Между столами носили ящики, наполненные непонятными предметами. В конце зала два человека, блестя потными телами, вертели большое деревянное колесо, соединенное приводным ремнем с другим, поменьше, и за этим колесом, точно фокусник, стоял маленький человек. Он на лету хватал куски белой массы и, бросая их на быстро вертящийся круг, легкими прикосновениями пальцев превращал в высокие кувшины и ровные гладкие чаши. Пораженный Алан пришел в себя, только когда человек с бородой тронул его за плечо. Они, не задерживаясь, прошли через зал в небольшую светлую комнату. Здесь Алана ждало новое чудо.
Он вздрогнул и попятился к двери. Посреди комнаты, на столе, неподвижно лежал совершенно белый человек! И только присмотревшись юноша понял, что человек вырезан из камня. Он лежал спиной к Алану, опершись на согнутую руку и запрокинув голову. Глубокое, непонятное волнение заставило сильнее забиться сердце юноши. Словно боясь разбудить странного человека, он осторожно обошел его и отшатнулся, пораженный увиденным.
На столе лежал умирающий воин. Из широкой груди торчал обломок вражеской стрелы. На валявшемся рядом и уже бесполезном щите были начертаны какие-то знаки. А лицо с невидящими глазами смотрело вверх, как будто силилось и не могло победить надвигающуюся смерть. Воин прощался с жизнью, но в его полной скорби и боли позе не было мольбы о пощаде!
Нет! В нем застыло желание еще раз подняться и отомстить врагу, а сил уже не было… И грусть от сознания этого омрачала лицо. Алан осторожно тронул белого воина, словно желал еще раз убедиться, что это всего лишь камень.
Кто же смог вложить в камень такую потрясающую силу? Вопросительно и растерянно посмотрел он вокруг.
А бородатый мастер, улыбаясь, стоял у двери и с явным удовольствием наблюдал за Аланом. Кивнув, он обронил несколько непонятных фраз и жестом показал Алану, что тот должен остаться. Все так же улыбаясь, царский скульптор подошел к столу, на котором лежал воин, выдвинул ящик с непонятными инструментами и, склонившись над камнем, не спеша принялся за работу. Он изредка бросал на Алана изучающий взгляд. От волнения у Алана пересохло в горле — впервые увидел юноша за работой того, о ком слагались легенды.
Такой же мастер сделал и ту фигурку, что сожгли на костре… А человек с большими исцарапанными руками смело делает фигуру воина, и боги не гневаются на него за это. Значит, не прав был Хонг, запретивший даже смотреть на изображение человека? За что же боги похитили тогда его шкуру? Ведь он нарисовал на камне только жалкое подобие человека?
Этот же мастер вложил в камень человеческие чувства — боль, скорбь и гнев на врага, — и боги не обрушили на него за это своей жестокой кары…
Долго еще испытывал Алан благоговейный трепет, подходя к великому творению греческого мастера. Он невольно сравнивал себя с этим воином: его тоже свалили враги, только он еще поднимется и отомстит за себя. А пока он будет присматриваться и учиться великому искусству, постигать те чудеса, которые окружали его. И, затаив все чувства, равнодушный с виду, юноша ревностно исполнял все, что от него требовали. Аполонид был доволен своим новым подмастерьем. Он поговорил с экономом, и тот легко согласился перевести раба в мастерскую.
Первое знакомство с городом надолго запомнилось Алану. Постепенно хаос увиденного стал распадаться на отдельные картины, вызывал множество вопросов, и ответы на них требовалось получить как можно скорее. Только разобравшись во всем можно отважиться на новый поединок с этой каменной чужой страной. «Пойми, чего хочет враг, и только тогда нападай» — так часто говорил Хонг. Алан же не знал даже самого главного: кто в этой стране его беспощадный, непримиримый враг, а кто — возможный друг?
Нищий старик, что привез на рынок дыни, не нападал на него, как тот толстяк, не стал звать стражу, а даже подарил ему дыню… Чем скорей он научится отличать врагов от друзей, тем скорей завоюет свободу.
Алан с упорством стал запоминать слова чужого языка, языка врагов… Его знали большинство рабов из гончарной мастерской. Научившись понимать этот язык, он сможет наконец заговорить с ними, сможет узнать, почему не захотели они помочь ему тогда, в сарае… В мечтах Алан уже видел картины, желанные и дорогие ему: все, кто был в сарае, набрасываются на стражу, захватывают оружие…
Пусть их немного — но вместе они справятся с ночным городом! Даже десяток воинов с оружием в руках, проникшихся верой в то, что свобода важнее жизни, — грозная сила.
Все эти дерзкие мысли исчезали с приходом скульптора, и вновь, затаив дыхание, следил Алан, как возникало чудо: из-под рук человека в перепачканном фартуке неудержимым потоком выливалось то, что будило в сердце юного скифа дорогие воспоминания, то, что жило в солнце, в зеленой тайге, в глазах Инги…
Алан сильно изменился: суровость воина уступила место пристальному вниманию к окружающему, глубоко спряталась тоска по родине, даже Инга вспоминалась реже. Все чаше возникал вопрос, заслонивший все остальное: «Как? Как это делается?» — вот что хотел он понять, во что бы то ни стало. Это страстное желание, подавляя все остальные чувства, овладело юношей.
Даже греческого мастера, для которого Алан отныне стал простым рабом-натурщиком, в первое время удивлял пытливый взор юноши, неотрывно следивший за его работой.
Но шли дни, Аполонид привык к Алану и перестал замечать его, как любую другую вещь, находившуюся в мастерской. С него вполне достаточно того, что новому рабу не приходилось напоминать о его обязанностях.
Смышленый юноша быстро понял, что от него требуется. Легко и охотно он принимал различные позы, нужные мастеру. Он мог часами стоять неподвижно, как изваяние, не зная утомления. Только жадные глаза не отрывались от рук скульптора. Но того, что увидел в юноше Аполонид во дворе в их первую встречу — не было. Алан словно превратился в послушный механизм, в бездушную статую. Огонь борьбы, живое очарование жизни, казалось, навсегда ушли из него.
Наконец., отчаявшись, Аполонид прекратил свои попытки воспроизвести в камне навсегда утраченное мгновение, и Алан был предоставлен самому себе. В его обязанности входило теперь только одно — содержать в образцовом порядке рабочее место царского скульптора. И куски мрамора всегда стояли на своем месте, а весь инструмент блестел заново отточенными гранями. Остальное время принадлежало юноше. Жил он в маленькой каморке, где хранились глыбы мрамора, а питался остатками обеда, который царскому скульптору приносили в мастерскую.
В глубине души Алан понимал, что он плохо использует предоставленную ему относительную свободу: слишком много времени уходило на странные, необычные рисунки, которые он все чаше чертил на глыбах мягкого податливого камня, стирал и чертил снова…
Временами он с болью думал, что где-то, может быть, совсем недалеко, томится в плену Мипоксай. А он, Алан, все реже вспоминает о побеге… И тогда раскаяние гнало его в гончарную мастерскую.
Он знал уже достаточно слов чужого языка. Юноша с коричневой, как каштан, кожей, тот, что смазывал Алану раны в первую ночь плена, работал в мастерской подносчиком. Часто, спрятавшись за большим ящиком, подальше от глаз надсмотрщика, они шептались друг с другом, рискуя быть наказанными.
Узмет родился в далекой стране. Слушая рассказы своего нового друга, Алан впервые начал задумываться над тем, как необъятен мир, как много народов живет в нем. И у каждого маленького жителя этого бесконечного мира свои несчастья, свои печали и радости. Узмет рассказывал о великих битвах легендарных полководцев. Эти люди представлялись Алану сказочными великанами, подчинившими себе тысячи жизней и судеб маленьких людей. Но полководцы умирали, забывались их дела и подвиги, а маленькие люди продолжали жить, печалиться и радоваться.
На родине Узмета, в жаркой стране чудес — Индии, люди так же, как и здесь, знали рабство и унижение. Алан слушал друга, и острая тоска по далекой милой родине сжимала его сердце.
В лесных охотничьих племенах сохранилась родовая община. Южные кочевые племена и главное государство скифов с центром в Неаполе, по примеру греков, уже использовали рабский труд. Но там, где родился и вырос Алан, жили по тем законам, по которым люди, став плечом к плечу, еще только учились бороться с природой, в жестоких схватках добывали себе одежду и пишу, но зато не знали унижений и несправедливости.
Все в его племени были равны. Там избирали старейшиной достойнейшего и все, что добывали в тайге, делили поровну.
И когда Алан посреди разговора вдруг умолкал, Узмет знал уже, о чем думает друг. Он вспоминает леса, где растут огромные деревья и прячутся свирепые звери. Глаза Алана смотрели с непривычной мягкостью и грустью, и Узмету начинало казаться, что в них переливается голубоватая дымка. В такие минуты ничем нельзя было развлечь загрустившего друга, обычно он тут же вставал и уходил в свою каморку. Узмет долго думал, как побороть в Алане эту отнимающую силы тоску. Много лет провел он на чужбине и знал, как люди от такой тоски превращались в беспомощных детей или, забыв обо всем, кидались на стражников и умирали под бичами.
Узмет заметил, что Алана глубоко интересует все необычное, что друг жадно ищет секреты красивых вещей, и ему показалось, что он нашел способ.
Закончив работу в мастерской, Алан забирался в свою каморку и доставал припрятанную плиту из розоватого мягкого камня. Железное острие глубоко врезалось в поверхность камня… Мыслями юный скиф уносился далеко-далеко: он снова стоял на знакомой вершине, откуда как на ладони были видны маленькое озеро, столетние сосны и хижины родного племени… Картина, так поразившая его в детстве, когда он впервые взобрался на мохнатую вершину Медвежьей головы, навсегда осталась в сердце, и вот сейчас медленными, неторопливыми штрихами он возрождал ее в розовом камне.
Острое лезвие легко снимало пласты странного камня, словно это было масло. Аполонид говорил, что из такого камня нельзя делать статуи — он слишком непрочен и быстро разрушается. Но зато он податлив, как глина, и становится прозрачным, если его хорошенько потереть шкуркой енота. Как живые возникали на нем маленькие сосны, крошечные хижины лепились к скале, и даже вода в каменном озере казалась прозрачной. Кто знает, сколько часов провел юноша над этим камнем, сколько заветных дум поведал ему? По-разному тоскуют люди. Одни жалуются на горькую судьбу, слабеют и чахнут. Другие лишь крепче сжимают зубы, глубже в сердце затаивая мечту. Мечту о чем-то таком, что, созревая, делает человека сильнее и выше, ведет его в неведомые дали.
Гордое чувство наполнило юношу, когда лезвие осторожно вырезало на вершине скалы крошечный камень Совета.
Алан уже выведал немало тайн великого народа Бактрии. Эти изнеженные греки еще узнают, кто сильнее. Он сполна рассчитается со своим врагом, сделавшим из него раба. Он завоюет, свободу, и не только свободу…
И юноша мысленно видит, как собираются вокруг камня Совета седобородые старцы, как сокрушенно качают они головами и говорят, вздыхая:
— Слышали новости? Не оценили мы этого мальчика! Прогнали, а теперь вся Скифия говорит о нем.
Тогда поднимется древний Хонг, и юноша слышит его слова:
— Он был моим учеником. Я знаю его. Слава и власть не могли испортить такое сердце. Он по-прежнему верен своему народу. Пусть идут к нему гонцы и скажут, что племя избрало его почетным воином и просит вернуться к нам…
В уголках глаз юноши едва заметно блестят слезинки, а на полу валяется выпавший из рук инструмент. Алан хватает его, вскакивает на ноги и застывает в каком-то неистовом порыве. Если бы в эту минуту его увидел Аполонид, он бы понял, что могучая вольная сила, которая поразила мастера в утро их первой встречи, не оставила юношу, она лишь притаилась и ждала своего часа.
Он вздрогнул и попятился к двери. Посреди комнаты, на столе, неподвижно лежал совершенно белый человек! И только присмотревшись юноша понял, что человек вырезан из камня. Он лежал спиной к Алану, опершись на согнутую руку и запрокинув голову. Глубокое, непонятное волнение заставило сильнее забиться сердце юноши. Словно боясь разбудить странного человека, он осторожно обошел его и отшатнулся, пораженный увиденным.
На столе лежал умирающий воин. Из широкой груди торчал обломок вражеской стрелы. На валявшемся рядом и уже бесполезном щите были начертаны какие-то знаки. А лицо с невидящими глазами смотрело вверх, как будто силилось и не могло победить надвигающуюся смерть. Воин прощался с жизнью, но в его полной скорби и боли позе не было мольбы о пощаде!
Нет! В нем застыло желание еще раз подняться и отомстить врагу, а сил уже не было… И грусть от сознания этого омрачала лицо. Алан осторожно тронул белого воина, словно желал еще раз убедиться, что это всего лишь камень.
Кто же смог вложить в камень такую потрясающую силу? Вопросительно и растерянно посмотрел он вокруг.
А бородатый мастер, улыбаясь, стоял у двери и с явным удовольствием наблюдал за Аланом. Кивнув, он обронил несколько непонятных фраз и жестом показал Алану, что тот должен остаться. Все так же улыбаясь, царский скульптор подошел к столу, на котором лежал воин, выдвинул ящик с непонятными инструментами и, склонившись над камнем, не спеша принялся за работу. Он изредка бросал на Алана изучающий взгляд. От волнения у Алана пересохло в горле — впервые увидел юноша за работой того, о ком слагались легенды.
Такой же мастер сделал и ту фигурку, что сожгли на костре… А человек с большими исцарапанными руками смело делает фигуру воина, и боги не гневаются на него за это. Значит, не прав был Хонг, запретивший даже смотреть на изображение человека? За что же боги похитили тогда его шкуру? Ведь он нарисовал на камне только жалкое подобие человека?
Этот же мастер вложил в камень человеческие чувства — боль, скорбь и гнев на врага, — и боги не обрушили на него за это своей жестокой кары…
Долго еще испытывал Алан благоговейный трепет, подходя к великому творению греческого мастера. Он невольно сравнивал себя с этим воином: его тоже свалили враги, только он еще поднимется и отомстит за себя. А пока он будет присматриваться и учиться великому искусству, постигать те чудеса, которые окружали его. И, затаив все чувства, равнодушный с виду, юноша ревностно исполнял все, что от него требовали. Аполонид был доволен своим новым подмастерьем. Он поговорил с экономом, и тот легко согласился перевести раба в мастерскую.
Первое знакомство с городом надолго запомнилось Алану. Постепенно хаос увиденного стал распадаться на отдельные картины, вызывал множество вопросов, и ответы на них требовалось получить как можно скорее. Только разобравшись во всем можно отважиться на новый поединок с этой каменной чужой страной. «Пойми, чего хочет враг, и только тогда нападай» — так часто говорил Хонг. Алан же не знал даже самого главного: кто в этой стране его беспощадный, непримиримый враг, а кто — возможный друг?
Нищий старик, что привез на рынок дыни, не нападал на него, как тот толстяк, не стал звать стражу, а даже подарил ему дыню… Чем скорей он научится отличать врагов от друзей, тем скорей завоюет свободу.
Алан с упорством стал запоминать слова чужого языка, языка врагов… Его знали большинство рабов из гончарной мастерской. Научившись понимать этот язык, он сможет наконец заговорить с ними, сможет узнать, почему не захотели они помочь ему тогда, в сарае… В мечтах Алан уже видел картины, желанные и дорогие ему: все, кто был в сарае, набрасываются на стражу, захватывают оружие…
Пусть их немного — но вместе они справятся с ночным городом! Даже десяток воинов с оружием в руках, проникшихся верой в то, что свобода важнее жизни, — грозная сила.
Все эти дерзкие мысли исчезали с приходом скульптора, и вновь, затаив дыхание, следил Алан, как возникало чудо: из-под рук человека в перепачканном фартуке неудержимым потоком выливалось то, что будило в сердце юного скифа дорогие воспоминания, то, что жило в солнце, в зеленой тайге, в глазах Инги…
Алан сильно изменился: суровость воина уступила место пристальному вниманию к окружающему, глубоко спряталась тоска по родине, даже Инга вспоминалась реже. Все чаше возникал вопрос, заслонивший все остальное: «Как? Как это делается?» — вот что хотел он понять, во что бы то ни стало. Это страстное желание, подавляя все остальные чувства, овладело юношей.
Даже греческого мастера, для которого Алан отныне стал простым рабом-натурщиком, в первое время удивлял пытливый взор юноши, неотрывно следивший за его работой.
Но шли дни, Аполонид привык к Алану и перестал замечать его, как любую другую вещь, находившуюся в мастерской. С него вполне достаточно того, что новому рабу не приходилось напоминать о его обязанностях.
Смышленый юноша быстро понял, что от него требуется. Легко и охотно он принимал различные позы, нужные мастеру. Он мог часами стоять неподвижно, как изваяние, не зная утомления. Только жадные глаза не отрывались от рук скульптора. Но того, что увидел в юноше Аполонид во дворе в их первую встречу — не было. Алан словно превратился в послушный механизм, в бездушную статую. Огонь борьбы, живое очарование жизни, казалось, навсегда ушли из него.
Наконец., отчаявшись, Аполонид прекратил свои попытки воспроизвести в камне навсегда утраченное мгновение, и Алан был предоставлен самому себе. В его обязанности входило теперь только одно — содержать в образцовом порядке рабочее место царского скульптора. И куски мрамора всегда стояли на своем месте, а весь инструмент блестел заново отточенными гранями. Остальное время принадлежало юноше. Жил он в маленькой каморке, где хранились глыбы мрамора, а питался остатками обеда, который царскому скульптору приносили в мастерскую.
В глубине души Алан понимал, что он плохо использует предоставленную ему относительную свободу: слишком много времени уходило на странные, необычные рисунки, которые он все чаше чертил на глыбах мягкого податливого камня, стирал и чертил снова…
Временами он с болью думал, что где-то, может быть, совсем недалеко, томится в плену Мипоксай. А он, Алан, все реже вспоминает о побеге… И тогда раскаяние гнало его в гончарную мастерскую.
Он знал уже достаточно слов чужого языка. Юноша с коричневой, как каштан, кожей, тот, что смазывал Алану раны в первую ночь плена, работал в мастерской подносчиком. Часто, спрятавшись за большим ящиком, подальше от глаз надсмотрщика, они шептались друг с другом, рискуя быть наказанными.
Узмет родился в далекой стране. Слушая рассказы своего нового друга, Алан впервые начал задумываться над тем, как необъятен мир, как много народов живет в нем. И у каждого маленького жителя этого бесконечного мира свои несчастья, свои печали и радости. Узмет рассказывал о великих битвах легендарных полководцев. Эти люди представлялись Алану сказочными великанами, подчинившими себе тысячи жизней и судеб маленьких людей. Но полководцы умирали, забывались их дела и подвиги, а маленькие люди продолжали жить, печалиться и радоваться.
На родине Узмета, в жаркой стране чудес — Индии, люди так же, как и здесь, знали рабство и унижение. Алан слушал друга, и острая тоска по далекой милой родине сжимала его сердце.
В лесных охотничьих племенах сохранилась родовая община. Южные кочевые племена и главное государство скифов с центром в Неаполе, по примеру греков, уже использовали рабский труд. Но там, где родился и вырос Алан, жили по тем законам, по которым люди, став плечом к плечу, еще только учились бороться с природой, в жестоких схватках добывали себе одежду и пишу, но зато не знали унижений и несправедливости.
Все в его племени были равны. Там избирали старейшиной достойнейшего и все, что добывали в тайге, делили поровну.
И когда Алан посреди разговора вдруг умолкал, Узмет знал уже, о чем думает друг. Он вспоминает леса, где растут огромные деревья и прячутся свирепые звери. Глаза Алана смотрели с непривычной мягкостью и грустью, и Узмету начинало казаться, что в них переливается голубоватая дымка. В такие минуты ничем нельзя было развлечь загрустившего друга, обычно он тут же вставал и уходил в свою каморку. Узмет долго думал, как побороть в Алане эту отнимающую силы тоску. Много лет провел он на чужбине и знал, как люди от такой тоски превращались в беспомощных детей или, забыв обо всем, кидались на стражников и умирали под бичами.
Узмет заметил, что Алана глубоко интересует все необычное, что друг жадно ищет секреты красивых вещей, и ему показалось, что он нашел способ.
Закончив работу в мастерской, Алан забирался в свою каморку и доставал припрятанную плиту из розоватого мягкого камня. Железное острие глубоко врезалось в поверхность камня… Мыслями юный скиф уносился далеко-далеко: он снова стоял на знакомой вершине, откуда как на ладони были видны маленькое озеро, столетние сосны и хижины родного племени… Картина, так поразившая его в детстве, когда он впервые взобрался на мохнатую вершину Медвежьей головы, навсегда осталась в сердце, и вот сейчас медленными, неторопливыми штрихами он возрождал ее в розовом камне.
Острое лезвие легко снимало пласты странного камня, словно это было масло. Аполонид говорил, что из такого камня нельзя делать статуи — он слишком непрочен и быстро разрушается. Но зато он податлив, как глина, и становится прозрачным, если его хорошенько потереть шкуркой енота. Как живые возникали на нем маленькие сосны, крошечные хижины лепились к скале, и даже вода в каменном озере казалась прозрачной. Кто знает, сколько часов провел юноша над этим камнем, сколько заветных дум поведал ему? По-разному тоскуют люди. Одни жалуются на горькую судьбу, слабеют и чахнут. Другие лишь крепче сжимают зубы, глубже в сердце затаивая мечту. Мечту о чем-то таком, что, созревая, делает человека сильнее и выше, ведет его в неведомые дали.
Гордое чувство наполнило юношу, когда лезвие осторожно вырезало на вершине скалы крошечный камень Совета.
Алан уже выведал немало тайн великого народа Бактрии. Эти изнеженные греки еще узнают, кто сильнее. Он сполна рассчитается со своим врагом, сделавшим из него раба. Он завоюет, свободу, и не только свободу…
И юноша мысленно видит, как собираются вокруг камня Совета седобородые старцы, как сокрушенно качают они головами и говорят, вздыхая:
— Слышали новости? Не оценили мы этого мальчика! Прогнали, а теперь вся Скифия говорит о нем.
Тогда поднимется древний Хонг, и юноша слышит его слова:
— Он был моим учеником. Я знаю его. Слава и власть не могли испортить такое сердце. Он по-прежнему верен своему народу. Пусть идут к нему гонцы и скажут, что племя избрало его почетным воином и просит вернуться к нам…
В уголках глаз юноши едва заметно блестят слезинки, а на полу валяется выпавший из рук инструмент. Алан хватает его, вскакивает на ноги и застывает в каком-то неистовом порыве. Если бы в эту минуту его увидел Аполонид, он бы понял, что могучая вольная сила, которая поразила мастера в утро их первой встречи, не оставила юношу, она лишь притаилась и ждала своего часа.
ГЛАВА VII
Легкими бережными движениями Аор поглаживал кисть правой руки, искалеченной в юности ударом ножа. Этот жест стал уже привычкой, и, глубоко задумавшись, он всегда начинал поглаживать нервные гонкие пальцы. Вот уже целый час длится его беседа с Евкратидом. Нервозность и горячность правителя сильно утомили Аора, его бесконечные жалобы наскучили.
— Ты все молчишь, а я получил достоверные сведения из Астонии*! note 18 Следуя твоему совету, я предоставил им полисы**, note 19 а чем они оплатили? Новыми беспорядками! Даже люди храмов говорят об отделении. Да что там! Они осмелились позорить мое имя! Ты слышишь? Что ты на это скажешь? Ты, лучший друг царя? Имя твоего государя подвергалось оскорблениям на улицах городов Астонии. Ты знал об этом?
Дор устало усмехается и, в который раз, неторопливо и спокойно пытается направить мысли Евкратида в желательное ему русло.
— Неужели тебе все еще не ясна обстановка на южной границе? Индусы с огромной армией продвинулись в глубь страны на много дней пути, а мы по-прежнему занимаемся пустыми разговорами. Я давно просил тебя подписать указ, повелевающий городам Бактрии объединить свои гарнизоны.
— Я не подпишу этого указа!
— Почему?
— Городская община считает, что для этого еще не пришло время. На южной границе стоит большая армия, она задержит индусов. А тебе я приказываю в ближайшее время добиться перемирия и отвода их армий.
В глубоко сидящих глазах Дора медленно начинает разгораться гнев, его раздражает эта бесполезная борьба с человеком, ставшим игрушкой в руках врагов.
— Община больше всего заботится о своих подвалах, набитых золотом! Индусы не повредят им, зато мы с тобой можем поплатиться головой!
Евкратид бледнеет от оскорбления и вскакивает с кресла. Несколько секунд он молчит.
— Ты всегда возражаешь, Дор! Чего добиваешься ты этим? — наконец говорит правитель сдавленным голосом.
— Истины, царь. Только истины. Сократ считал, что опровержение и сравнение мнений — верный путь к истине.
— Смотри, как бы эта истина не привела тебя на площадь, где теряют головы, еще до вторжения индусов!
…Ничего не меняется в лице Дора, тысячу раз игравшего со смертью. Со своей обычной насмешливой улыбкой он делает знак рукой, и от колонны отделяется одна из серых теней, всегда скользящих за ним. Евкратид, вскочив, отшатывается и кричит:
— Стража!
— Успокойся, государь, я арестовал сотника твоей личной охраны за плохое несение службы, дворец охраняется воинами маракандского полка.
От этих слов Евкратид становится еще белее и без сил опускается в кресло.
— Успокойся же, — с презрением говорит Дор. — Это всего лишь один из моих шпионов.
Он делает движение рукой, и серая тень исчезает, оставив в руках у Дора свиток папируса.
— Вот, прочти, и пусть сегодняшний день послужит тебе маленьким уроком.
Несколько мгновений Евкратид не может разобрать прыгающих значков папируса, наконец видит, что это приветственное послание индусского царя Пора к Антимаху. Пор предлагал объединить дружины и совместно начать штурм Бактры. В послании Пор клятвенно заверял Антимаха, что сделает его наместником всей Бактрии после победы индусов.
— Измена! Кругом измена! — Евкратид с яростью комкает папирус и швыряет его на пол.
— Осторожнее, государь, этот свиток стоил мне четверть таланта.
— Антимах изменил… Презренный! Так вот что крылось за его клятвами! Он, наверно, еще не уехал. Прикажи задержать его. Пусть узнает, как плачу я за лживые клятвы!
— Послушай, Евкратид, вспомни, как ты еще мальчишкой сидел у меня на коленях и спрашивал, что такое изменник? Я ответил тебе: «Изменниками зовут людей, которых нужно заставить изменять твоим врагам». Враг, которого постигла измена, становится вдвое слабее. Оставь Пора в счастливой надежде на поддержку Антимаха. Изменивший раз, изменит снова. А теперь я должен прервать нашу беседу. Подумай обо всем, что я сказал тебе сегодня, ибо размышления — это пути мудрости,
Аор удалился в свои покои и надолго заперся там в одиночестве.
Измена? Нет, это еще не измена. Это только предложение измены! В своей горячности Евкратид не заметил этого, на что и рассчитывал Лор. Постепенно он отрежет Антимаху все пути к власти, сегодня он уже лишил его расположения Евкратида, хотя не дал обрушить тому свой гнев на неверного сатрапа. Вскоре у Антимаха не останется путей к власти внутри государства, и тогда, быть может, он решится. О, если бы только он решился! Этой веревочки Антимаху не разорвать никогда. Как только в руках Аора окажется верное доказательство измены, Антимах навсегда станет его послушным орудием. В тот день, когда Антимах согласится на предложение индусов, кончится царствование Евкратида первого и последнего. Тогда Дор сможет показать общине свои когти. Жрецы слишком зазнались! Он приберет их к рукам. ао сих пор они терпели его, а завтра?
Нет. Довольно. Вместе с Евкратидом уйдет их власть. Что ж, «Антимах первый» — это звучит не так уж плохо.
В огромных пустых залах до глубокой ночи раздавались шаги одинокого человека. Он улыбался всезнающей улыбкой и слегка поглаживал искалеченные пальцы правой руки. Никто не смел войти к нему в эти минуты.
Подлинный правитель Бактрии беседовал с Афиной*. note 20 В эту ночь у него родилось решение нанести визит Антимаху в его Бактрийском дворце.
Нужно было тщательно изучить характер и привычки этого человека.
— Ты все молчишь, а я получил достоверные сведения из Астонии*! note 18 Следуя твоему совету, я предоставил им полисы**, note 19 а чем они оплатили? Новыми беспорядками! Даже люди храмов говорят об отделении. Да что там! Они осмелились позорить мое имя! Ты слышишь? Что ты на это скажешь? Ты, лучший друг царя? Имя твоего государя подвергалось оскорблениям на улицах городов Астонии. Ты знал об этом?
Дор устало усмехается и, в который раз, неторопливо и спокойно пытается направить мысли Евкратида в желательное ему русло.
— Неужели тебе все еще не ясна обстановка на южной границе? Индусы с огромной армией продвинулись в глубь страны на много дней пути, а мы по-прежнему занимаемся пустыми разговорами. Я давно просил тебя подписать указ, повелевающий городам Бактрии объединить свои гарнизоны.
— Я не подпишу этого указа!
— Почему?
— Городская община считает, что для этого еще не пришло время. На южной границе стоит большая армия, она задержит индусов. А тебе я приказываю в ближайшее время добиться перемирия и отвода их армий.
В глубоко сидящих глазах Дора медленно начинает разгораться гнев, его раздражает эта бесполезная борьба с человеком, ставшим игрушкой в руках врагов.
— Община больше всего заботится о своих подвалах, набитых золотом! Индусы не повредят им, зато мы с тобой можем поплатиться головой!
Евкратид бледнеет от оскорбления и вскакивает с кресла. Несколько секунд он молчит.
— Ты всегда возражаешь, Дор! Чего добиваешься ты этим? — наконец говорит правитель сдавленным голосом.
— Истины, царь. Только истины. Сократ считал, что опровержение и сравнение мнений — верный путь к истине.
— Смотри, как бы эта истина не привела тебя на площадь, где теряют головы, еще до вторжения индусов!
…Ничего не меняется в лице Дора, тысячу раз игравшего со смертью. Со своей обычной насмешливой улыбкой он делает знак рукой, и от колонны отделяется одна из серых теней, всегда скользящих за ним. Евкратид, вскочив, отшатывается и кричит:
— Стража!
— Успокойся, государь, я арестовал сотника твоей личной охраны за плохое несение службы, дворец охраняется воинами маракандского полка.
От этих слов Евкратид становится еще белее и без сил опускается в кресло.
— Успокойся же, — с презрением говорит Дор. — Это всего лишь один из моих шпионов.
Он делает движение рукой, и серая тень исчезает, оставив в руках у Дора свиток папируса.
— Вот, прочти, и пусть сегодняшний день послужит тебе маленьким уроком.
Несколько мгновений Евкратид не может разобрать прыгающих значков папируса, наконец видит, что это приветственное послание индусского царя Пора к Антимаху. Пор предлагал объединить дружины и совместно начать штурм Бактры. В послании Пор клятвенно заверял Антимаха, что сделает его наместником всей Бактрии после победы индусов.
— Измена! Кругом измена! — Евкратид с яростью комкает папирус и швыряет его на пол.
— Осторожнее, государь, этот свиток стоил мне четверть таланта.
— Антимах изменил… Презренный! Так вот что крылось за его клятвами! Он, наверно, еще не уехал. Прикажи задержать его. Пусть узнает, как плачу я за лживые клятвы!
— Послушай, Евкратид, вспомни, как ты еще мальчишкой сидел у меня на коленях и спрашивал, что такое изменник? Я ответил тебе: «Изменниками зовут людей, которых нужно заставить изменять твоим врагам». Враг, которого постигла измена, становится вдвое слабее. Оставь Пора в счастливой надежде на поддержку Антимаха. Изменивший раз, изменит снова. А теперь я должен прервать нашу беседу. Подумай обо всем, что я сказал тебе сегодня, ибо размышления — это пути мудрости,
Аор удалился в свои покои и надолго заперся там в одиночестве.
Измена? Нет, это еще не измена. Это только предложение измены! В своей горячности Евкратид не заметил этого, на что и рассчитывал Лор. Постепенно он отрежет Антимаху все пути к власти, сегодня он уже лишил его расположения Евкратида, хотя не дал обрушить тому свой гнев на неверного сатрапа. Вскоре у Антимаха не останется путей к власти внутри государства, и тогда, быть может, он решится. О, если бы только он решился! Этой веревочки Антимаху не разорвать никогда. Как только в руках Аора окажется верное доказательство измены, Антимах навсегда станет его послушным орудием. В тот день, когда Антимах согласится на предложение индусов, кончится царствование Евкратида первого и последнего. Тогда Дор сможет показать общине свои когти. Жрецы слишком зазнались! Он приберет их к рукам. ао сих пор они терпели его, а завтра?
Нет. Довольно. Вместе с Евкратидом уйдет их власть. Что ж, «Антимах первый» — это звучит не так уж плохо.
В огромных пустых залах до глубокой ночи раздавались шаги одинокого человека. Он улыбался всезнающей улыбкой и слегка поглаживал искалеченные пальцы правой руки. Никто не смел войти к нему в эти минуты.
Подлинный правитель Бактрии беседовал с Афиной*. note 20 В эту ночь у него родилось решение нанести визит Антимаху в его Бактрийском дворце.
Нужно было тщательно изучить характер и привычки этого человека.
ГЛАВА VIII
Никому не известный, ничтожный раб шел к своей цели упрямо, скрытыми от всех путями.
Алан уже многое знал. В конце двора он обнаружил трещину в стене. Сквозь нее была видна площадка, где упражнялась в военном искусстве стража дворца. Юный скиф проводил много часов, наблюдая, как воины строились в колонну, потом разбегались и неожиданно сходились в единую стену, смыкались щитами и, припав на колено, выбрасывали вперед длинные пики. Хитер и могуч был враг.
— Еще не время, — шептали губы юноши.
Он возвращался в мастерскую, прятался ото всех, подолгу сидел неподвижно и думал.
Алан видел огромную силу врага, его необычные приемы боя, видел дорогое совершенное оружие. А у него отняли даже бронзовый нож, единственный подарок Инги. Да разве им можно пробить металлический нагрудник? Может быть, все его мечты и планы — просто красивая сказка, и он придумал ее, чтобы утешить и обмануть себя? От этих горьких мыслей Алан мрачнел.
В один из дней, когда Алан, забытый всеми, вот уже который час бессмысленно разглядывал глыбу неотесанного камня, к нему заглянул Узмет.
— Хочешь узнать тайну великих мастеров?
Алан встрепенулся.
— Ты ее знаешь?
Из мастерской донесся крик надсмотрщика. Узмет прошептал: «Завтра», — и бесшумно проскользнул в дверь.
На следующий день, перед самым концом работы, пользуясь тем, что надсмотрщик ушел несколько раньше обычного, Узмет незаметно вывел Алана из мастерской. Они пробрались между рядами ящиков и очутились около большой, укутанной в мокрые тряпки корзины.
— Как ты думаешь, что здесь?
— Наверно, кувшин.
— Смотри!
Узмет быстрыми движениями сорвал тряпки, и Алан увидел высокую серую вазу в рост человека. Что же во всем этом необычного? Почему так взволнован друг? Перед ним ведь самая обыкновенная, еще влажная глиняная ваза, какие он не раз видел в гончарной мастерской. Алан недоуменно пожал плечами.
— Смотри внимательно и запоминай все, что видел, а через два дня, когда вынут вазу из печи, я покажу ее тебе снова.
Алан еще раз осмотрел вазу, но ничего не заметил на ее бесцветных шершавых боках. Однако загадочный тон Узмета заинтересовал его. Он с нетерпением ждал, пока ваза обжигалась в печи и остывала под наблюдением двух греческих мастеров, специально для этого приглашенных в царскую мастерскую. Раза два Алан порывался спросить Узмета, что за секрет тот от него скрывает, но сдерживался. Сохраняя равнодушный вид, последовал Алан за другом, едва наступил долгожданный вечер.
В дальнем конце двора располагались разнообразные службы и мастерские.
Возле гончарной печи в специальных ящиках остывали свежеобожженные сосуды. Большая корзина стояла в стороне. Два дня провели около нее мастера, покуда таинственная ваза окончательно не остыла. Сейчас она едва угадывалась под слоем соломы, набитой в корзину. Пристальным взглядом Узмет окинул двор. Он был пуст. Усталые ремесленники и рабы окончили работу. Давно уже пили вечерний чай надсмотрщики и воины. Только караульные чуть слышно позвякивали оружием за высокой оградой. Узмет замедлил шаги и, подойдя к корзине, велел Алану отвернуться. Он долго возился, шуршал соломой и наконец произнес шепотом только одно слово:
— Смотри…
Алан обернулся и весь подался вперед.
На небольшом возвышении стояла ваза: лучи вечернего солнца, лазурные краски неба — все сверкающее, все яркое впитала в себя ее поверхность… Свет напоил краски прозрачным блеском, сообщил им непостижимую глубину. Он трепетал и переливался внутри красочного слоя. Краски мерцали, то зажигались, то гасли, и казалось, что от солнечных лучей, упавших на вазу, во все стороны бежали зеленоватые волны.
Узмет с детской радостью наслаждался изумлением друга.
— Ну, что ты скажешь теперь? Это же та самая ваза! Некрасивая и серая!
— Значит, огонь нарисовал на ней эти узоры? — голос Алана пресекся от волнения.
— Огонь! Разве может огонь рисовать? — насмешливо возразил Узмет.
— Может, ты же видишь!
— Когда я показал тебе вазу первый раз, мастера уже нанесли на нее эти узоры. Только краски тогда были бесцветны, как вода. Они впитались в глину и стали совсем незаметны. А когда вазу вынули из печи, она стала вот такой. Огонь не может рисовать, зато он отдал краскам свой блеск…
Алан задумчиво подошел к печи и открыл дверцу. Под слоем пепла еще тлели красные угольки. Они подарили свою живую силу удивительным узорам и теперь одиноко умирали. Но их жар, волшебный блеск быстрого пламени навсегда остались в замечательных рисунках. Огонь словно отдал им свою жизнь, и эта жизнь уже не могла угаснуть так быстро, она будет волновать людей, заставлять их вспоминать о дорогом и далеком…
Алан перевел взгляд на вазу, руки ласкающим движением скользнули по ровной и твердой поверхности, словно обледенелой, но теплой. Под пальцами трепетали зеленоватые волны, изгибались диковинные рыбы, морские чудовища пучили на юношу выпуклые глаза… Внезапно Алан ясно почувствовал, что картине чего-то недостает. Откуда эта странная тяжеловесность и чуть заметная мутноватость красок? Их не должно было быть, не могло быть в этих совершенных, почти живых рисунках!
Он с тревогой посмотрел на друга, словно хотел найти у него ответ на свой не совсем еще осознанный вопрос. Узмет будто отгадал его мысли.
— Сейчас краски еще не совсем живые, — вдруг заговорил он, — а когда в вазу наливают вино или воду, рисунки сразу оживают, начинают двигаться, шевелиться.
Алан понял. Мысленно он уже видел это недостающее звено в восхитившей его гармонии. Он видел, как жидкость, наполнив вазу, сделает ее стенки тоньше, прозрачнее, как свет пронижет ее всю насквозь и родит таинственную игру теней. Алан осторожно приподнял драгоценную вазу, чтобы вставить ее на место, в корзину.
Если бы он мог знать, как круто изменит это случайное движение его судьбу!
Неловкий шаг, подвернувшийся под ногу камень, и драгоценная ваза, предназначенная в подарок индусскому царю, выскользнула из рук юноши… С печальным звоном рассыпались по полу осколки тонкого фаянса. Алан не сразу осознал размеры несчастья. Его мало тронула гибель вазы, принадлежавшей врагам, хотя он и пожалел о погибшей красоте, но горе друга ошеломило юного скифа. Оказывается, ваза стоила 40 минн серебра, и Узмету поручили охранять ее. Смертельную опасность навлек он на друга своей неловкостью. Раб стоил одну минну. Раба, причинившего убыток, превышающий стоимость его самого, попросту убивали на глазах у всех. Такая мера наказания применялась обычно в назидание остальным, и они оба знали об этом.
Узмет показал ему вазу, к которой запретили прикасаться даже вольным ремесленникам, в начале работы помогавшим мастерам. Рабу велели круглые сутки находиться около драгоценной корзины, по ночам оберегая ее от случайностей. И вот сейчас ему грозила смерть.
Как только Алан понял это, следы оцепенения, владевшего им последние дни, бесследно исчезли. Он найдет способ защитить жизнь друга! Если враг сильнее — его побеждают хитростью.
Узмет уже справился с собой. Словно и не было только что исказившего лица отчаяния.
Алан уже многое знал. В конце двора он обнаружил трещину в стене. Сквозь нее была видна площадка, где упражнялась в военном искусстве стража дворца. Юный скиф проводил много часов, наблюдая, как воины строились в колонну, потом разбегались и неожиданно сходились в единую стену, смыкались щитами и, припав на колено, выбрасывали вперед длинные пики. Хитер и могуч был враг.
— Еще не время, — шептали губы юноши.
Он возвращался в мастерскую, прятался ото всех, подолгу сидел неподвижно и думал.
Алан видел огромную силу врага, его необычные приемы боя, видел дорогое совершенное оружие. А у него отняли даже бронзовый нож, единственный подарок Инги. Да разве им можно пробить металлический нагрудник? Может быть, все его мечты и планы — просто красивая сказка, и он придумал ее, чтобы утешить и обмануть себя? От этих горьких мыслей Алан мрачнел.
В один из дней, когда Алан, забытый всеми, вот уже который час бессмысленно разглядывал глыбу неотесанного камня, к нему заглянул Узмет.
— Хочешь узнать тайну великих мастеров?
Алан встрепенулся.
— Ты ее знаешь?
Из мастерской донесся крик надсмотрщика. Узмет прошептал: «Завтра», — и бесшумно проскользнул в дверь.
На следующий день, перед самым концом работы, пользуясь тем, что надсмотрщик ушел несколько раньше обычного, Узмет незаметно вывел Алана из мастерской. Они пробрались между рядами ящиков и очутились около большой, укутанной в мокрые тряпки корзины.
— Как ты думаешь, что здесь?
— Наверно, кувшин.
— Смотри!
Узмет быстрыми движениями сорвал тряпки, и Алан увидел высокую серую вазу в рост человека. Что же во всем этом необычного? Почему так взволнован друг? Перед ним ведь самая обыкновенная, еще влажная глиняная ваза, какие он не раз видел в гончарной мастерской. Алан недоуменно пожал плечами.
— Смотри внимательно и запоминай все, что видел, а через два дня, когда вынут вазу из печи, я покажу ее тебе снова.
Алан еще раз осмотрел вазу, но ничего не заметил на ее бесцветных шершавых боках. Однако загадочный тон Узмета заинтересовал его. Он с нетерпением ждал, пока ваза обжигалась в печи и остывала под наблюдением двух греческих мастеров, специально для этого приглашенных в царскую мастерскую. Раза два Алан порывался спросить Узмета, что за секрет тот от него скрывает, но сдерживался. Сохраняя равнодушный вид, последовал Алан за другом, едва наступил долгожданный вечер.
В дальнем конце двора располагались разнообразные службы и мастерские.
Возле гончарной печи в специальных ящиках остывали свежеобожженные сосуды. Большая корзина стояла в стороне. Два дня провели около нее мастера, покуда таинственная ваза окончательно не остыла. Сейчас она едва угадывалась под слоем соломы, набитой в корзину. Пристальным взглядом Узмет окинул двор. Он был пуст. Усталые ремесленники и рабы окончили работу. Давно уже пили вечерний чай надсмотрщики и воины. Только караульные чуть слышно позвякивали оружием за высокой оградой. Узмет замедлил шаги и, подойдя к корзине, велел Алану отвернуться. Он долго возился, шуршал соломой и наконец произнес шепотом только одно слово:
— Смотри…
Алан обернулся и весь подался вперед.
На небольшом возвышении стояла ваза: лучи вечернего солнца, лазурные краски неба — все сверкающее, все яркое впитала в себя ее поверхность… Свет напоил краски прозрачным блеском, сообщил им непостижимую глубину. Он трепетал и переливался внутри красочного слоя. Краски мерцали, то зажигались, то гасли, и казалось, что от солнечных лучей, упавших на вазу, во все стороны бежали зеленоватые волны.
Узмет с детской радостью наслаждался изумлением друга.
— Ну, что ты скажешь теперь? Это же та самая ваза! Некрасивая и серая!
— Значит, огонь нарисовал на ней эти узоры? — голос Алана пресекся от волнения.
— Огонь! Разве может огонь рисовать? — насмешливо возразил Узмет.
— Может, ты же видишь!
— Когда я показал тебе вазу первый раз, мастера уже нанесли на нее эти узоры. Только краски тогда были бесцветны, как вода. Они впитались в глину и стали совсем незаметны. А когда вазу вынули из печи, она стала вот такой. Огонь не может рисовать, зато он отдал краскам свой блеск…
Алан задумчиво подошел к печи и открыл дверцу. Под слоем пепла еще тлели красные угольки. Они подарили свою живую силу удивительным узорам и теперь одиноко умирали. Но их жар, волшебный блеск быстрого пламени навсегда остались в замечательных рисунках. Огонь словно отдал им свою жизнь, и эта жизнь уже не могла угаснуть так быстро, она будет волновать людей, заставлять их вспоминать о дорогом и далеком…
Алан перевел взгляд на вазу, руки ласкающим движением скользнули по ровной и твердой поверхности, словно обледенелой, но теплой. Под пальцами трепетали зеленоватые волны, изгибались диковинные рыбы, морские чудовища пучили на юношу выпуклые глаза… Внезапно Алан ясно почувствовал, что картине чего-то недостает. Откуда эта странная тяжеловесность и чуть заметная мутноватость красок? Их не должно было быть, не могло быть в этих совершенных, почти живых рисунках!
Он с тревогой посмотрел на друга, словно хотел найти у него ответ на свой не совсем еще осознанный вопрос. Узмет будто отгадал его мысли.
— Сейчас краски еще не совсем живые, — вдруг заговорил он, — а когда в вазу наливают вино или воду, рисунки сразу оживают, начинают двигаться, шевелиться.
Алан понял. Мысленно он уже видел это недостающее звено в восхитившей его гармонии. Он видел, как жидкость, наполнив вазу, сделает ее стенки тоньше, прозрачнее, как свет пронижет ее всю насквозь и родит таинственную игру теней. Алан осторожно приподнял драгоценную вазу, чтобы вставить ее на место, в корзину.
Если бы он мог знать, как круто изменит это случайное движение его судьбу!
Неловкий шаг, подвернувшийся под ногу камень, и драгоценная ваза, предназначенная в подарок индусскому царю, выскользнула из рук юноши… С печальным звоном рассыпались по полу осколки тонкого фаянса. Алан не сразу осознал размеры несчастья. Его мало тронула гибель вазы, принадлежавшей врагам, хотя он и пожалел о погибшей красоте, но горе друга ошеломило юного скифа. Оказывается, ваза стоила 40 минн серебра, и Узмету поручили охранять ее. Смертельную опасность навлек он на друга своей неловкостью. Раб стоил одну минну. Раба, причинившего убыток, превышающий стоимость его самого, попросту убивали на глазах у всех. Такая мера наказания применялась обычно в назидание остальным, и они оба знали об этом.
Узмет показал ему вазу, к которой запретили прикасаться даже вольным ремесленникам, в начале работы помогавшим мастерам. Рабу велели круглые сутки находиться около драгоценной корзины, по ночам оберегая ее от случайностей. И вот сейчас ему грозила смерть.
Как только Алан понял это, следы оцепенения, владевшего им последние дни, бесследно исчезли. Он найдет способ защитить жизнь друга! Если враг сильнее — его побеждают хитростью.
Узмет уже справился с собой. Словно и не было только что исказившего лица отчаяния.