Страница:
Типичная история супа из топора.
Но если мечта еще не воплощена инженерами, она остается в ведении фантастики. И, описывая ее, литератор занимается мысленным переодеванием сказки в современные одежды. Я сам это делал. В свое время меня взволновала заманчивая сказка о цветке папоротника. Будто бы распускается этот дивный цветок раз в год в летнюю полночь, а кто сорвет его, для того земля становится прозрачной: видны сундуки и горшки с кладами, старинные амфоры и статуи, зарытое, потерянное, затоптанное, богатства, спрятанные людьми, а также природой: золотые россыпи, нефть, уголь, руды цветных металлов, серебро — металл наинужнейший и наидефицитнейший — основа фотографии. Ну вот я и взял цветок за основу, поместил его в отполированный ящик, добавил проникающие лучи, генератор лучей, батареи для питания генератора с трансформатором и усилителем, поставил экран, чтобы рассматривать недра было бы удобнее, ручки настройки глубины, резкости, чувствительности, фокусировки, как в приличном телевизоре, как и полагается по технической моде XX века. (А любопытно, какая будет мода в XXI веке? Может быть, тогда смешными и наивными покажутся наши рычажки, кнопки, клавиши и болты с гайками, все наши аппараты — эрзацы волшебных палочек. Голосом будут подавать команду: «Ярче. Краснее!»)
Цветок же я за ненадобностью выбросил. Оставил только название аппарата ЦП и эмблему над экраном — веточку папоротника.
Месторождение второе — наука: научные книги, научно-популярные, учебники. Такое иной раз встретишь, никакая фантазия не изобретет. Черные дыры, например, страшные невидимые капканы на космических путях. Провалился и канул. Падаешь вечность, остаешься навечно, не вырваться никакими силами. И еще какие-то белые дыры: неизвестно откуда сыплются атомы и льется энергия в наше пространство. Чем не тема? Представим себе: у человека будущего две дырочки в карманах, в правом черная, в левом белая. Все ненужное, неприятное суется в правый и там исчезает. Все нужное извлекается из левого.
Месторождение третье — свои собственные главы, преимущественно последняя — эпилог. Еще Марк Твен заметил, завершая «Приключения Тома Сойера», что, когда пишешь роман о взрослых, точно знаешь, где остановиться — на свадьбе, когда же пишешь о детях, приходится ставить последнюю точку там, где тебе удобнее. История Тома Сойера кончалась американским счастливым концом — герои нашли клад золотых монет — 12 тысяч долларов. Для научной же фантастики типовой конец — исполнение мечты. Мечта воплощена, победа одержана. Но ведь научно-техническая победа — это всегда ступенька к новым победам, высота-плацдарм, высота-трамплин. Зачем же останавливаться на трамплине?
Так и с цветком папоротника. Описал я, как геологи просвечивают недра, ищут драгоценный минерал… воду. Нашли они у меня подземные реки в пустыне. А что бы еще просветить? Не стоит ли осмотреть нутро вулкана, разобраться, когда он намерен начать извержение, людей предупредить заблаговременно. Просветили! Предупредили! Но можно ли смириться с катастрофой, спасаться бегством, а поля, и села, и города отдавать прожорливой лаве? Нужна не только геологическая тревога, но и геологическая оборона. Отрегулируем вулкан, пристроим к нему клапаны, а к клапанам — тепловую электростанцию с паровыми турбинами и завод литья из лавы. Укротили и приручили вулкан. Победа! Но хорошо бы и землетрясения предсказывать, укрощать и приручать. Написал повесть и об усмирении землетрясений. Там у меня искусственные вулканы играют роль клапанов. Земная кора вскрывается как нарыв, снимается подземное напряжение, излишек лавы выливается наружу. Победа! И опять трамплин, новая тема. Ведь из тон лишней лавы можно бы возводить плотины, даже новые острова. Тут уж я не собрался новую повесть писать, ограничился главой в романе.
Месторождение четвертое — чужие эпилоги, чужие позиции. Допустим, прочли вы чью-то восторженную книгу о ковриках-самолетах или лучше о крыльях — чаще фантастика пишет о крыльях. Вот они уже сконструированы — легкие индивидуальные крылья, продаются в спортивных магазинах «Динамо», любого размера, любого фасона, любой расцветки, как зонтики — полосатые, пестрые, узорные для девушек, черные и темно-синие для солидных мужчин. Летают все! Небо в цветках, как при салюте.
А вы морщитесь. Вы возмущены и пишете фантастику-фельетон. Небо засижено — противно смотреть. Пролетуны заглядывают в окна, с утра до вечера спущены занавески. На твоем балконе пристроилась парочка, воркует до часу ночи. Скамейки на бульваре им неудобны, видите ли. С неба сыплются бумажки и гайки, по улицам ходить надо в шлеме. Регуляция воздушного движения — штраф за пролет на неположенной высоте. «Граждане, не бросайте окурки при полетах! Граждане, не разрешайте детям играть в воздухе! Граждане, не летайте над аэростанциями! Граждане, проверяйте крылья, прежде чем бросаться с крыши!» Ревут рупоры в каждую форточку. Ужасно! Невыносимо! Необходимо разоблачить.
И наконец, пятое, самое важное, по мнению некоторых авторов, даже единственное месторождение тем — современность: проблемы, люди, их переживания, отношения. Это неисчерпаемое месторождение надо отметить особо, оно поставляет темы всем жанрам, не одной лишь фантастике.
2. ПОЧВА
3. КОРНИ
4. ДОВЕЛ ДО СВЕДЕНИЯ
5. СТВОЛ
6. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Но если мечта еще не воплощена инженерами, она остается в ведении фантастики. И, описывая ее, литератор занимается мысленным переодеванием сказки в современные одежды. Я сам это делал. В свое время меня взволновала заманчивая сказка о цветке папоротника. Будто бы распускается этот дивный цветок раз в год в летнюю полночь, а кто сорвет его, для того земля становится прозрачной: видны сундуки и горшки с кладами, старинные амфоры и статуи, зарытое, потерянное, затоптанное, богатства, спрятанные людьми, а также природой: золотые россыпи, нефть, уголь, руды цветных металлов, серебро — металл наинужнейший и наидефицитнейший — основа фотографии. Ну вот я и взял цветок за основу, поместил его в отполированный ящик, добавил проникающие лучи, генератор лучей, батареи для питания генератора с трансформатором и усилителем, поставил экран, чтобы рассматривать недра было бы удобнее, ручки настройки глубины, резкости, чувствительности, фокусировки, как в приличном телевизоре, как и полагается по технической моде XX века. (А любопытно, какая будет мода в XXI веке? Может быть, тогда смешными и наивными покажутся наши рычажки, кнопки, клавиши и болты с гайками, все наши аппараты — эрзацы волшебных палочек. Голосом будут подавать команду: «Ярче. Краснее!»)
Цветок же я за ненадобностью выбросил. Оставил только название аппарата ЦП и эмблему над экраном — веточку папоротника.
Месторождение второе — наука: научные книги, научно-популярные, учебники. Такое иной раз встретишь, никакая фантазия не изобретет. Черные дыры, например, страшные невидимые капканы на космических путях. Провалился и канул. Падаешь вечность, остаешься навечно, не вырваться никакими силами. И еще какие-то белые дыры: неизвестно откуда сыплются атомы и льется энергия в наше пространство. Чем не тема? Представим себе: у человека будущего две дырочки в карманах, в правом черная, в левом белая. Все ненужное, неприятное суется в правый и там исчезает. Все нужное извлекается из левого.
Месторождение третье — свои собственные главы, преимущественно последняя — эпилог. Еще Марк Твен заметил, завершая «Приключения Тома Сойера», что, когда пишешь роман о взрослых, точно знаешь, где остановиться — на свадьбе, когда же пишешь о детях, приходится ставить последнюю точку там, где тебе удобнее. История Тома Сойера кончалась американским счастливым концом — герои нашли клад золотых монет — 12 тысяч долларов. Для научной же фантастики типовой конец — исполнение мечты. Мечта воплощена, победа одержана. Но ведь научно-техническая победа — это всегда ступенька к новым победам, высота-плацдарм, высота-трамплин. Зачем же останавливаться на трамплине?
Так и с цветком папоротника. Описал я, как геологи просвечивают недра, ищут драгоценный минерал… воду. Нашли они у меня подземные реки в пустыне. А что бы еще просветить? Не стоит ли осмотреть нутро вулкана, разобраться, когда он намерен начать извержение, людей предупредить заблаговременно. Просветили! Предупредили! Но можно ли смириться с катастрофой, спасаться бегством, а поля, и села, и города отдавать прожорливой лаве? Нужна не только геологическая тревога, но и геологическая оборона. Отрегулируем вулкан, пристроим к нему клапаны, а к клапанам — тепловую электростанцию с паровыми турбинами и завод литья из лавы. Укротили и приручили вулкан. Победа! Но хорошо бы и землетрясения предсказывать, укрощать и приручать. Написал повесть и об усмирении землетрясений. Там у меня искусственные вулканы играют роль клапанов. Земная кора вскрывается как нарыв, снимается подземное напряжение, излишек лавы выливается наружу. Победа! И опять трамплин, новая тема. Ведь из тон лишней лавы можно бы возводить плотины, даже новые острова. Тут уж я не собрался новую повесть писать, ограничился главой в романе.
Месторождение четвертое — чужие эпилоги, чужие позиции. Допустим, прочли вы чью-то восторженную книгу о ковриках-самолетах или лучше о крыльях — чаще фантастика пишет о крыльях. Вот они уже сконструированы — легкие индивидуальные крылья, продаются в спортивных магазинах «Динамо», любого размера, любого фасона, любой расцветки, как зонтики — полосатые, пестрые, узорные для девушек, черные и темно-синие для солидных мужчин. Летают все! Небо в цветках, как при салюте.
А вы морщитесь. Вы возмущены и пишете фантастику-фельетон. Небо засижено — противно смотреть. Пролетуны заглядывают в окна, с утра до вечера спущены занавески. На твоем балконе пристроилась парочка, воркует до часу ночи. Скамейки на бульваре им неудобны, видите ли. С неба сыплются бумажки и гайки, по улицам ходить надо в шлеме. Регуляция воздушного движения — штраф за пролет на неположенной высоте. «Граждане, не бросайте окурки при полетах! Граждане, не разрешайте детям играть в воздухе! Граждане, не летайте над аэростанциями! Граждане, проверяйте крылья, прежде чем бросаться с крыши!» Ревут рупоры в каждую форточку. Ужасно! Невыносимо! Необходимо разоблачить.
И наконец, пятое, самое важное, по мнению некоторых авторов, даже единственное месторождение тем — современность: проблемы, люди, их переживания, отношения. Это неисчерпаемое месторождение надо отметить особо, оно поставляет темы всем жанрам, не одной лишь фантастике.
2. ПОЧВА
Мне доводилось разрабатывать все пять месторождений тем, обо всех будет сказано здесь… но больше всего, пожалуй, о третьем — о месторождении в эпилогах.
И потому волей-неволей мне придется нарушить свое же собственное правило: прежде чем говорить о ненаписанных книгах, рассказывать о написанных. Как же иначе? Ведь ненаписанные рождались в эпилоге, а эпилог непонятен без предыдущих глав.
Итак, главная тема. Сейчас даже трудно припомнить, как она пришла ко мне… как я пришел к ней, точнее. Тема общеизвестная, у всех стоит перед глазами.
Было это четверть века тому назад. Незадолго перед тем я выпустил упоминавшуюся повесть о покорении вулкана. Тема представлялась мне такой живописной: грозный вулкан, гору-чудище люди приручают, взнуздывают, засупонивают и запрягают в электрическую сеть, превращают в рядовую термическую электростанцию. Молодцы же! Повесть прошла легко, ее переиздавали, подхваливали, но никто не захлебывался от восторга. И тогдашний мой соавтор — геолог по профессии — сказал:
— Они же никого не волнуют, ваши вулканы. Пыхтят себе где-то на Камчатке. Там и деревень-то поблизости нет. За всю историю исследований две с половиной жертвы. Да и те — вулканологи — сами в пасть лезли.
Не пугают нашего массового читателя огнедышащие горы-чудища. Далеки, книжны. Может быть, исландцы, итальянцы, индонезийцы читали бы об усмирении вулкана с жадным интересом. Такие у них страны, там вулканы — бедствие, там вулканы волнуют.
А что волнует нас? Что волнует всех людей на свете? Говорят, три вечные темы есть на свете: любовь, война, смерть.
Война! Зарубежная фантастика с удовольствием эксплуатирует, смакует даже эту тему. У нас, в прежние десятилетия во всяком случае, как-то не получалось. Кому вручать сверхоружие? Врагу? Стоит ли пугать его силой? Нашему воину? Но стоит ли умалять его героизм? Сверхоружием легко воевать, снижает оно и риск, и мастерство.
Любовь? Можно и о любви, но мне лично кажется, что фантастика только мешает описанию чувств. Двое любят, ревнуют, ссорятся, мирятся, объясняются, к чему тут припутывать еще планеты и ракеты? Впрочем, иногда и любовь хорошо увязана с космосом. «Аэлита» — прекрасный пример. Он на Земле, она на Марсе, летят слова любви через пространство; десятки миллионов километров — не препятствие.
И третья вечная тема — смерть! Но неприятно писать о смерти. Об исцелении не лучше ли? Еще лучше омоложение, даже полная отмена старости. И сколько же люди будут жить без старости?
И потому волей-неволей мне придется нарушить свое же собственное правило: прежде чем говорить о ненаписанных книгах, рассказывать о написанных. Как же иначе? Ведь ненаписанные рождались в эпилоге, а эпилог непонятен без предыдущих глав.
Итак, главная тема. Сейчас даже трудно припомнить, как она пришла ко мне… как я пришел к ней, точнее. Тема общеизвестная, у всех стоит перед глазами.
Было это четверть века тому назад. Незадолго перед тем я выпустил упоминавшуюся повесть о покорении вулкана. Тема представлялась мне такой живописной: грозный вулкан, гору-чудище люди приручают, взнуздывают, засупонивают и запрягают в электрическую сеть, превращают в рядовую термическую электростанцию. Молодцы же! Повесть прошла легко, ее переиздавали, подхваливали, но никто не захлебывался от восторга. И тогдашний мой соавтор — геолог по профессии — сказал:
— Они же никого не волнуют, ваши вулканы. Пыхтят себе где-то на Камчатке. Там и деревень-то поблизости нет. За всю историю исследований две с половиной жертвы. Да и те — вулканологи — сами в пасть лезли.
Не пугают нашего массового читателя огнедышащие горы-чудища. Далеки, книжны. Может быть, исландцы, итальянцы, индонезийцы читали бы об усмирении вулкана с жадным интересом. Такие у них страны, там вулканы — бедствие, там вулканы волнуют.
А что волнует нас? Что волнует всех людей на свете? Говорят, три вечные темы есть на свете: любовь, война, смерть.
Война! Зарубежная фантастика с удовольствием эксплуатирует, смакует даже эту тему. У нас, в прежние десятилетия во всяком случае, как-то не получалось. Кому вручать сверхоружие? Врагу? Стоит ли пугать его силой? Нашему воину? Но стоит ли умалять его героизм? Сверхоружием легко воевать, снижает оно и риск, и мастерство.
Любовь? Можно и о любви, но мне лично кажется, что фантастика только мешает описанию чувств. Двое любят, ревнуют, ссорятся, мирятся, объясняются, к чему тут припутывать еще планеты и ракеты? Впрочем, иногда и любовь хорошо увязана с космосом. «Аэлита» — прекрасный пример. Он на Земле, она на Марсе, летят слова любви через пространство; десятки миллионов километров — не препятствие.
И третья вечная тема — смерть! Но неприятно писать о смерти. Об исцелении не лучше ли? Еще лучше омоложение, даже полная отмена старости. И сколько же люди будут жить без старости?
3. КОРНИ
Во времена моей литературной молодости считалось, что научная фантастика, поскольку она называется «научной», и обязана быть сугубо научной, то есть безупречно правильной с точки зрения школьного учебника. Поэтому каждую рукопись давали на рецензию доктору или кандидату наук, спрашивали, считает ли он вполне научными замену сердец или дрессировку вулканов. Постепенно я привык к такому порядку, заранее готовился к защите фантазии на самом серьезном уровне, с доказательством своих построений, опровержением формул оппонента. И еще я узнал на опыте, что с вычислениями спорить не надо. Специалисты хорошо знают арифметику, перемножают и делят правильно. Но стоит проверить, уместна ли формула в данном фантастическом примере.
И в специальных, и в популярных книгах читал я, что от природы человеку дано сто пятьдесят лет. Только по неразумности своей: курением, алкоголем, нервотрепкой, невыдержанностью, круглосуточным сидением в затхлых душных комнатах, жизнью в пыльных городах сокращаем мы естественный срок. Надо только взяться за ум, переселиться в тайгу или в горы…
Приятная точка зрения. Утешительная. Обнадеживающая.
Но неуемная фантастика допытывалась: почему же только сто пятьдесят? И дотошный автор взялся за поиски: откуда взялась эта роковая цифра?
Оказалось: получена с помощью домашней кошки. Кошка растет одну шестую часть своей жизни, пять шестых бывает взрослой. Человек растет до 25 лет, помножаем 25 на 6, получаем 150.
Но почему же пропорция у кошки и у человека должна быть одинаковой? У разных животных она различна. У овец — 1:3, у слона — 1:10, у попугаев — 1:100. Не помножить ли нам 25 на 100? Почему подражать кошкам, а не попугаям? Умная птица, говорить выучивается. Может и ругаться неприлично, может и здороваться. Недавно повстречал я попугая, который всем прохожим говорил: «Пр-рывет». Арифметика безупречна, применение формулы не убеждает. Независимо от перемножений, при любых перемножениях все равно непонятно, по какой же причине должны умирать некурящие, непьющие, в горах живущие 150-летние. Просто так? Просто так даже мыльные пузыри не лопаются.
Никак нельзя перешагнуть «естественный предел»?
Я погрузился в специальную литературу. Узнал, что существует двести теорий старения. Двести? Это значит — нет общепризнанной. Двести ученых школ, легко опровергающих друг друга.
Но вот что было общее во всех двухстах теориях. Все они утверждали, что в организме есть слабый пункт: толстые кишки отравляют его, холестерин забивает сосуды, соединительная ткань вытесняет все прочие, нервные клетки разрушаются безвозвратно и т д. Где тонко, там и рвется. В начале века искали в организме слабый орган, в середине века — слабости тканей и клеток, в наше время ищут слабости в молекулах. Глубже проникают и слабости ищут глубже.
И жизнерадостно обещают: «Вот эту слабость устраним, будете жить до ста пятидесяти».
«Но почему же, — спросил я (себя спросил), — природа сама не устранила смертельно опасную слабость? Ведь по Дарвину все слабое вымирает. Существа с кишками-отравителями должны бы исчезнуть с лица земли. Остались бы только крепкие, долгоживущие, срок жизни постепенно возрастал бы от бактерии к человеку.
А он не возрастает. Актинии живут не меньше человека, черепахи гораздо дольше. Высокоразвитые собаки и обезьяны — меньше черепах и актиний. Дубы — уж на что примитивный организм — стоят сотни лет.
И где-то возникла мысль: «А может, природа и не стремилась к долголетию. Если у животных все целесообразно, и срок жизни должен быть целесообразный… для сохранения вида.
Какой же? Во-первых, чтобы вид не исчез, надо успеть произвести на свет достаточно потомков, столько, чтобы по крайней мере два из них выжили и, в свою очередь, успели дать потомство.
Ух, какая жестокая истина выглянула из этого рассуждения! Триста миллионов икринок мечет луна-рыба, в среднем выживают две. Жизнь для этих рыбешек словно главный выигрыш в лотерее. Пресловутая кошка приносит примерно сотню котят. Мир не переполнен кошками, значит, выживают и дают потомство в среднем две из сотни. Женщина может родить около десяти ребятишек; в первобытном мире восемь из них погибали в зубах у хищников.
Итак, нашим предкам надо было произвести десяток детей для поддержания вида. Стало быть, житейский минимум человека был таков: 16–18 лет до зрелости, 20–30 лет, чтобы родить десяток детей и еще лет 15, чтобы вырастить последыша. Итого: 50–65 лет.
А максимум?
А максимум равен минимуму, ибо в интересах вида менять поколения как можно чаще. Ведь в каждом следующем поколении природа начинает заново, соединив полезные гены отца и матери («удвоив генный фонд» — говорят сейчас). При частой смене поколений вид развивается быстрее, приспосабливается лучше.
Но, продолжая рассуждения, все целесообразное должно быть обеспечено биологически. Животному нужно видеть — появляется орган зрения, нужно бегать — формируются ноги. Если нужно своевременно убирать со сцены поколение за поколением, должны быть заложены органы выключения жизни. Нельзя же столь важное дело пускать на самотек.
Что же получается? Старость — это самоубийство организма?
С опаской глядел я на собственное тело. Где там прячется эта зловещая мина, склонная убить меня около 2000 года, может, и раньше?
И как бы ее разминировать?
Разминируешь, тогда живи и живи. Сколько? Вероятно, лет двести, может, и больше. Не до бесконечности. В зависимости от совершенства науки. Жизнь — это беспрерывный саморемонт, но есть в теле и необратимые процессы. Возможно, придется подновлять омоложение через каждые тридцать лет. Будет первая, вторая, третья, четвертая молодость. Повторная, многократная юность! Так хорошо?
И в специальных, и в популярных книгах читал я, что от природы человеку дано сто пятьдесят лет. Только по неразумности своей: курением, алкоголем, нервотрепкой, невыдержанностью, круглосуточным сидением в затхлых душных комнатах, жизнью в пыльных городах сокращаем мы естественный срок. Надо только взяться за ум, переселиться в тайгу или в горы…
Приятная точка зрения. Утешительная. Обнадеживающая.
Но неуемная фантастика допытывалась: почему же только сто пятьдесят? И дотошный автор взялся за поиски: откуда взялась эта роковая цифра?
Оказалось: получена с помощью домашней кошки. Кошка растет одну шестую часть своей жизни, пять шестых бывает взрослой. Человек растет до 25 лет, помножаем 25 на 6, получаем 150.
Но почему же пропорция у кошки и у человека должна быть одинаковой? У разных животных она различна. У овец — 1:3, у слона — 1:10, у попугаев — 1:100. Не помножить ли нам 25 на 100? Почему подражать кошкам, а не попугаям? Умная птица, говорить выучивается. Может и ругаться неприлично, может и здороваться. Недавно повстречал я попугая, который всем прохожим говорил: «Пр-рывет». Арифметика безупречна, применение формулы не убеждает. Независимо от перемножений, при любых перемножениях все равно непонятно, по какой же причине должны умирать некурящие, непьющие, в горах живущие 150-летние. Просто так? Просто так даже мыльные пузыри не лопаются.
Никак нельзя перешагнуть «естественный предел»?
Я погрузился в специальную литературу. Узнал, что существует двести теорий старения. Двести? Это значит — нет общепризнанной. Двести ученых школ, легко опровергающих друг друга.
Но вот что было общее во всех двухстах теориях. Все они утверждали, что в организме есть слабый пункт: толстые кишки отравляют его, холестерин забивает сосуды, соединительная ткань вытесняет все прочие, нервные клетки разрушаются безвозвратно и т д. Где тонко, там и рвется. В начале века искали в организме слабый орган, в середине века — слабости тканей и клеток, в наше время ищут слабости в молекулах. Глубже проникают и слабости ищут глубже.
И жизнерадостно обещают: «Вот эту слабость устраним, будете жить до ста пятидесяти».
«Но почему же, — спросил я (себя спросил), — природа сама не устранила смертельно опасную слабость? Ведь по Дарвину все слабое вымирает. Существа с кишками-отравителями должны бы исчезнуть с лица земли. Остались бы только крепкие, долгоживущие, срок жизни постепенно возрастал бы от бактерии к человеку.
А он не возрастает. Актинии живут не меньше человека, черепахи гораздо дольше. Высокоразвитые собаки и обезьяны — меньше черепах и актиний. Дубы — уж на что примитивный организм — стоят сотни лет.
И где-то возникла мысль: «А может, природа и не стремилась к долголетию. Если у животных все целесообразно, и срок жизни должен быть целесообразный… для сохранения вида.
Какой же? Во-первых, чтобы вид не исчез, надо успеть произвести на свет достаточно потомков, столько, чтобы по крайней мере два из них выжили и, в свою очередь, успели дать потомство.
Ух, какая жестокая истина выглянула из этого рассуждения! Триста миллионов икринок мечет луна-рыба, в среднем выживают две. Жизнь для этих рыбешек словно главный выигрыш в лотерее. Пресловутая кошка приносит примерно сотню котят. Мир не переполнен кошками, значит, выживают и дают потомство в среднем две из сотни. Женщина может родить около десяти ребятишек; в первобытном мире восемь из них погибали в зубах у хищников.
Итак, нашим предкам надо было произвести десяток детей для поддержания вида. Стало быть, житейский минимум человека был таков: 16–18 лет до зрелости, 20–30 лет, чтобы родить десяток детей и еще лет 15, чтобы вырастить последыша. Итого: 50–65 лет.
А максимум?
А максимум равен минимуму, ибо в интересах вида менять поколения как можно чаще. Ведь в каждом следующем поколении природа начинает заново, соединив полезные гены отца и матери («удвоив генный фонд» — говорят сейчас). При частой смене поколений вид развивается быстрее, приспосабливается лучше.
Но, продолжая рассуждения, все целесообразное должно быть обеспечено биологически. Животному нужно видеть — появляется орган зрения, нужно бегать — формируются ноги. Если нужно своевременно убирать со сцены поколение за поколением, должны быть заложены органы выключения жизни. Нельзя же столь важное дело пускать на самотек.
Что же получается? Старость — это самоубийство организма?
С опаской глядел я на собственное тело. Где там прячется эта зловещая мина, склонная убить меня около 2000 года, может, и раньше?
И как бы ее разминировать?
Разминируешь, тогда живи и живи. Сколько? Вероятно, лет двести, может, и больше. Не до бесконечности. В зависимости от совершенства науки. Жизнь — это беспрерывный саморемонт, но есть в теле и необратимые процессы. Возможно, придется подновлять омоложение через каждые тридцать лет. Будет первая, вторая, третья, четвертая молодость. Повторная, многократная юность! Так хорошо?
4. ДОВЕЛ ДО СВЕДЕНИЯ
Вот такие мысли сложились у меня лет 30 назад, где-то в конце 1958 года. Помню, как рассказывал жене — первой своей многотерпеливой слушательнице. Дату, конечно, не записал, а место запечатлелось: у глухого забора министерства, там, где некогда была алебастровая медаль с надписью: «Кто не работает, тот не ест». Слушательница одобрила тему, ей это показалось важнее и интереснее, чем вулканическая электростанция. Я потратил недельку, изложил. Сюжета еще не было, получилась статья. И я понес ее в «Знание—сила», сказал редактору с нескромной наивностью: «Лев Викторович, предлагаю Вам материал, который будут вспоминать пятьдесят лет».
И Жигарев (с удовольствием выписываю фамилию. Вот был редактор, никаких хлопот не боялся, лишь бы журнал получился интереснее)… итак, он взялся пробивать статью.
Восемь рецензентов было — из самых смелых. Шесть отмолчались, двое дали положительный отзыв: писатель-фантаст Ефремов и ученый-физик Чмутов. И статья вышла… в сентябрьском номере. И я, наивно-нескромный, ждал, что с того сентября начнется борьба за многократную юность, решительная атака на старость, отступление смерти.
Посыпались письма: от больных, от старушек, от беспокойных мам, от учителей и сельских врачей, от чудаков и чудака, коллекционирующего чудаков. (Коллекция чудаков. Тоже тема!) Только специалисты молчали. Не отозвался ни один.
Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.
Именно в те годы в Киеве организовался специальный институт долголетия. Я послал туда статью. Переписка тянулась около года, ученые сомневались, не подрывает ли авторитет научного учреждения обсуждение статьи дилетанта. Но в конце концов меня пригласили сделать доклад на научном совете.
Можете представить себе, как я готовился, как продумывал варианты дискуссии на пять ходов вперед: «Я скажу, мне возразят, я опровергну, мне на это ответят, и тогда я отвечу…» И как трепетал в душе: а вдруг эти ученые знают что-то такое, таинственное, что в печать не попадает, что упустил я, выученик библиотечных каталогов.
— Ну и зачем вы приехали к нам? — спросил заместитель директора. Кажется, он предполагал, что я собираю справки для диссертации.
Я ответил: «Я привез вам гипотезу, привез идею исследования. У вас лаборатория. Надо ставить опыты. Какие? Давайте обсудим». Он возразил:
— У нас утвержден план. У нас неотложные задачи. К нам стучатся старики со своими старческими болезнями. Им надо помочь в первую очередь.
Я-то полагал, что наилучшей помощью была бы отмена старости, возвращение молодости. Но возможно ли это? Заместитель директора сомневался. Чтобы убедить его, надо было кого-то омолодить, а чтобы омолодить, убедить вести исследования в институте. И круг замкнулся. Институт считал неотложной задачей лечение старческих болезней.
Не в первый раз синицу в руках предпочитают журавлю в небе. Даже те, чья служебная обязанность ловить журавлей.
Вот так познакомился я с оборотной стороной высокой специализации науки. Ведь киевский институт-то создавался ради долголетия человека. Однако термин «долголетие» звучит как-то несерьезно, нескромно, самонадеянно. Предпочли назвать «Институт геронтологии». Но что такое геронтология? Наука о старости. Тем самым открылась возможность неограниченного и неопределенного изучательства всего, что имеет отношение к старости: старческое изменение зубов, кожи, волос, поседение, облысение. И за деталями исчезло главное: причина старости, тем более что прячется она в другом возрасте — еще до наступления старости.
К тому же прибавились условия административные. У института должен быть штат: такие-то лаборатории: физиологи, биологи, иммунологи, биохимики… Во главе лабораторий должен стоять доктор наук, на худой конец — кандидат. И предпочтительно местные жители, чтобы квартиры для них не выпрашивать. Ну и кто у нас в Киеве кандидат без работы? Вот Мария Ивановна защитила только что. А что она защитила? Электрические свойства мышцы? Ну пусть и занимается сравнением электрических свойств мышцы молодой и старой крысы. Имеет отношение к старости? Прекрасно. Вставляем в план.
Пожалуй, за истекшие тридцать лет положение не изменилось. Вот лежит передо мной сугубо научная книга, недавно выпущенная. В ней написано, что у науки есть задачи тактические, стратегические и сверхстратегические. Тактика в проблеме удлинения жизни — борьба с авариями на дорогах и преждевременной старостью, стратегия — борьба с раком, сердечными болезнями, диабетом и прочими, чтобы приблизиться к биологическому долголетию — к 88 годам (150 уже сняты с повестки дня). Сверхстратегия же — радикальное изменение жизни мало обосновано и думать о нем рано, это дело далекого будущего, середины XXI века в лучшем случае.
Но изображение далекого будущего — сфера фантастики. Воображать будущее, думать о будущем, рассуждать о будущем, писать о будущем — моя прямая обязанность.
Приближать изображая!
Так я и поступил. Вставил проблему нестарения в роман-утопию, над которым я работал в те годы.
И Жигарев (с удовольствием выписываю фамилию. Вот был редактор, никаких хлопот не боялся, лишь бы журнал получился интереснее)… итак, он взялся пробивать статью.
Восемь рецензентов было — из самых смелых. Шесть отмолчались, двое дали положительный отзыв: писатель-фантаст Ефремов и ученый-физик Чмутов. И статья вышла… в сентябрьском номере. И я, наивно-нескромный, ждал, что с того сентября начнется борьба за многократную юность, решительная атака на старость, отступление смерти.
Посыпались письма: от больных, от старушек, от беспокойных мам, от учителей и сельских врачей, от чудаков и чудака, коллекционирующего чудаков. (Коллекция чудаков. Тоже тема!) Только специалисты молчали. Не отозвался ни один.
Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.
Именно в те годы в Киеве организовался специальный институт долголетия. Я послал туда статью. Переписка тянулась около года, ученые сомневались, не подрывает ли авторитет научного учреждения обсуждение статьи дилетанта. Но в конце концов меня пригласили сделать доклад на научном совете.
Можете представить себе, как я готовился, как продумывал варианты дискуссии на пять ходов вперед: «Я скажу, мне возразят, я опровергну, мне на это ответят, и тогда я отвечу…» И как трепетал в душе: а вдруг эти ученые знают что-то такое, таинственное, что в печать не попадает, что упустил я, выученик библиотечных каталогов.
— Ну и зачем вы приехали к нам? — спросил заместитель директора. Кажется, он предполагал, что я собираю справки для диссертации.
Я ответил: «Я привез вам гипотезу, привез идею исследования. У вас лаборатория. Надо ставить опыты. Какие? Давайте обсудим». Он возразил:
— У нас утвержден план. У нас неотложные задачи. К нам стучатся старики со своими старческими болезнями. Им надо помочь в первую очередь.
Я-то полагал, что наилучшей помощью была бы отмена старости, возвращение молодости. Но возможно ли это? Заместитель директора сомневался. Чтобы убедить его, надо было кого-то омолодить, а чтобы омолодить, убедить вести исследования в институте. И круг замкнулся. Институт считал неотложной задачей лечение старческих болезней.
Не в первый раз синицу в руках предпочитают журавлю в небе. Даже те, чья служебная обязанность ловить журавлей.
Вот так познакомился я с оборотной стороной высокой специализации науки. Ведь киевский институт-то создавался ради долголетия человека. Однако термин «долголетие» звучит как-то несерьезно, нескромно, самонадеянно. Предпочли назвать «Институт геронтологии». Но что такое геронтология? Наука о старости. Тем самым открылась возможность неограниченного и неопределенного изучательства всего, что имеет отношение к старости: старческое изменение зубов, кожи, волос, поседение, облысение. И за деталями исчезло главное: причина старости, тем более что прячется она в другом возрасте — еще до наступления старости.
К тому же прибавились условия административные. У института должен быть штат: такие-то лаборатории: физиологи, биологи, иммунологи, биохимики… Во главе лабораторий должен стоять доктор наук, на худой конец — кандидат. И предпочтительно местные жители, чтобы квартиры для них не выпрашивать. Ну и кто у нас в Киеве кандидат без работы? Вот Мария Ивановна защитила только что. А что она защитила? Электрические свойства мышцы? Ну пусть и занимается сравнением электрических свойств мышцы молодой и старой крысы. Имеет отношение к старости? Прекрасно. Вставляем в план.
Пожалуй, за истекшие тридцать лет положение не изменилось. Вот лежит передо мной сугубо научная книга, недавно выпущенная. В ней написано, что у науки есть задачи тактические, стратегические и сверхстратегические. Тактика в проблеме удлинения жизни — борьба с авариями на дорогах и преждевременной старостью, стратегия — борьба с раком, сердечными болезнями, диабетом и прочими, чтобы приблизиться к биологическому долголетию — к 88 годам (150 уже сняты с повестки дня). Сверхстратегия же — радикальное изменение жизни мало обосновано и думать о нем рано, это дело далекого будущего, середины XXI века в лучшем случае.
Но изображение далекого будущего — сфера фантастики. Воображать будущее, думать о будущем, рассуждать о будущем, писать о будущем — моя прямая обязанность.
Приближать изображая!
Так я и поступил. Вставил проблему нестарения в роман-утопию, над которым я работал в те годы.
5. СТВОЛ
Роман был написан и издан. Называется «Мы — из Солнечной системы». Желающие могут найти в библиотеках. А рождался он трудно и долго переделывался, ускользая от первоначального замысла, обрастал наплывами, как старый орех. И иногда наплывы эти получались прочнее ствола, превращались в отдельные повести и рассказы. Так стала отдельной повестью история рождения идеи с естественной системой героев: энтузиаст и скептики. «Селдом судит Селдома» назвал я ее. А можно бы и «Одиссея просителя».
Материал у меня был автобиографический: мои собственные усилия раскачать науку на поиски эликсира бессмертия. Но герою я дал иностранную фамилию. Зачем? В ту пору не полагалось критиковать «наших советских ученых». Впрочем, и сейчас тенденция эта не прошла. Только что в другом издательстве, не в «Молодой гвардии», меня настойчиво убеждали не подрывать авторитет науки в глазах юного читателя.
Как и я, Селдом пришел к выводу, что старость — самоубийство организма. Не спорить же герою с автором. Тоже вообразил он, что все на свете придут в восторг, узнав, что есть возможность жить и жить без старости, двести, а может, и триста, и четыреста. Но в отличие от меня Селдом был молод и не обременен литературной профессией. И он решил от слов перейти к делу — к лабораторным исследованиям.
У нас это проблема организационная — институт надо создавать; на Западе — чисто финансовая: раздобудь деньги и твори что захочется. Селдом не сомневался в успехе. Неужели люди не отдадут половину своего состояния для продления собственной жизни на сотню лет. Надо только мецената найти, влиятельного и богатого. Найти и убедить.
О Одиссея просителя! Ожидание в приемной, грубые швейцары, заносчивые секретарши! «Позвоните завтра, зайдите через недельку, шеф уехал на месяц на курорт». Дежурства у подъезда, заискивающие подарки прислуге… и наконец благодатная минута, когда, держа влиятельную личность за рукав, нужно быстро, деловито, убедительно, с учетом психологии, прочувственно и разумно уговорить человека не умирать, потому что жизнь так прекрасна.
Вы лично — позарез необходимы человечеству, надо же пожалеть ближних, позаботиться о них, продлевая себя.
Вас будут благословлять потомки.
И деньги потекут к вам рекой.
Да, и выгодами соблазнял Селдом. Оказалось, что жить долго согласны все (почти все), но прилагать усилия не склонны. Предпочитают, чтобы вечную юность преподнесли им на блюдечке. Мало того, еще и прикидывают: сколько мне приплатят, если я соглашусь не умирать?
К богачам Селдом, как правило^не мог пробиться. Богачи настропалились охранять свои капиталы от грабителей и просителей. Мало ли прожектеров на свете, каждый норовит спасать человечество за счет моего кармана.
Селдома принял известный писатель. Выслушал, томно прищурившись, покачал головой отрицательно: «Друг мой, это не моя тема. Я пишу о сладости забвения в вечном покое, о пустоте и бессмысленности жизни. Поклонники моего пера не простят мне непоследовательности». Селдом пошел к видному священнослужителю. Тот водил гостя по саду, истекая благодушием, умилялся божественной премудрости, создавшей цветочки для услаждения глаз и пчелок для опыления цветочков. Но ратовать за продление жизни на земле отказался. «Сын мой, — сказал он, — ты ломишься в открытые ворота. Бог дарует блаженное бессмертие тем, кто терпеливо переносит страдания в этой юдоли. И если он решил, что пора призвать тебя, не надо сопротивляться воле божьей».
— А зачем же вы сопротивляетесь воле божьей? — зло сказал Селдом. — Оспу прививали? И нитроглицерин в кармашке.
Конечно же, Селдом ходил и к ученым, к известным биологам, к светилам медицины. Некоторые снисходительно пытались урезонить:
— Как вы позволяете себе спорить? Вы же не специалист. Синичка сегодняшнего престижа.
Селдом не сразу разобрался, что его оппоненты тоже не были специалистами. Точнее, были специалистами, но в другом разделе. Знали почки или селезенку, брюхоногих или крестоцветные, никогда не задумывались о причинах старости. Но признаться не хотели. Не мог признать ученый-биолог, что посторонний может что-то сообщить ему нового о биологии.
Наконец попался журналист, который почуял броскую тему. «Благодетель человечества в трущобах! Умирает с голода, обещает бессмертие!» Журналист все-таки устроил Селдому встречу с очень влиятельным человеком, его не только министры, но и банкиры слушали.
Влиятельный задал только один вопрос:
— Кто работает над этим в Америке, кто — в России?
Если никто не работает, нам и соваться незачем.
Ох, Одиссея просителя!
Селдом кончил грустно. Он предал идею и себя за это приговорил к смерти. Я ничего не предавал и ничего не добился. Но роман написал. И со счастливым концом.
Материал у меня был автобиографический: мои собственные усилия раскачать науку на поиски эликсира бессмертия. Но герою я дал иностранную фамилию. Зачем? В ту пору не полагалось критиковать «наших советских ученых». Впрочем, и сейчас тенденция эта не прошла. Только что в другом издательстве, не в «Молодой гвардии», меня настойчиво убеждали не подрывать авторитет науки в глазах юного читателя.
Как и я, Селдом пришел к выводу, что старость — самоубийство организма. Не спорить же герою с автором. Тоже вообразил он, что все на свете придут в восторг, узнав, что есть возможность жить и жить без старости, двести, а может, и триста, и четыреста. Но в отличие от меня Селдом был молод и не обременен литературной профессией. И он решил от слов перейти к делу — к лабораторным исследованиям.
У нас это проблема организационная — институт надо создавать; на Западе — чисто финансовая: раздобудь деньги и твори что захочется. Селдом не сомневался в успехе. Неужели люди не отдадут половину своего состояния для продления собственной жизни на сотню лет. Надо только мецената найти, влиятельного и богатого. Найти и убедить.
О Одиссея просителя! Ожидание в приемной, грубые швейцары, заносчивые секретарши! «Позвоните завтра, зайдите через недельку, шеф уехал на месяц на курорт». Дежурства у подъезда, заискивающие подарки прислуге… и наконец благодатная минута, когда, держа влиятельную личность за рукав, нужно быстро, деловито, убедительно, с учетом психологии, прочувственно и разумно уговорить человека не умирать, потому что жизнь так прекрасна.
Вы лично — позарез необходимы человечеству, надо же пожалеть ближних, позаботиться о них, продлевая себя.
Вас будут благословлять потомки.
И деньги потекут к вам рекой.
Да, и выгодами соблазнял Селдом. Оказалось, что жить долго согласны все (почти все), но прилагать усилия не склонны. Предпочитают, чтобы вечную юность преподнесли им на блюдечке. Мало того, еще и прикидывают: сколько мне приплатят, если я соглашусь не умирать?
К богачам Селдом, как правило^не мог пробиться. Богачи настропалились охранять свои капиталы от грабителей и просителей. Мало ли прожектеров на свете, каждый норовит спасать человечество за счет моего кармана.
Селдома принял известный писатель. Выслушал, томно прищурившись, покачал головой отрицательно: «Друг мой, это не моя тема. Я пишу о сладости забвения в вечном покое, о пустоте и бессмысленности жизни. Поклонники моего пера не простят мне непоследовательности». Селдом пошел к видному священнослужителю. Тот водил гостя по саду, истекая благодушием, умилялся божественной премудрости, создавшей цветочки для услаждения глаз и пчелок для опыления цветочков. Но ратовать за продление жизни на земле отказался. «Сын мой, — сказал он, — ты ломишься в открытые ворота. Бог дарует блаженное бессмертие тем, кто терпеливо переносит страдания в этой юдоли. И если он решил, что пора призвать тебя, не надо сопротивляться воле божьей».
— А зачем же вы сопротивляетесь воле божьей? — зло сказал Селдом. — Оспу прививали? И нитроглицерин в кармашке.
Конечно же, Селдом ходил и к ученым, к известным биологам, к светилам медицины. Некоторые снисходительно пытались урезонить:
— Как вы позволяете себе спорить? Вы же не специалист. Синичка сегодняшнего престижа.
Селдом не сразу разобрался, что его оппоненты тоже не были специалистами. Точнее, были специалистами, но в другом разделе. Знали почки или селезенку, брюхоногих или крестоцветные, никогда не задумывались о причинах старости. Но признаться не хотели. Не мог признать ученый-биолог, что посторонний может что-то сообщить ему нового о биологии.
Наконец попался журналист, который почуял броскую тему. «Благодетель человечества в трущобах! Умирает с голода, обещает бессмертие!» Журналист все-таки устроил Селдому встречу с очень влиятельным человеком, его не только министры, но и банкиры слушали.
Влиятельный задал только один вопрос:
— Кто работает над этим в Америке, кто — в России?
Если никто не работает, нам и соваться незачем.
Ох, Одиссея просителя!
Селдом кончил грустно. Он предал идею и себя за это приговорил к смерти. Я ничего не предавал и ничего не добился. Но роман написал. И со счастливым концом.
6. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Но скептики правы сегодня, а мечтатели завтра. Сегодня мир, может быть, и не созрел, в будущем созреет. И в романе о будущем я с чистой совестью описал в подробностях, как ученые XXIII века, самоотверженно ставя опыты на себе, разобрались во всех секретах старения, очистили каждый орган, каждую клеточку погибшего при аварии крупного изобретателя Гхора, в конце концов сумели вернуть ему и жизнь, и молодость.
Победа над смертью и старостью. Вообще ликование. Празднество, карнавал, танцы на площадях. Люди строят планы на века, клянутся в любви, поистине вечной, многовековой. Великолепный радостный эпилог, тут и кончать бы книгу. Но в эпилоге фантастики обязательно прячется следующая тема:
«А дальше что? А как быть с…?»
Отнюдь не у всех сегодня радостный день. Согласно статистике в наше время каждую секунду на планете умирает три человека, примерно триста тысяч похорон состоятся ежедневно, миллиона два на этой неделе. И вот в первый же радостный день миллионы родственников бегут, звонят, стучатся в опытную клинику омоложения, умоляя срочно, сейчас же приступить к разминированию умирающего.
Как же быть? Кого спасать в первую очередь? Кого спасать вообще — всех подряд, или только самых нужных, или самых заслуженных?
Фантастика с присущим ей гиперболизмом обостряет современную житейскую ситуацию. Кому давать премию? Кому давать квартиру? Кому давать путевку, кого принимать в институт, кому отказывать? Повсюду кто-то ликует, кто-то обижен, но выжить можно и без путевки в дом отдыха. Здесь, однако, речь идет о путевке на молодость, на жизнь, на существование.
Как же поступят люди будущего?
Возможны два решения: всем или не всем? Возникнет спор. Он описан у меня в романе. Есть сторонники того и другого решения. Изобретатель Гхор — за выбор, историк Ксан — за всеобщее продление жизни. Привожу их доводы.
Победа над смертью и старостью. Вообще ликование. Празднество, карнавал, танцы на площадях. Люди строят планы на века, клянутся в любви, поистине вечной, многовековой. Великолепный радостный эпилог, тут и кончать бы книгу. Но в эпилоге фантастики обязательно прячется следующая тема:
«А дальше что? А как быть с…?»
Отнюдь не у всех сегодня радостный день. Согласно статистике в наше время каждую секунду на планете умирает три человека, примерно триста тысяч похорон состоятся ежедневно, миллиона два на этой неделе. И вот в первый же радостный день миллионы родственников бегут, звонят, стучатся в опытную клинику омоложения, умоляя срочно, сейчас же приступить к разминированию умирающего.
Как же быть? Кого спасать в первую очередь? Кого спасать вообще — всех подряд, или только самых нужных, или самых заслуженных?
Фантастика с присущим ей гиперболизмом обостряет современную житейскую ситуацию. Кому давать премию? Кому давать квартиру? Кому давать путевку, кого принимать в институт, кому отказывать? Повсюду кто-то ликует, кто-то обижен, но выжить можно и без путевки в дом отдыха. Здесь, однако, речь идет о путевке на молодость, на жизнь, на существование.
Как же поступят люди будущего?
Возможны два решения: всем или не всем? Возникнет спор. Он описан у меня в романе. Есть сторонники того и другого решения. Изобретатель Гхор — за выбор, историк Ксан — за всеобщее продление жизни. Привожу их доводы.