Гуляковский Евгений Яковлевич. Веста

Евгений Гуляковский
Веста

   Морская биологическая станция расположилась в стороне от пляжей, километрах в двадцати от города, и мне приходилось два раза в неделю ездить туда за пробами воды, которые потом обрабатывались в институтской лаборатории. Конечно, можно было послать своего младшего научного сотрудника Гвельтова или, на худой конец, лаборантку, но мне нравились эти неспешные поездки вдоль моря, отрывающие от надоевшей институтской суеты, дающие возможность спокойно обдумать предстоящую серию опытов или составить план очередного эксперимента. Да и на станции, зная о частых наездах начальника лаборатории, лучше выполняли порученную им работу.
   В этот хорошо запомнившийся мне день, двадцатого октября, все не ладилось с самого начала. Долго ждал, пока отрегулируют закапризничавший лодочный мотор, потом в пробах обнаружились посторонние примеси, занесенные течением из порта, и пришлось повторять сначала всю серию.
   В город я выехал поздно. Еще с обеда начал накрапывать дождь. Октябрь в этом году выдался хмурым и непогожим, и вообще за последнее время я стал замечать, что с каждым прожитым годом погода становится все хуже.
   К вечеру дождь разошелся в полную силу, вначале я хотел оставить машину на станции и вернуться домой автобусом, но, вспомнив, что на следующий день придется сюда тащиться специально за ней, раздумал.
   Городское шоссе в вечерний непогожий час выглядело совершенно пустынным. Оно и неудивительно. На пляжи в это время года никто не ездил, а многочисленные мелкие пансионаты и гостиницы, расположенные вдоль побережья, пустовали, переживая самое начало долгой поры межсезонья, заполненной туманами, холодами и дождями, нагнанными на побережье осенними морскими циклонами.
   Говорят, что дождь способен влиять на поступки людей. Возможно, это тик и есть. Очевидно, монотонный шум, холодные, проникающие всюду брызги, влажный воздух, насыщенный электричеством, подавляют человеческую психику, навязывают необычные поступки. Не знаю. Уверен только в одном: затормозив перед развилкой, я свернул вправо именно из-за дождя. Другого объяснения быть не могло, поскольку мой поступок противоречил нормальной человеческой логике. Влево тянулась ровная лента нового шоссе, вправо же уходила разбитая старая дорога, которая в дождь становилась попросту опасной, и все-таки я повернул вправо. Конечно, при желании можно было объяснить мой поступок и другими причинами. По старой дороге я срезал порядочный крюк километров в восемь, но в такую погоду я ничего не выгадывал, скорее, наоборот. К тому же я никуда не спешил. В институт возвращаться было поздно, а дома меня давно уже не ждало ничего хорошего.
   Дорога все ближе прижималась к самому морю. Уютное урчание мотора, в противовес шуму дождя, успокаивало, притупляло внимание. Но тревога, рожденная во мне неведомыми силами, принесенными на землю дождем, постепенно росла, вызывая ощущение неудовлетворенности и сегодняшними своими дурацкими поступками, занесшими меня в конце концов на эту скользкую, неверную дорогу, и всей своей жизнью. Я думал о том, как много сил унесла работа над научной степенью, как много лет ушло на преодоление административных барьеров и рогаток, расставленных словно специально на пути к самостоятельной деятельности. И когда наступил долгожданный час, когда я добился своего и получил наконец собственную лабораторию — это не принесло ожидаемого удовлетворения и радости. Может быть, оттого, что успех всегда отстает на несколько лет от наших надежд.
   Пелена дождя соединила в одно целое горизонт раскинувшегося справа моря и крутую дугу берега. Дорога терялась в нескольких десятках метров, уходя в эту однообразную серую пелену и как бы растворяясь в ней.
   К сорока годам старые друзья постепенно начинают уходить из нашей жизни, а новые контакты возникают все трудней, к тому же этим знакомствам уже не хватает искренней заинтересованности людей в успехах, делах и несчастьях друг друга. А если этот процесс осложняется неудачно сложившейся личной жизнью, то человек начинает все острей ощущать одиночество. Барьеры, отделяющие его от холодного пространства внешней среды, постепенно рушатся, и он оказывается один на один со своей тоской, с этим дождем и с этой скользкой дорогой.
   Я внимательно смотрел вперед, стараясь не пропустить единственный здесь знак, оповещающий о крутом повороте. Поворот был достаточно коварен. В этом месте дорога, до сих пор идущая по самой кромке обрыва, спускалась вниз, на дно глубокого оврага. В те дни, когда ветер с моря нагонял на берег волну, здесь вообще нельзя было проехать. Но сегодня, к счастью, ветер дул с берега. Я осторожно развернулся у знака и сразу же начал спуск.
   Тревога усилилась, я почувствовал, что машина плохо слушается руля, но останавливаться было уже поздно. Колеса на крутом спуске все больше проскальзывали. Обиженный рев перегруженного на низкой скорости двигателя наполнил балку. Однако, вопреки моим опасениям, машина благополучно миновала спуск, и, очутившись на дне балки, я смог перевести дух. Разворачиваясь на самом дне оврага, я впервые за весь день так близко увидел море. Оно лежало под дождем совершенно неподвижно, словно нарисованное на плохой картине, и казалось ненастоящим. В нем не было абсолютно ничего интересного, привлекающего внимание. Я скользнул по воде равнодушным взглядом, развернулся и приготовился штурмовать подъем на противоположной стороне балки. Щетки не могли справиться с нефтяной пленкой. Даже дождь нес с собой вездесущую въедливую грязь — неизбежную спутницу промышленного прогресса. Сквозь разводы и линии, нарисованные щетками на стекле, я с трудом видел дорогу, пришлось остановиться и вылезти из уютного мирка кабины. Мотор, воспользовавшись моим отсутствием, заглох, и сразу же ровный шум дождя заполнил собой все пространство, а я, вместо того чтобы выяснить, что случилось с мотором, неподвижно стоял под дождем, слушал его однообразный гул и не мог понять, зачем я вообще вздумал протирать стекло именно сейчас. В конце концов, проехал же я с ним не один десяток километров. Что же заставило меня вылезти из машины? Чувство неуверенности? Страх перед скользким и чрезмерно крутым подъемом? Или, может быть, едва различимый посторонний звук, что-то ведь было еще, кроме этого стекла… Стоял я спиной к морю, лицом к возвышавшейся передо мной стене обрыва. Никакие посторонние звуки не проникали в балку, отгороженную с двух сторон. Самым странным во всей этой ситуации было то, что я стоял неподвижно под проливным дождем, не обращая внимания на холодные струи воды, уже проникающие сквозь одежду, и мучительно раздумывал над тем, зачем я вообще оказался на дне балки посреди раскисшей старой дороги в проливной дождь…
   Именно в этот момент я услышал позади себя шаги. Говорят, что в таких случаях многие чувствуют на своей спине посторонний взгляд. Я не верю в это. Вообще не верю в предчувствия, в предопределенность каких-то событий. Меня считают лишенным воображения, излишне рационалистичным человеком. Возможно, это правда. Говорю это специально для того, чтобы дать понять, как далек я был от какой бы то ни было мистики. Итак, я стоял лицом к берегу. И в этот момент сзади меня кто-то прошел по дороге. Я отчетливо услышал шаги и резко обернулся. Прямо от моря вверх по дороге шла девушка. Я увидел ее спину. Легкое, не защищенное от дождя платье, вообще слишком легкое и слишком яркое для этой погоды поздней осени, промокло насквозь и прилипало к ее ногам при каждом шаге. Она шла не спеша, не оборачиваясь. В ее походке чувствовалась неуверенность или, может быть, нерешительность. Я готов был поклясться, что несколько секунд назад, когда я выходил из машины, в балке никого не было. Здесь нет ни единого места, где можно было бы затаиться, спрятаться хотя бы от дождя. Совершенно голые склоны, дорога, идущая сначала вниз, а потом круто вверх. Больше не было ничего. Поэтому меня так поразило ее появление. Я стоял неподвижно и смотрел, как она медленно, с трудом поднимается на крутой обрыв. Отойдя шагов на пять, она остановилась и обернулась. С такого расстояния уже было трудно рассмотреть ее лицо. Постояв неподвижно, наверно, с минуту, она вдруг пошла обратно к машине. Подойдя вплотную, обошла меня так, словно я был неодушевленным предметом, открыла дверцу и села в кабину. Поскольку я продолжал неподвижно стоять под дождем, она обернулась и почти сердито спросила:
   — Вы что, там ночевать собрались? Я молча опустился на водительское место и захлопнул дверцу. Она села в машину так, словно мы были знакомы много лет, словно она только минуту назад вышла из машины и вот теперь вернулась обратно. Ни обычных в таких случаях слов благодарности, просьбы подвезти или хотя бы вопроса, куда я еду. Она просто села, отряхнула свои длинные черные волосы, странно сухие и пушистые после проливного дождя. Точно таким жестом, войдя в помещение, отряхивается кошка или собака. В кабине сразу же возник тонкий, едва уловимый аромат. Он был чужеродным, неуместным в тесной металлической коробке машины, в которой сидело теперь два человека, и в то же время этот запах показался мне знакомым. Много раз я встречался с ним раньше, но сейчас не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах это происходило. Он был острым, чуть пряным и, в общем, приятным. Может быть, сосредоточься я в тот момент на этом запахе, знай, как важно было его сразу же опознать, все бы обернулось иначе. Но тогда мне было не до него. Все мои мысли занимала незнакомка, и вскоре чужеродный аромат растворился в запахах бензина и масла, я совершенно перестал его ощущать.
   — Почему мы стоим? — Она в первый раз посмотрела мне прямо в лицо. Впечатление было такое, словно меня окатила холодная серая волна, такими огромными, печальными были ее глаза. Я растерялся и от этого разозлился. Не хватало только, чтобы мною командовали в моей собственной машине.
   — Что вы тут делали, одна, на этой пустынной дороге, откуда вообще вы взялись?! — Я не смог скрыть невольной резкости тона.
   Девушка нахмурилась, прикусила губу, было заметно, что она о чем-то мучительно раздумывает.
   — А разве… Простите, мне показалось, именно вы… Но если это не так, я сейчас уйду.
   Она потянулась к ручке, и я не стал ее останавливать. Я не верил, что она выйдет из машины под проливной дождь, зачем вообще тогда было садиться? Но она вышла. Вышла, ни на секунду не задумавшись, резко повернулась и пошла обратно к морю. Ее почти сразу же скрыло облако водяных брызг. Мне ничего не оставалось, как выскочить вслед за ней из машины. Подумалось почему-то: опоздай я на секунду, и ее вообще бы не стало. Она бы растворилась в этом водяном тумане, бесследно исчезла, и наша непонятная встреча превратилась бы в галлюцинацию, в непомерный скачок воображения. Проснувшись завтра, я бы сам не поверил в то, что это произошло на самом деле. Я догнал ее в нескольких шагах от моря.
   — Постойте! Ну нельзя же так! Вы совсем промокли. Простудитесь. У вас даже зонта нет!
   Я стоял под проливным дождем и уговаривал ее вернуться. Не знаю, что ее убедило. Скорее всего, мое предложение спокойно во всем разобраться. Мы вернулись в машину, и я включил отопитель, чтобы хоть немного обсохнуть. Я старался не смотреть в ее сторону. Промокшее летнее платьице стало почти прозрачным, но она, по-моему, этого даже не замечала.
   — В такую погоду по этой дороге редко ходят машины, но часа два назад недалеко отсюда проходил рейсовый автобус на Каменку. Вы, наверно, ехали на нем? Она прижала руки к вискам, и тут я заметил, что ей страшно.
   — Не спрашивайте меня сейчас ни о чем. Может быть, позже я смогу что-то объяснить.
   Мне ничего не оставалось, как снова включить мотор. Машина взяла подъем легко, без всякого усилия. Словно под колесами лежала не раскисшая глина, а сухой асфальт. Не успел я этому удивиться, как мы были уже наверху. Отсюда до города оставалось километров десять, не больше. Девушка молчала. Я заметил глубокую складку у нее между бровями. Казалось, она совсем забыла о моем присутствии. Что все это значило? Кого она здесь ждала? Почему села в мою машину, что означала эта незаконченная фраза: «…Простите, мне показалось, что именно вы…»? Что показалось? Что я должен был за ней приехать и остановиться в этом овраге? Вернее, не я, а кто-то другой, кого она не знала? Нет, все выглядело чрезмерно сложным, надуманным, как в плохом детективе. Скорее всего, с ней случилось что-то неприятное, она сказала первое, что пришло в голову. Наверно, ей нужно, чтобы я подвез ее до города, вот и все… Почувствовав мой взгляд, она обернулась. Теперь в ее лице не было ни напряжения, ни страха. Только печаль и усталость еще остались в уголках опущенных губ. Она была очень красива. Я заметил это сразу, еще у машины, но только сейчас, когда черты ее лица немного смягчились, когда высохли волосы и вернулся легкий румянец на щеки, я понял, что недооценил ее.
   Изредка встречаются женские лица, невольно заставляющие нас посмотреть па свою жизнь со стороны. У нее было именно такое лицо. Я представил, как минут через десять — двадцать она встанет, поблагодарит за небольшую услугу безликого для нее водителя и, плотно закрыв за собой дверцу, навсегда уйдет из моей жизни. А я останусь, развернусь, подъеду к дому номер семнадцать. Стоянка во дворе, как всегда, окажется занятой, придется приткнуть машину у самого тротуара на улице и потом весь вечер беспокоиться, что ее борт обдерет проезжающий грузовик, так уже было однажды.
   На ужин мне предложат все тот же опостылевший салат: от макарон полнеют, котлеты на ночь вредно… Разговоров особых не будет — все уже переговорено за пятнадцать лет супружеской жизни. Может быть, я закончу статью о биоценозе. Хотя вряд ли, настроение сегодня не то. Возможно, вместе с женой мы посмотрим телевизор или почитаем. Наш единственный ребенок так и не родился на свет, других не будет, и вообще ничего не будет. Ничего неожиданного, волнующего, вредного для здоровья. Нас считают очень удачной и вполне благополучной парой. У моей жены золотой характер. Мои друзья завидуют мне и говорят, что в семейной лотерее я вытянул счастливый билет. Наверно, все это так и есть.
   Мы въехали в город. Уже включили освещение. Желтые пронзительные огни ртутных ламп словно бросали вызов дождю своим химическим светом.
   — Теперь направо, пожалуйста. Мне нужна… — Она на секунду замялась, словно не сразу решилась назвать адрес. — Улица Ганона. Мой дом напротив газетного киоска сразу за углом.
   Я удивленно посмотрел на нее. Эту улицу я хорошо знал и киоск тоже. Я не раз останавливался около него, чтобы купить газеты. Но месяца три назад его снесли, и теперь на всей улице не было газетных киосков. Ни одного.
   Однако я сразу нашел это место. Мы завернули во двор и остановились у подъезда. Кажется, мое приключение окончилось. Я чувствовал легкое разочарование и, возможно, сожаление. «Чего она медлит? Все равно ведь сейчас откроет дверцу и уйдет…» Спросить у нее номер телефона и разрешения позвонить почему-то казалось мне в тот момент почти неприличным.
   Моя спутница явно не спешила. Она внимательно осматривала двор, мокрый подъезд соседнего дома, и вдруг вновь я заметил на ее лице выражение совершенно непонятного страха, которое мелькнуло в ее глазах впервые еще там, в балке…
   — Может быть, вы проводите меня?.. Через минуту мы уже стояли у двери ее квартиры. Она не стала звонить. Провела рукой по притолоке, достала маленький плоский ключ, с видимым усилием повернула его и молча посторонилась, пропуская меня вперед. Из прихожей хлынула волна затхлого воздуха. Пахло какой-то плесенью, гнилью, черт знает чем. Так не пахнут жилые помещения. Я невольно попятился, за моей спиной клацнул замок. На секунду мне показалось, что я попал в западню. В прихожей было совершенно темно, я весь сжался, ожидая неведомой опасности. В квартире было абсолютно тихо, не доносилось ни единого звука, только с улицы приглушенно ворчали проходившие мимо машины. Секунды исчезали в темноте, и ничего не происходило. Потом вдруг щелкнул выключатель, и в прихожей вспыхнул свет. Она стояла, прижавшись спиной к двери, и в глазах ее стоял ледяной ужас, только поэтому она, наверно, не заметила моего страха. Я услышал, как она прошептала:
   — Что же это… Боже мой… Я проследил за ее взглядом. Прихожая выглядела странно, не спорю. И все же я не понимал, чего она так испугалась. На всем лежал толстый слой пыли. Из приоткрытого стенного шкафа выпала какая-то одежда и теперь валялась на полу. На шкафу, под самым бра, висел большой перекидной календарь со своей картинкой на каждый месяц. На той, что сейчас тускло поблескивала из-под слоя пыли, летали бабочки, цвели цветы…
   Она уже взяла себя в руки, подошла к календарю и провела пальцем по названию месяца, слово «май» вспыхнуло на глянцевой странице ярким бликом.
   — Похоже, вы давно здесь не были…
   — Да… Целую вечность. — Она как-то странно посмотрела на меня. — Вы промокли из-за меня. Если хотите, я сварю кофе.
   Кажется, она полностью пришла в себя. Мне не хотелось кофе, но, конечно, я не стал отказываться. Хотя обилие загадок начинало меня немного раздражать.
   — Тогда пройдите на кухню и подождите минуту. Мне надо переодеться. Она вернулась минуты через три. Одежда всегда очень сильно меняет женщину. Под строгим серым костюмом у нее теперь был тонкий черный свитер. Больше она не походила на заблудившуюся школьницу. Достав из шкафа чашки и с сомнением оглядев их, она отвернула кран, который не сразу поддался ее усилиям, но наконец фыркнул и выплюнул в чашку порцию ржавой коричневой жижи. Несколько секунд она молча рассматривала чашку, потом выплеснула ее содержимое в раковину, повернулась и внимательно посмотрела мне в глава.
   — Из моей жизни кто-то украл несколько месяцев. Мне бы очень хотелось знать, какое вы имеете к этому отношение? Я так растерялся, что в ответ на ее вопрос лишь пролепетал:
   — Я? Почему я?
   — Вчера был май, понимаете, вчера! А сегодня вы подбираете меня на пустынной дороге. И сегодня уже не май, ведь правда?
   — Октябрь.
   — Октябрь… Находите меня почему-то именно вы — а вчера был май… Как ни странно, в ее вопросах была некая, недоступная моему пониманию, логика. Ведь почему-то же случилось так, что именно я встретил ее, и теперь я уже не был полностью уверен в своей непричастности к тому факту, что сегодня был именно октябрь.
   — Действительно… — Я потер лоб. — Здесь что-то не так. Но я плохо соображаю, наверно, от холода, может быть, после кофе?
   Шутки не получилось. Она неодобрительно посмотрела на меня, потом механически заглянула в шкафчик.
   — Боюсь, что кофе не будет. Нет продуктов. Она открыла хлебницу и с отвращением, словно это была огромная живая гусеница, вынула из нее батон, покрытый длинной бахромой плесени. Мне невольно захотелось на свежий воздух.
   — Я схожу в магазин. Здесь недалеко. Она выронила батон и загородила мне дорогу.
   — Нет! Вы никуда не уйдете! Не уйдете, пока не объясните мне, что произошло!
   — Но я понимаю в этом меньше вас! Я встретил вас совершенно случайно, подвез, и вот теперь вы еще предъявляете какие-то претензии!
   — А вчера… Где вы были вчера?
   — В институте, на лекции! Потом у меня был коллоквиум, потом семинар! — Я сам не понимал, почему оправдывался с таким раздражением, почему вообще оправдывался.
   — И вчера… — она собралась с духом, прежде чем задать следующий вопрос,
   — вчера тоже был октябрь?
   — И вчера, и позавчера! Вот уже двадцать дней.
   — Да… Это странно… Вы можете уйти, если хотите. — Она отошла в сторону, села на стул и уставилась в противоположную стену.
   Я не помнил, как оказался в лифте. И только когда начал открывать дверцу машины, заметил, что у меня дрожали руки.
   — Итак, ты попросту решил сбежать? — спросил я себя в упор. И тут же понял, что никуда не сбегу и, в какую запутанную, нелепую историю я бы ни попал, голос здравого смысла уже был надо мной не властен.
   Когда я вернулся с покупками, она сидела за тем же столиком в кухне. Кажется, она не сразу заметила мое возвращение. И только когда я молча стал возиться у плиты, вдруг тяжело вздохнула, словно просыпаясь, и с отвращением посмотрела на пакеты с едой.
   — Вы не могли бы обойтись без кофе?
   — Конечно… Собственно, я для вас стараюсь.
   — Меня мутит от одного вида пищи: какой-то странный привкус во рту.
   — Так бывает, если человек наглотался морской воды. — Я внимательно посмотрел на нее. — Ваше платье было совершенно мокрым… Может быть…
   — Не старайтесь понять то, что непонятно мне самой. Я очень устала. Извините, но сегодня я неважный собеседник.
   Я медленно складывал в холодильник пакеты с едой, раздумывая, как мне поступить и можно ли оставить ее одну. В ее настроении, пока я ходил в магазин, произошла какая-то перемена. Теперь она выглядела раздраженной, нетерпеливой, казалось, она жалеет о том, что пригласила меня, и хочет только одного: как можно скорей остаться одной.
   — У вас, наверно, есть какие-то свои планы на сегодняшний вечер?
   — В общем, ничего особенного. Я хотел заехать в лабораторию, но это не спешно. Если я могу быть вам чем-то полезным…
   — Нет, нет. Не хочу вам мешать. Вы и так провозились со мной целый вечер. Она встала, всем своим видом выражая нетерпеливое ожидание, и мне ничего не осталось, как шагнуть в прихожую. Уже натягивая плащ, я все еще искал какие-то слова ободрения, но нужных слов не находилось, и я нес чушь о том, что провалы в памяти не такое уж редкое явление и каждый человек хоть раз в жизни теряет несколько месяцев, а иногда и лет. И вдруг она улыбнулась. Улыбка, словно вспышка света, на секунду озарила ее угрюмое, замкнутое лицо.
   — Вы можете прийти завтра, если захотите. Возможно, к тому времени я разберусь в этом сама. И вот еще что… — Конец фразы она сказала мимоходом, уже отпирая дверь. Я не то чтобы не расслышал ее последних слов, просто они скользнули мимо сознания.
   Я чувствовал себя почти оглушенным событиями этого вечера. И то, что она пригласила меня завтра, казалось сейчас самым важным. Я не стал уточнять время. Ничего не хотелось уточнять. Я торопливо простился, и машина понесла меня сквозь вечерний, залитый дождем город. Пустые, мокрые улицы казались странно чужими, словно я видел их в первый раз.

* * *

   Старинные часы у нас на кухне пробили шесть раз. Удары гонга следовали с большими перерывами. Интервалы отрегулировали специально из-за красивого звука. Но сейчас каждая пауза казалась неоправданно долгой, и я напряженно ждал следующего удара. Шесть часов… Час назад я поставил во дворе машину, открыл дверь своей квартиры, перебросился с женой обычными, ничего не значащими фразами и сел ужинать. Впечатление было такое, словно я вернулся из какого-то иного времени, и сейчас часы напомнили мне об этом… Жена заметила мое состояние, Она уже несколько раз искоса и тревожно поглядывала на меня и теперь наконец спросила:
   — Что с тобой?
   — Да вот промок… Немного лихорадит. Ты не обращай внимания. Я сейчас приму аспирин, лягу, и все пройдет.
   В этом была доля правды, но главное, мне хотелось поскорей остаться одному, наедине со своими мыслями. Сославшись на возможный грипп, я лег на кухне. Здесь у нас стоял топчан для приезжих гостей. Прямо над ним, под потолком, раскинул свои длинные зеленые лапы ореандум сфангиника. Отросток этого редкого растения мне подарили на каком-то симпозиуме, и вот теперь он постепенно захватывал всю кухню, каждый месяц отвоевывая себе новое жизненное пространство.
   Казалось, дождь за окном усилился. Это был какой-то вселенский потоп. Струя воды из проржавевшей водосточной трубы била прямо в окно, и, когда сквозь мутную желтоватую толщу, залившую стекло, пробивались фары проезжавших по улице машин, создавалось полное впечатление, что я нахожусь в воздушном аквариуме, а весь наружный мир давно и безвозвратно погрузился на морское дно.
   Этот дождь… С него началось… Именно с него. Она села в машину, потом дорога, ее квартира… Я даже имени у нее не спросил… Интересно — почему?
   Холод пробрался под одеяло, казалось, ледяные брызги, проникая сквозь стекло, наполняют комнату своим мокрым, пронизывающим дыханием. Заснуть все равно не удастся. Я встал и, чтобы хоть немного согреться, поставил на плиту чайник.
   Кофе она пить не стала… И уже на пороге, когда я уходил, она сказала мимоходом что-то важное…
   Что же это было? Не вспомнить теперь, хоть убей. Мысли назойливо возвращались к батону, покрытому бахромой плесени, к запыленному календарю. Вспоминались отдельные слова и целые, ничего не значащие фразы из нашего не такого уж длинного разговора, но ту последнюю, сказанную на пороге фразу я начисто забыл. Она сказала… «Вы можете приехать завтра, если захотите…» Это оказалось настолько важным, что заслонило собой конец фразы. Сейчас я подумал, что она специально произнесла эти слова в таком сочетании, чтобы я не сразу их понял. Возможно, в них таился какой-то скрытый важный смысл, но она не хотела вопросов, не хотела ничего объяснять и вполне достигла своей цели. И тут я вспомнил… «Лаборатория! Она просила меня не ходить сегодня в лабораторию…» Сейчас, отделенные от всего остального, эти слова показались мне самым странным из всей нашей встречи. Какое ей дело до моей лаборатории? С чего вообще она взяла, что лаборатория имеет ко мне какое-то отношение? Кажется, я что-то такое упомянул про свою лабораторию… Или нет? Но я готов был поклясться, что никакого серьезного разговора о моей работе не было, и вдруг эта просьба… Для человека, не помнящего, где он был в течение нескольких месяцев, это, пожалуй, слишком… Почему я не должен быть в лаборатории именно сегодня? Теперь наша встреча не казалась мне такой уж случайной. В то же время я понимал, что подстроить все так детально и запутанно, на грани шизофренического бреда, не смог бы, наверно, ни один злоумышленник. К тому же я не занимался никакими секретными работами. Совершенно открытая тема по микробиологии. Кому все это нужно? Наша «Альфа», например? Провинциальный институт маленькой средиземноморской страны, с точки зрения географии большой науки — глухая провинция… Что-то здесь было не так, потому что бесспорным оставался факт: сегодня случайная попутчица ни с того ни с сего попросила меня не приходить в лабораторию… Но, может быть, я неправильно вспомнил ее слова? Может, она сказала что-то совсем другое?