Страница:
и пули пролетают только мимо.
И лезвие в зазубринах коснется
нежнейшей плоти шеи и колена,
и в счете этом кто-нибудь собьется,
и в кубках желтых часть тебя священна.
Моя душа - как тонкий детский мячик,
она подскочит - в уголок забьется,
но, если ей так не хватает вмятин,
то, значит, жизнь еще не повернется.
А в синих окнах белые матроны,
и день свой палец окунает в охру,
и в толстых лужах плавают балконы,
и кружева накидок черных мокнут...
ОКТЯБРЬ, 1983. БРЕСТ - БОБРУЙСК
СЧИТАЛКА
Рев самолета. День. Синей машины тень. Встали дорогой львы. Лица твердят: "Увы".
Есть на траве трава. В мареве красных два. Белый халат. Колпак. Рамка тебе не враг.
Серый приемник. Руль. Звуки речей, как нуль. Синий капот. И герб. Молот на нем и серп.
Падают вниз два льва. Снова "один" - трава. Глаз разряжен и пуст. Слышится кости хруст.
Ветер гранит стекло. В мире бессмертно зло. Слово как камень: "Есть! " В цифрах вам будет месть!..
Январь, 1986.
* из книги "СОПРЕДЕЛЬНОСТИ" *
МИССИЯ
моей жене Алле Сквозь дебри страха и чащобы зол я прорывался, становясь похожим на тех, кто в этих дебрях жизнь провел.
Моя пятнистой становилась кожа, и панцирь, весь зловонный, покрывал мне тело, для которого был - ложе.
И вот я здесь. Я много повидал, но даже здесь угольями теплится под серым пеплом то, что как обвал.
Я в крепости своей, среди начал совсем других; но почему мне снится чужой район - и рельсы, и вокзал,
и улицы кусок, и эти лица с печатью силы злой, и в их глазах ветвятся змеи, как мой дух ветвится?
На насыпь что-то поднимает в снах мои глаза, и где-то поезд мчится; хочу бежать - но гири на ногах...
Глаза открою - тишина. И длится спокойный ход тугих минут: везде, и преданность знакомая разлита
тут в воздухе самом, и страх в узде тяжелых камней разума, и руки уверенно молчат в родной среде...
Во всех предметах дремлет смысл поруки за всех, и каждый защитит других не по закону, а по духу. Звуки
привычные - как стражи, и для них не существует грубости тяжелой приниженных звучаний тех, чужих...
Я смыл с себя остатки грязи той, налипшей среди вылазки успешной в чудовищный и жуткий мир иной.
Но в забытьи буравы сверлят мозг, и ужас силы мощной, неподвластной связует, как приснившийся мне мост где поезда сквозь плоть мою, - с опасным и темным чем-то, и побег не прост.
Такой: тупой и весь клыкастый вал связует с тем, откуда правит гадость, и где насильем стал на пьетдестал всесильный дьявол власти, чей осадок на зданиях-деревьях, на телах.
И перед этим, крепости воздвигшим до облаков, железным царсвом тех, мирок мой беззащитен, и с настигшим его жезлом он в споре преломится: стотонной силой сломанный лемех!
Но, в землю опуская, где есть камни, свой плуг, я, все же, пашню проводил, и та случайность, что тонка, дала мне защиты среди зла, где я ходил так долго невредимым и отважным.
И - пусть объятый страхом и тоской под окнами свирепых цитаделей я совершал намеченный путь свой, я невредим, я доходил до цели, немыслимо усталый, но живой.
1986, ВАРШАВА - ВЕНА.
x x x
Завершая бессонные - сонные бдения, продолженьем "вчера" там, где нет продолжения, из потрепанной дали блистая подмышками, переплетом сухим и портфельными книжками, возникает рассвет - и окно из предместия, что заклеено снизу газетой "Известия", возникает подъезд с характернейшей лестницей и резьбой плинтусов - парапета наместницей, и широким двором...
За дощатыми ставнями спит в соседнем окне аппликация с фавнами, спит квартал, спит еще - за минуту до выстрела. Но уже не проснется.
И сонные бдения, выливаясь за брег и за чашу терпения, исчезают во тьме - за закрытыми веками, за пустой чернотой в этом городе с вехами этой бывшей любви, это радости-горести на просторах уменьшенной до невозможности этой бывшей страны, знаком силы и слабости застарелых амеб...
И от привкуса сладости что-то тает во рту. Тихо тают мгновения, не очнувшись опять, не влюбив завершения в красно-белый туман, в сине-красные бдения. 1 марта, 1994. Тель-Авив.
x x x
Ее глаза беременны тоской.
и взгляд зрачков тяжелых остановит
лишь только скульптор ледяной рукой.
Но нет его. И рот округлый ловит
прикосновенья. И царит покой
в трех комнатах больших у изголовий.
В одной лениво тикают часы.
И локоть так округло свешен с ложа...
Но - словно нож - из тени полосы,
так продолжаем бледно-белой кожей
коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,
и двух рассветов общая гряда...
НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).
x x x
Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.
В голову вбита трущоб тишина.
Кто-то жестокий сидит у окна.
Лица прохожих забыто-длинны.
Черпают влагу и у тишины.
Длинные пальцы за ухом видны.
Капают черным минуты в окно.
Все, что здесь всплыло, не растворено
в охре сознания - как и вино!
АПРЕЛЬ, 1994. ТЕЛЬ-АВИВ.
x x x
Изнеженная гроздь бокала,
обернутая в грань стекла,
уста сухие увлажняла
и утешала, как могла.
И в тайной связи поколений,
что сквозь вино вливалась в мир,
не просто пробуждался гений,
вкусив волшебный элексир,
Не только расплетались косы
в нем заколдованных времен,
но снова колосились росы
и жизнь являлась не как сон...
За грань загадочной улыбки,
что из себя перетекла,
косые уходили скрипки
и ветер за предел стекла.
И время снова становилось
на цыпочки, и поцелуй
оно печатью длило, длило
под эти звуки винных струй.
ФЕВРАЛЬ-МАРТ, 1994. Петах-Тиква - Тель-Авив
НОЧЬЮ
С придыханием, смерти подобным, шепчет Полночь в намокшее ухо, и колени касаются слуха Тишины - протяженной, безнебной.
Рассекает задумчивый мальчик образ комнаты этой в сознаньи ту черту за невидимой гранью, тот пассаж, где есть жилка-фонтанчик.
Потолок нависает так низко, будто лоб он мой собственный; это как-то вскользь разделяет два света, два огня на стекле водянистом.
Два лица существуют раздельно в одномерном холсте потолочном: как два имени разнопредельных на минуту притянуты Ночью.
Губы, их называя, немеют, холодеют, сводимые страхом. Только "Жизнь" отзывается крахом, когда "Смерть" только венчиком рдеет.
Из двоичности, тайно сквозящей, из причины возносятся нежно две свечи в пустоте холодящей, два начала в пустыне безбрежной.
Но граница, что не существует, в мире том, в мире этомпредельна. А другая, что тамне волнует, тут - различие и сопредельность.
Ветер гонит обрывки забвенья, ветер сумерков, ветер ненастья. И в ночи холодеют колени тишины, погруженной в запястья.
За окном холодеют проспекты. Лбы домов в звуках слабых и в точках, и, пронзенные уличным светом. гулким смехом бессонным хохочут...
ФЕВРАЛЬ, 1994. МОНРЕАЛЬ
КВАРТЕТ
(ПОДРАЖАНИЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ)
Дружной толпой они что-то в ночи совершали. Мяли матрацы, ворочались, громко стонали. К спинам от пота слегка прилипали простынки. Дико скрипели кроватей высокие спинки.
Шумно дыхание теплой волной вылетало, каждое тело ложилось, садилось, вставало. Громкие фразы, как дробь, разлетались по стенам. Влажно блестела в оскале губ слюнная пена.
Коротко слали друг другу простые приказы: "Вот ты наверх", или "Хватит, меняемся", "Быстро и сразу!.. ". Альт и сопрано без умолку все говорили, часто пищали и тихо друг друга хвалили.
Тенор бубнил, словно твердо избрал остинато, бас торопил, будто все порывался куда-то. Были вульгарны сквозь зубы стрелявшие вскрики. Альт и сопрано моментами пели, как скрипки. Влажно блестели лучи электрической лампы.
Что-то алело внизу в виде скошенной рампы. Тихо курился из мрамора дым сигаретный, были разбросаны по полу горстью конфеты.
Шторы задернуты. Бронзовый бюстик на полке влево бросает огромную тень. Три заколки вместе валяются с краю ковра сиротливо, тень от пальто их собой прикрывает стыдливо.
Кончен концерт. Всем квартетом встают, собираясь. Черные "Волги " к подъезду внизу подъезжают. В них увезут себя в облаке только мужчины. Двое - сопрано и альт - снова лягут на спину. Трогая груди и крылья ноздрей раздувая, будут лежать, все подробности вслух вспоминая.
Тенор и бассреди лестниц, в костюмах, коврами будут ступать, ощущая тепло животами. Будут идти, сознавая, что сделано что-то, что позволяет им жить с ощущеньем комформта.
Коже их туфель удобеых потеть не пристало. Но на одной неопознанно капля застряла, вместо того, чтобы лоб был в пупырежках белых... Черная кожа одной только каплей вспотела.
Но, утопая в ворсистости мягкой подошвой, туфля для капли являлась огромною ложкой. Три волоска эту каплю с подошвы смахнули точно тогда, когда тенор уселся на стуле.
Пальчики бегали врозь секретарь-машинистки. Трубку кололи насквозь однотонные писки. Тенор и бас обрели себе новых партнеров, тщательно их отбирая для сольного хора.
НОЯБРЬ, 1986. МИНСК - БОБРУЙСК.
COPYWRIGHTS (c) BY LEV GUNIN
x x x
Тысячи многих исчезают в толпах. Тысячи многих выходят из толп. Следы ног на черном тротуаре не оставят следа, как мел на доске, вытираемой тряпкой.
Так грифельная доска наших глаз вытираема чувством, и забвение - тряпка вечности - напряженно водит по зрачкам людей. И только во сне (слышите? ) только во сне пробуждаются люди и видят: знакомые лица, и зеркала, и окна. Зеркала, в которых сами они, а с ними тени забытых подошв на подушках зрачков, лопнувших кроваво памятью, которую лучше не пробуждать. Но ведь она - память! ВСЕ АВТОРСКИЕ ПРАВА (С) ПРИНАДЛЕЖАТ ЛЬВУ ГУНИНУ COPYRIGHTS (C) BY LEV GUNIN
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
Черные полосы на белом снегу;
это тени от твоих мыслей;
давай я тебе помогу:
лыжный ботинок (а снег слоистей)
надену тебе на бегу.
На снегу - тени от листьев.
Пальмовый зной укрывается сном кипарисов.
Пальмы на террасах, в горшочках; пальмы ресторанов, среди зеркал.
Посмотри же назад - провал.
Только шлейф за платьем бежал.
Тонкое платье - красное в нем и голубое.
За рулем твоего автомобиля, перетянутого ремешками вокруг,
я сидел и, нажим усилив
на педаль, натягивал лук.
Были мы вдвоем среди зеркал.
Интерьер мимо нас бежал,
мы кружились. Скользили.
И коктейль был в стаканах из аллюминия.
Я тогда твою руку пожал.
Мы сидели. И вместе плыли
по волнам этих странных зеркал.
1983 г.
* два стихотворения из книги стихов "ДОМ" *
x x x
Мечет карты драгун. Господа офицеры вкруг стола собрались. Ветр шуршит словно мышь. Лица желты в огне цвета вспыхнувшей серы. Тихо шепчет, как ветер спроссонья, камыш. - Туз. - Шестерка. - Валет. - Вдаль плывут облаками Слава, Честь и Любовь - тень грядущего дня. Шелк травы и сиянье свечей под ногами. Сверху: только луна - круп лихого коня. Туз... Шестерка... Валет... Лица светят сквозь воздух кожей бледно-сухой, словно выцветший фетр. К облакам прикасаются ветви березы, как рука к кобуре или к яблоку свет. Ночь. Шаги. Стелет рухнувший дым неподвижность покоя и воздуха складка. Кто-то вышел: колышутся ветви за ним, тень его на траве. Вот листок из тетрадки... Сладко пахнет трава. Пряный запах земли словно мысли о женщине мхом отражает... Кто-то ломится в лес. Свищут ветви за ним, а идущий их крепкой рукой раздвигает. А сидящий на корточках молча застыл. Смят вспотевшей ладонью листок из тетрадки в кулаке. А живот копит влажный тротил, заполняя себя, твердым став, как под скаткой. Поцелуй. В карауле застыла трава. Не шевелится. Каждый листок как из жести. Обнимаются.. Вновь на плече голова. Постояли. Ушли. Тень застыла на месте. Как же плакал поручик! Худое лицо, все в слезах, его, кверху глаза подымало. Там седая сосна, вся на фоне берез и небес, волны игл качала. Скомкал листик - и бросил. Поправив ремень, китель белый одернув, пошел к тем, на поле. Тихий хруст под ногами - и белая тень, и уста его шепчут: " Не боле... не боле... "
ОКТЯБРЬ, 1983.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕТНЕМ ВЕЧЕРЕ В СОЧИ
Я связан с надеждой, штурмующей голые дни, и голые пляжи шумят под моими ступнями, где в белом песке утопают бутылки " Арзни" по горлышко - так же, как я утопаю в пижаме. И ночь не идет. И алеет еще небосвод. И желтая пыль в запоздалом луче золотится. И я отвечаю на целое море невзгод одной простотой, что в улыбке моей уместится. Асфальты. Каштаны. К полудню и скверы пусты. и в летнем кафе между пальмами мне лишь не спится. А море за стенами бьется в жующие рты, и зеркало сбоку нечаянно блещет, как спица. Не с теми, а с теми, кто купит набор орхидей, кто в ванну тяжелую, с пляжа придя, окунется, я пью пепси-колу и ем запоздалых зверей, с которыми лучше и дышится солнцем, и пьется. Пижама напрасна. И ночи задумчивый душ свечением звезд - тонких струек его - не прольется в ближайшие час или два, и лишь вечера жидкая тушь на южном гербарии дырку оставит колодца. А грузные туши тюленеподобных людей, как с краю холста, на полоске песка золотятся минутными сфинксами в хаосе внешних идей, очисток грейфруктов, одежды и просто эрзаца. А я, как корабль, штурмующий вечные льды немой неподвижности с солнцем застывших, уставших, приду словно в гавань, в уживчивый вечера дым, с улыбкой к стеклу, как к надежде случайной, прижавшись.
ОКТЯБРЬ, 1983. ВИЛЬНЮС - ГРОДНО
И лезвие в зазубринах коснется
нежнейшей плоти шеи и колена,
и в счете этом кто-нибудь собьется,
и в кубках желтых часть тебя священна.
Моя душа - как тонкий детский мячик,
она подскочит - в уголок забьется,
но, если ей так не хватает вмятин,
то, значит, жизнь еще не повернется.
А в синих окнах белые матроны,
и день свой палец окунает в охру,
и в толстых лужах плавают балконы,
и кружева накидок черных мокнут...
ОКТЯБРЬ, 1983. БРЕСТ - БОБРУЙСК
СЧИТАЛКА
Рев самолета. День. Синей машины тень. Встали дорогой львы. Лица твердят: "Увы".
Есть на траве трава. В мареве красных два. Белый халат. Колпак. Рамка тебе не враг.
Серый приемник. Руль. Звуки речей, как нуль. Синий капот. И герб. Молот на нем и серп.
Падают вниз два льва. Снова "один" - трава. Глаз разряжен и пуст. Слышится кости хруст.
Ветер гранит стекло. В мире бессмертно зло. Слово как камень: "Есть! " В цифрах вам будет месть!..
Январь, 1986.
* из книги "СОПРЕДЕЛЬНОСТИ" *
МИССИЯ
моей жене Алле Сквозь дебри страха и чащобы зол я прорывался, становясь похожим на тех, кто в этих дебрях жизнь провел.
Моя пятнистой становилась кожа, и панцирь, весь зловонный, покрывал мне тело, для которого был - ложе.
И вот я здесь. Я много повидал, но даже здесь угольями теплится под серым пеплом то, что как обвал.
Я в крепости своей, среди начал совсем других; но почему мне снится чужой район - и рельсы, и вокзал,
и улицы кусок, и эти лица с печатью силы злой, и в их глазах ветвятся змеи, как мой дух ветвится?
На насыпь что-то поднимает в снах мои глаза, и где-то поезд мчится; хочу бежать - но гири на ногах...
Глаза открою - тишина. И длится спокойный ход тугих минут: везде, и преданность знакомая разлита
тут в воздухе самом, и страх в узде тяжелых камней разума, и руки уверенно молчат в родной среде...
Во всех предметах дремлет смысл поруки за всех, и каждый защитит других не по закону, а по духу. Звуки
привычные - как стражи, и для них не существует грубости тяжелой приниженных звучаний тех, чужих...
Я смыл с себя остатки грязи той, налипшей среди вылазки успешной в чудовищный и жуткий мир иной.
Но в забытьи буравы сверлят мозг, и ужас силы мощной, неподвластной связует, как приснившийся мне мост где поезда сквозь плоть мою, - с опасным и темным чем-то, и побег не прост.
Такой: тупой и весь клыкастый вал связует с тем, откуда правит гадость, и где насильем стал на пьетдестал всесильный дьявол власти, чей осадок на зданиях-деревьях, на телах.
И перед этим, крепости воздвигшим до облаков, железным царсвом тех, мирок мой беззащитен, и с настигшим его жезлом он в споре преломится: стотонной силой сломанный лемех!
Но, в землю опуская, где есть камни, свой плуг, я, все же, пашню проводил, и та случайность, что тонка, дала мне защиты среди зла, где я ходил так долго невредимым и отважным.
И - пусть объятый страхом и тоской под окнами свирепых цитаделей я совершал намеченный путь свой, я невредим, я доходил до цели, немыслимо усталый, но живой.
1986, ВАРШАВА - ВЕНА.
x x x
Завершая бессонные - сонные бдения, продолженьем "вчера" там, где нет продолжения, из потрепанной дали блистая подмышками, переплетом сухим и портфельными книжками, возникает рассвет - и окно из предместия, что заклеено снизу газетой "Известия", возникает подъезд с характернейшей лестницей и резьбой плинтусов - парапета наместницей, и широким двором...
За дощатыми ставнями спит в соседнем окне аппликация с фавнами, спит квартал, спит еще - за минуту до выстрела. Но уже не проснется.
И сонные бдения, выливаясь за брег и за чашу терпения, исчезают во тьме - за закрытыми веками, за пустой чернотой в этом городе с вехами этой бывшей любви, это радости-горести на просторах уменьшенной до невозможности этой бывшей страны, знаком силы и слабости застарелых амеб...
И от привкуса сладости что-то тает во рту. Тихо тают мгновения, не очнувшись опять, не влюбив завершения в красно-белый туман, в сине-красные бдения. 1 марта, 1994. Тель-Авив.
x x x
Ее глаза беременны тоской.
и взгляд зрачков тяжелых остановит
лишь только скульптор ледяной рукой.
Но нет его. И рот округлый ловит
прикосновенья. И царит покой
в трех комнатах больших у изголовий.
В одной лениво тикают часы.
И локоть так округло свешен с ложа...
Но - словно нож - из тени полосы,
так продолжаем бледно-белой кожей
коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,
и двух рассветов общая гряда...
НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).
x x x
Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.
В голову вбита трущоб тишина.
Кто-то жестокий сидит у окна.
Лица прохожих забыто-длинны.
Черпают влагу и у тишины.
Длинные пальцы за ухом видны.
Капают черным минуты в окно.
Все, что здесь всплыло, не растворено
в охре сознания - как и вино!
АПРЕЛЬ, 1994. ТЕЛЬ-АВИВ.
x x x
Изнеженная гроздь бокала,
обернутая в грань стекла,
уста сухие увлажняла
и утешала, как могла.
И в тайной связи поколений,
что сквозь вино вливалась в мир,
не просто пробуждался гений,
вкусив волшебный элексир,
Не только расплетались косы
в нем заколдованных времен,
но снова колосились росы
и жизнь являлась не как сон...
За грань загадочной улыбки,
что из себя перетекла,
косые уходили скрипки
и ветер за предел стекла.
И время снова становилось
на цыпочки, и поцелуй
оно печатью длило, длило
под эти звуки винных струй.
ФЕВРАЛЬ-МАРТ, 1994. Петах-Тиква - Тель-Авив
НОЧЬЮ
С придыханием, смерти подобным, шепчет Полночь в намокшее ухо, и колени касаются слуха Тишины - протяженной, безнебной.
Рассекает задумчивый мальчик образ комнаты этой в сознаньи ту черту за невидимой гранью, тот пассаж, где есть жилка-фонтанчик.
Потолок нависает так низко, будто лоб он мой собственный; это как-то вскользь разделяет два света, два огня на стекле водянистом.
Два лица существуют раздельно в одномерном холсте потолочном: как два имени разнопредельных на минуту притянуты Ночью.
Губы, их называя, немеют, холодеют, сводимые страхом. Только "Жизнь" отзывается крахом, когда "Смерть" только венчиком рдеет.
Из двоичности, тайно сквозящей, из причины возносятся нежно две свечи в пустоте холодящей, два начала в пустыне безбрежной.
Но граница, что не существует, в мире том, в мире этомпредельна. А другая, что тамне волнует, тут - различие и сопредельность.
Ветер гонит обрывки забвенья, ветер сумерков, ветер ненастья. И в ночи холодеют колени тишины, погруженной в запястья.
За окном холодеют проспекты. Лбы домов в звуках слабых и в точках, и, пронзенные уличным светом. гулким смехом бессонным хохочут...
ФЕВРАЛЬ, 1994. МОНРЕАЛЬ
КВАРТЕТ
(ПОДРАЖАНИЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ)
Дружной толпой они что-то в ночи совершали. Мяли матрацы, ворочались, громко стонали. К спинам от пота слегка прилипали простынки. Дико скрипели кроватей высокие спинки.
Шумно дыхание теплой волной вылетало, каждое тело ложилось, садилось, вставало. Громкие фразы, как дробь, разлетались по стенам. Влажно блестела в оскале губ слюнная пена.
Коротко слали друг другу простые приказы: "Вот ты наверх", или "Хватит, меняемся", "Быстро и сразу!.. ". Альт и сопрано без умолку все говорили, часто пищали и тихо друг друга хвалили.
Тенор бубнил, словно твердо избрал остинато, бас торопил, будто все порывался куда-то. Были вульгарны сквозь зубы стрелявшие вскрики. Альт и сопрано моментами пели, как скрипки. Влажно блестели лучи электрической лампы.
Что-то алело внизу в виде скошенной рампы. Тихо курился из мрамора дым сигаретный, были разбросаны по полу горстью конфеты.
Шторы задернуты. Бронзовый бюстик на полке влево бросает огромную тень. Три заколки вместе валяются с краю ковра сиротливо, тень от пальто их собой прикрывает стыдливо.
Кончен концерт. Всем квартетом встают, собираясь. Черные "Волги " к подъезду внизу подъезжают. В них увезут себя в облаке только мужчины. Двое - сопрано и альт - снова лягут на спину. Трогая груди и крылья ноздрей раздувая, будут лежать, все подробности вслух вспоминая.
Тенор и бассреди лестниц, в костюмах, коврами будут ступать, ощущая тепло животами. Будут идти, сознавая, что сделано что-то, что позволяет им жить с ощущеньем комформта.
Коже их туфель удобеых потеть не пристало. Но на одной неопознанно капля застряла, вместо того, чтобы лоб был в пупырежках белых... Черная кожа одной только каплей вспотела.
Но, утопая в ворсистости мягкой подошвой, туфля для капли являлась огромною ложкой. Три волоска эту каплю с подошвы смахнули точно тогда, когда тенор уселся на стуле.
Пальчики бегали врозь секретарь-машинистки. Трубку кололи насквозь однотонные писки. Тенор и бас обрели себе новых партнеров, тщательно их отбирая для сольного хора.
НОЯБРЬ, 1986. МИНСК - БОБРУЙСК.
COPYWRIGHTS (c) BY LEV GUNIN
x x x
Тысячи многих исчезают в толпах. Тысячи многих выходят из толп. Следы ног на черном тротуаре не оставят следа, как мел на доске, вытираемой тряпкой.
Так грифельная доска наших глаз вытираема чувством, и забвение - тряпка вечности - напряженно водит по зрачкам людей. И только во сне (слышите? ) только во сне пробуждаются люди и видят: знакомые лица, и зеркала, и окна. Зеркала, в которых сами они, а с ними тени забытых подошв на подушках зрачков, лопнувших кроваво памятью, которую лучше не пробуждать. Но ведь она - память! ВСЕ АВТОРСКИЕ ПРАВА (С) ПРИНАДЛЕЖАТ ЛЬВУ ГУНИНУ COPYRIGHTS (C) BY LEV GUNIN
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
Черные полосы на белом снегу;
это тени от твоих мыслей;
давай я тебе помогу:
лыжный ботинок (а снег слоистей)
надену тебе на бегу.
На снегу - тени от листьев.
Пальмовый зной укрывается сном кипарисов.
Пальмы на террасах, в горшочках; пальмы ресторанов, среди зеркал.
Посмотри же назад - провал.
Только шлейф за платьем бежал.
Тонкое платье - красное в нем и голубое.
За рулем твоего автомобиля, перетянутого ремешками вокруг,
я сидел и, нажим усилив
на педаль, натягивал лук.
Были мы вдвоем среди зеркал.
Интерьер мимо нас бежал,
мы кружились. Скользили.
И коктейль был в стаканах из аллюминия.
Я тогда твою руку пожал.
Мы сидели. И вместе плыли
по волнам этих странных зеркал.
1983 г.
* два стихотворения из книги стихов "ДОМ" *
x x x
Мечет карты драгун. Господа офицеры вкруг стола собрались. Ветр шуршит словно мышь. Лица желты в огне цвета вспыхнувшей серы. Тихо шепчет, как ветер спроссонья, камыш. - Туз. - Шестерка. - Валет. - Вдаль плывут облаками Слава, Честь и Любовь - тень грядущего дня. Шелк травы и сиянье свечей под ногами. Сверху: только луна - круп лихого коня. Туз... Шестерка... Валет... Лица светят сквозь воздух кожей бледно-сухой, словно выцветший фетр. К облакам прикасаются ветви березы, как рука к кобуре или к яблоку свет. Ночь. Шаги. Стелет рухнувший дым неподвижность покоя и воздуха складка. Кто-то вышел: колышутся ветви за ним, тень его на траве. Вот листок из тетрадки... Сладко пахнет трава. Пряный запах земли словно мысли о женщине мхом отражает... Кто-то ломится в лес. Свищут ветви за ним, а идущий их крепкой рукой раздвигает. А сидящий на корточках молча застыл. Смят вспотевшей ладонью листок из тетрадки в кулаке. А живот копит влажный тротил, заполняя себя, твердым став, как под скаткой. Поцелуй. В карауле застыла трава. Не шевелится. Каждый листок как из жести. Обнимаются.. Вновь на плече голова. Постояли. Ушли. Тень застыла на месте. Как же плакал поручик! Худое лицо, все в слезах, его, кверху глаза подымало. Там седая сосна, вся на фоне берез и небес, волны игл качала. Скомкал листик - и бросил. Поправив ремень, китель белый одернув, пошел к тем, на поле. Тихий хруст под ногами - и белая тень, и уста его шепчут: " Не боле... не боле... "
ОКТЯБРЬ, 1983.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕТНЕМ ВЕЧЕРЕ В СОЧИ
Я связан с надеждой, штурмующей голые дни, и голые пляжи шумят под моими ступнями, где в белом песке утопают бутылки " Арзни" по горлышко - так же, как я утопаю в пижаме. И ночь не идет. И алеет еще небосвод. И желтая пыль в запоздалом луче золотится. И я отвечаю на целое море невзгод одной простотой, что в улыбке моей уместится. Асфальты. Каштаны. К полудню и скверы пусты. и в летнем кафе между пальмами мне лишь не спится. А море за стенами бьется в жующие рты, и зеркало сбоку нечаянно блещет, как спица. Не с теми, а с теми, кто купит набор орхидей, кто в ванну тяжелую, с пляжа придя, окунется, я пью пепси-колу и ем запоздалых зверей, с которыми лучше и дышится солнцем, и пьется. Пижама напрасна. И ночи задумчивый душ свечением звезд - тонких струек его - не прольется в ближайшие час или два, и лишь вечера жидкая тушь на южном гербарии дырку оставит колодца. А грузные туши тюленеподобных людей, как с краю холста, на полоске песка золотятся минутными сфинксами в хаосе внешних идей, очисток грейфруктов, одежды и просто эрзаца. А я, как корабль, штурмующий вечные льды немой неподвижности с солнцем застывших, уставших, приду словно в гавань, в уживчивый вечера дым, с улыбкой к стеклу, как к надежде случайной, прижавшись.
ОКТЯБРЬ, 1983. ВИЛЬНЮС - ГРОДНО