Гумилевский Лев Иванович. Судьба и жизнь, Воспоминания (Часть 3)

   В одном и том же номере газеты я читаю о том, что в результате гидротехнических сооружений гибнет рыба на Дону и Волге, а рядом сообщение о том, что пущены новые гидроагрегаты на Каме и Волге.
   Бурное развитие производительных сил уничтожает природу, загрязняет водоемы, отравляет воздух, сводит леса. Фотосинтез уже не справляется с восстановлением кислорода, расходуемого на сжигание топлива промышленностью и транспортом.
   Глядя на развертывающееся по всему миру строительство заводов, фабрик, водопроводов, нефтепроводов, мостов, станций, начинаешь думать: когда же кончится строительство и начнется жизнь.
   И начинает казаться, что дело уже не в том, нужен ли этот мост, водопровод, канал, а в том, что строительства уже нельзя остановить, и, едва стаял снег, как начинают снова громыхать бульдозеры, экскаваторы, устанавливаться краны, сносятся старые здания, вновь поднимается асфальт.
   Трудно не принять твердого эмпирического обобщения, сделанного Вернадским: "Законы культурного роста человечества теснейшим образом связаны с теми грандиозными процессами природы, которые открывает нам геохимия, и не могут считаться случайностью,- говорит он.- Направление этого роста - к дальнейшему захвату сил природы и их переработке сознанием, мыслью определено ходом геологической истории нашей планеты, оно не может быть остановлено нашей волей".
   Сейчас, когда мы стоим лишь в начале научно-технической революции, когда наука и техника стали непосредственной производительной силой, трудно найти другой пример такого великого открытия и научного предвиденья, которое с такой силой оправдали и подтвердили бы последующие события. I
   Перед домом, в котором я живу, стоит вереница автомобилей. Мимо них проходит высокая молодая женщина: она провожает мальчика в школу и на ходу чем-то кормит его, достает куски из бумажного пакета и всовывает их прямо в его рот. Мальчик жует не сопротивляясь. Он весь поглощен своим делом: обходит каждую машину, заглядывает внутрь через дверные стекла, называет марку автомобиля, если рот свободен, и спешит к следующей машине.
   Это уже не те громыхающие рыдваны, которые когда-то поражали мое воображение в Саратове. Теперь это тихие, изящные, скоростные машины. Они лишают сна и покоя моих современников, ими увлечен весь мир детей и взрослых. Сегодня в мире насчитывается 200 миллионов автомашин и общая протяженность автомобильных дорог с твердым покрытием перевалила за 10 миллионов километров. Самое поразительное в том, что из пристрастия к этому механическому созданию люди без колебания уродуют красивейшие пейзажи, разрушают города, тишину и аромат сельских местностей, садов и полей.
   Самый страшный идиотизм, порожденный автомобилизмом, заключается в том, что на всех этих дорогах и городских улицах при постоянных автомобильных катастрофах гибнут уже не тысячи, а миллионы людей, чаще всего молодых. В Европе ежегодно жертвами автомобильных катастроф становятся 50 тысяч человек и почти 2 миллиона получают ранения. В Америке эти цифры еще более значительны. Забавно то, что переполненные автомобилями улицы городов не позволяют осуществлять основное преимущество авто - скорость передвижения. Машины должны двигаться черепашьим шагом. Пешеходы их обгоняют без малейших усилий. Тем не менее повсюду в мире конструкторы стремятся к повышению скоростей автомашин и заняты поисками средств сделать их безопасными.
   Один из героев моих книг шведский инженер Густав де Лаваль писал в начале нынешнего века: "Большие скорости - вот истинный дар богов!"
   Богами больших скоростей оказались атомы химических элементов или, точнее говоря, механический принцип, лежащий в основе их миграции. Биогенная миграция атомов определила направление эволюционного процесса. Палеонтологическая летопись показывает, что в ходе геологического времени на всем животном царстве наблюдается усовершенствование центральной нервной системы и мозга, начиная от ракообразных и моллюсков и кончая человеком, причем раз достигнутый уровень развития мозга в процессе эволюции не идет уже вспять, но только вперед. Мощь человека связана с его мозгом, с его разумом, направляющим и его творческий труд.
   "В геологической истории биосферы,- говорит Вернадский,- перед человеком открывается огромное будущее, если он поймет это и не будет употреблять свой разум и свой труд на самоистребление".
   В своем будущем человечество никогда не сомневалось и не сомневается, но понимая это, может ли оно остановить тот самый геологический процесс, о котором сам же Вернадский писал, что он "не может быть остановлен нашей волей"?
   Известный польский писатель-фантаст С. Лем в своей книге "Сумма технологии" в итоге своих размышлений и познаний спрашивает: "Все дело в том, кто кем повелевает? Технология нами или мы ею? Она ли ведет нас куда ей вздумается, хотя бы и навстречу гибели, или же мы можем заставить ее покориться нашим стремлениям?"
   Мой долгий, долгий жизненный путь привел меня к убеждению, что повелевает нами технология, точнее биогенная миграция атомов, создаваемая техникой нашей жизни, "конца, размеров и значения чего мы не знаем" и что остановить не в нашей воле. Она повелевает жизнью и смертью каждого человека, она организует войны, эпидемии, стихийные бедствия, содействует всему, что усиливает миграцию атомов, и отвергает то, что не ведет к ее усилению.
   Несколько тысячелетий религиозный гуманизм и христианский аскетизм стояли на пути усиления биогенной миграции атомов.
   Человечество создало новые религии: футбол и хоккей с шайбой. Никогда ни одна церковь, мечеть, синагога, ни сам папа римский не собирали столько молельщиков, сколько собирает болельщиков одно футбольное или хоккейное поле.
   Когда я называю футбол и хоккей религией современного человечества, многие считают, что я сильно преувеличиваю значение футболизма. Однако как показывает текущая действительность, уже начинаются религиозные футбольные войны. В прошлом 1969 году такую войну вели два американских государства Гондурас и Сальвадор. Начало войне положил футбольный матч между ними, и было все: сосредоточивание войск на границе, убитые и раненые и наконец мирный договор.
   Один из великих писателей мира Чарлз Диккенс, побывавший не раз в Северо-Американских Соединенных Штатах, писал: "Самый ужасный удар, который когда-либо будет нанесен свободе, придет из этой страны. Удар этот явится следствием ее неспособности с достоинством носить свою роль мирового учителя жизни".
   Приводя эту цитату в своей книге о Диккенсе, Честертон замечает: "Хотя предсказание Диккенса еще до сих пор не сбылось, все же нельзя отрицать, что в нем много справедливого".
   Теперь предвидение Диккенса вполне оправдалось.
   В Северную Америку переселялись из Европы люди наиболее энергичные и решительные, жаждавшие свободы и наживы, отнимавшие с оружием в руках земли индейцев, коренных жителей этой страны. Пришельцы, дорвавшись до свободы и нетронутых богатств природы, стали вводить на отнятых землях свои порядки, свою промышленность, свой моральный кодекс. В исторически короткий срок они вывели Соединенные Штаты в передовые страны мира и стали учить человечество американскому образу жизни как идеалу для всех.
   На могильном памятнике Вернадского золотом высечено как величайшее и значительнейшее его открытие: "С человеком несомненно появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты".
   Трудно отыскать на Земле другой такой уголок, где геологическая деятельность человека проявилась бы с такой силой, а биогенная миграция атомов поднялась бы на такую высоту, как в Соединенных Штатах. Не являются ли Соединенные Штаты прообразом будущего и для других стран, для других народов, идущих по тому же пути? Невольно спрашиваешь себя: неужели человечество миллионы лет совершенствовало свой мозг и нервную систему только для того, чтобы изобрести футбол и атомную бомбу?
   Год назад экраны всего мира обошел американский фильм "Этот безумный, безумный, безумный мир". Название его обратилось в поговорку и сентенцию сегодняшнего дня. предупреждающую об опасном направлении геологической деятельности человечества и усиления биогенной миграции атомов химических элементов.
   С легкой руки американского сенатора Фулбрайта, назвавшего вторжение американских войск в нейтральную Камбоджу "политическим безумием", газеты Соединенных Штатов под этим заголовком напечатали уйму всяких комментариев к решению президента Никсона. Среди них не было только одного - напоминания о том, что Никсон, в сущности, выполнил свою геологическую функцию, как выполняют ее все человечество и все земляные черви.
   Трудно представить, чтобы такое напоминание побудило Никсона вернуть свои войска из Камбоджи. Учение Вернадского о том, что мировой характер социально-политических процессов в ходе человеческой истории исходит из более глубокого субстрата истории человечества, из геологического субстрата - миграции атомов химических элементов - совершенно противно всем традиционным представлениям - религиозным, политическим, экономическим, гуманитарным - идеалистической философии. Оно отвечает, однако, марксистско-ленинской теории: "человек в своей практической деятельности имеет перед собой объективный мир, зависит от него, им определяет свою деятельность".
   В послании Академии наук Вернадский в 1924 году писал из Сорбонны: "Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить не были в состоянии".
   В меру своих сил и возможностей я старался в своих книгах, посвященных Вернадскому, сделать доступным и понятным гениальное учение крупнейшего естествоиспытателя нашего времени.
   9
   Последние годы, а может быть, и дни моей жизни совпали с пятидесятилетием Советской власти и дальнейшей серией пятидесятилетий Советской милиции, Советской Армии, комсомола и бесчисленного множества других советских учреждений и организаций.
   Таким образом, начиная с первых дней и кончая пятидесятилетиями органов Октябрьской революции, я жил и действовал среди революционных событий, побед и поражений, падений и возвышений, удач и неудач, находок и ошибок. При всем этом, как и до революции, я оставался лицом "свободной" профессии, не связанным ни государственной службой, ни партийностью, ни даже простой благодарностью, так как не получал ни орденов, ни квартир, ни даже путевок в дома отдыха или санатории.
   Для революционной действительности и советского образа жизни мой случай совсем не характерен, скорее он исключение. Объяснить его трудно. В отдельные моменты я пытался и служить, и входить в интересы коллектива, работать на началах общественности, словом, пытался жить и делать все так, как делали другие.
   Но жизнь выталкивала меня отовсюду, и я оставался все тем же единоличником, каким был и до революции. Почему это так происходило? В одной рецензии на мою книгу я прочитал вот что: "Гумилевский принял революцию, но не сроднился с ней".
   В другой рецензии, относящейся к тем же моим рассказам, наоборот, говорилось так: "Гумилевский, несомненно, идеологически - наш писатель, который не только черпает из революции материал для своих произведений, но и мыслит и чувствует вместе с революцией"...
   В 1917 году мне было 27 лет. Это значит, что я был уже человеком со строгим мировоззрением, твердыми намерениями, ясным путем жизни и деятельности. Со школьного обучения по толстовским "Книгам для чтения" (и вплоть до "Отца Сергия", "Дьявола" и "Фальшивого купона") я жил и мыслил под влиянием великого писателя, влиянием, о котором теперь человечество уже не имеет представления...
   Только дураки не признают фактов. Но как же бы я мог сродниться с самой формулой, непостижимой для моего семинарского мышления, формулой диктатуры пролетариата, излагавшейся в "Вопросах ленинизма" так: "Диктатура пролетариата есть никем и ничем неограниченная власть рабочего класса..."
   Октябрьская революция начиналась бескровно и такою она вошла в историю человечества, но такой не осталась: тысячелетний гнев, тайный и страстный, искал выхода, и вряд ли мог кто-нибудь предотвратить нашествие четверки матросов в Мариинскую больницу, где лежали члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин. Они были застрелены в своих постелях, на глазах беспомощных сестер и нянек. Матросы ие были разысканы, да никто их и не искал - стихия была неотвратима, и она шла по всей Русской земле. Если этот гнев мог обрушиться на голову двенадцатилетнего гимназиста, то как бы он мог не пасть на голову царя и всяческих министров!
   Все это можно принимать, но как мог бы я сродниться с формулой диктатуры, с разгоном Учредительного собрания, с расстрелами заложников, бессудными казнями, с политическим безумием Сталина, теперь, в дни 50-летия революции, отражаемым, как в зеркале, таким же безумием Председателя Мао в Китае?!
   Чтобы сродниться с Октябрьской революцией, надо было стать с детских лет профессиональным революционером, а я стал профессиональным литератором. И как я не мог сродниться с революцией, так профессиональные революционеры не могли и не могут по сей день сродниться с литературой. Они принимают ее как факт, как необходимость, всячески помогают ей, как я революции, но профессиональными писателями не становятся, как я не мог стать профессиональным революционером, будучи в 1917 году уже литератором.
   Больше того. Я не мог сродниться, свыкнуться с революционным языком, с советским общепринятым словарем и писал все 50 лет так, как писал, и по сей день ощущаю отвращение, почти физическое, когда слышу или читаю "бензобак", "оперсводка", "сопромат", "зачетка", "Дзержинка", "Ленинка" - слова, столь же оскорбляющие русский язык, как и людей, к которым они относятся, хотя бы только по форме.
   Как-то, проходя по Пассажу, я заметил вывеску с крупной надписью: МЕТИЗЫ. Слово это я слышал, но мне не пришло в голову, что это тоже сокращенное соединение двух слов. Я просто не знал, что он значит, и отнес его к терминам специального характера.
   Поэтому я зашел в магазин посмотреть на эти самые метизы. На полках магазина ничего необычного я не увидел: ножи, вилки, замки, щипцы, клещи, отвертки.
   - Покажите мне пожалуйста, где тут метизы? - спросил я продавца, дремавшего за прилавком.
   Он с некоторым недоумением развел руками на обе стороны...
   - Вот это все метизы...- пояснил он.
   Я вышел, ничего не понимая, и, только снова взглянув на вывеску, вдруг сообразил, что метизы - это металлические изделия...
   Герцен с уважением вспоминает собеседника, обратившего его внимание на то, что слово обладает способностью обратно воздействовать на человека. Теперь мы знаем, что словом можно поднять температуру тела у любого из нас. Вот почему со словом надо обращаться не только честно, но и осторожно.
   "Метизы" никак не воздействуют - ни прямо, ни обратно. Таких слов в нашем словаре за полвека накопилось немало, так же как и готовых стандартных выражений, без которых моя речь и кажется чужой, не советской.
   Яков Семенович Рыкачев говорил мне:
   - У вас все правильно, Лев Иванович. Одна беда - словарь не тот!
   Общепринятого советского словаря, как он сложился за полвека, действительно, в моих книгах нет, да и не могло быть. Речь идет, конечно, не об отдельных словах, а о системе словоупотребления, распространенных мыслительных категориях, о системе выражений. Политическое лицемерие изгнало из слова прямое его значение, и слова уже не чувствуются, а просто нанизываются одно на другое. В "Комсомольской правде" 30 апреля 1959 года печатается, например, заметка под ответственным заголовком "Высокая мерка" о героизме матроса подводной лодки, погасившего пожар в люке. Описание подвига заключается так: "Когда Иван поднялся наверх, его буквально задушили в объятьях".
   Одного героя задушили, а о другом я читал, что он "буквально разрывался на части", но тем не менее остался жив.
   Бездумное словоупотребление переходит в бездумный, бездушный разговор.
   Случилось мне как-то слушать выступление по радио представителя учреждения Министерства торговли Прохоровой. Начала она свою речь так:
   - Москвичи уже в прошлом году получили немало подарков - новые продовольственные магазины, столовые, кафе. Новые подарки готовим мы и в наступающем году...
   Получается, что Прохорова или учреждения, которые она представляет, не обязанности свои по службе выполняют, а занимаются благотворительной деятельностью, одаривая москвичей магазинами, столовыми, овощными палатками и прочими подарками, за которые, естественно, и ждут благодарности от московских жителей.
   Как это ни странно, но такие взгляды на исполнение своих служебных обязанностей свойственны нашим деятелям. Они достались в наследство от культа Сталина и поддерживаются идущими им навстречу восхвалениями и благодарностями.
   Впрочем, когда Лион Фейхтвангер, беседуя со Сталиным, указывал ему на "безвкусное, преувеличенное преклонение перед его личностью", Сталин пожал плечами и высказал предположение, что "это люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием".
   "Подхалимствующий дурак,- сердито сказал Сталин,- приносит больше вреда, чем сотни врагов".
   Благодарить Сталина "за счастливую , жизнь, за счастливое детство" значит культивировать бездумное употребление слов, превращающихся в бездумный и бездушный разговор.
   С таким бездумным употреблением слов воевал еще Горький, и война эта временами снова вспыхивает, но побед не одерживает. Наоборот, побеждает бездумный разговор. Теперь уже можно различать своеобразные правила, по которым развивается разрушение русской речи и литературного языка. Прививается употребление глагола без дополнения: "ах, как я переживала, как переживала", без дополнения, что именно переживала, и постепенно глаголы действительного залога, переходят в соседнюю группу среднего залога.
   Так начинают употребляться бог знает что означающие слова: "повышаем, повышает!", "вкалываем вовсю"... Теперь с молниеносной быстротой возникло употребление цифр без определения, к чему они относятся. Начало положила реклама Экспо' 67, а теперь уже любой редактор покачает головой, если увидит: "В тысяча девятьсот семнадцатом году..." и лишнее, само собой разумеющееся, слово выбросит.
   Сложносокращенные слова, обгрызенные глаголы, прилагательные, числительные, существительные ни в какой мере не прививают лаконизм речи, изящество - выражениям. Послушаем несколько часов дикторов радио:
   - Трансляция передачи из Ленинграда...
   - Вечерний отрезок времени можно посвятить театру, кино, чтению...
   - Опыт нашей практики свидетельствует о возможности повысить выпуск метизных изделий почта вдвое...
   Академик Л. В. Щерба совершенно правильно указывал на то, что "когда чувство нормы воспитано у человека, тогда-то он начинает понимать всю прелесть обоснованных отступлений от нее".
   И тогда-то, добавим мы, он начинает чувствовать отвращение к необоснованным отступлениям от нее...
   Необоснованные отступления от норм языка свидетельствуют об отсутствии чувства нормы. Вот почему борьба с порчей языка оказывается бесплодной. Сколько уж раз в статьях, лекциях, спорах убедительнейшим образом доказьталось, что грамотный русский человек не может говорить "пара лет", "пара слов", "пара минут", и тем не менее я все чаще и чаще слышу это нестерпимое соединение несоединимых по природе слов!
   И. А. Бунин пишет в своей автобиографической повести, что при виде слова "чреватый" в газете, у него вспыхивало желание убить автора. У писателя, проводящего всю жизнь в поисках точного, выразительного, потрясающего слова, такая нетерпимость к необоснованным нарушениям языковых норм понятна, естественна, даже обязательна.
   Я не Бунин, но и у меня появляется желание если не убить, то хотя бы ткнуть носом автора в его рукопись, когда я читаю или слышу:
   - Очень здорово голова болит!
   - Дал согласие... выражаю надежду... хочется сказать...
   - Девушки наседали на него, но он еще не выпалил всего, что хотел...
   - Седина полновластной хозяйкой распоряжалась в его волосах.
   Все это не оговорки в обычной болтовне, а та самая беллетристика, о которой Толстой говорил: "Беллетристика должна быть прекрасной, иначе она отвратительна!"
   Дело не только в беллетристике, но и в беллетристах.
   Беллетристы вообще считают хорошим литературным тоном пренебрегать нормами языка. Не воспитав еще чувства нормы, они обращаются к Далю или к тем самым выкрутасам, которыми забавляются десятиклассники, только что научившиеся читать...
   Сто тысяч первых раз повторяется одна и та же схема литературного лженоваторства, и все так же сто тысяч людей, лишенных чувства нормы, беснуются от восторга и восхищения!
   Но предложите любому из них вместо Даля обратиться к И. П. Павлову, и он сочтет вас ,за сумасшедшего.
   - Какое же отношение он имеет к литературе?..
   Учение об условных рефлексах способствует воспитанию чувства нормы родного языка. Мне Павлов помог понять, что в литературе хорошо и что плохо, и найти "новую форму", нормы своего языка.
   Основа его - простота, та простота, которая не имеет ничего общего ни с уличным или кухонным разговорным языком, ни с грубой упрощенностью, ни с надуманной, выработанной по Далю изящностью. Моя простота в лаконизме выражения, в лаконизме выразительных средств, в строгости и ясности мысли.
   Не многим дано, как Толстому или Тургеневу, Гоголю или Пушкину, Чехову или Бунину, Платонову или Зощенко, взявши впервые в руки карандаш и бумагу, действовать с удивительной верностью чутья и вкуса, "угадывать детской душой, что хорошо, что дурно, что лучше и что хуже, что нужно ей и что не нужно", как о том, дивясь на самого себя, вспоминал в автобиографической повести Бунин.
   Мне пришлось идти до такого угадывания долгим и трудным путем, призывая на помощь науку. Дошел ли я до него? Не знаю!
   Но Рыкачев определил верно:
   - Словарь не тот!
   - И локти не те,- добавил к этому Федор Маркович Левин.
   В этой формуле есть неменьшая доля истины.
   Ведь в те годы, когда я учился справляться с нуждами жизни, не было длинных очередей, переполненных трамваев, набитой людьми и жуликами Сухаревки, где бы требовались локти в прямом смысле слова. Не было надобности в локтях и в переносном смысле. Не только расталкивать людей локтями нигде не приходилось, но даже и просить о чем-нибудь считалось предосудительным: окружающие сами должны были догадываться, в чем нуждаются люди возле них. Просили только нищие. Даже обитатели ночлежных домов, называвшиеся в Саратове "галахами", никогда не просили ничего, а шли на базар и там предлагали перегруженным хозяйкам свои услуги:
   - Донесу, хозяйка, а?
   Ни в детстве ни в юности мне не приходилось просить. Мать наша считала зазорным попросить у соседки хотя бы щепотку чая или горсть соли. Если бы пришлось обратиться за такрй малостью мне, я, наверное, сгорел бы со стыда. Просить нас не приучили. Нас учили скрывать свою бедность. К счастью, с пятнадцати лет я стал зарабатывать деньги уроками и до последних лет жизни не выучился ни брать взаймы, ни взывать о помощи.
   Никогда мне не приходило в голову назначать гонорар за напечатанное. Я получал то, что платили. Руководителям учреждений полагалось заботиться о своих сотрудниках, не дожидаясь просьб.
   В 1917 году я напечатал в газете "День" несколько фельетонов. Через месяц или два редактор Кугель сказал мне:
   - Зайдите в нашу контору на Невском. Будете получать жалованье сверх построчных.
   Само положение дела обязывает руководство заботиться о нуждах своих работников, будь то социалистический или капиталистический строй государства.
   В дни подготовки к пятидесятилетию Советской власти секретарь Московского отделения Союза писателей В. Н. Ильин спросил меня по телефону, в чем я нуждаюсь, и объяснил:
   - Создана комиссия по обследованию быта ветеранов советской литературы. Комиссия желает знать, не нуждаетесь ли вы в чем? В лечении? Санатории? Пособии? Я ответил:
   - Пока выходят мои книги, я ни в чем не нуждаюсь, кроме как в улучшении жилищных условий: я живу в самодельной квартире - без кухни, без ванны, без лифта, в старом, аварийном доме... Вот в квартире, такой же площади, но со всеми удобствами, теперь уже обычными для новых домов, я нуждаюсь...
   - Эту квартиру вы сдадите при получении новой?
   - Конечно.
   Собеседник мой с явным сочувствием обещал доложить о моем жилищном неустройстве. Я искренне поблагодарил и стал ждать.
   Когда я чуть ли не через год после разговора с В. Н. Ильиным решился у него узнать, что решила комиссия, Виктор Николаевич спросил с долей недоумения:
   - А по какому поводу у нас был с вами разговор?
   Вовсе не ожидавший такого вопроса, я кое-как разъяснил, о чем и почему идет речь. Тогда он спокойно сказал:
   - Вам надо подать заявление в нашу жилищную комиссию.
   Я послал заявление на имя председателя Союза писателей СССР К. А. Федина. С присущей всем старым русским писателям отзывчивостью он сам отвез мое заявление секретарю Союза К. В. Воронкову и объяснил ему мое положение.