Гуревич Георгий Иосифович. Делается открытие

   - Главным? - переспросил мой собеседник. - Главным было умение видеть главное. Допустим, идет обсуждение. Десяток выступающих, десятки соображений, сомнений, советов, протестов и просто словес. Ведь каждый смотрит со своей колокольни, рассуждает исходя из интересов своего дела. Иной раз о пустом говорят многословно, о важном - между прочим. И так легко вступить в спор по пустякам. Гурьянов никогда не разменивался на мелочи, бил только в самый центр.
   То же и на работе. Вот приемные часы, каждый со своим делом: у кого идея, принципиально новый метод, а кому надо отпроситься на день, тещу на дачу перевезти; кто просит чертежника, а кто - синхрофазотрон. У Дмитрия Алексеевича была идеальная четкость: это решает секретарша, это - завхоз, а это - я сам. Насчет чертежника - к заму, насчет нового метода - ко мне. "Завтра с утра, посидим, подумаем". С утра думать любил. С утра никого к себе не пускал, нужных сам вызывал. А посетителей принимал под вечер, чтобы не они ему расписание диктовали.
   - Что было главным? - переспросила племянница Гурьянова. - Вкус к жизни, вот что главное. С увлечением жил, все делал с увлечением. Ел с аппетитом, кости грыз с хрустом, спал, как убитый, спорт выбирал самый головоломный: парашют, горные лыжи, водные лыжи. Носился по волнам так, что дух захватывало. И танцевал, чтобы дух захватывало. Женщин любил (племянница застыдилась). Вообще, любил людей. Самый интересный разговор для него был о людях: кто как себя проявил, чем славен, какие недостатки? И сразу следовал вывод: "Этого я пристрою к делу. Пригодится для...". А годился всякий. Каждого заставлял помогать.
   Иные упрекали: "У вас, Дмитрий Алексеевич, утилитарное отношение к человеку. Не дело для людей, а люди для дела. Люди-винтики".
   Он только отмахивался:
   - Винтики! Сказали тоже. Сказали бы еще, что актеры - винтики сцены. Да настоящий актер только на сцене и живет полноценно, только там горит, талант разворачивает. Вот наш институт и есть сцена, где человек проявляет таланты, блещет, а не чадит. А я помогаю проявить. Ищу, что может проявиться. Подсказываю. Иной и сам не догадывается, какие у него таланты. И знаете, нашел я...
   Затем следовал вдохновенный рассказ о людях лаборатории.
   Будущее куется в научных институтах, и поскольку будущее интересует всех, ученым частенько приходится принимать журналистов, знакомить с перспективами, чертить для профанов схемы, водить фотографов к новым аппаратам. Но все журналисты отмечали, что Гурьянов никогда не чертил схем и не хвалился аппаратами. Гостей он обычно выводил на хоры и начинал рассказывать про людей, благо они тут все толпились, покуривая в вестибюле.
   - Вот обратите внимание на того человека, - говорил он, - на того, костлявого и седого, в мешковатом костюме. Мой зам по науке. Светлая голова, генератор идей, отвага в мыслях необыкновенная. Но отвага эта кончается на краю письменного стола. Первый же консультант, первая же секретарша, какая-нибудь заносчивая девчонка - для него непреодолимый барьер. Глубоко и заслуженно верит в свои силы, верит, что способен все придумать и все рассчитать, и столь же глубоко не верит в свои силы, потому что никого не способен убедить. Вот и приходится нам подбирать его идеи и бережно нести в мир.
   А собеседник его, в очках, лысоватый и упитанный - из тех, кто знает, как и что сделать, как расставить, организовать, с кем договориться. Поручить можно что угодно: организует новую лабораторию, мастерскую, цех, завод. Но надо поручить. Надо дать задание, и не сразу, а порционно, поэтапно. О заводе сначала и не заикайся. "Нет-нет, что вы, не под силу, сорвусь, оскандалюсь". Удивительное сочетание деловитости с робостью, напора с нерешительностью. Инициативен в каждой части и никакой инициативы в целом. Ну вот и даешь задание по частям. Вытягивает.
   А тот - горбоносый и узколицый - ничего не вытягивает и не вытянет. Но у него кругозор. Мгновенно охватывает картину, видит все недочеты... и ни шагу вперед. Остроумие, дерзость, быстрота мысли... и скептицизм. Разрушительный ум, не конструктивный. Ну что ж, в коллективе и скептики полезны. Пусть развенчивает радужные надежды, пусть выпячивает слабости мы заранее о них подумаем, предусмотрим контрмеры.
   Полная женщина с лиловатой прической - это самый надежный у нас работник - королева точности. Становой хребет лаборатории: точность и терпение, терпение и точность. Сто измерений, тысяча измерений, тысяча первая проверка. Даже поторапливаем ее, говорим: "Достаточно. Переходим к следующей теме". В исследовании трудно начать и трудно остановиться. Наша королева точности не умеет остановиться. Не решается.
   Как видите, всякие у нас находят место: вдумчивые и деловитые, активные, неактивные, скептики, мечтатели, решительные и нерешительные...
   Звонок? Да, перерыв кончился. Почему не торопятся в кабинеты? А у нас разрешено болтать. Курить, и болтать, но думать. Только три запретных темы: футбол, моды и секс. Мужчинам запрещено говорить о женщинах, женщинам о мужчинах. Рекомендуется рот раскрывать для полезной информации: "Я узнал, вычитал, высчитал, придумал, в опыте получилось...". Можно говорить и о том, что не получилось. От неудачника тоже польза. Он спотыкается на малейшем бугорке, первый указывает, где не идеальная гладь. Взывает о помощи, всех заставляет думать.
   - Значит, вы считаете, что главная ваша заслуга - в создании коллектива? - обычно спрашивали журналисты.
   - Ну что вы, наука всегда была коллективной. Кто создал космогонию? Коллектив. Это общий труд Коперника - Кеплера - Галилея - Ньютона и многих-многих, чьи имена мы забыли неблагодарно. Кто создал атомную энергетику? Это коллективный труд Беккереля - Кюри - Резерфорда - Бора Гана - Ферми - Жолио - Иоффе - Курчатова - Флерова и многих других. Да, они работали в разных странах, а мы в соседних комнатах. Расстояние ближе, связь теснее, быстрее итог.
   - А ваша роль все-таки? - настаивали журналисты.
   Гурьянов запинался. Не от излишней скромности, он был не так уж скромен. Но о себе мало думал. Не видел полезной информации в самоанализе.
   - Я? Я - диспетчер, наверное. Направляю, кому на каком пути стоять, когда трогать...
   Итак, продумавши месяц, Гурьянов принес своему шефу, посвежевшему от кондиционного гималайского кислорода, диспетчерскую схему будущей темпорологии.
   Кого, куда и на какой путь?
   Куда предлагал он двигаться? К индустрии. Предлагал переходить от пробирок к котлам, от лабораторных столов к комбинатам, от граммов и миллимикронов к тоннам и метрам. Масштаб позволил бы переправлять в быстрое время не пылинки и капельки, а приборы, аппаратуру, автоматы... человека - в перспективе.
   Для всего этого надо было прежде всего отказаться от скудного и дорогостоящего бенгалия, перейти к какому-то иному, широко распространенному в природе материалу.
   Гурьянов наметил четыре пути:
   1. Получить положительный заряд на термоядерных электростанциях. Ведь плазма-то заряжена положительно.
   2. Получить положительный заряд с помощью индукции от мощного отрицательного заряда.
   3. Уменьшать массу и ускорять время, сжимая тела. Это подражание сжимающимся звездам.
   4. Использовать электричество и сжатие в сочетании.
   В дальнейшем к успеху привел четвертый путь, но тогда Гурьянов не знал этого, - он предложил сразу создать четыре лаборатории. И кроме того пятую: лабораторию возвращения. Ведь при ускорении времени энергия выделяется, тут затраты не нужны. А на обратном пути, при замедлении времени, энергию надо вложить. И немало - миллиарды киловатт-часов на каждый килограмм. Откуда ее взять? Электростанции пристраивать? Или же хранить энергию, выброшенную при ускорении времени, какой-то аккумулятор изобрести на миллиарды киловатт-часов?
   Директор слушал, покачивая головой:
   - Однако размахнулся ты, братец. Тут на сто лет работы. От миллиграммов к тоннам. Девять порядков. Целая эпоха.
   - Атомщики прошли эту эпоху за семь лет, - напомнил Гурьянов. - В 1938 году открыли деление атомов урана, в 1945-м - испытали бомбу.
   - Тогда война была. Вопрос жизни и смерти.
   - А сейчас твердый мир. Мы богаче и щедрее. И если не станем скупиться на науку, результат будет вот когда...
   Он подвинул к шефу листочек с формулой:
   n 10*ЛД + 3
   - Что обозначил буквами?
   - n - годы, Л - люди, Д - деньги. Если нам дадут сто миллионов и сто тысяч человек в год, через десять лет будет темпокамера. Плюс три - это три года на хлопоты: убеждать, чтобы дали людей и деньги.
   - Однако размахнулся ты, парень, - повторил директор. - В сущности, как я могу решить? Л не в моем распоряжении и Д - тоже. Но тройку дать могу. Получаешь три года на хлопоты, давай, начинай убеждать.
   Остальное можно изложить в одной фразе: Гурьянов выполнил план Гурьянова; убедил за три года, получил Л и Д и за n лет изготовил темпокамеру.
   Можно рассказать и чуть подробнее - на двух страничках. Можно и в ста томах - материала хватит.
   Действительно, около трех лет Гурьянов выступал как адвокат идеи; устно - с пламенными речами и письменно - с пламенными статьями: убеждал мир и Госплан, что пора браться за покорение своевольного времени.
   Мир и Госплан высказывали сомнение. И винить их нельзя. Сто тысяч человеко-лет и сто миллионов на улице не валяются.
   Но все же средства поступили и люди вдохновились. И в результате через n лет (при n, равном 13) была создана модель темпокамеры: маленькая бутылочка, как бы флакон для духов, обвитый тончайшей золотой паутинкой (золото - наилучший проводник и плотный металл - компактный склад массы) и на ней совсем маленькое горлышко, тоже обвитое золотой проволочкой.
   А весь показательный опыт, на который были затрачены десять миллиардов рублей и миллион человеко-лет, свелся к тому, что бутылочка как бы вывернулась наизнанку: сама стала в десять раз меньше, а горлышко в десять раз больше. Потом, час спустя, ее еще раз вывернули наизнанку и вынули положенные внутрь ручные часы. За час часы ушли на десять часов вперед.
   Надо пояснить? Вы не догадались? Когда бутылочка уменьшалась в десять раз, время в ней ускорилось. При этом выделялась масса. Массу поглощало горлышко, раздуваясь. Потом из горлышка масса поступила обратно, бутылочка выросла до нормального размера, время вернулось к нормальному темпу.
   В сущности, модель решила все. Теперь нужны были только масштабы: больше золота, больше энергии... но никаких новых проблем.
   В других случаях переход к иному масштабу был нелегок.
   В других случаях не удавалось сделать модель. Модель атомной бомбы не взорвалась бы. Модель космической ракеты не вылетела бы в космос. Темпокамера допускала плавную постепенность.
   Бутылочка, стакан, ведро, бак... Уменьшение в полтора раза, в два, в три, в пять, в двадцать раз...
   Вслед за часами в мир высоких скоростей отправили приборы, модели машин, пробирки с разными веществами, с бактериями, цветы, насекомых, мышей, собак...
   И вот настал день, когда Гурьянов сказал:
   - Товарищи, подходит очередь человека. Продумайте требования и подбирайте кандидатов.
   = 10. ИСПЫТАНИЕ (АЛЕКСАНДР КУНИЦЫН)
   Испытание было назначено на 12 апреля - в честь Дня космонавтики, в память о полете Юрия Гагарина.
   Примерно за месяц до срока Гурьянов приехал в зимний лагерь, где тренировались будущие темпонавты.
   Инструктор выстроил их на линейке - одиннадцать крепких румяных парней, отрапортовал: "Группа готовится к лыжному походу с ночевкой. По списку одиннадцать, налицо - одиннадцать. Больных нет".
   Здоровые, румяные, молодые и все разные. На правом фланге долговязый жилистый, рядом с ним богатырь - тяжеловес, косая сажень в плечах, на левом - маленькие, подвижные, улыбчивые.
   В космонавты брали сначала только летчиков. Естественно: там полет и тут полет. Нужны были быстрые, активные, с хорошей реакцией, крепкие люди. Для темпонавтики важнее была выносливость, привычка работать в непривычных условиях. В группе собраны были подводники, водолазы, шахтеры, металлурги. Подводники - малогабаритные, водолазы - могучие, сухопарые - литейщики, жилистые - шахтеры.
   Но кто из них самый надежный?
   "Одиннадцать неизвестных в одном уравнении", - подумал Гурьянов.
   - Разрешите продолжать подготовку? - спросил инструктор.
   А день был такой веселый - март, весна света. Солнце грело щеки, уже горячее, хотя и не способное растопить снега. И небо было голубое, и снега ярко-голубые, исчерченные голубой лыжней, уходившей за бугор к синим сопкам. Так манила даль, так хотелось, взмахнув палками, пуститься во весь опор к горизонту.
   - Продолжайте подготовку, - сказал Гурьянов. - Я сам поведу их, без вас. Где намечена ночевка?
   И, повернувшись, услышал, как курчавый левофланговый говорил:
   - Ребята, передайте по цепочке; не нажимать чересчур. Не надо обгонять, старик обидится.
   Он не подозревал, что их поведет мастер спорта.
   И Гурьянов "выдал темп". Палки так и мелькали, лыжи славно стучали по лыжне. И день был безветренный, а лицо обжигало. Лыжники сами мчались как ветер. Одиннадцать сразу растянулись по лыжне. Только долговязые не отставали, да еще маленький кучерявый подводник. А грузные вскоре оказались в хвосте, на всех поворотах сбивались, проваливались в снег.
   Впрочем, Гурьянов знал, что в конце концов молодость возьмет свое. Мастерство мастерством, а сердце уже не то, что у двадцатилетних. Было бы сердце прежнее, сам себя послал бы на испытание. И он повел команду к оврагам. Там надо было нырять между стволов. Умение решало, а не сила.
   И переоценил ведомых. Вошел в азарт, выбрал слишком трудную трассу. Конечно, все кинулись вслед, спеша, опасаясь отстать. И тут послышался треск: самый грузный сломал лыжу. С другим было хуже - ударился плечом. Пришлось отправить обоих на базу.
   Девять неизвестных остались в уравнении.
   Гурьянов гонял их весь день, пока солнце не повисло на колючих сопках, гольцы стали палевыми, а долины наполнились сумрачной дымкой. Тут он воткнул палки в сугроб, отер пот и сказал:
   - Костер, палатки и все прочее. Здесь ночуем. Здорово устали?
   Конечно, устали все, хотя никто не признался. У всех ввалились глаза, посерели лица. Свежее других выглядели долговязый горновой и маленький подводник. Гурьянов мысленно поставил им плюс.
   Оказалось, кроме того, что подводник - всеми признанный командир (он и был офицером раньше). Тут же он распорядился; кому палатки ставить, кому лапник рубить, сучья ломать, костер разжигать, кому долбить прорубь, чтобы добыть воду. Он весело покрикивал, сыпал насмешливые шутки, сверкал зубами, а сам косился на Гурьянова: производит ли впечатление? И не знал, что заработал минус, потому что испытателю в темпоскафе не нужна распорядительность. Он один будет, должен сам на себя надеяться, там некому поручения давать.
   Зато второй плюс достался горновому. Этот ладно работал: молча и споро. Когда у других не ладилось (горожане в XXI веке отвыкли от ночевок в лесу), отодвигал и сам брался за дело. Казалось, материал слушается его: дрова сами собой колются, поленья сами складываются, огонь только и ждет, чтобы взвиться вверх.
   Каша уже пузырилась в котле, когда уравнение усложнилось. Явился десятый, тот, что сломал лыжу. Проводил товарища в больницу, взял его лыжи и один прошел весь маршрут. Уже во тьме разыскал лагерь по огоньку.
   - Эгей, Сашок, - встретил его подводник. - Ты хитрец у нас. На готовый ужин пришел с большой ложкой. Так не годится. Штрафная порция тебе: принесешь два ведра воды и две охапки дров на ночь. Сначала работа, лотом каша.
   Богатырь, ни слова не сказав, взял топор и пошел в лес. Принес дров, принес воды. "Мало", - сказал жестокий подводник. Даже Гурьянов вступился: "Дайте же поужинать".
   - А мне невелик труд, - сказал десятый. - Я таежник, привык топором махать. Это городские считаются: две охапочки или три. Слабенькие.
   "А в этом парне есть что-то, - подумал Гурьянов. - Но увалень. Лыжи поломал, аппаратуру разнесет еще".
   У костра сидели долго: ели пропахшую дымом гречку, запивали какао, просили добавки. Зубоскалили о том, о сем. Потом Гурьянов предложил каждому по очереди рассказать случай из собственной жизни - то, что больше всего запомнилось.
   Предложил не случайно. Ведь испытатель темпоскафа - как бы разведчик в мире чужого времени. Должен быть наблюдательным, должен быть и речистым. Обязан не только увидеть, не только почувствовать, но и рассказать обо всем, подробно, выразительно и точно.
   Вот Гурьянов и испытывал умение рассказывать, в программе тренировок не предусмотренное.
   Пожалуй, подводник оказался самым лучшим рассказчиком. Его даже просили продолжать, еще что-нибудь добавить. Целая повесть у него получилась: подводная авария, лодка на дне, связь потеряна, люди задыхаются, пишут прощальные письма. Кто падает духом, кто проявляет самоотверженность. Единственная надежда - выстрелить одного на поверхность. Выбирают самого верного: рассказчика, конечно... Явный был намек, что лучше не выбрать и тут.
   "Приукрашивает, - подумал Гурьянов. - Нет научной точности".
   Но другие говорили заметно хуже. И тоже неточно: кто рисовался геройством, а кто - преувеличенной скромностью. А долговязый металлург вообще отмолчался.
   - Я на байки не мастер. Да мы, уральские, и не любим языком зря хлопать. Сделал дело - молчи. Для кого делал - тот знает.
   "Не подойдет, - подумал Гурьянов. - Не для того миллиарды тратим, чтобы услышать горделивое: "Ничего особенного".
   Последним рассказывал десятый, опоздавший. Вспоминал, как они с отцом осматривали заповедник после бури. Лезли через бурелом и наткнулись на медведя. Видимо, того упавший сук выгнал из берлоги.
   Рассказывал парень медлительно, тянул слова... но вытягивал самые точные. Сумел передать и колорит сырой весенней свежести, вспомнил гомон пташек, "как в детском саду", сварливый крик сойки, мягкое чавканье непросохшей почвы, острый запах хвои. Вспомнил мерное колыхание вещевого мешка на отцовской спине, ерзающий ствол ружья. И вдруг - оскаленная морда зверя...
   - Здорово испугался, Сашок? - перебил подводник, ревниво следивший за чужими успехами.
   - Не без того, - признался парень. - И главное: недоумение. Брюхо распороть проще всего. Но ведь мы бережем зверя - в заповеднике.
   "Основательным парень, - подумал Гурьянов. - Жалко, что неуклюжий".
   Сидели далеко за полночь, потом разбрелись по спальным мешкам. Гурьянову, однако, не спалось. Переутомился, видимо. Поворочался, вылез к костру. Застал того же Сашка.
   - Сидеть будете? - спросил тот. - Тогда я подложу дров. А если нет, лучше гасить. Пожары и зимой случаются.
   - Лес любишь?
   - Родился в лесу. Только в лесу и дышится как следует.
   - Зачем же пошел в водолазы? Разнообразия искал?
   - Какое же разнообразие под водой? Верно, на мелководье подводные сады, а в глубине - тьма и скука. Водолазное дело - тяжелое. Но у нас, таежников, так говорят: если ты мужик, вали тяжесть на свои плечи. Я знал, что под водой тяжко, на то и шел.
   - Но ведь это так безрадостно: всю жизнь делать тяжелое и скучное, допытывался Гурьянов.
   - Не дело скучное, а темнота скучная, - уточнил водолаз. - Да я не представляю, как это при деле скучать. Свои тонкости есть, свои хитрости, если хочешь превзойти других и себя. Когда на пределе возможностей, скучать некогда. Если спустя рукава, тогда и скрепя сердце можно. Но под водой халтурщиков нет. Не выживают. Я так понимаю: и темпоскаф - не санаторий.
   "Не послать ли нам этого парня? - подумал Гурьянов. - Надежность в нем чувствуется. А ловкость так ли важна?"
   Поутру провел последнее испытание.
   - Ребята, - сказал он. - Есть такой вариант: в первый рейс послать двоих сразу (на самом деле этот вариант был отвергнут). Вы друг друга знаете лучше всех. Конечно, каждому хочется быть самым первым. Но напишите, кого бы вы взяли себе в напарники.
   Семь из десяти назвали Сашу Куницына - водолаза, двое, Саша в том числе, - Виктора Харченко - подводника.
   Так и было решено: Александр Куницын - темпонавт номер один, Виктор Харченко - его дублер, темпонавт два.
   В ночь на 12 апреля, в 2 часа 55 минут Куницын вошел в темпоскаф, в широкий, обвитый золотой проволокой бак (3 метра в высоту, 3 метра в диаметре) - в странный бак с золотым бочонком на боку. Всем вам знакомая, доныне сохранившаяся форма темпокомнаты.
   Куницын помахал рукой на пороге, закрыл за собой дверь... и остался у всех на виду. Его можно было видеть и на экране, можно было и заглядывать сверху в его комнату. Как и нынешние темпокамеры, в потолке она не нуждалась. Была прикрыта силовым полем, а стеклом - на всякий случай.
   Всем видно было, как он уселся в свое кресло-кровать, положил руки на стол, развернул журнал, заполнил первую строку: "2 ч. 58 мин. К старту готов".
   Прожекторы заливали темпоскаф голубым светом, отгоняя ночь за ограду. Десятки объективов, теле- и фото-, нацелились на золотой бак. Волнуясь, в первый раз за эти тринадцать лет, Гурьянов нажал стартовую кнопку.
   - Поехали, - сказал Куницын, повторяя знаменитое гагаринское.
   И не сдвинулся с места, конечно.
   Космический старт был куда красочнее. Гигантская башня окутывалась клубами цветного дыма и, вздрогнув, как бы опираясь на эти клубы, подтягивалась вверх, взвивалась, сверлила высоту, серебристой стрелкой пронизывала облака.
   Старт поперек времени - никакое не зрелище. Все остается на месте: бак и бочонок и темпонавт в своем кресле.
   - Как самочувствие? - спросил Гурьянов по радио. Мог бы и крикнуть сверху.
   - Нормально.
   - Как самочувствие? - через три минуты.
   - Порядок. Настроение бодрое.
   И через шесть, и через девять, и через пятнадцать минут:
   - Бодрое настроение.
   В конце концов Гурьянов рассердился:
   - Вот что, парень, ты мне тут бодрячка не разыгрывай. Меня не утешать надо, а информировать. У меня датчики перед глазами. Где там норма? Докладывай точно, по-честному.
   - По-честному, как в бане, - признался Куницын. - Печет изнутри и снаружи, словно каменка рядом.
   - Ослабить? Выключить? Сделать паузу?
   - Нет-нет, я не к тому. Терпеть можно. Но печет. Ужасно хочется холодного пива.
   - Воздержись. Сок пей. Еще лучше не пить, полоскать рот. Обтирай тело губкой. И не геройствуй. Почувствуешь себя плохо, сам отключай, пульт под рукой.
   - Ничего, терпеть можно. Но лучше дайте задание. А то сидишь, сам себя выслушиваешь.
   - Задание в журнале, - напомнил Гурьянов.
   - По заданию спать ложиться в 3:30. Сейчас 3:24.
   - А на Земле 3:22. Уже разошлись на две минуты.
   Вот так началось движение поперек времени - с минутных расхождений.
   Но смотреть и снимать тут было нечего. Корреспонденты начали расходиться. Всем хотелось соснуть. И темпонавту полагалось спать до 7 утра по земному времени, до той поры, пока не завершится процесс ускорения - уменьшения.
   И в 7 утра, когда все собрались снова, на площадке стоял золотой бак с бочонком-почкой. Но теперь они поменялись местами. Бочонок был слева, очутился справа. Освещен он был странно: темно-фиолетовым светом. И можно было различить сверху, что в этом черно-смородиновом сиропе мирно спит на миниатюрной кроватке миниатюрный человечек - уменьшенная в десять раз копия Саши.
   Гурьянов, осунувшийся после бессонной ночи, приблизил микрофон к губам:
   - Вставай, Саша! Пора!
   И начались чудеса.
   Человечек подпрыгнул и заметался туда-сюда по своему бочонку. Раз-раз-раз, зарядка: приседание, нагибание, выжимание. Ручки-ножки так и мелькали, так и дергались, словно на пружинах. Вверх-вниз, вверх-вниз, глаз не успевал следить. Затем человечек метнулся к умывальнику, плеснул воды, схватил и кинул полотенце, вдруг очутился у кровати, секунда, другая, третья - и вот уже кровать застелена. Что-то поколдовал у ящика, что-то бросил в рот. Все вместе заняло три с половиной минуты.
   - Приятного аппетита, Саша. Как самочувствие?
   Тоненьким тенорком экран зачирикал что-то невнятное. Куницын говорил в десять раз быстрее и звук получался в десять раз выше - разница в три октавы с лишним.
   - Дайте же запись в нормальном темпе, - потребовал Гурьянов.
   Подключили магнитофон. Через некоторое время можно было услышать басистое и членораздельное:
   - Добрый день, товарищи. С трудом догадался, что спрашиваете. Тянете каждое слово: сааа-амочу-уууу... на добрых полминуты. Чувствую себя превосходно, даже легкость особенная. Никакого воспоминания о вчерашней бане. Сейчас включаю запись, чтобы слушать вас.
   Но и с записью беседа не получилась. Темпонавту все время приходилось ждать. Сказал несколько фраз, потратил своих полминуты. Ждет пять минут, чтобы магнитофон изложил его фразы внешнему миру. Ждет еще пять минут, чтобы внешний мир высказался. Многовато приходится ждать. И Гурьянов коротко распорядился:
   - Действуй по программе, Саша.
   По программе шли наблюдения внешнего мира. Куницын смотрел и наговаривал диктофону:
   - Вижу вас на экране и через потолок. Одно и то же, но выглядит по-разному. На экране условно-естественные цвета, а через стекло цвет на три октавы ниже, инфракрасное освещение, как и предполагали. Все светится: земля, деревья, люди. Лица ярче всего, а на лицах - глаза, губы и уши, представьте себе. Самое тусклое - снег. Негатив своего рода.
   Движения у всех странные. Не говорите - зеваете. Не ходите вытанцовываете. Руки как в балете. Здороваетесь, словно нехотя, словно сомневаетесь: пожимать руку или не стоит! Позы неустойчивые. Падаете все время, так и хочется поддержать. Но глядишь; сами успели поставить ногу. Впрочем, картина знакомая; замедленная съемка в кино.
   И масштабы как в кино: лицо во весь экран. Неэстетичное зрелище: бугры какие-то, дырочки, щетина, борозды. Гулливеровы великаны, вот вы кто. Кто хочет выглядеть красивым, держитесь на расстоянии.