После столь интересного разговора Аввакум снова набил свою трубочку табаком, пересел поближе к очагу и молча закурил.
Балабаница убрала со стола, затем пошла в другую комнату и зажгла лампу. Через открытую дверь Аввакум видел часть высокой кровати с картинками на железной спинке. Она была застлана ослепительно белым одеялом из козьего пуха, а на стене над ней висел вязаный коврик.
Балабаница шумно зевнула, лениво потянулась и принялась разбирать постель.
В дымоходе тихонько вздыхал ветер.
Аввакум встал. Он надел плащ и кашлянул.
— Ты уходишь? — спросила его Балабаница. Она держала в руках белое одеяло.
— Мне пора, — сказал Аввакум.
Вместо того чтоб сложить одеяло — она уже принялась было это делать, — Балабаница снова покрыла им кровать. Постояв немного в задумчивости, она спросила:
— Уже есть девять часов?
— Больше, — ответил Аввакум.
Она опять задумалась. Теперь глаза ее глядели не на Аввакума, а куда-то мимо него.
Он застегнул плащ и пошел к двери.
— Ты долго будешь спать завтра? — спросила вдруг Балабаница. Аввакум застыл на месте: в ее голосе были нотки, показавшиеся ему странными. И то, что она снова застелила кровать одеялом, и ее молчаливое раздумье, и взгляд, устремленный куда-то мимо него, — все это, казалось ему, было неспроста.
— Долго ли я буду спать? — повторил ее вопрос Аввакум, чтоб обдумать ответ. — Вот что, хозяюшка, сегодня я, видно, не буду ночевать дома. Я сегодня в гостях у бай Гроздана. Он просил зайти поболтать, выпить стаканчик вина, и я наверняка останусь у него ночевать.
— Хорошо придумал, — повела плечом Балабаница. Больше она не промолвила ни слова.
— Комнату я запер, и ключ у меня, — добавил Аввакум. — Спокойной ночи!
Он вышел.
Дождь лил сильнее прежнего.
Аввакум сильно хлопнул калиткой и осторожно побрел по широкой дороге, которая вела к Верхней слободе. Тьма была непроглядная. Добравшись до первого перекрестка, — он определил это чутьем, — Аввакум тотчас же повернул влево и отсчитал десять шагов. Осторожно касаясь рукой плетня, он стал ощупью искать перелаз.
Еще несколько шагов, и колючки кончились.
Он подобрал полы плаща и перепрыгнул через плетень: впереди, в темноте, виднелся дом Балабаницы. Аввакум пошел напрямик.
В увядшей листве шумел дождь. Подойдя к дому, Аввакум прислонился к тому углу, который был ближе к окну, и стал ждать. Не прошло и минуты, как свет погас. Балабаница вышла на крыльцо, огляделась вокруг и торопливо зашагала к калитке. Вскоре ее фигура растаяла в темноте.
Подождав немного, Аввакум, пригнувшись, бегом пробрался к лестнице, поднялся на галерею и бесшумно закрыл за собой дверь своей ком-паты.
В распахнутое окно ветер задувал сырой воздух и мелкие капельки дождя.
Однажды я спросил у Аввакума:
— Зачем ты обманул Балабаницу, сказав, что не будешь ночевать у себя? Что у тебя было на уме, зачем тебе понадобилось врать? Или ты и самом деле был уверен, что кто-то придет ночью в дом?
Аввакум пожал плечами.
— Я ничего особенного не имел в виду, и никаких определенных планов у меня не было. Просто хотелось вернуться в комнату незамеченным — я так и сделал!
Помолчав немного, он улыбнулся.
— У меня было предчувствие, что в эту ночь что-то случится, или, точнее, должно что-то случиться…
Он лежал на кровати одетый, покрывшись одним плащом, успевшим основательно намокнуть под дождем. Лежал, вслушиваясь в постукивание капель по оконной раме, в тихий разговор ветра с суковатой сосной, и ни о чем не думал.
Время как будто остановилось.
Вдруг он услышал, как глухо скрипнула входная дверь. Кто-то открыл ее, затем прошел через сени, щелкнул замок, и снова все потонуло в тишине.
«Дверь скрипнула только один раз? — подумал Аввакум. — Значит, она сейчас открыта, как будто ждет кого-то. И ключ щелкнул один раз».
Он лежал в темноте с открытыми глазами.
Но вот ему показалось, что кто-то еще прошел по сеням — шаги более тяжелые и уверенные. И снова тишина.
Дождь по-прежнему дробно стучал в оконную раму.
Аввакуму стало смешно: стоит ли зябнуть под мокрым плащом ради любовных свиданий Балабаницы?
Однако он не шевельнулся. Все ждал, что случится нечто, имеющее прямую связь с впечатлениями, которые наслоились в его сознании на протяжении сегодняшнего дня.
Вдруг по его спине побежали мурашки: кто-то поднимался по лесенке — скрипнула одна ступенька, потом скрип повторился уже у самой галереи.
Он оставил дверь незапертой. То ли он нарочно это сделал, то ли просто забыл повернуть ключ — не мог вспомнить.
Видно, поднявшийся на галерею человек не собирался входить в его комнату. Он открыл соседнюю дверь и вошел в чуланчик.
Что ему там делать, среди чучел птиц и животных да всякого старья? Это произошло так неожиданно, что Аввакум от удивления чуть было не вскочил с кровати.
Он овладел собой лишь после того, как снова скрипнула ступенька. Человек уже спустился во двор.
Дальнейшие события произошли в течение одной-двух минут. Аввакум бросился к окну, перемахнул через подоконник и, вцепившись руками в сук старой сосны, стал быстро спускаться вниз. Едва ощутив под ногами землю, он стремглав кинулся к плетню. Перед ним бежал человек.
Аввакум сунул руку в карман, чтобы выхватить фонарик, но поскользнулся и упал навзничь на мокрую траву.
Поднимаясь на ноги, он горько усмехнулся от сознания, что первая схватка кончилась для него поражением.
Аввакум долго не мог уснуть. Упустить такой момент! Почему он не зажег фонарик, направив его прямо в лицо неизвестному, когда тог находился в чулане? Это способна сделать любая женщина…
Скрипнув зубами, он повернулся к стене и закрыл глаза.
На заре Аввакума разбудил сильный ветер; он метался в ветвях старой сосны, гнул и ломал их. По небу бежали рваные тучи, в их просветах блестели синие лоскутки умытого дождем неба.
Казалось, ветер развеял и его дурное настроение; когда он открыл глаза, ему почудилось, что вокруг несутся звуки знакомой мелодии, очень веселой, вероятно, вальса.
«Сейчас я должен посмотреть, что произошло в чулане», — решил Лнвакум. Он схватил полотенце и спустился во двор. Он мылся и плескался холодной водой до тех пор, пока не покраснела кожа.
«Сейчас посмотрю, что произошло в чулане», — снова подумал Аввакум, но занялся бритьем; вдруг он вспомнил, что мелодия, звучавшая в сю ушах, когда он проснулся, из «Евгения Онегина».
Он надел новый пуловер, начистил ботинки, смочил одеколоном волосы и стал причесываться перед маленьким зеркальцем, которое при-строил на штативе с пробирками. Все это время он насвистывал вальс из «Евгения Онегина», как будто перед ним была не ощерившаяся Змеица, а розовый с желтыми балкончиками фасад знакомого дома.
На галерейке было мокро. Дверь чулана тоже всю ночь поливал дождь. Не было смысла искать на дверной ручке какие бы то ни было следы.
Внутри все оставалось на своих местах.
Стоя на пороге, он внимательно осматривал одну вещь за другой.
Так продолжалось минут десять.
Наконец он улыбнулся. Подставка, на которой был укреплен медвежонок, сдвинута примерно на два пальца влево, и виден верхний левый угол ящика. Вчера он сам ставил сюда медвежонка и отлично помнит, что все углы ящика были одинаково хорошо прикрыты подставкой. А теперь левый угол пальца на два приоткрыт. Кто-то сдвинул чучело в сторону, очевидно, для того, чтобы заглянуть в ящик и просунуть туда руку. А потом, так как было темно, не сумел поставить медвежонка в прежнее положение. «Образовавшееся смещение равно двум сантиметрам», — определил Аввакум.
Он поставил медвежонка на пол и посмотрел в ящик. Внутри как будто ничего не изменилось. Та же кучка разноцветных камешков, а на ней — самый большой камень, завернутый в листок из тетради с надписью: «Змеица, 7 августа». Он лежит на том же самом месте, где его оставил Аввакум. И бумага и надпись те же. Только цвет самого камня стал иным. Аввакум отлично помнил, что тот камень был коричневый. Этот, что сейчас у него в руках, по размеру и форме почти такой же, а вот цвет другой, какой-то белесый.
19
20
Балабаница убрала со стола, затем пошла в другую комнату и зажгла лампу. Через открытую дверь Аввакум видел часть высокой кровати с картинками на железной спинке. Она была застлана ослепительно белым одеялом из козьего пуха, а на стене над ней висел вязаный коврик.
Балабаница шумно зевнула, лениво потянулась и принялась разбирать постель.
В дымоходе тихонько вздыхал ветер.
Аввакум встал. Он надел плащ и кашлянул.
— Ты уходишь? — спросила его Балабаница. Она держала в руках белое одеяло.
— Мне пора, — сказал Аввакум.
Вместо того чтоб сложить одеяло — она уже принялась было это делать, — Балабаница снова покрыла им кровать. Постояв немного в задумчивости, она спросила:
— Уже есть девять часов?
— Больше, — ответил Аввакум.
Она опять задумалась. Теперь глаза ее глядели не на Аввакума, а куда-то мимо него.
Он застегнул плащ и пошел к двери.
— Ты долго будешь спать завтра? — спросила вдруг Балабаница. Аввакум застыл на месте: в ее голосе были нотки, показавшиеся ему странными. И то, что она снова застелила кровать одеялом, и ее молчаливое раздумье, и взгляд, устремленный куда-то мимо него, — все это, казалось ему, было неспроста.
— Долго ли я буду спать? — повторил ее вопрос Аввакум, чтоб обдумать ответ. — Вот что, хозяюшка, сегодня я, видно, не буду ночевать дома. Я сегодня в гостях у бай Гроздана. Он просил зайти поболтать, выпить стаканчик вина, и я наверняка останусь у него ночевать.
— Хорошо придумал, — повела плечом Балабаница. Больше она не промолвила ни слова.
— Комнату я запер, и ключ у меня, — добавил Аввакум. — Спокойной ночи!
Он вышел.
Дождь лил сильнее прежнего.
Аввакум сильно хлопнул калиткой и осторожно побрел по широкой дороге, которая вела к Верхней слободе. Тьма была непроглядная. Добравшись до первого перекрестка, — он определил это чутьем, — Аввакум тотчас же повернул влево и отсчитал десять шагов. Осторожно касаясь рукой плетня, он стал ощупью искать перелаз.
Еще несколько шагов, и колючки кончились.
Он подобрал полы плаща и перепрыгнул через плетень: впереди, в темноте, виднелся дом Балабаницы. Аввакум пошел напрямик.
В увядшей листве шумел дождь. Подойдя к дому, Аввакум прислонился к тому углу, который был ближе к окну, и стал ждать. Не прошло и минуты, как свет погас. Балабаница вышла на крыльцо, огляделась вокруг и торопливо зашагала к калитке. Вскоре ее фигура растаяла в темноте.
Подождав немного, Аввакум, пригнувшись, бегом пробрался к лестнице, поднялся на галерею и бесшумно закрыл за собой дверь своей ком-паты.
В распахнутое окно ветер задувал сырой воздух и мелкие капельки дождя.
Однажды я спросил у Аввакума:
— Зачем ты обманул Балабаницу, сказав, что не будешь ночевать у себя? Что у тебя было на уме, зачем тебе понадобилось врать? Или ты и самом деле был уверен, что кто-то придет ночью в дом?
Аввакум пожал плечами.
— Я ничего особенного не имел в виду, и никаких определенных планов у меня не было. Просто хотелось вернуться в комнату незамеченным — я так и сделал!
Помолчав немного, он улыбнулся.
— У меня было предчувствие, что в эту ночь что-то случится, или, точнее, должно что-то случиться…
Он лежал на кровати одетый, покрывшись одним плащом, успевшим основательно намокнуть под дождем. Лежал, вслушиваясь в постукивание капель по оконной раме, в тихий разговор ветра с суковатой сосной, и ни о чем не думал.
Время как будто остановилось.
Вдруг он услышал, как глухо скрипнула входная дверь. Кто-то открыл ее, затем прошел через сени, щелкнул замок, и снова все потонуло в тишине.
«Дверь скрипнула только один раз? — подумал Аввакум. — Значит, она сейчас открыта, как будто ждет кого-то. И ключ щелкнул один раз».
Он лежал в темноте с открытыми глазами.
Но вот ему показалось, что кто-то еще прошел по сеням — шаги более тяжелые и уверенные. И снова тишина.
Дождь по-прежнему дробно стучал в оконную раму.
Аввакуму стало смешно: стоит ли зябнуть под мокрым плащом ради любовных свиданий Балабаницы?
Однако он не шевельнулся. Все ждал, что случится нечто, имеющее прямую связь с впечатлениями, которые наслоились в его сознании на протяжении сегодняшнего дня.
Вдруг по его спине побежали мурашки: кто-то поднимался по лесенке — скрипнула одна ступенька, потом скрип повторился уже у самой галереи.
Он оставил дверь незапертой. То ли он нарочно это сделал, то ли просто забыл повернуть ключ — не мог вспомнить.
Видно, поднявшийся на галерею человек не собирался входить в его комнату. Он открыл соседнюю дверь и вошел в чуланчик.
Что ему там делать, среди чучел птиц и животных да всякого старья? Это произошло так неожиданно, что Аввакум от удивления чуть было не вскочил с кровати.
Он овладел собой лишь после того, как снова скрипнула ступенька. Человек уже спустился во двор.
Дальнейшие события произошли в течение одной-двух минут. Аввакум бросился к окну, перемахнул через подоконник и, вцепившись руками в сук старой сосны, стал быстро спускаться вниз. Едва ощутив под ногами землю, он стремглав кинулся к плетню. Перед ним бежал человек.
Аввакум сунул руку в карман, чтобы выхватить фонарик, но поскользнулся и упал навзничь на мокрую траву.
Поднимаясь на ноги, он горько усмехнулся от сознания, что первая схватка кончилась для него поражением.
Аввакум долго не мог уснуть. Упустить такой момент! Почему он не зажег фонарик, направив его прямо в лицо неизвестному, когда тог находился в чулане? Это способна сделать любая женщина…
Скрипнув зубами, он повернулся к стене и закрыл глаза.
На заре Аввакума разбудил сильный ветер; он метался в ветвях старой сосны, гнул и ломал их. По небу бежали рваные тучи, в их просветах блестели синие лоскутки умытого дождем неба.
Казалось, ветер развеял и его дурное настроение; когда он открыл глаза, ему почудилось, что вокруг несутся звуки знакомой мелодии, очень веселой, вероятно, вальса.
«Сейчас я должен посмотреть, что произошло в чулане», — решил Лнвакум. Он схватил полотенце и спустился во двор. Он мылся и плескался холодной водой до тех пор, пока не покраснела кожа.
«Сейчас посмотрю, что произошло в чулане», — снова подумал Аввакум, но занялся бритьем; вдруг он вспомнил, что мелодия, звучавшая в сю ушах, когда он проснулся, из «Евгения Онегина».
Он надел новый пуловер, начистил ботинки, смочил одеколоном волосы и стал причесываться перед маленьким зеркальцем, которое при-строил на штативе с пробирками. Все это время он насвистывал вальс из «Евгения Онегина», как будто перед ним была не ощерившаяся Змеица, а розовый с желтыми балкончиками фасад знакомого дома.
На галерейке было мокро. Дверь чулана тоже всю ночь поливал дождь. Не было смысла искать на дверной ручке какие бы то ни было следы.
Внутри все оставалось на своих местах.
Стоя на пороге, он внимательно осматривал одну вещь за другой.
Так продолжалось минут десять.
Наконец он улыбнулся. Подставка, на которой был укреплен медвежонок, сдвинута примерно на два пальца влево, и виден верхний левый угол ящика. Вчера он сам ставил сюда медвежонка и отлично помнит, что все углы ящика были одинаково хорошо прикрыты подставкой. А теперь левый угол пальца на два приоткрыт. Кто-то сдвинул чучело в сторону, очевидно, для того, чтобы заглянуть в ящик и просунуть туда руку. А потом, так как было темно, не сумел поставить медвежонка в прежнее положение. «Образовавшееся смещение равно двум сантиметрам», — определил Аввакум.
Он поставил медвежонка на пол и посмотрел в ящик. Внутри как будто ничего не изменилось. Та же кучка разноцветных камешков, а на ней — самый большой камень, завернутый в листок из тетради с надписью: «Змеица, 7 августа». Он лежит на том же самом месте, где его оставил Аввакум. И бумага и надпись те же. Только цвет самого камня стал иным. Аввакум отлично помнил, что тот камень был коричневый. Этот, что сейчас у него в руках, по размеру и форме почти такой же, а вот цвет другой, какой-то белесый.
19
Со стороны Лук показалось солнце, и небо над Змеицей заалело. Далекие осыпи и зубчатые скалы потонули в призрачной розовой дымке.
Аввакум спустился по лестнице вниз и чуть было не столкнулся в сенях с Балабаницей.
— Мне уже пора быть на сыроварне, а я вот проспала! — улыбнулась она, поспешно пряча под платок кудряшку, упавшую на лоб.
Поверх ситцевой блузки она надела кунтушик с короткими рукавами. Он был открыт на груди, и в вырезе, отделанном золотистыми отворотами, поблескивала ее гладкая молочно-белая кожа.
— Что поделаешь, — сказал Аввакум. Кто ночью мало спит, тому утром трудно проснуться!
Балабаница посмотрела на него удивленными, искрящимися глазами, пожала плечами и весело засмеялась. Смех ее был чистый, звонкий. Она уперлась руками в бока, блузка натянулась, обрисовывая пышную грудь.
— Что поделаешь, такова уж моя вдовья доля! — вздохнув, сказала она с грустью в голосе.
Но глаза все еще продолжали смеяться.
Аввакум поглядел ей вслед. Он проснулся в бодром настроении, ему даже хотелось насвистывать.
Когда она скрылась из виду, он быстро вернулся в дом, отпер маленькой отмычкой дверь ее комнаты, прошел в спальню и опустился на колени. Некрашеный дощатый пол был чист, на нем никаких следов. «Сюда он входил в носках, — подумал Аввакум. — Ботинки оставил в первой комнате, а там пол земляной, неровный, и, после того как его подмели, разглядеть ничего не удастся».
В черепке от разбитого кувшина пышно цвела пеларгония — в комнате стоял приятный запах; он сливался с ароматом цветущей герани, которая красовалась на окне, напоминая о беззаботной юности, о давно прошедшем.
Быстро заперев дверь, Аввакум вышел на улицу и торопливо зашагал к старой корчме. Марко Крумов накормил его тюрей из поджаренного хлеба, брынзы и горького перца. Он уничтожил ее с волчьим аппетитом, и у него долго еще жгло во рту.
Бай Гроздан наливал себе на кухне рюмку анисовой водки, когда увидел, что к нему во двор вошел Аввакум. Сердце у него почему-то екнуло, и он, глубоко вздохнув, мрачный и недовольный, спрятал бутылку в буфет.
А тем временем жена его, Грозданица, уже болтала с Аввакумом возле дома.
«Почему я не ушел минут на пять раньше!» — досадовал на себя председатель. Он важно откашлялся, вышел в сени и широким жестом пригласил Аввакума в дом.
— Милости просим! — сказал он, глядя на гостя исподлобья. Пока он думал, предложить ли Аввакуму стул, сюда вбежала тетка Грозданица, с виду женщина сердитая, и накинулась на мужа:
— Что ты за человек, Гроздан! Пришел гость, а ты стоишь посреди дома, как столб, разве так можно! — гортанным голосом выговаривала она ему. Потом распахнула дверь горницы, кинулась к столу, торопливо разгладила кружевную скатерть, снова подбежала к мужчинам. — Заходите, заходите, присядьте, как положено, а я соберу скоренько на стол, что бог послал!
Аввакум поклонился и почтительно поцеловал ей руку.
Грозданица покраснела и с невиданной доселе гордостью взглянула на мужа.
Бай Гроздан от смущения закашлялся.
Вошли в горницу, сели друг против друга.
Тут стоял гардероб, комод с будильником на нем и широкая кровать с разрисованными спинками; сиденья стульев были застланы вязаными салфетками, на стенках висели лубочные картинки, на окнах — белые занавесочки. В сравнении с этой комната Балабаницы казалась убогой кельей.
— Славно вы живете, — улыбнулся Аввакум. Тут не хватало лишь пахучей пеларгонии.
— Да уж как есть, — в третий раз прокашлялся бай Гроздан.
— Наверно, хорошо зарабатываете? Бай Гроздан покручивал ус.
— Неплохо, — ответил он. — В этом году заживем еще лучше. Аввакум посмотрел на дверь, достал свое служебное удостоверение и подал его председателю. Затем закурил и подошел к висящим на стене фотографиям.
— А это не сын твой, такой богатырь? — спросил он.
Бай Гроздан молчал. Насупив брови, он рассматривал печать. Аввакум взял удостоверение и спрятал его, затем уселся поудобней на стуле и вытянул ноги.
— Это сын твой? — снова спросил Аввакум, указывая головой на портрет.
— Сын — служит республике. В Благоевграде сейчас, — шепотом сообщил бай Гроздан.
Аввакум рассмеялся.
Вошла Грозданица. Она принесла полную миску меду, брынзу и хлеб.
— Подай-ка, мамаша, немного анисовки, — ласково попросил Аввакум, принимая из ее рук угощение. — Мы должны выпить за здоровье вашего сына, который служит республике в Благоевграде. Верно, бай Грооздан?
Они чокнулись и отпили из рюмок…
Когда они снова остались вдвоем с председателем, Аввакум сказал:
— Пришел я к тебе, бай Гроздан, не потому, что ты председатель богатого кооператива и член народного совета, а потому, что очень ответственные люди мне рассказывали о тебе как о надежном человеке, которому я могу довериться. Мы знаем о твоей преданности с двадцать третьего года[7], тяжелые времена умудрили тебя и научили хранить тайну . Пришел я затем, чтобы открыть тебе, для чего я в действительности приехал в Момчилово и в чем ты мне должен помочь. Но прежде всего я хочу тебя предупредить: из твоих уст никто и никогда — ни сегодня, ни завтра, ни во веки веков не должен узнать, кто я такой, ясно?
— Об этом не беспокойся, — кивнул бай Гроздан. Я только тогда скажу про тебя что-нибудь, когда Карабаир заговорит по-человечьи.
— Верю, — сказал Аввакум. — Думаю, что если даже Карабаир заговорит, ты и тогда будешь молчать. Дело вот в чем. Во-первых, ты должен выяснить, насколько это возможно, разумеется, кого из здешних жителей в ночь с двадцать второго на двадцать третье августа не было в селе. Запомнил? Во-вторых, кто из момчиловских мужчин носил или носит перчатки из синей шерсти. Если тебе не удастся вспомнить об этом или обнаружить такого человека, который носил или носит перчатки из синей шерсти, то постарайся узнать, где и когда продавалась синяя пряжа и кто в Момчилове или в соседних селениях занимается вязанием.
— Вот оно какая штука! — удивленно протянул бай Гроздан.
— Это очень важно, — заметил Аввакум.
Бай Гроздан помолчал. Потом наклонился к гостю и тихонько спросил:
— Неужто учителя повесят?
— Это меня не касается, — пожал плечами Аввакум.
Сквозь белые занавески в дом заглянул солнце. Здоровенная черная муха оторвалась от окна и загудела над тарелкой с медом.
— То, что я тебе поручил, ты должен делать осторожно, чтобы все было шито-крыто, — предупредил Аввакум. Он зачерпнул ложкой меду и отпил глоток анисовки. — Все делай так, чтобы никто ни о чем не догадался, чтобы не бросалось в глаза…
Взглянув на часы, он встал.
— Мы увидимся во время обеда у бай Марко. Если узнаешь что-нибудь такое, что потребуется сообщить мне, закажи бутылку лимонаду и предложи мне распить ее с тобой. Это будет наш пароль. Запомнил?
Бай Гроздан кивнул головой и, разгладив усы, широко ухмыльнулся.
Попрощавшись с председателем кооператива, Аввакум направился к Илязову дому. Старшина Георгий окинул его недоверчивым взглядом с головы до ног и не дал ему переступить порога до тех пор, пока не получил на это разрешение майора. Аввакум вошел в мрачную, облицованную камнем прихожую и вдруг почувствовал свое сердце — оно колотилось так, словно он только что пробежал стометровку. «Что за дурацкая слабость», — подумал он и насупился Помещение ив самом деле напоминало средневековую темницу. Стены из серого гранита, холод, сумрак. Недоставало только тяжелых железных цепей, жаровни и крючьев для пыток, чтобы иллюзия была еще более осязаемой и полной.
В доме было три комнаты, расположенные обе стороны прихожей, одна против другой. В каждую вела массивная дубовая дверь, обитая несколькими рядами крупных кованых гвоздей. Комната слева служила складом, там геологи хранили приборы, инструменты, чертежи и деньги для хозяйственных нужд. Эта комната и стала объектом ограбления, совершенного в ночь на двадцать третье августа. Разбитое окно давно застеклили, перепиленный прут был заменен новым, более толстым, а само окно было снабжено двойными ставнями которые запирались теперь изнутри секретным замком.
Начальник военно-технологического пункта, майор Инджов, встретил гостя с подчеркнутой холодностью. Пока он читал командировочное удостоверение, выданное Институтом археологии Академии наук, Аввакум окинул взглядом его лицо и подумал: «Печальный случай. Этот человек страдает язвой — на столе коробочка с питьевой содой. Лицо у него худое и бледное, зрачки не в меру расширены. Не спал эту ночь — глаза усталые и немного грустные. Ожидал повышения — это видно по новым погонам на поношенном кителе, а получил взыскание, партийное и служебное: дна звездочка снята с погона, от нее остался лишь след».
Майор прочитал командировочное удостоверение и молча вернул его. Затем сухо спросил:
— Что от меня требуется?
— Ничего особенного, — сказал Аввакум. — Я просто зашел представиться вам.
Они замолчали. Было холодно. Воздух от табачного дыма казался синеватым.
— В нашей работе есть много общего, — сказал Аввакум. — Вы не находите?
— Нет, не нахожу, — ответил майор.
— А почему? — удивился Аввакум. — Вот вы, например, ходите по горам, изучаете местность. То же самое делаю и я — хожу по горам и осматриваю местность.
— Это лишь внешнее сходство, — сказал майор. Аввакум усмехнулся.
— Но все-таки это сходство, не так ли? Майор не ответил.
— Я хочу установить — приблизительно, конечно, — северные границы момчиловского царства. Мне необходимо изучить район к югу и юго-востоку от Карабаира и попытаться найти в этих местах какие-нибудь следы этого царства.
— Ищите себе на здоровье, — отрезал майор.
— А вы ничего не припомните такого, что могло бы мне пригодиться? Ведь вы довольно основательно изучили здешние места.
— Ничего такого, что представляло бы для вас интерес, я не заметил.
— Это очень важное обстоятельство! — обрадовался Аввакум. — Раз уж вы — три специалиста — ничего не заметили, значит, и я не замечу, тем более что я один.
— Это ваше дело, — сказал майор.
— Верно, согласился Аввакум. — Мне нет смысла ходить по тем местам, которые вы исходили: южнее и юго-восточнее Карабаира.
Затем он спросил.
— У вас, наверное, есть координаты обследованной местности?
— Разве картограф может работать без координат? — вышел из себя майор. Он достал сигарету из портсигара и с недовольным видом закурил.
— Прекрасно! — с улыбкой заметил Аввакум. — Дав мне ваши координаты, вы избавите меня от излишних скитаний по здешним кручам.
— На это вы не рассчитывайте, — заявил майор. — Почему?
— Потому что вы молодой человек и должны приучаться к труду! — Майор посмотрел на него исподлобья. — И потому что моя служба не имеет с вашей ничего общего. И потому, наконец, что я не намерен копаться на складе и терять драгоценное время, чтобы поощрять вашу леность. Вот почему!
— Пожалуйста, — смиренно сказал Аввакум. — Я ведь только спросил.
— Ну вот, а я ответил. — Майор нахмурился еще больше.
— Все же я очень доволен нашим разговором. Позвольте с вами проститься.
Майор подал ему руку.
— Без труда ничего не добьешься, — вздохнул он.
— Да, труд — мать всех благ земных! — засмеялся, прощаясь, Аввакум.
В коридоре его ждал старшина Георгий.
Проходя мимо двери склада, Аввакум уронил цепочку, которую вертел на пальце; он нагнулся, чтоб поднять ее. Выпрямляясь, взглянул на замок и присвистнул от удовольствия. Замок был массивным, как кремневое ружье.
В бодром настроении Аввакум пересек Илязов двор. У него в блокноте были записаны координаты того места, где принимала распоряжения и вела передачу неизвестная радиостанция неизвестного X. Еще находясь в Смоляне, он попробовал найти это место на топографической карте и нашел; оно оказалось в гористой местности юго-восточнее Карабаира, примерно в двух километрах от границы. Он сразу же связался с соответствующим пограничным отрядом. Ему сообщили, что район юго-восточнее Карабаира находится под усиленной охраной и никто другой, кроме геологов момчиловской группы, по тем местам не проходил.
Тогда он запросил у пограничников более точные данные: проходили ли геологи в том секторе, где был засечен радиопередатчик? Погранот-ряд ответил, что геологи бывали в районе юго-восточнее Карабаира, но появлялись ли они в засеченном пеленгаторами месте, неизвестно.
Аввакум составил себе следующее разведывательное уравнение:
Решение:
Ключ: установить, обозначены ли в разработках военно-геологической группы координаты пункта Y или другие сходные координаты.
Он потому и пошел к начальнику военно-геологического пункта. Однако выудить у него то, что ему требовалось, не смог. Правда, разговор с ним оказался не бесплодным: Аввакум узнал, что столь интересующий его маршрут, по которому геологи двигались из района Z, отражен в их разработках, а они хранятся за массивной дверью складского помещения.
Замок на двери внушительных размеров, но открыть его проще простого. Проникнуть же незаметно на склад было детской забавой.
Теперь в руках Аввакума были уже две улики против неизвестного преступника: координаты радиопередачи десятого августа и два синих полоска.
Расчеты, сделанные им в Смоляне, показывали, что вторая радиопередача, состоявшая из таинственных звуков, велась, видимо, из урочища Змеица или вблизи него. Какой смысл допытываться, кто в тех местах бывал? Это неизбежно привлекло бы к себе внимание. К тому же мимо Змеицы проходит дорога на Луки, а по этой дороге днем и ночью снуют повозки и пешеходы.
Другое дело координаты радиопередачи десятого августа и два синих полоска — они заслуживали самого пристального внимания. Теперь надлежало установить, куда ведут эти следы. И настоящие они или ложные. Потому что в разведывательной работе всегда бывают и те и другие.
То, что произошло вчера вечером, несколько осложняло обстановку. Делало ее более неясной и запутанной. Какую роль играл в этой темной истории подмененный камень?
Выйдя с Илязова двора, Аввакум спросил у девочки, которая пасла двух гусынь, где живет ветеринарный врач. Девочка, глядя на него с боязливым любопытством, молча указала на Нижнюю слободу — там находился дом бай Спиридона.
Аввакум спустился по лестнице вниз и чуть было не столкнулся в сенях с Балабаницей.
— Мне уже пора быть на сыроварне, а я вот проспала! — улыбнулась она, поспешно пряча под платок кудряшку, упавшую на лоб.
Поверх ситцевой блузки она надела кунтушик с короткими рукавами. Он был открыт на груди, и в вырезе, отделанном золотистыми отворотами, поблескивала ее гладкая молочно-белая кожа.
— Что поделаешь, — сказал Аввакум. Кто ночью мало спит, тому утром трудно проснуться!
Балабаница посмотрела на него удивленными, искрящимися глазами, пожала плечами и весело засмеялась. Смех ее был чистый, звонкий. Она уперлась руками в бока, блузка натянулась, обрисовывая пышную грудь.
— Что поделаешь, такова уж моя вдовья доля! — вздохнув, сказала она с грустью в голосе.
Но глаза все еще продолжали смеяться.
Аввакум поглядел ей вслед. Он проснулся в бодром настроении, ему даже хотелось насвистывать.
Когда она скрылась из виду, он быстро вернулся в дом, отпер маленькой отмычкой дверь ее комнаты, прошел в спальню и опустился на колени. Некрашеный дощатый пол был чист, на нем никаких следов. «Сюда он входил в носках, — подумал Аввакум. — Ботинки оставил в первой комнате, а там пол земляной, неровный, и, после того как его подмели, разглядеть ничего не удастся».
В черепке от разбитого кувшина пышно цвела пеларгония — в комнате стоял приятный запах; он сливался с ароматом цветущей герани, которая красовалась на окне, напоминая о беззаботной юности, о давно прошедшем.
Быстро заперев дверь, Аввакум вышел на улицу и торопливо зашагал к старой корчме. Марко Крумов накормил его тюрей из поджаренного хлеба, брынзы и горького перца. Он уничтожил ее с волчьим аппетитом, и у него долго еще жгло во рту.
Бай Гроздан наливал себе на кухне рюмку анисовой водки, когда увидел, что к нему во двор вошел Аввакум. Сердце у него почему-то екнуло, и он, глубоко вздохнув, мрачный и недовольный, спрятал бутылку в буфет.
А тем временем жена его, Грозданица, уже болтала с Аввакумом возле дома.
«Почему я не ушел минут на пять раньше!» — досадовал на себя председатель. Он важно откашлялся, вышел в сени и широким жестом пригласил Аввакума в дом.
— Милости просим! — сказал он, глядя на гостя исподлобья. Пока он думал, предложить ли Аввакуму стул, сюда вбежала тетка Грозданица, с виду женщина сердитая, и накинулась на мужа:
— Что ты за человек, Гроздан! Пришел гость, а ты стоишь посреди дома, как столб, разве так можно! — гортанным голосом выговаривала она ему. Потом распахнула дверь горницы, кинулась к столу, торопливо разгладила кружевную скатерть, снова подбежала к мужчинам. — Заходите, заходите, присядьте, как положено, а я соберу скоренько на стол, что бог послал!
Аввакум поклонился и почтительно поцеловал ей руку.
Грозданица покраснела и с невиданной доселе гордостью взглянула на мужа.
Бай Гроздан от смущения закашлялся.
Вошли в горницу, сели друг против друга.
Тут стоял гардероб, комод с будильником на нем и широкая кровать с разрисованными спинками; сиденья стульев были застланы вязаными салфетками, на стенках висели лубочные картинки, на окнах — белые занавесочки. В сравнении с этой комната Балабаницы казалась убогой кельей.
— Славно вы живете, — улыбнулся Аввакум. Тут не хватало лишь пахучей пеларгонии.
— Да уж как есть, — в третий раз прокашлялся бай Гроздан.
— Наверно, хорошо зарабатываете? Бай Гроздан покручивал ус.
— Неплохо, — ответил он. — В этом году заживем еще лучше. Аввакум посмотрел на дверь, достал свое служебное удостоверение и подал его председателю. Затем закурил и подошел к висящим на стене фотографиям.
— А это не сын твой, такой богатырь? — спросил он.
Бай Гроздан молчал. Насупив брови, он рассматривал печать. Аввакум взял удостоверение и спрятал его, затем уселся поудобней на стуле и вытянул ноги.
— Это сын твой? — снова спросил Аввакум, указывая головой на портрет.
— Сын — служит республике. В Благоевграде сейчас, — шепотом сообщил бай Гроздан.
Аввакум рассмеялся.
Вошла Грозданица. Она принесла полную миску меду, брынзу и хлеб.
— Подай-ка, мамаша, немного анисовки, — ласково попросил Аввакум, принимая из ее рук угощение. — Мы должны выпить за здоровье вашего сына, который служит республике в Благоевграде. Верно, бай Грооздан?
Они чокнулись и отпили из рюмок…
Когда они снова остались вдвоем с председателем, Аввакум сказал:
— Пришел я к тебе, бай Гроздан, не потому, что ты председатель богатого кооператива и член народного совета, а потому, что очень ответственные люди мне рассказывали о тебе как о надежном человеке, которому я могу довериться. Мы знаем о твоей преданности с двадцать третьего года[7], тяжелые времена умудрили тебя и научили хранить тайну . Пришел я затем, чтобы открыть тебе, для чего я в действительности приехал в Момчилово и в чем ты мне должен помочь. Но прежде всего я хочу тебя предупредить: из твоих уст никто и никогда — ни сегодня, ни завтра, ни во веки веков не должен узнать, кто я такой, ясно?
— Об этом не беспокойся, — кивнул бай Гроздан. Я только тогда скажу про тебя что-нибудь, когда Карабаир заговорит по-человечьи.
— Верю, — сказал Аввакум. — Думаю, что если даже Карабаир заговорит, ты и тогда будешь молчать. Дело вот в чем. Во-первых, ты должен выяснить, насколько это возможно, разумеется, кого из здешних жителей в ночь с двадцать второго на двадцать третье августа не было в селе. Запомнил? Во-вторых, кто из момчиловских мужчин носил или носит перчатки из синей шерсти. Если тебе не удастся вспомнить об этом или обнаружить такого человека, который носил или носит перчатки из синей шерсти, то постарайся узнать, где и когда продавалась синяя пряжа и кто в Момчилове или в соседних селениях занимается вязанием.
— Вот оно какая штука! — удивленно протянул бай Гроздан.
— Это очень важно, — заметил Аввакум.
Бай Гроздан помолчал. Потом наклонился к гостю и тихонько спросил:
— Неужто учителя повесят?
— Это меня не касается, — пожал плечами Аввакум.
Сквозь белые занавески в дом заглянул солнце. Здоровенная черная муха оторвалась от окна и загудела над тарелкой с медом.
— То, что я тебе поручил, ты должен делать осторожно, чтобы все было шито-крыто, — предупредил Аввакум. Он зачерпнул ложкой меду и отпил глоток анисовки. — Все делай так, чтобы никто ни о чем не догадался, чтобы не бросалось в глаза…
Взглянув на часы, он встал.
— Мы увидимся во время обеда у бай Марко. Если узнаешь что-нибудь такое, что потребуется сообщить мне, закажи бутылку лимонаду и предложи мне распить ее с тобой. Это будет наш пароль. Запомнил?
Бай Гроздан кивнул головой и, разгладив усы, широко ухмыльнулся.
Попрощавшись с председателем кооператива, Аввакум направился к Илязову дому. Старшина Георгий окинул его недоверчивым взглядом с головы до ног и не дал ему переступить порога до тех пор, пока не получил на это разрешение майора. Аввакум вошел в мрачную, облицованную камнем прихожую и вдруг почувствовал свое сердце — оно колотилось так, словно он только что пробежал стометровку. «Что за дурацкая слабость», — подумал он и насупился Помещение ив самом деле напоминало средневековую темницу. Стены из серого гранита, холод, сумрак. Недоставало только тяжелых железных цепей, жаровни и крючьев для пыток, чтобы иллюзия была еще более осязаемой и полной.
В доме было три комнаты, расположенные обе стороны прихожей, одна против другой. В каждую вела массивная дубовая дверь, обитая несколькими рядами крупных кованых гвоздей. Комната слева служила складом, там геологи хранили приборы, инструменты, чертежи и деньги для хозяйственных нужд. Эта комната и стала объектом ограбления, совершенного в ночь на двадцать третье августа. Разбитое окно давно застеклили, перепиленный прут был заменен новым, более толстым, а само окно было снабжено двойными ставнями которые запирались теперь изнутри секретным замком.
Начальник военно-технологического пункта, майор Инджов, встретил гостя с подчеркнутой холодностью. Пока он читал командировочное удостоверение, выданное Институтом археологии Академии наук, Аввакум окинул взглядом его лицо и подумал: «Печальный случай. Этот человек страдает язвой — на столе коробочка с питьевой содой. Лицо у него худое и бледное, зрачки не в меру расширены. Не спал эту ночь — глаза усталые и немного грустные. Ожидал повышения — это видно по новым погонам на поношенном кителе, а получил взыскание, партийное и служебное: дна звездочка снята с погона, от нее остался лишь след».
Майор прочитал командировочное удостоверение и молча вернул его. Затем сухо спросил:
— Что от меня требуется?
— Ничего особенного, — сказал Аввакум. — Я просто зашел представиться вам.
Они замолчали. Было холодно. Воздух от табачного дыма казался синеватым.
— В нашей работе есть много общего, — сказал Аввакум. — Вы не находите?
— Нет, не нахожу, — ответил майор.
— А почему? — удивился Аввакум. — Вот вы, например, ходите по горам, изучаете местность. То же самое делаю и я — хожу по горам и осматриваю местность.
— Это лишь внешнее сходство, — сказал майор. Аввакум усмехнулся.
— Но все-таки это сходство, не так ли? Майор не ответил.
— Я хочу установить — приблизительно, конечно, — северные границы момчиловского царства. Мне необходимо изучить район к югу и юго-востоку от Карабаира и попытаться найти в этих местах какие-нибудь следы этого царства.
— Ищите себе на здоровье, — отрезал майор.
— А вы ничего не припомните такого, что могло бы мне пригодиться? Ведь вы довольно основательно изучили здешние места.
— Ничего такого, что представляло бы для вас интерес, я не заметил.
— Это очень важное обстоятельство! — обрадовался Аввакум. — Раз уж вы — три специалиста — ничего не заметили, значит, и я не замечу, тем более что я один.
— Это ваше дело, — сказал майор.
— Верно, согласился Аввакум. — Мне нет смысла ходить по тем местам, которые вы исходили: южнее и юго-восточнее Карабаира.
Затем он спросил.
— У вас, наверное, есть координаты обследованной местности?
— Разве картограф может работать без координат? — вышел из себя майор. Он достал сигарету из портсигара и с недовольным видом закурил.
— Прекрасно! — с улыбкой заметил Аввакум. — Дав мне ваши координаты, вы избавите меня от излишних скитаний по здешним кручам.
— На это вы не рассчитывайте, — заявил майор. — Почему?
— Потому что вы молодой человек и должны приучаться к труду! — Майор посмотрел на него исподлобья. — И потому что моя служба не имеет с вашей ничего общего. И потому, наконец, что я не намерен копаться на складе и терять драгоценное время, чтобы поощрять вашу леность. Вот почему!
— Пожалуйста, — смиренно сказал Аввакум. — Я ведь только спросил.
— Ну вот, а я ответил. — Майор нахмурился еще больше.
— Все же я очень доволен нашим разговором. Позвольте с вами проститься.
Майор подал ему руку.
— Без труда ничего не добьешься, — вздохнул он.
— Да, труд — мать всех благ земных! — засмеялся, прощаясь, Аввакум.
В коридоре его ждал старшина Георгий.
Проходя мимо двери склада, Аввакум уронил цепочку, которую вертел на пальце; он нагнулся, чтоб поднять ее. Выпрямляясь, взглянул на замок и присвистнул от удовольствия. Замок был массивным, как кремневое ружье.
В бодром настроении Аввакум пересек Илязов двор. У него в блокноте были записаны координаты того места, где принимала распоряжения и вела передачу неизвестная радиостанция неизвестного X. Еще находясь в Смоляне, он попробовал найти это место на топографической карте и нашел; оно оказалось в гористой местности юго-восточнее Карабаира, примерно в двух километрах от границы. Он сразу же связался с соответствующим пограничным отрядом. Ему сообщили, что район юго-восточнее Карабаира находится под усиленной охраной и никто другой, кроме геологов момчиловской группы, по тем местам не проходил.
Тогда он запросил у пограничников более точные данные: проходили ли геологи в том секторе, где был засечен радиопередатчик? Погранот-ряд ответил, что геологи бывали в районе юго-восточнее Карабаира, но появлялись ли они в засеченном пеленгаторами месте, неизвестно.
Аввакум составил себе следующее разведывательное уравнение:
Ключ: установить, обозначены ли в разработках военно-геологической группы координаты пункта Y или другие сходные координаты.
Он потому и пошел к начальнику военно-геологического пункта. Однако выудить у него то, что ему требовалось, не смог. Правда, разговор с ним оказался не бесплодным: Аввакум узнал, что столь интересующий его маршрут, по которому геологи двигались из района Z, отражен в их разработках, а они хранятся за массивной дверью складского помещения.
Замок на двери внушительных размеров, но открыть его проще простого. Проникнуть же незаметно на склад было детской забавой.
Теперь в руках Аввакума были уже две улики против неизвестного преступника: координаты радиопередачи десятого августа и два синих полоска.
Расчеты, сделанные им в Смоляне, показывали, что вторая радиопередача, состоявшая из таинственных звуков, велась, видимо, из урочища Змеица или вблизи него. Какой смысл допытываться, кто в тех местах бывал? Это неизбежно привлекло бы к себе внимание. К тому же мимо Змеицы проходит дорога на Луки, а по этой дороге днем и ночью снуют повозки и пешеходы.
Другое дело координаты радиопередачи десятого августа и два синих полоска — они заслуживали самого пристального внимания. Теперь надлежало установить, куда ведут эти следы. И настоящие они или ложные. Потому что в разведывательной работе всегда бывают и те и другие.
То, что произошло вчера вечером, несколько осложняло обстановку. Делало ее более неясной и запутанной. Какую роль играл в этой темной истории подмененный камень?
Выйдя с Илязова двора, Аввакум спросил у девочки, которая пасла двух гусынь, где живет ветеринарный врач. Девочка, глядя на него с боязливым любопытством, молча указала на Нижнюю слободу — там находился дом бай Спиридона.
20
Я опять беру слово, правда, ненадолго, потому что я ни за что на свете не хочу подчеркивать свою роль в этой истории. Голошеий вампир разбудил меня очень рано — он, проклятый, страдал от бессонницы, а мне так хотелось спать: с вечера я допоздна читал интересный роман. Вообще-то меня романы не привлекают, я человек прикладной науки; романы я читаю только по вечерам, лежа в постели, Словом, в нерабочее время.
Мне ужасно хотелось спать, но я все же встал, оделся наспех и отправился на ферму. Доярка как раз доставала ведро из-под вымени Рашки. Завидев меня, доярка смутилась — я как-никак ветеринарный врач и в вопросах гигиены крайне строг.
Уходя с фермы, я заметил непорядок, или, скорее, небрежность, в своем туалете. Хотя доярки передо мной уже не было (она осталась возле Рашки, смущенная моим слишком ранним приходом), я, кажется, сильно покраснел.
Вернувшись домой, я взялся составлять недельный отчет. Работа не очень спорилась, потому что я часто вспоминал о романе и прочих делах. К тому же дул сильный ветер, и по небу, как ладьи, плыли тучи, а это способно отвлечь, внимание самого сосредоточенного человека.
В таком состоянии меня и застал Аввакум.
Он казался веселым, жизнерадостным, у него было хорошее настроение. Похоже было, что он прекрасно выспался, притом спал сном беззаботного младенца. Я втайне ему завидовал, хотя и сознавал, что у меня перед ним есть ряд преимуществ.
Я смутился, совсем как та доярка, — видимо, меня рассердило то, что его приход прервал мою работу над отчетом.
Он же дружески похлопал меня по плечу и, хотя на столе у него перед глазами лежал отчет, довольно бестактно спросил:
— Что, стихи сочиняешь, поэт?
— Нет, составляю отчет, — возразил я и указал рукой на бумагу.
— А как составляешь — в рифму или белым стихом? Оставалось только пожать плечами. Мне было не до шуток.
Он уселся напротив меня, достал сигарету и с крайне беззаботным видом закурил. Вообще он держался так, как будто мы были с ним приятели с незапамятных времен. Может, мне следовало рассердиться, сказать, что я не собираюсь попусту тратить время, что, если ему нужен какой совет, пусть пожалует в амбулаторию: я принимаю там ежедневно с десяти до двенадцати. Но, как я ни старался, мне так и не удалось ожесточить против него свое сердце — вопреки всем моим понятиям о дисциплине и порядке мне было приятно, ужасно приятно, что он пришел. Чувство, что вот здесь со мной сидит сильный человек, снова овладело мной.
Но вот с чего он начал разговор, этот сильный человек.
— Послушай, доктор, — сказал он, — ты, конечно, знаешь Балабаницу?
Я даже рот открыл от изумления.
Мне ужасно хотелось спать, но я все же встал, оделся наспех и отправился на ферму. Доярка как раз доставала ведро из-под вымени Рашки. Завидев меня, доярка смутилась — я как-никак ветеринарный врач и в вопросах гигиены крайне строг.
Уходя с фермы, я заметил непорядок, или, скорее, небрежность, в своем туалете. Хотя доярки передо мной уже не было (она осталась возле Рашки, смущенная моим слишком ранним приходом), я, кажется, сильно покраснел.
Вернувшись домой, я взялся составлять недельный отчет. Работа не очень спорилась, потому что я часто вспоминал о романе и прочих делах. К тому же дул сильный ветер, и по небу, как ладьи, плыли тучи, а это способно отвлечь, внимание самого сосредоточенного человека.
В таком состоянии меня и застал Аввакум.
Он казался веселым, жизнерадостным, у него было хорошее настроение. Похоже было, что он прекрасно выспался, притом спал сном беззаботного младенца. Я втайне ему завидовал, хотя и сознавал, что у меня перед ним есть ряд преимуществ.
Я смутился, совсем как та доярка, — видимо, меня рассердило то, что его приход прервал мою работу над отчетом.
Он же дружески похлопал меня по плечу и, хотя на столе у него перед глазами лежал отчет, довольно бестактно спросил:
— Что, стихи сочиняешь, поэт?
— Нет, составляю отчет, — возразил я и указал рукой на бумагу.
— А как составляешь — в рифму или белым стихом? Оставалось только пожать плечами. Мне было не до шуток.
Он уселся напротив меня, достал сигарету и с крайне беззаботным видом закурил. Вообще он держался так, как будто мы были с ним приятели с незапамятных времен. Может, мне следовало рассердиться, сказать, что я не собираюсь попусту тратить время, что, если ему нужен какой совет, пусть пожалует в амбулаторию: я принимаю там ежедневно с десяти до двенадцати. Но, как я ни старался, мне так и не удалось ожесточить против него свое сердце — вопреки всем моим понятиям о дисциплине и порядке мне было приятно, ужасно приятно, что он пришел. Чувство, что вот здесь со мной сидит сильный человек, снова овладело мной.
Но вот с чего он начал разговор, этот сильный человек.
— Послушай, доктор, — сказал он, — ты, конечно, знаешь Балабаницу?
Я даже рот открыл от изумления.