество, афера. Что купец банкрот, что вы. Деньги забрал, шубу вывернул и опять торгуй сначала. Так ведь здесь не торговля, а жизнь человеческая. Да и купец не всякий виселицами спекулировать станет, а мы с вами революционеры. Обращаюсь к вам, товарищи рабочие! Помогите!
Саша".
В эмигрантских кругах авторство Менжинского в письме Саши Лбовца было секретом полишинеля, и, естественно, что у Ленина оно не прибавило дружеских чувств к изучавшему "двенадцать языков" снобу Менжинскому. Вокруг неврастеника-сибарита, жившего "на у дел" и "без дел", цвела насмешка и ирония ленинцев. Грязная подпольная склока и перепалка этих будущих вельмож, но пока еще голодных эмигрантов, особенно обострилась, когда ко всей этой грызне прибавилась "декадентская любовная история" с похищением Менжинским одной из большевистских жен. Густой, бесовский аромат шел от этого эмигрантского букета, сложенного вокруг самого махрового цветка, Ленина. Но с "великим учителем" Менжинский продолжал сводить свои счеты. Во второй раз он ударил по Ленину двумя статьями "Мертвые души" и "Ленин", напечатанными в эсеровском журнале "Наше эхо". В первой статье, описывая большевистские нравы, Менжинский не без остроты сравнивал Ленина с Чичиковым, а его окружение с прочими героями "Мертвых душ": "Если Чичикова "ослепило имущество", то их (большевиков) цель власть, влияние, желание оседлать пролетариат. Им вообще пригодился в практических делах его (Чичикова) метод: подлог. Прием оказался очень удобен, и им пользовались в течение десятка лет. Благодаря ему Троцкий и К° могут превратить мертвые души в живой капитал. Сколько бы они не уверяли, что дают честное слово и им надо верить, мало будет веры в их революционность. Зная наши партийные нравы, где ни одного собрания не проходит без Коробоч-хи, где ни одни выборы не обходятся без Хлестакова, Ноздрева, Держиморды - и это еще не самое худшее, что гложет партию, смешно думать, что эти самые люди могут возрождать интернационал и вести пролетариат к политической диктатуре". Во второй статье "Ленин" Менжинскому не откажешь в меткости характеристики вождя октября и даже в буквальном даре пророчества. "Если Ленин бы на деле, а не в одном воображении своем получил власть, он накуралесил бы не хуже Павла 1 на престоле. Начудить сможет это нелегальное дитя русского самодержавия. Ленин считает себя не только естестиенным преемником русского престола, когда он очистится, но II единственным наследником Интернационала. Чего стоит его план восстановить свой интернационал, свой международный орден и стать его гроссмейстером! Важным политическим фактом является выступление Ленина в роли самого крайнего из социалистов, революционера из революционеров. Он объявил войну монархам везде и всюду. Их место должны занять - где социалисты, где демократическая республика, а где республика tout court. Картина: пролетариат, проливающий свою кровь ради олигархии. Нет, Ленин - не Павел, тот был полусумасшедшим путаником, а не политическим шатуном. Ленин политический иезуит, подгоняющий долгими годами марксизм к своим минутным целям и окончательно запутавшийся. Запахло революцией, и Ленин торопится обскакать всех конкурентов на руководство пролетариатом, надеть самый яркий маскарадный костюм. Ленин призывает к гражданской войне, а сам уже сейчас готовит себе лазейку для отступления и заранее говорит: не выйдет - опять займемся нелегальной работой по маленькой... Его лозунг "гражданская война" - самореклама революционной вертихвостки, и больше ничего. Конечно, чем дальше пойдет революция, тем больше ленинцы будут выдвигаться на первый план и покрывать своими завываниями голос пролетариата. Ведь ленинцы даже нс фракция, а клан партийных цыган, с зычным голосом и любовью махать кнутом, которые вообразили, что их неотъемлемое право состоять в кучерах у рабочего класса". Но гораздо интереснее, то, что, когда через три года Ленин действительно оседлал-таки пролетариат, в клане "ленинских цыган" оказался и этот самый Менжинский, человек со "странностями в спинном мозгу". В октябрьские дни, как это ни нелепо, "богостроителю" и автору "болезненно-извращенных стихов" Меижиискому Совет Народных Комиссаров предоставил портфель министра финансов. Известно, что Ленин в отношении своих "цыган" был груб и злопамятен, но в назначении Менжинского, надо отдать справедливость, он проявил широту и полную незлобивость, руководствуясь своей мудрой цинической формулой: "У нас такое большое хозяйство, что всякий мерзавец нужен". Никакого активного участия в октябрьском перевороте Менжинский не принимал и по своему характеру принимать не мог. Но, как передают, и у него имеется своя октябрьская заслуга. Когда во дворце Кшесинской шли еще первые бурные заседания-битвы цекистов с Лениным, идти или не идти на переворот, в одной из дворцовых зал Менжинский в это время играл вальсы Шопена. Рассказывают, что выбежавшие с заседания сопротивлявшиеся Ленину Каменев и Зиновьев вошли именно в эту залу, где музицировал Менжинский, и его вальсы так успокоительно подействовали на сопротивлявшихся, что они, отдохнув тут, согласились примкнуть к Ленину. Говорили же, что Наполеон не выиграл Бородинского сражения только потому, что у него в этот день был сильный насморк, а Варфоломеевская ночь произошла от расстроенного желудка Карла IX? Отчего же и октябрьской революции не произойти от шопеновского вальса Менжинского? В свою первую министерскую должность Менжинский иступил с помпой. По улицам Петербурга во главе большевистского полка, с оркестром музыки впереди, он шел под бравурный марш занимать Государственный банк. Весь финансовый гений Менжинского состоял в том, что, будучи эмигрантом, он некоторое время служил в частном банке. Для октябрьского министра этого оказалось достаточно, и "знаменитость" началась. А о том, как этот "министр финансов" подбирал своих сотрудников, имеется прелестный по своей откровенности рассказ коммуниста С. Пестковского, ставшего первым управляющим Государственного банка. Однажды вскоре после октябрьского переворота этот самый ничем не замечательный коммунист Пестковский зашел в Смольный. "Я открыл дверь в комнату, находящуюся против кабинета Ильича, и вошел чуда, - пишет Пестковский. - На диване полулежал с утомленным видом т. Менжинский. Над диваном красовалась надпись "Народный комиссар финансов". Я уселся около Менжинского и вступил с ним в беседу. С самым невинным видом т. Менжинский расспрашивал меня о моем прошлом и полюбопытствовал, чему я учился. Я ответил ему, между прочим, что учился в Лондонском университете, где в числе других наук штудировал и финансовую науку. Менжииский вдруг приподнялся, впился в меня глазами и заявил категорически: "В таком случае мы вас сделаем управляющим Государственным банком!". Через некоторое время он вернулся с бумагой, в которой за подписью Ильича удостоверялось, что я и есть управляющий Госбанком". Тут комментарии излишни. Но во главе финансов Российского государства неудачник-писатель, неудачник-адвокат, неудачник-художник, неудачник-ученый при ближайшем рассмотрении все ж оказался чересчур уж негоден. И данный ему в октябрьской сутолоке портфель "министра" Менжинский вскоре же утерял, ибо первые же шаги "тени человека" обнаруживали ее полную несостоятельность. Тогда, сняв с поста министра, этого "цыгана" Совнарком пустил по пути дипломатии. Замкнутый, нелюдимый, больной брюнет с отсутствующим взглядом, тихим покашливанием, невнятной речью и вкрадчивой полуулыбкой, Менжинский поехал в Берлин на должность генерального консула РСФСР. В столице Германии, помимо консульства, Менжинский пробовал заниматься кое-чем другим: шпионажем, разведкой, революционной пропагандой. А кроме того, совместно с Бухариным, Красиным, Лариным, бывший юрист принял участие в переговорах по дополнительным статьям к Брест-Литовскому договору. И когда по окончании этих работ один немецкий профессор на прощанье "дружески" сказал новым дипломатам: - А все-таки я уверен, господа, что русский народ когда-нибудь да оторвет вам головы! Из всех присутствующих только будущий начальник ГПУ Менжинский бесстрастно проговорил: - До сих пор не оторвал и не оторвет. Но и на посту генерального консула человек "со странностями в спинном мозгу" оставался недолго. Так же, как потерял он портфель "министра финансов", потерял он и этот "портфель" после того, как немцы вскрыли дипломатический ящик, пришедший на имя Менжинского, и в нем оказалась литература на немецком языке с призывами к революции. Судьба коммунис-тических дипломатов была решена, немцы выбросили их из Берлина. И снова, как всю жизнь, ничтожная, но жуткая "тень человека", несмотря на ум, образованность, культурность, в Москве оказалась не у дел. Но здесь к тихому, переминавшемуся с ноги на ногу, покашливающему, вкрадчивому Менжинскому стал приглядываться вождь ВЧК. Дзержинский умел разбираться в людях, особенно в годных и нужных для его дела террора. И он предложил Менжинскому самую трудную, самую страшную и кровавую работу в своем ведомстве - заведование Особым отделом ВЧК. Тихо, с той же вкрадчивой улыбкой, с теми же воспитанными манерами эстет, парадоксалист, полиглот, сибарит Менжинский принял кровавейший пост в ВЧК. Малознавшие Менжинского сановники удивлялись появлению его на этом посту. Но Дзержинский знал, что делал. На посту начальника Особого отдела этот человек с вкрадчивой улыбкой оказался не только подходящим, но незаменимым. Дилетант во всем, тут, в инквизиции, оказался как раз на своем месте: больная "тень" воплотилась в беспощадного и страшного человека. На посту в ЧК Менжинский был и трудоспособен и виртуозен. Его психологическая тонкость, болезненная интуиция, схематичность мышления нашли блестящее применение. К тому же бесовская жажда выйти из состояния ничтожества получила неслыханное удовлетворение. Поэта ненапечатанных стихов, оратора непроизнесенных речей и художника ненаписанных полотен, Менжинского теперь узнала вся Россия. Больше того, узнал целый мир! Автор определения трудящихся как "социалистической скотинки" стал вождем "рабочекрестьянского" террора. Так же, как Дзержинский, ночи напролет, безвыходно он работал на Лубянке, отправляя людей на тот свет. И на своем посту был сух, холоден, бесчувствен и бесчеловечен. Лежавший большую часть дня на диване, ибо врачи запрещали ему много двигаться, Менжинский никого лично не расстреливал. Этим в подвалах занимался "человеческий зверинец". Но думаю, что в тиши лубянского кабинета лежавшему на диване под гуды заведенных моторов автору декадентских романов эти расстрелы по росчерку пера могли столь же хорошо, как Эйдуку, "полировать кровь". Ведь это все та же напрягающая нервы игра "болезненно-извращенных стихов", только в гораздо более сильной дозе и не в бреду, а наяву. Как и Дзержинский, Менжинский сам допрашивал арестованных, сам рылся в следственных материалах, сам производил очные ставки и сам нередко инсценировал "процессы контрреволюционеров". Известна его ледяная холодность, когда только для того, чтобы крепче держаться в своем вельможном кресле, этот человек расстреливал заведомо невинных и не шевелил пальцем для спасения бывших товарищей, попавших в лапы ЧК. Для Менжинского это была бы - недостойная сентиментальность. Человек с пронзительным взглядом и вкрадчивой улыбкой на допросах бывал очень тонок, находчив, остроумен и "очарователен в манеpax". Бывшая на приеме в кабинете Менжинсского П. Мельгунова-Степанова рассказывает, как она этого приема ждала, как, наконец, дверь с матовым стеклом распахнулась и на пороге остановился брюнет в пенсне, вопросительно глянув на посетительницу. - Вы ко мне? Пожалуйста. Пропустив в кабинет, выходивший зеркальными окнами на Лубянскую площадь, обставленный прекрасной кожаной мебелью, с огромным раскинувшимся на полу белым медведем, Менжинский подошел к стоявшему стакану чая. - Вы позволите? - и взял стакан, отпивая. О, Менжинский светски воспитан. А затем этот усталый человек с потемневшим больным лицом, воспаленными глазами и пристальным сверлящим взглядом без тени человечности начал допрос, провоцируя на реплики, путая софизмами, сбивая остроумием и парадоксами. Тот же автор рассказывает, что жене одного видного арестованного Менжинский на допросе с документами в руках доказал... неверность ее мужа и, "издергав ее", добился нужных показаний. А когда женщина разрыдалась, Менжинский, провожая ее из кабинета, вежливо говорил: - Вы плачете? Странно. В эту дверь вышло немало женщин на расстрел, и я не видел слез, они не плакали. Этот монолог человека со "странностями в спинном мозгу" поистине достоин нравов средневековья. Чем же жил среди крови этот ничтожный больной человек, прожженный всеми скепсисами и цинизмами? Что держало его среди этого моря крови, понадобившегося для эксперимента "революционной вертихвостки"? Впрочем, эстет Менжинский воспринимал жизнь не этически, а... эстетически. А эстетическая оценка, как известно, дозволяет все. И, выйдя из ничтожества, прогремев на всю страну, с той же вкрадчивостью в манерах, жестах и улыбках "Вяча - божья коровка", вельможа Менжинский, прекрасно знавший историю закулисной борьбы всех времен и всех правительств, тонко шел путем дворцовых интриг, лавируя по коридорам московского Кремля, ставя то на ту, то на другую партию борющихся за власть. Он еще издавна ненавидел Ленина, но при нем держался за Дзержинского, прячась за его спину. Когда он видел, что Ленину уже не жить, искал милостей у Троцкого. Но нашел их у Сталина. И здесь, поддержанный Сталиным, уже стареющий, больной манией преследования, полупарализованный Менжинский достиг, наконец, вершин придворной карьеры. Закутанный в пледы, не покидающий дивана полупаралитик, он, член правительства СССР, глава тайной коммунистической полиции, теперь мог доживать свой век в фрейлинском корпусе Кремля совершенно спокойно. Сталин ему покровительствует, ибо хорошо знает своего инквизитора: никакая оппозиционность, никакая борьба не интересовала этого ленинского "цыгана". С своего дивана Менжинский послушно руководил аппаратом ГПУ и концентрационными лагерями, куда согнало ГПУ до пяти миллионов человек. Это - обычная чиновничья служба вельможи, к тому ж прекрасно ведомая его чекистским Санчо-Пансо, членом коллегии ГПУ, бывшим фармацевтом Ягодой. Главный интерес больного Менжинского - в досугах. Как истый пресыщенный вельможа тирании, Менжинский интересовался "высоким и прекрасным". Оказывается, его интересовали "некоторые проблемы" высшей математики и волновало "изучение персидской лирики". И в то время, когда в подвалах его ведомства шли пытки, казни, а в концентрационных лагерях заключенных в наказание выставляли голыми на мороз, обливая водой, - в это время глава тайной коммунистической полиции, уже дряхлеющий шестидесятилетний Менжинский, чтоб в подлиннике читать Омара Хайяма, начал изучение персидского языка. Но все ж при "разносторонности интересов" Менжинский так и остался до конца жизни ничтожеством, дилетантом и графоманом, читавшим свои "литературные опыты" только гостям фрейлинского корпуса. Из всех чекистских фигур этот "неудачный поэт" является едва ли не одной из отвратительнейших. Смерть настигла его на диване, к которому много лет он был прикован унаследованной от дегенеративного рода болезнью. Но в казенной печати о причинах смерти главы ГПУ точно ничего не говорилось. Не было б удивительно, если б издавна больная манией преследования "тень человека" кончила жизнь наложением на себя рук. И объективных и субъективных причин для этого было больше, чем достаточно.
Послесловие
Наверно, не было периода в жизни нашего общества, когда бы читающую публику не интересовали исторические произведения. В недавние годы в них, особенно в документальной прозе, читатель, со школьных дней потерявший веру в правдивость официальной истории, искал (зачастую между строк) новые версии известных событий, факты и мнения, расходящиеся с официальной доктриной. Сегодня у читателя появилась реальная возможность познакомиться со взглядами людей, чья позиция была определенно "неофициальной". Этими авторами для современного читателя стали представители русской эмиграции. Особый интерес, несомненно, представляют для нас документальные произведения русских эмигрантов - участников, очевидцев или современников описываемых событий. И, наверно, стоит простить им (и Роману Гулю, чью документальную повесть Вы держите в руках) эмоциональность, а иногда и ярость в неприятии тех людей, которые воплощали новую власть, тех реалий "революционного порядка", с которым они боролись и от которого вынуждены были спасаться в эмиграции. Для Р. Гуля Дзержинский - это не просто человек в руководстве Советского государства, это воплощение нового строя, это "карающий меч революции", но революции, понимаемой как кровавая трагедия народа и каждого отдельного человека. Участник Белого движения, офицер Добровольческой армии, Р. Гуль не мог смириться с поражением, для него Дзержинский, Менжинский, Ягода, Ежов оставались врагами - они олицетворяли новую власть, новую жизнь России. Не случайно поэтому вслед за документальной повестью о Дзержинском Р. Гуль пишет очерк о Менжинском (1935), Ягоде (1935, 1938), а затем и о Ежове. У читателя, не знакомого с другими произведениями Романа Гуля, может создаться впечатление, что он имеет дело с автором-памфлетистом, так силен обличительный стиль его повести о Феликсе Дзержинском. На самом деле это не так. За памфлетной формой серьезный анализ источников, документов, свидетельств очевидцев - врагов и друзей героя книги. Недаром на очерки о руководителях ВЧК - ГПУНКВД, написанные Р. Гулем, обратил внимание А. И. Солженицын. Взаимное внимание Р. Гуля и А. Солженицына воплотилось в ссылках на работы Гуля в "Архипелаге" и снятии очерков о Ягоде и Ежове при переиздании "тетралогии" ("Сейчас, после выхода "Архипелага ГУЛАГ" А. И. Солженицына, я считаю правильным дать только два очерка - о Дзержинском и Менжинском". Р. Гуль в Предисловии ко 2-му изданию, Нью-Йорк, 1974 г.). Как сообщает о Р. Гуле Вольфганг Казак в своем "Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917 г.", Роман Борисович Гуль родился 21 июля 1896 г. в Пензе в семье нотариуса. В 1914-1916 годы был студентом юридического факультета Московского университета. Затем два года окопной жизни первой мировой ("империалистической") войны, а в годы гражданской войны Р. Гуль на Дону в Корниловской Добровольческой армии. В 1918 г. его высылают за пределы Советской Украины, в Берлин. Здесь он начинает свою литературную деятельность, между прочим, сотрудничает с советскими издательствами (журнал "Накануне", ленинградские газеты), пишет по заказу Госиздата книгу "Жизнь на фукса". Берлинский период жизни Р. Гуля завершается с приходом нацистов к власти. Роман Гуль подвергается кратковременному (21 день) аресту и содержанию в концентрационном лагере. В сентябре 1933 года вторая эмиграция, теперь уже в Париже. Пребыванию в концлагере посвящена его повесть "Ораниенбург" (1937). Третий этап жизни Р. Гуля в эмиграции связан с его переездом на постоянное жительство в США. Здесь он начал активно сотрудничать в "Новом журнале", а с 1966 г. стал его главным редактором. Скончался Роман Борисович Гуль 30 июня 1986 года в Нью-Йорке. Романы, повести мемуарного характера, очерки-исследования, посвященные революционной поре, гражданской войне, последующим годам жизни Советского государства, - с одной стороны, и жизнь и судьбы русской эмиграции - с другой, составляли, на наш взгляд, основную тему творчества Романа Гуля. Едва ли не самым сильным произведением этой группы стал роман-хроника "Ледяной поход (рядом с Корниловым)", посвященный начальному периоду существования Добровольческой армии (1917-1918 гг.) и, главное, яркими штрихами раскрывающий трагедию гражданской войны, в которой нет абсолютно правого, а значит, и не может быть победителя. Повесть написана по горячим следам событий, участником которых был сам Роман Гуль. В 1921 году она выходит в Берлине, а в 1923-м и в Москве (это было время, когда здесь еще сохранялся интерес ко взгляду "извне" на недавнее прошлое). Будем надеяться, что и эта книга будет опубликована у нас в стране, а пока небольшая цитата, чтобы читатель мог составить впечатление об этой книге, о стиле автора и его отношении к описываемым событиям: "Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой. "Это сын ваш!" - "Сын", - шамкает старуха. - "Где он!" - Старуха помолчала, глухо ответила: "Ваши прошлый раз убили". Я не знаю, что сказать. "Что же он стрелял в нас!". - Какой там стрелял.-Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно, увидев участие, отложила работу и заговорила: "Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой действительной ушел... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел - к нему товарищи, говорят: мабилизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой мабилизации, не навоевался что ль я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли... пошел он ранехонько - приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе! брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст - то и будет... и верно, говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, и тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что ждет... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, выкини ты, поди, лучше будет... нет, говорит, ничего... а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уже схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним, не был он, говорю, нигде... а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал, я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все... внесли мы его вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная - до молока мне тут, сына последняго убили..." - Старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками...". К повести "Ледяной поход" примыкают два произведения о судьбах эмиграции, написанные также "по горячим следам", - это роман "В рассеянии сущие" (1923) и заказной роман "Жизнь на фукса" (1927) для советского читателя. Последний оценивался критикой как явно тенденциозный. Видимо, в это время Р. Гуль еще надеется на возможность если не возвращения, то сотрудничества с новой Россией. В тридцатые годы приходит время взглянуть на события, произошедшие и происходящие в России, уже более отстранение - "со стороны", и оценить увиденное гораздо более резко, нежели в предыдущих сочинениях, В 1933 г. в Берлине выходит книга "Красные маршалы" и очерки "Менжинский", "Ягода", "Ежов". Наверно, не случайно, что именно в 50 лет Р. Гуль начинает писать автобиографическое произведение "Конь рыжий" (1946-1948), вспоминая события гражданской войны, красный террор в Киеве, начало эмиграции. Своеобразным продолжением автобиографической эпопеи эмигранта стала последняя крупная работа Романа Гуля - трилогия "Я унес Россию. Апология эмиграции". 1 Россия в Германии (1981), 2 - Россия во Франции (1984). Основными беллетристическими произведениями Р. Гуля являются его исторические романы. Темой их стала проблема революционера. Террорист, отвергающий моральные нормы, и его близнец-антипод провокатор, проблема нравственного выбора, психологические истоки революционной идеи - далеко не полный круг проблем, волнующих автора. О том, насколько серьезно относился автор к поднимаемым проблемам, говорит хотя бы тот факт, что Р. Гуль по нескольку раз возвращался к уже написанным и изданным произведениям и перерабатывал их, давал новые названия, изменяя тем самым акценты, давая новую трактовку сюжету. Первый из исторических романов, по праву и самый известный - "Генерал Бо" (Берлин, 1920). Героем его избран известный террорист-эсер Борис Савинков. Роман выдержал большое количество переизданий. Р. Гуль пять раз возвращался к его переработке. В третьем издании получил название "Азеф" (1959), а в 1968 г. на его основе Р. Гулем в соавторстве с В. Тривасом написана пьеса "Товарищ Иван". В романе "Скиф" (после переработки для второго издания получил название "Скиф в Европе"), изданном впервые в двух книгах в 1931 году, герой Бакунин (в 3-м издании 1974 г. книга вышла под заглавием "Бакунин"). Наконец, необходимо отметить огромное литературнокритическое наследие Романа Гуля. Наиболее значительные статьи, главным образом из опубликованных в "Новом журнале" (Нью-Йорк), были выпущены в сборниках "Одвуконь", Литературная критика (1973) и "Одвуконь два" (1982).